Ларошфуко Ф д. Мемуары

в полной мере вознаградить и что он блистательно сдержал слово, которым
поручился пред нею, восстановить власть короля и поддержать Кардинала. Но
судьба вскоре превратила эти слова в совершенно противоположные им дела.
Между тем Принц был по-прежнему близок с герцогом Орлеанским; этой
близости он достиг своей крайней почтительностью, которую старательно
подчеркивал во время войны и продолжал подчеркивать с такой же
неукоснительностью. Что касается кардинала Мазарини, то тут Принц недолго
сохранял такое же обхождение и хотя еще не решался открыто выступить против
него, но своими колкими шутками и постоянным оспариванием справедливости
мнений Кардинала явно давал понять, что находит того мало достойным
занимаемого им места и даже раскаивается, что сохранил его за ним. Это
поведение Принца приписывают весьма различным побуждениям, но достоверно,
что первый повод к их розни возник еще во время Парижской войны в связи с
тем, что Принц убедился в существовании у Кардинала коварного замысла
перенести на него ненависть парижан и выдать его за единственного виновника
всех выстраданных ими бедствий. Теперь Принц нашел нужным поразить Кардинала
тем же оружием и отыграть в общественном мнении то, что в нем потерял,
поддержав человека, который навлек на себя всеобщую ненависть, и помешав ему
удалиться из королевства и уступить своей несчастливой звезде. Он еще помнил
об отчаянии и унынии Кардинала, выказанных тем при последних беспорядках, и
был убежден, что достаточно держать его в страхе и относиться к нему с явным
пренебрежением, чтобы навлечь на него новые трудности и вынудить таким
образом искать помощи Принца с такой же приниженностью, с какой он искал ее,
оказавшись в крайней опасности, Не исключается также, что на основании
ласковых слов, сказанных ему королевою в Сен-Жермене, Принц вообразил, будто
не так уж невозможно обратить внимание королевы на слабые стороны Кардинала
и, свалив его, самому утвердиться при ней. Наконец, каковы бы ни были
истинные причины, склонившие Принца изменить свое отношение к Кардиналу,
нелады между ними вскоре были подмечены всеми.
Тогда же Принц решил помириться с фрондерами, сочтя, что нет лучшего
способа побороть укоренившуюся неприязнь к нему, как связать себя с теми,
кому парижский народ к большая часть Парламента безраздельно отдавали свою
любовь и свои помыслы. Прозванье фрондеры {3} с самого начала беспорядков
было дано тем из парламентских, которые выступали против предначертаний
двора. Герцог Бофор, коадъютор Парижский, маркиз Нуармутье и Лег,
примкнувшие затем к этой группе, стали ее главарями; г-жа де Шеврез, г-н де
Шатонеф и их друзья также вошли в нее. Все они продолжали оставаться
объединенными под прозваньем фрондеры и приняли значительное участие во всех
последовавших событиях. Но какие бы шаги Принц ни делал для сближения с
ними, было сочтено, что он никогда не имел намерения их возглавить, так как
хотел, как я сказал, лишь вернуть себе расположение парижан, стать благодаря
этому опасным для Кардинала и тем самым улучшить свое положение. До этого он
проявлял полнейшую непримиримость в отношении своего брата принца Конти и
сестры г-жи де Лонгвиль, и даже в договоре о Парижском мире накинулся на них
со всей мыслимой злобой, то ли чтоб угодить двору, то ли из жажды отметить
им за то, что они избрали иной путь, чем он. Это зашло так далеко, что он
решительно возражал против возвращения принцу Конти и герцогу Лонгвилю их
губернаторств и при помощи коварных уловок воспрепятствовал возникшему при
дворе намерению отдать его брату Монт-Олимп и Шарлевиль и вынудил его
удовольствоваться Дамвиллье. {4} Принц Конти и г-жа де Лонгвиль, сочтя этот
образ действий крайне неожиданным и суровым, каким он в действительности и
был, и попав в трудное положение, поручили принцу Марсийаку, {5} старшему
сыну герцога Ларошфуко, пользовавшемуся тогда их полным доверием, выслушать
предложения аббата Ларивьера, которые тот намеревался им передать через
маркиза Фламмарена. {6} Они состояли в том, что герцог Орлеанский выступит
на их стороне против Принца, что принц Конти войдет в Совет, что в качестве
залога ему дадут крепость Дамвиллье, что он и герцог Лонгвиль будут
восстановлены в отправлении своих должностей при условии, что принц Конти
откажется в пользу аббата Ларивьера от кардинальской шляпы и напишет об этом
в Рим. Этот договор был тут же скреплен принцем Марсийаком, который счел его
тем более выгодным для принца Конти, что этот принц уже принял решение снять
с себя духовное звание и, вняв совету отказаться от кардинальства, ровно
ничего не терял. Этим путем достигалось все то, в чем двор отказывал принцу
Конти и герцогу Лонгвилю, и - что было еще существеннее - кровные интересы
аббата Ларивьера связывались отныне с их собственными, вынуждая тем самым
герцога Орлеанского в любых обстоятельствах поддерживать принца Конти и г-жу
де Лонгвиль.
Это соглашение было заключено, таким образом, в обход Принца и
оставляло на его долю лишь то, что аббат Ларивьер пожелал ему уделить. И так
как Принц ощутил заметный урон, причиненный ему размолвкой со своими
ближайшими родичами, он захотел помириться с братом и сестрой и даже с
принцем Марсийаком. И вот вскоре Принц, желая показать, что он искренне
печется об интересах членов своей фамилии, воспользовался первым
представившимся предлогом и обрушился на Кардинала за то, что вопреки
данному слову тот отказывает в предоставлении герцогу Лонгвилю
начальствования над Пон-де-Ларш. Фрондеров это очень обрадовало. Впрочем, то
ли Принц не почел возможным на них положиться, то ли не захотел затягивать
надолго размолвку с двором, но он вскоре решил, что достаточно сделал для
общества, и неделю спустя восстановил мир с Кардиналом. Таким образом, он
снова отдалил от себя фрондеров. А те накинулись на него, невзирая на его
заслуги и знатность, и во всеуслышание заявляли, что его недавний поступок -
еще одна хитрость в ряду примененных им, чтобы их одолеть. И они снова
принялись за начатое в Нуази дело, собравшись близ СенЖермена, где г-жа де
Лонгвиль провела несколько дней и куда приехали ее навестить принц Конти и
герцог Лонгвиль. Затем туда же прибыли герцог Рец {7} и его брат коадъютор
Парижский под предлогом посетить эту принцессу, а в действительности ради
того, чтобы убедить их объединиться с фрондерами, что и было ими успешно
достигнуто. Они утверждали, что Принц был полностью осведомлен о соглашении
в Нуази, что он и сам взял на себя такие же обязательства, как и его
близкие, и добавляли, что последующее показывает с достаточной очевидностью,
сколь мало помышлял Принц о том, чтобы сдержать свое слово, данное лишь
затем, чтобы с большей легкостью принести их в жертву интересам и мщению
Кардинала.
Эти посеянные в обществе слухи произвели известное впечатление: народ с
готовностью верил всему, что распространяли фрондеры, так что Принц оказался
мгновенно покинутым всеми, кто присоединился было к нему, когда он
поссорился с Кардиналом. Только члены его фамилии остались на его стороне, и
они были отнюдь не бесполезны ему. Благодаря бескорыстию и твердости г-жи де
Лонгвиль, выказанным ею у всех на глазах, возросло уважение к ней, но еще
больше она была обязана им своей откровенно выраженной ненависти к
Кардиналу, который по этой причине стал страшиться ее, считаясь с лей куда
больше, чем с ее братьями.
Тогда же вспыхнула распря, правда частного свойства, которая едва не
переросла во всеобщую. Г-н де Бофор, найдя, что маркиз Жарзэ {8} и другие
приспешники Кардинала усиленно бросали на него в Тюильри презрительные и
наглые взгляды с целью ему внушить, что с концом войны пришел конец и его
влиянию, решил нанести им публичное оскорбление. И вот, когда они собрались
за ужином в саду Ренара близ Тюильри, он явился туда с целой толпою
сопровождающих, прогнал музыкантов, опрокинул стол и произвел такое смятение
и такой беспорядок, что герцог Кандаль, {9} Бутвиль, {10} Сен-Мегрен {11} и
некоторые другие из ужинавших подверглись опасности быть тут же убитыми, а
маркиз Жарзэ был ранен слугами герцога Бофора. Это происшествие {12} не
повлекло, однако, последствий, которых с достаточным основанием можно было
ожидать. Некоторые из подвергшихся оскорблению вызвали герцога Бофора на
поединок, но он не счел нужным дать хоть кому-нибудь из них удовлетворение.
Принц с той же горячностью, что и ранее, принял сторону двора и Кардинала.
А Кардинал между тем, легко утратив воспоминание о том, чем он обязан
Принцу, помнил лишь о доставленных им неприятностях и, притворяясь, что
искренне с ним помирился, не упустил ни малейшей возможности искусно
воспользоваться его чрезмерной доверчивостью. Вскоре он понял, что намерения
Принца, как я сказал, не заходят дальше того, чтобы вселять в Кардинала
страх. Он решил, что нужно поддерживать в Принце это стремление и делать
вид, будто боится его, не только затем, чтобы этим способом помешать ему
стать на путь прямого насилия, но и для того, чтобы с большей уверенностью и
легкостью привести в исполнение свой замысел о лишении Принца свободы.
Подчиненные этой цели, все его речи и поступки свидетельствовали, казалось,
о его подавленности и страхе: он только и говорил, что о своем желании
отойти от государственных дел и покинуть королевство. Что ни день он
обращался к друзьям Принца с каким-нибудь новым предложением, обещая ему
ничем не ограниченную возможность поступать по своему усмотрению, и дошел до
того, что изъявил готовность не назначать впредь губернаторов провинций,
комендантов сколько-нибудь значительных крепостей, не замещать придворных
должностей и видных государственных постов без согласия и одобрения Принца,
принца Конти и г-на и г-жи де Лонгвиль, а также отчитываться пред ними в
управлении финансами. Эти столь далеко идущие и высказанные в самых общих
выражениях обещания возымели желательные для Кардинала последствия. Они
обманули и успокоили Принца и все его окружение. Они закрепили возникшее в
обществе представление об охватившей Кардинала растерянности и заставили
даже его врагов желать сохранения за ним власти, так как им представлялось,
что они легче смогут извлечь для себя выгоду при столь слабом правлении, чем
при более влиятельном и твердом. Наконец, благодаря всему этому он весьма
искусно выигрывал время, не обходимое ему для осуществления вынашиваемых им
против Принца замыслов.
Так обстояли дела довольно долгое время, и на всем его протяжении
Кардинал на виду у всех старался всячески подчеркнуть, что вполне согласен
во мнениях с Принцем и даже входит в интересы его приверженцев, тогда как в
действительности все было наоборот, и он показал это при первом удобном
случае. После того, как Принц добился для фамилии Ларошфуко тех же
привилегий {13} высокого положения, какие были дарованы Роганам, Фуа и
Люксембургам, Кардинал устроил так, чтобы та ж милость была испрошена и для
семейства Альбре, и одновременно, чтобы воспрепятствовать ее пожалованию,
созвал собрание знати. Но, то ли устрашившись под конец возможных
последствий, то ли сделав вид, что устрашился их, он предпочел, чтобы было
отменено сделанное в пользу других фамилий, чем поддержано то, чего Принц
добивался для фамилии принца Марсийака.
Все это раздражало Принца, но еще не давало ему повода подозревать о
том, что должно было вот-вот разразиться над ним. И хотя Кардинал его не
устраивал, он ничего не предпринимал ни для того, чтобы его убрать, ни для
того, чтобы помешать Кардиналу убрать его самого. Не вызывает ни малейших
сомнений, что до заключения Принца у короля не было подданного, столь же
послушного его воле и столь же преданного государственным интересам. Но
несчастливая звезда Принца и несчастливая звезда Франции вскоре принудили
его изменить свои взгляды
Вопрос о заключении брака между герцогом Меркером, старшим сыном
герцога Вандома, и одной из племянниц кардинала Мазарини явился одной из
главнейших причин этого и вновь разжег казавшуюся уже остывшей вражду между
первым министром и Принцем. Последний соглашался на этот брак еще до
Парижской войны, потому ли, что не предвидел его последствий, или, может
быть, потому, что почтительность к королеве не позволила ему сказать ей о
том, что он их предвидит. Но г-жа де Лонгвиль, враг семейства Вандомов, в
конце концов прониклась опасениями как бы возвышение герцога Меркера не
стало помехою честолюбивым притязаниям герцога Лонгвиля. Она сразу же
воспользовалась своим примирением с Принцем, чтобы убедить его в том, что
этот брак идет вразрез с их общими интересами. Она сказала ему, что
Кардинал, устав носить на себе ярмо, которое недавно сам на себя возложил,
хочет приискать себе новую опору, чтобы больше не зависеть от Принца и
получить возможность безнаказанно пренебрегать взятыми на себя
обязательствами и долгом признательности по отношению к нему. Принц легко
поддался ее убеждениям и с еще большей легкостью пообещал ей и принцу Конти
действовать заодно с ними, дабы воспрепятствовать этому браку, хотя ранее,
как я сказал, сообщил королеве о своем согласии на него. Тем не менее
некоторое время он хранил свои намерения про себя. Не знаю, было ли это
вызвано желанием переложить первые трудности подобного шага на брата или
побуждением хоть немного отдалить прискорбную необходимость открыто
воспротивиться намерениям королевы. Наконец, стало все же известно, что он
не желает одобрить этот союз, и тогда Кардинал решил отомстить и стал
торопиться с осуществлением своего плана подвергнуть его аресту.
Он встретился, однако, с большими препятствиями, которые требовалось
преодолеть. Тесная связь между принцем Орлеанским и Принцем, поддерживаемая
стараниями и всеми интересами аббата Ларивьера, представляла собою весьма
существенную помеху. Принцев можно было разъединить не иначе, как уничтожив
аббата Ларивьера в глазах герцога Орлеанского и одновременно убедив герцога,
чтобы разбудить в нем желание погубить Принца, будто тот пренебрег им в
каком-либо важном деле. Такую мнимую провинность со стороны Принца было
нелегко выдумать; надлежало, кроме того, помириться с фрондерами,
договорившись с ними настолько тайно, чтобы Принц не мог ничего заподозрить.
О существовании такого уговора также ке должны были знать ни народ, ни
Парламент, потому что в противном случае фрондеры стали бы бесполезны двору,
потеряв в глазах Парламента и народа свой вес, покоившийся только на вере в
их непримиримость по отношению к Кардиналу. Не могу сказать, одна ли его
изворотливость позволила ему найти способы, которые были применены для
лишения Принца свободы, но могу положительно заявить, что он искусно
использовал те, которые случайно ему представились, для преодоления
трудностей, противостоявших столь опасному умыслу. Наконец, некто по имени
Жоли, {14} ставленник коадъютора Парижского, доставил повод к возникновению
беспорядков, давших Кардиналу возможность завязать связи с фрондерами, о чем
будет рассказано в последующем изложении.
Среди открыто раздававшихся общих жалоб на деятельность правительства
особенно громко звучали голоса получавших пособие от парижского магистрата,
которым это пособие было сильно урезано. {15} Что ни день можно было видеть,
как большое число доведенных до крайней нужды честных семейств преследует
короля и королеву на улицах и в церквах, умоляя их с громкими криками и
слезами о восстановлении справедливости, попранной черствостью
суперинтендантов. Некоторые жаловались на это Парламенту, и Жоли среди
других выступил там с большою горячностью против дурного управления
финансами. На другой день, когда он направлялся во Дворец Правосудия, чтобы
присутствовать при выходе судей, собравшихся для разбирательства этого дела,
было произведено несколько пистолетных выстрелов по его карете, но никто не
был ранен. Установить, кто виновен в этом покушении, не удалось, и на
основании всего последовавшего трудно судить, подстроил ли его двор в
отместку Жоли или это совершили фрондеры по уговору с самим Жоли, чтобы
иметь повод поднять народ и возбудить мятеж. Некоторые сочли, что здесь
действовал какой-нибудь его личный враг, больше хотевший его напугать, чем
расправиться с ним. Молва, усмотревшая в случившемся подтверждение
жестокости Кардинала, тотчас же разнеслась по Парижу, и Лабулэ, {16} который
был близок к герцогу Бофору, появился тогда же во Дворце Правосудия, требуя
от Парламента и народа справедливого возмездия за покушение на общественную
свободу. Лишь немногие поверили в то, что его рвение и в самом деле столь
бескорыстно, как он желал это представить, и столь же немногие обнаружили
готовность за ним последовать. Таким образом, возмущение оказалось не
слишком бурным и длилось недолго. Присутствие Лабулэ во Дворце Правосудия
заставило народ не без известного основания предположить, что происшедшее -
не что иное, как хитроумная уловка фрондеров, имевших целью устрашить двор и
тем самым сделаться для него насущно необходимыми. Но впоследствии я узнал
от достойного доверия человека, которому сам Лабулэ поведал об этом, что
разговоры, имевшие хождение на его счет, далеки от истины и что в момент,
когда в деле Жоли увидели предвестие мятежа, Кардинал приказал ему
отправиться во Дворец Правосудия, притвориться возмущенным действиями двора,
примкнуть к народу, оказать поддержку не ему, что бы тот ни пожелал
предпринять и убить Принца, если бы он появился с намерением успокоить
волнения; но беспорядки улеглись слишком скоро, и Лабулэ не успел привести в
исполнение этот столь гнусный умысел.
Между тем крамольные души в народе не вполне успокоились: страх перед
карою заставил их в тот же вечер устроить сборище, дабы изыскать средства
отвести ее от себя. Намереваясь арестовать Принца, Кардинал хотел сначала
разжечь в нем непримиримость к фрондерам и, чтобы легче достигнуть этого,
счел необходимым поторопиться обвинить их в преступлении, о котором я сейчас
поведу речь. Он побудил Сервьена {17} тем же вечером, когда в Палэ-Рояле
происходило в узком кругу совещание, написать Принцу и поставить его в
известность, что утренние волнения были возбуждены фрондерами с целью
покушения на его особу, что на острове, где расположен Дворец Правосудия,
напротив бронзового коня, {18} они с тою же целью собрались и сейчас и что
если он не позаботится о своей охране, то подвергнется величайшей опасности.
Принц показал это предупреждение королеве, герцогу Орлеанскому и Кардиналу,
который притворился встревоженным еще более, чем были все остальные. Сперва
возникли некоторые колебания - считать ли это предупреждение лживым или
отвечающим истине, и обсуждался вопрос, что именно следует предпринять, чтоб
доискаться правды. Под конец было решено, не подвергая опасности самого
Принца, отправить его слуг и карету совершенно так же, как если бы он в ней
находился, и, поскольку им предстояло проехать мимо собравшейся шайки, можно
будет установить, каковы намерения этих людей и насколько обосновано
предупреждение г-на Сервьена. Все было исполнено соответственно принятому
решению, и неизвестные, приблизившись к карете около бронзового коня, дали
по ней несколько выстрелов из мушкетонов, которыми был ранен лакей графа
Дюра, стоявший на запятках. Сообщение об этом тотчас же поступило в
Палэ-Рояль, и Принц потребовал у короля и королевы воздать по заслугам
фрондерам, умыслившим расправиться с ним. Кардинал в этом случае превзошел
самого себя: он принялся действовать не только как подобало министру,
который, оберегая интересы государства, печется о жизни и безопасности столь
нужного ему принца, но выказал большую озабоченность и большее рвение, чем
ближайшие родичи и самые пламенные приверженцы Принца. А тот со своей
стороны тем легче уверовал в искренность Кардинала, так горячо вставшего на
его защиту, что хорошо зная всю его ловкость, не мог представить себе, чтобы
он упустил столь удобный случай отплатить за поддержку, которая еще так
недавно была оказана ему Принцем, и притом - за счет своих давних врагов.
Таким образом, Принц, помогая обмануть самого себя, воспринял усердие
Кардинала как свидетельство дружеских чувств и признательности, тогда как в
действительности оно было лишь следствием его затаенной ненависти и желания
осуществить с наименьшей опасностью задуманное им дело.
Фрондеры, прослышав, что против них столь срочно выдвигается такое
грозное обвинение, сначала решили, что это делается по уговору между Принцем
и Кардиналом с намерением их погубить. Несмотря на это, они проявили
твердость, и, хотя был пущен упорный слух, что Принц готов обрушить на них
любые жестокости, герцог Бофор, нисколько не устрашившись его, отправился к
маршалу Грайону, у которого ужинал Принц; и как ни изумило присутствовавших
его появление, он провел там остаток вечера, причем держал себя
непринужденнее кого бы то ни было. Коадъютор и он использовали все возможные
способы, чтобы смягчить Принца и г-жу де Лонгвиль и доказать им свою
непричастность к случившемуся, а маркиз Нуармутье даже предложил от их имени
принцу Марсийаку снова объединиться со всем домом Конде для совместной
борьбы с Кардиналом. Но Принц, восстановленный против них как из-за
непочтительности, с какою они ему в поношение предали гласности его
неблаговидное поведение после достигнутой в Нуази договоренности, так и
потому, что дерзнули умыслить против его особы, остался глух к их
оправданиям. Да и г-жа де Лонгвиль, воодушевленная защитою интересов своего
дома и еще больше враждебностью к Коадъютору, в частности за предупреждения
и советы, которыми он снабжал герцога Лонгвиля в ущерб ее спокойствию и
безопасности, поступила так же.
Дело больше не могло оставаться в таком положении: подлежало, чтобы
Принц с согласия двора самолично свершил правосудие или потребовал его от
Парламента. Первый путь был слишком насильствен и не отвечал тайному замыслу
Кардинала, осуществление второго представлялось слишком затяжным и
сомнительным. Тем не менее в намерения правительства входило передать это
дело в руки Парламента, дабы усыпить и укротить Принца всевозможными
проволочками, а также досадить ему тем, что он окажется, подобно своим
противникам, в положении смиренного, зависящего от судей просителя. Поэтому
Кардинал не преминул воспользоваться надуманным предлогом, чтобы ловко
провести Принца; желая иметь достаточно времени для осуществления своего
замысла, он указал Принцу на то, что действовать против фрондеров иным
способом, чем обращение к правосудию, которое должно быть доступно даже для
самых отъявленных злодеев, равнозначно возобновлению гражданской войны; что
данное дело слишком значительно, чтобы его решать где-либо, кроме
Парламента; что совесть и достоинство короля не позволяют ему пойти по
другому пути; что покушение чересчур очевидно, чтобы не быть с легкостью
изобличенным; что преступление подобного рода требует примерного наказания,
но, дабы с полной уверенностью наложить его на виновных, нужно соблюсти все
требования закона и воспользоваться обычными формами судопроизводства. Принц
охотно согласился принять этот совет столько же потому, что считал его
наиболее здравым, сколько и потому, что по своему характеру был в
достаточной мере далек от желания прибегнуть к тем крайностям, в которые,
как он предвидел, его бы вовлекло это дело. Герцог Орлеанский из опасения,
как бы притязания аббата Ларивьера на кардинальскую шляпу не пошли прахом,
еще больше укрепил Принца в этом мнении. Таким образом, полагаясь на свою
правоту и еще более - на влияние, Принц решил, что на худой конец
самостоятельно свершит правосудие, если ему будет отказано в нем. Итак, он
согласился в обычном порядке подать Парламенту жалобу, {19} и на протяжении
всего судебного разбирательства Кардинал имел удовольствие лично заводить
Принца в расставленные силки. Между тем герцог Бофор и Коадъютор
потребовали, чтобы им предоставили возможность оправдаться перед судом. Их
ходатайство было уважено, и обе стороны на некоторое время оставили другие
пути, кроме того, который вел во Дворец Правосудия. Но, увидев, с каким
упорством фрондеры отстаивают свою невиновность, Принц вскоре понял, что ему
придется иметь дело с не уступающим в силе противником. Тем не менее он все
еще не замечал лицемерия Кардинала, и, что бы на этот счет ни говорили ему
сестра и некоторые из приближенных, продолжал верить, что в своих действиях
этот министр руководствуется искренней доброжелательностью.
Так миновало несколько дней; страсти с обеих сторон между тем
распалялись. Как сторонники Принца, так и сторонники фрондеров сопровождали
своих главарей во Дворец Правосудия, и в положении обеих враждующих партий
поддерживалось большее равенство, чем можно было ожидать при таком
неравенстве их вождей. Наконец, Кардинал в надежде, что вновь обретет
свободу, лишив ее Принца, рассудил, что пришла пора договориться с