беллетристика?Так вот: термин «беллетристика» Чупринин предлагает «признать устаревшим и вывести из употребления ввиду его избыточной многозначности и оценочно-вкусовой неопределенности». Боюсь, что конвенционального согласия не удастся достичь ни по поводу термина беллетристика,ни по поводу термина миддл-литература.
   Никакой особой неопределенности в слове беллетристикая, например, не вижу. В значении «вся художественная литература» в современной языковой практике оно не используется, а употребляется лишь во втором своем значении, зафиксированном академическим словарем русского языка («произведения для легкого чтения, в отличие от классических литературных произведений»). И из контекста всегда ясно, что имеет в виду автор. Новый же термин миддл-литературамне вовсе не кажется удачным. Во-первых, в силу своей неблагозвучности (чего стоит одно только сочетание звуков иддл-ли).Во-вторых, в нем есть какой-то оттенок пародийности, вряд ли предусмотренный автором (так, в образованном по той же модели словосочетании «Коммерсантъ-daily» отчетливо ощущается элемент игры, сознательного смешения «французского с нижегородским»). К тому же от этого слова невозможно образовать производные, в отличие от слова беллетристика.«Кем вы себя считаете?» – задает журналист вопрос Борису Акунину, и тот отвечает: «Я беллетрист. Разница состоит в том, что писатель пишет для себя, а беллетрист – для читателя» <www.abc-people.com/data/akunin/bio1.htm>. Прекрасное и лаконичное определение беллетристики.
   Если упразднить слово «беллетристика», как бы на этот вопрос пришлось ответить Акунину, следуя классификации Чупринина? «Я миддл-литератор»? Писатель с чувством слова скорее подавится, чем выговорит такое. «Я работаю в области миддл-литературы»? «Я создаю миддл-литературу»? Так и слышится реплика: «Кошмар какой!» из симпатичной программы «Эха Москвы» «Говорим по-русски».
   Итак, по прочтении этих статей можно выстроить схему бытования литературы: вверху – качественная литература, она же – толстожурнальная, она же – мейнстрим. Пониже – миддл-литература. Внизу – массовая. Но кто конкретно заполняет этот широкий поток «качественной литературы», возвышающейся над Пелевиным, Улицкой и Гришковцом, Чупринин не уточняет.
   Потому что если Улицкая и Пелевин – это миддл-литература, так сказать, литература второго сорта, а масса авторов с куда менее заметными и выразительными текстами, заполняющими журнальные страницы, – это литература первого сорта, и при этом именно она является мейнстримом, – то так и хочется объявить борьбу за снижение качества. Да будь у нас мейнстрим на уровне Улицкой с Пелевиным – мы имели бы дело с процветающей литературой.
   Но вот, пожалуй, главная особенность книги: отсутствие категоричности. Помимо того, что Чупринин всегда даст слово оппонентам, на страницах книги он рассмотрит и другую модель литературного устройства, а вертикальную схему бытования литературы, отразившуюся в статьях «Сюжет», «Занимательность», «Качественная литература», «Мейнстрим», «Миддл-литература»,сам же и опровергнет в статье мультилитература,где заметит, что в современной ситуации старая иерархия ценностей не работает, что «затруднительно говорить даже о магистральном литературном процессе и мейнстриме» и что «традиционное для отечественной литературы пирамидальное устройство сменилось разноэтажной городской застройкой, а писатели разошлись по своим дорожкам», ориентируясь уже не на какого-то общего Читателя с большой буквы, а каждый на свою целевую аудиторию. В какую из моделей больше верит сам Чупринин? Какая предпочтительней, какая носит констатирующий, а какая эвристический характер?
   Я не буду действовать, как предсказанные самим Чуприниным в предисловии записные оппоненты, которые «уж конечно, выявят противоречия и непоследовательность, и уж конечно, уличат в бездоказательности и беспринципности, и уж конечно.». Противоречия каким-то загадочным образом входят в структуру этой блестящей, горькой, ироничной, провокативной и романтичной (так!) книги о современной литературной жизни.
   Скажу лишь, что ни одна литературоведческая или критическая книга, прочитанная в последние годы, не вызывала у меня столь острого чувства восхищения и одновременно – столь навязчивого желания ввязаться в спор. Жаль, места отведено мало.
   «А МЫ ПРОСО СЕЯЛИ, СЕЯЛИ...»
   В статье «Звездолет, шампур, Россия» с ироническим подзаголовком «Писательская техника на грани фантастики» («Русская жизнь», 2007, № 1) Борис Кузьминский в пух и прах разнес роман Андрея Дмитриева «Бухта Радости» («Знамя», 2007, № 4), чем немало взбудоражил литературное сообщество.
   Казалось бы, что за событие – отрицательная рецензия. Кто из критиков их не сочинял и кто из самых признанных и успешных писателей не получал критических оплеух? Борис Кузьминский – прекрасный менеджер (сделанная им полоса «Искусство» газеты «Сегодня» до сих пор остается блестящим образцом журналистики 90-х), но вовсе не эталон критического вкуса и критической беспристрастности. Я даже не говорю о вечно уязвленной Аделаиде Метёлкиной, щедро награжденной многочисленными комплексами: ей и отведена была такая роль – быть резервуаром авторской желчи. Но взять хоть некогда курировавшийся Кузьминским проект «Литература категории А» – загнулся он, допускаю, из-за косности издательства «ОЛМА», но сколько недоумения и иронии было в прессе по поводу «списка Кузьминского», в который оказались включены иные литераторы, недотягивавшие, по злому замечанию одного критика, даже до категории «Г».
   Похоже, однако, что Кузьминский расстался с истеричной манерой Аделаиды Метёлкиной, а вот что касается стремления расставить писателей по категориям – тут, возможно, мы имеем дело с новым витком этой старой затеи. Во всяком случае значение статьи Кузьминского выходит за рамки внутри-критических конфликтов. Резкая, но хорошо аргументированная, афористичная и емкая, она не похожа на текст, вырвавшийся в минуту раздражения, и производит впечатление спланированной акции.
   Тут придется сделать отступление и подумать о значении места публикации – нового журнала «Русская жизнь», в котором Дмитрий Ольшанский занял пост главного редактора, а Борис Кузьминский – его заместителя.
   Генеральный директор нового издания – Николай Левичев, председатель политсовета «Справедливой России», над которой еще недавно посмеивались: мол, единственное реальное дело партии – спасение выхухоли. Однако постепенно стало ясно, что кремлевские селекционеры удачно пришили вторую голову к выведенному ранее дракону – партии власти. Новая голова принялась покусывать старую, соперничая в преданности начальству (чего стоят одни только заявления Миронова о необходимости продления полномочий президента).
   Насколько нужен подобной политической партии «журнал для образованных людей со сложившимся мировоззрением», ощущающих свою «интеллектуальную полноценность», «не гламурное, не деловое, не информационное и не политическое издание» (о чем сообщает «Русская жизнь» в распространенном перед презентацией пресс-релизе)? Дмитрий Ольшанский может, конечно, заявлять публично (и даже сам уверовать), что «журнал не имеет политической или предвыборной цели» и поэтому в нем не будет политики, а только «общество». Вряд ли отсутствие предвыборной цели устроит владельцев. Но пока команда журнала, частично знакомая нам по много обещавшему, но закрывшемуся «Консерватору», пытается осуществить очередной амбициозный проект. Одно уже оглавление выглядит новаторски дерзко: вместо длинных и банальных названий разделов и рубрик вбиты по шляпку краткие и энергичные существительные: НАСУЩНОЕ, БЫЛОЕ, ДУМЫ, ОБРАЗЫ, ЛИЦА, СВЯЩЕНСТВО, ГРАЖДАНСТВО, СЕМЕЙСТВО, МЕЩАНСТВО, ХУДОЖЕСТВО (все это заставляет вспомнить игру рубриками, что так блистательно велась в отделе культуры газеты «Сегодня»).
   Статья о Дмитриеве стоит в разделе ХУДОЖЕСТВО и соседствует с рецензией Дмитрия Быкова на фильм Алексея Балабанова «Груз-200» (естественно, рецензия оборачивается рассуждением о феномене Балабанова) и статьей Максима Семеляка о новом альбоме группы «Аукцыон» (статья тоже выходит далеко за рамки темы, касаясь общих проблем русского рока и импровизационной музыки).
   Понятно, какая знаковая нагрузка ложится на эти статьи, отвечающие каждая за свой род «художества».
   Атакуя Дмитриева, Борис Кузьминский ставит под сомнение не только эстетическую ценность данного романа, но саму систему литературной иерархии, место в которой достигается «признанием критики и собратьев по перу, выражающимся в аналитических рецензиях, престижных наградах и том коконе почтительной тишины, который мгновенно окружает автора, когда тот снисходительно выбирается на презентацию или премиальный фуршет». Дмитриев – удобная мишень для такого рода атаки, эталон писателя, созданного критикой и удачно вписавшегося в роль. «Исключительно благообразен на вид, – иронизирует Кузьминский, – говорит мало и веско, новыми сочинениями радует скупо, удостоен стипендии фонда А. Тёпфера и Большой премии Аполлона Григорьева, фигурант авторитетных шорт-листов. Амплуа: „виртуозный стилист“».
   Вот по этому амплуа сначала и бьет Кузьминский. Он просто цитирует несколько образцов ритмической прозы писателя, иронически пытаясь представить, как воспринимает их некая гипотетическая лесковская девушка, воспитанная на русской прозе и жаждущая почитать что-то серьезное про современность (то есть идеальный образованный читатель). «Река плыла, не уплывая; она стремилась вдаль, на месте оставаясь, кружа немного голову. Корона солнца опадала на воду и с плеском разбивалась об нее. Пух перистых на нижних и тяжелых небесах слегка тревожил, поскольку был приметой непогоды, но сонные отары кучевых – там, высоко, на верхних легких небесах, ее, похоже, не сулили». Ну и так далее. Кузьминский не скупится на цитаты – и прием срабатывает. Вырванная из контекста, подобная проза и в самом деле производит комическое впечатление, а тщательный анализ псевдопоэтической фразы неизбежно обнаружит нелады с грамматикой, отсутствие существительного при наличии определения к нему («пух перистых») и запутанный синтаксис. Скука одолевает гипотетическую лесковскую девушку, привлеченную Кузьминским в качестве интеллигентого эксперта, а она не считает скуку залогом доброкачественности литературы и закрывает книгу.
   «Дальше будет только хуже, – одобряет ее действия критик, – проза, вязкая, точно позабытая неделю назад на конфорке овсяная каша, возжаждет сорганизоваться в стихи, да силенок не хватит; завяжется криминальный сюжет, но в середине рассосется, как всхлип; судьбы персонажей, вяло перекрещиваясь, не дадут ассонанса, кто-то неуклюже набьет кому-то морду, кто-то с кем-то бессмысленно переспит, и закончится роман беззубым хеппи-эндом, точно позаимствованным из подростковых повестей конца 70-х».
   Оттуда же, утверждает автор статьи, и фигура и поэтика Дмитриева. Главное обвинение, разумеется, не в том, что патентованный «виртуозный стилист» упражняется в словесных ритмических композициях сомнительного вкуса. Главное обвинение звучит архаично (его часто предъявляли писателям официозные советские критики), но в устах Кузьминского выглядит совершенно новаторским. А именно – критик упрекает писателя в том, что тот не знает и не чувствует современной жизни. «В „Бухте Радости“ мы не чувствуем ни сегодняшних лиц, ни грязного пресного пляжа, ни силовых линий времени, его специфических атрибутов, – они старательно названы, но не выболены всей нервной кроной, изнутри. Манера мешает – высокоразвитая манера интеллигентской советской литературы, инерционная и комфортная, точно ватин, в который автор замотан по самое темечко и бродит теперь вдоль шумных улиц 2007-го, как слепоглухонемой увалень Винни Пух, отгороженный от столкновений с зазубринами реальности».
   Давненько критика не судила писателя за то, что он не чувствует время (да пусть себе самовыражается, его ли это дело знать, что за тысячелетье на дворе). Давненько никто не говорил, что плоть времени меняется, и не ставил писателю в вину, что его зрение, убаюканное инерцией, не в силах эти перемены заметить и отразить. Это уже тянет на программу.
   На программный характер статьи Кузьминского косвенно указывает и небольшая реплика Дмитрия Ольшанского в «Живом журнале», доказывающая полную солидарность двух руководителей «Русской жизни». «Ох, ну до чего же скверный писатель Андрей Дмитриев, – ворчит Ольшанский. – Сел и читаю его „Бухту Радости“: невыносимо бездарно. Кокетливая и неудачная претензия на стиховые размеры в прозе, дурные слова, вязкий синтаксис, кривой сюжет. Зато интеллигентность так и прет из каждого пассажа. Генеральная идея романа: простой русский народ, злой и нехороший, мучает альтер эго автора, трепетного и аэропортовского. Не хочу даже заглядывать в рецензию Немзера, там ведь написано, что это гениально, ослепительно» <olshansky.live-journal.com/1057873.html>.
   Ну вот вам и вторая мишень. В отзыве Ольшанского самое несправедливое – эпитет «скверный». Да если б Дмитриев и в самом деле был «скверный» писатель, так и разговору бы никакого не было. Мало ли скверных писателей пишут скверные книги – критика на них просто не обращает внимания.
   Дмитриев же – писатель профессиональный, мастеровитый, к тому же исполненный массы добродетелей, среди которых умение правильно выступать на телевизионных шоу и говорить исключительно благородные и политкорректные вещи – например, в программе Архангельского, где он частый гость. От него никогда не услышишь глупостей. Но никогда не услышишь и ничего неожиданного. Такова и проза. Но что бы ни написал Дмитриев – и тут ирония Ольшанского бьет в цель, – Немзер, конечно же, скажет, что это «гениально и ослепительно».
   Вот и рецензию на новый роман Дмитриева Андрей Немзер заканчивает, впадая в несвойственный ему пафос. «"Нашу длань к Твоей, Отец, / Простираем в бесконечность! / Нашим клятвам даруй вечность, / Наши клятвы – гимн сердец!" Расслышать сквозь грохот магнитофонов, писк мобильников, урчание иномарок, треск крушимой мебели, рев ливня, каскады матюгов, истеричное хихиканье на грани плача и подлинно мучительные стоны мелодию Шиллеровой оды, сохранить ее чистоту, гармонию и силу, построить на ней сверхплотный сегодняшний роман – это значит указать путь в волшебный край чудес, иначе – в Бухту Радости. Что Дмитриев и сделал».
   И куда деваются обычный немзеровский скепсис, трезвость и вкус, когда дело касается Дмитриева? Ну полно – какой там Шиллер! И насчет пути в «волшебный край чудес», иначе «Бухту Радости», пути, указанного Дмитриевым, – это критик что, всерьез? Не режет ухо лексика рекламного проспекта, приглашающего клиентов «в волшебный край чудес» чартерным рейсом по сходной цене? Не кажется, что словосочетание «бухта радости», лишенное иронии, отдает дурновкусием?
   На мой взгляд, повесть Дмитриева (пусть она и названа романом ввиду предстоящих букеровских номинаций, но по жанру – никакой не роман) – типичный образец журнальной прозы, с вялым сюжетом, с рефлектирующим героем-интеллигентом, переживающим кризис среднего возраста и потому нудно, а временами подчеркнуто благородно размышляющим о жизни, с многочисленными персонажами, среди которых есть и запоминающиеся. Ее можно прочесть, не испытав ни восторга, ни раздражения. Можно не читать – ущерб не велик.
   По правде говоря, повесть не стоит того разноса, который учинен Кузьминским. Но уж если знающий толк в литературе Андрей Немзер заурядный роман называет «сверхплотным», если в нем критик различил мелодии шиллеровской оды, если считает, что писатель всем нам указывает путь «в волшебный край чудес», а один из персонажей Дмитриева, рыженькая девочка-тинейджер, что «"не позволила любимому лишнего" и „знает: жить надо правильно“ <...> возможно <...> вразумит не только своего рыжего рыцаря, но и всех нас», – тут поневоле возникает желание получше присмотреться к тексту писателя, который нам всем и путь указывает, и вразумляет.
   Представим себе, что дюжинный автор криминального романа предложил бы нам такую интригу: некая сорокалетняя женщина, брошенная своим очередным возлюбленным, купив пахлавы в магазине «Армения» и расположившись на бульварной скамейке, знакомится с тремя мужчинами, один из которых узнает в ней школьную знакомую из параллельного класса. Как позже выясняется, эта троица тоже только что познакомилась, что не мешает им сообща пойти в кафе, откровенничать друг с другом и обсуждать способы быстрого обогащения.
   Один из собеседников, бывший нотариус, уже за что-то отсидевший, предлагает план: заманить подальше от Москвы своего «малахольного» клиента, располагающего квартирой, полученной в наследство, напоить, припугнуть и заставить его «по-хорошему отдать квартиру, оформив все как куплю-продажу». Как заманить? А вот только что они сделали открытие: стоит представиться незнакомому человеку одноклассником, он из вежливости готов вас узнать, а если ему рассказать про совместный поход с классом за город – он вспомнит даже вкус непрожарившихся шашлыков. «Мы будем вынуждены позаботиться, чтоб малахольный наш не смог вернуться в город слишком рано, чтобы не смог нам помешать, когда очухается. <... > Покуда доберется, квартира будет продана, пусть не за двести, но за сто восемьдесят тысяч – точно! И все – по форме, все – чин чинарем...»
   И все собеседники развесив уши слушают эту ахинею. И никто не задает бывшему нотариусу вопрос: а почему, собственно, он уверен, что «малахольный», отправляясь за город, прихватит с собой ключи от пустой квартиры и пакет документов на нее, все эти свидетельства о праве собственности, справки из БТИ, из ЖЭКа, из налоговой инспекции, без которых никакой договор о купле-продаже не пройдет госрегистрацию? И уйдет на эту регистрацию никак не день, а в лучшем случае неделя. «По форме» – никак не получится. Или «нотариус» нашел дурака, который согласен купить паленую квартиру без документов, ни разу не взглянув на нее? Тогда ему не нужна никакая подлинная подпись владельца, нечего и огород городить.
   Если же он собирается действительно по закону, «чин чинарем» зарегистрировать две сделки в один день, тогда у него должны быть свои люди среди чиновников. Но коли есть такие сильные партнеры, зачем «нотариусу» ненадежные случайные сообщники, зачем ему делить куш на четыре части, а не забрать все себе?
   Короче, шанс на успех у начинающих мошенников ничуть не больше, чем у персонажей известного анекдота, решивших захватить поезд метро и принудить машиниста следовать в Нью-Йорк. Может, автор задумал поиронизировать над балбесами, решившимися на крупное мошенничество, но не способными хоть сколько-нибудь трезво оценить реальность? Но нет, нет никакой иронии. Главный герой, этакий рефлектирующий интеллигент с гоголевской фамилией Стремухин, обремененный чувством вины перед умершей матерью, и есть тот «малахольный», которого планирует обобрать четверка криминальных дилетантов. И у нее поначалу даже что-то получается: Стремухин клюет на звонок мнимых однокашников, соглашается встретиться в «Бухте Радости» и даже привезти мясо для шашлыков. Этот сюжетный ход нужен автору, чтобы мотивировать приезд своего тонкого и страдающего ипохондрика в место, где пошлая толпа жрет шашлыки, пьет водку, купается, мусорит и оглушает себя децибелами попсы.
   Если бы сочинитель детективов предложил такую завязку, его бы просто осмеяли. Скорее всего еще в издательстве. Редактор швырнул бы рукопись на стол с пометкой: «Чушь какая». Писателю серьезному же – подобное прощается. Потому что он не жизнь описывает – он тонкую душу героя исследует, о возвышенном размышляет и самовыражается. Беда одна: «самовыразить» особенно нечего, а к плоти времени (тут Кузьминский совершенно прав) Дмитриев равнодушен. Где-то он читал про аферы с квартирами, где-то слышал про нечестных риэлторов, – ну и довольно, остальное можно придумать. Стоит ли докапываться, как такие мошенничества происходят в действительности, уточнять и проверять детали? Ведь не производственный роман сочиняется.
   Вот эта приблизительность описания и осмысления реального слоя жизни видится мне в каждом персонаже повести, во всех ее сюжетных поворотах. Казалось бы, в повести есть все: бомжи и олигархи, беженцы, обосновавшиеся в Москве и мало-помалу зарабатывающие себе на хлеб шашлычным бизнесом, и скинхеды, желаюшие очистить побережье от «черных», налет ментов в масках на кавказцев и юные влюбленные, экскурсы в недавнюю историю (армянский погром в Баку) и более давнюю (ГУЛАГ), нелепое и немотивированное убийство симпатичного сторожа-армянина (вот вам выброс темного начала в человеке) и братство случайных людей на неожиданном застолье (светлое начало). Все это достаточно умело соединено, сплетено, сдобрено полагающейся порцией очень благородных и правильных размышлений о жизни. А вот оставляет впечатление какой-то фальши. Я узнаю вчерашнюю газету «Жизнь» – но не узнаю жизнь. А читая восторженную рецензию Немзера, я не узнаю и повесть Дмитриева. Ну вот хоть такой пассаж: «Майя <.> мечась по Бухте, всей душой хочет, чтобы план сорвался (она как раз из той четверки, что заманила Стремухина в бухту. – А.Л.). И за то получает награду – ровно ту, о которой грезила. <...> Миг радости, зато – чистой. Автор молчит о том, что сталось с Майей потом, но поскольку разделивший ее радость Стремухин <.> сумел выпрямиться <.> то веришь и в счастье Майи».
   Про какой миг чистой радости толкует критик? Поспешный, случайный, пьяный и неэстетичный секс двух совершенно незнакомых и чужих людей, Стремухина и Майи, после которого они разбегаются в разные стороны, – это и есть «миг чистой радости», что ли? Больше похоже на собачью случку: то-то Стремухин наутро стыдится происшедшего и даже в салоне теплохода, возвращающегося в Москву, садится подальше от женщины, с которой «разделил радость». Писательски Дмитриев, кстати, тут вполне на высоте, сцена отталкивающа и выразительна, и если писатель хотел показать предел человеческой разобщенности – то этого добился. У меня вопросы именно к интерпретации: где тут радость-то дышит, что побуждает «верить в счастье»?..
   Дмитриев, конечно, не заслуживает того разноса, что учинил ему Кузьминский: он не худший из современных писателей. Просто он занимает не свое место. Но появление статьи Кузьминского показательно: она – прямая реакция на критическое лоббирование. Извечный закон равенства действия и противодействия, известная обрядовая литературная игра: «А мы просо сеяли, сеяли, / Ходим ладом, сеяли, сеяли». – «А мы просо вытопчем, вытопчем, / Ходим ладом, вытопчем, вытопчем».
   Недюжинная энергия Андрея Немзера, умноженная согласными действиями близких ему литераторов, может на какое-то время увлечь десяток неопределившихся перьев, и вот уже летучие газетные рецензии бездумно перепевают мнение мэтра, вот уже и литературное сообщество прогнулось, и вполне дюжинная повесть «Дорога обратно» экспертами-критиками признается главным литературным событием года и награждается премией Аполлона Григорьева. Посеяно просо, вот и урожай.
   Но проходит время – и обязательно появится злой мальчик, который учинит потраву. Сколько помню, Михаил Эдельштейн первым упрекнул Немзера за то, что он тянет своих любимчиков «хорошистов» в медалисты (ни дать ни взять школьный учитель перед экзаменом) и так вытянул в отличники Дмитриева – «среднего из средних» («Русский журнал», 2003, 13 марта). Потом Дмитрий Быков в одном из своих «Быков-quickly» обрушился на «диктатуру посредственностей», передовой отряд Андрея Немзера, птенцов его гнезда, неустанно похваливающих друг друга, среди которых главное место отвел Андрею Дмитриеву: «Идеальный писатель, что называется блондин во всем» («Русский журнал», 2004, 29 декабря)». Теперь вот Кузьминский ставит Дмитриева на место. Право слово, Дмитриева жаль, как жаль короля в известной андерсеновской сказке: это ведь портные навязали бедняге его роль.
   Что же касается похода, затеянного Кузьминским, – даже не знаю, желать ли ему удачи. Если Кузьминский действительно поставил своей задачей обратить писателей лицом к реальности, так я обеими руками за. Но чтобы взрастить что-то на литературном поле, вовсе не нужно так рьяно вытаптывать то, что прежде на нем росло. Вытоптать-то легко. Посмотрим еще, что у самих вырастет.
    Новый мир, 2007, № 8

КОСМОС И ШПИОНЫ

   Нельзя сказать, чтобы я была таким уж усердным читателем Вячеслава Рыбакова, но из круга современных фантастов я его выделила давно. Со времени «Гравилета Цесаревича» (а это 1993 год). Тогда все больше страшилки-антиутопии писали, а над утопичностью посмеивались. А тут обаятельная, легко написанная, с динамичным ладным сюжетом – и при этом умная и парадоксальная книга, разрабатывающая завлекательную версию альтернативной истории: не было в России ни революции, ни гражданской войны, процветающая империя строит мощнейшие космические корабли, жители ее благоденствуют. А коммунизм – всего лишь безвредное этическое учение, которому привержен, к примеру, один из главных героев князь Трубецкой, в некотором роде предшественник Эраста Фандорина (аристократ на страже государственной безопасности – фигура немыслимая в литературе XIX века). Что касается нашей истории, с революцией и двумя мировыми войнами, – так это история иллюзорная, протекающая в экспериментальном мире, искусственной земле, спрыснутой облаком иррациональной ненависти, трихинами из сна Раскольникова.