Страница:
Эту тему Эмери сочинил последней, по отдельной просьбе Уиды, и теперь, во время исполнения, он видел, как весело блестят глаза супруги регента.
Большинству слушателей на площади просто «нравилась музыка». Один пивовар так потом и объяснял своим домашним: «Очень красиво. Особенно когда струны эдак переливались…»
Но знатоки – и особенно впоследствии – в голос утверждали, что финальная часть «Охоты на оленя» звучала почти «непристойно», при всей гармоничности и внешнем благообразии. И даже кратковременное стеклянное тявканье не разрушило особого сладострастия, что неуклонно ткала музыка Эмери.
Арфа как будто слегка стискивала слушателю сердце в груди и осторожно касалась тех его глубин, что оживают только в определенные минуты.
И самые чуткие воспринимали музыку Эмери именно так. Постепенно удовольствие становилось почти физиологическим, прятать глаза больше не было сил, а вокруг тем же самым огнем горели другие глаза, и встречаться взглядом становилось уже опасно. Хотелось, чтобы арфа звучала вечно – и чтобы она поскорее замолчала, ушла в воспоминание.
Одинаковый жар пробегал по лицам и рукам юной королевы и ее матери: эльфийская кровь волновалась в их жилах, готовая затопить сладострастием всю страну. У Эскивы слезы наполнили широко распахнутые глаза. Девочка хорошо отдавала себе отчет в происходящем. Никакого «неясного» томления: все было предельно ясно. Она не отрывала взгляда от Эмери. Сквозь непролитые слезы лицо арфиста выглядело искаженным – более худым, с выступающими скулами и грустным взглядом.
«Если долго смотреть в глаза людям старше себя, то можно испугаться, – думала Эскива, – столько всего они повидали и сохранили там, за глубиной зрачков. А у него глаза не страшные. Наверное, это и есть главное. Только печаль…»
Уида то пригибала голову, то вскидывала ее, и взор ее пылал. Розы на ее щеках проступили так выпукло и отчетливо, что, казалось, их можно снять простым прикосновением руки, чтобы тут же раздать влюбленным.
Талиессин, которого коварство жены заставило прилюдно переживать все то, что было испытано ими наедине, стоял весь красный. Пот струился по его спине, он до крови прикусил губу. В тысячный раз он клялся себе вразумить Уиду. Ее любовные забавы заходят слишком далеко! Как она решилась выставить его на всеобщее обозрение – да еще в такие минуты? И как Эмери посмел написать подобную музыку?
Арфа затихала, и вместе с ней умолкал и рожок. И наконец на площади установилась полная, совершенная тишина. Никто не смел вздохнуть, и даже взгляды скользили по воздуху с осторожностью.
Эмери медленно встал. В тот же миг от оркестрантов отделилась Софена. Жених и невеста не смотрели друг на друга, они не сводили глаз с королевы, но руки их сами собою нашли друг друга и сплелись пальцами.
Эскива поднялась с трона. Она возвышалась над ними на помосте, а приблизившиеся Эмери и Софена задрали к ней головы, и юная королева подивилась тому, какими похожими стали их лица. Теперь сходство Эмери с Ренье пропало окончательно. В тот миг Эскива даже не вспомнила о том, что у придворного композитора есть брат.
Девочка распростерла над ними руки. Впервые в жизни она благословляла влюбленных. Еще вчера вечером, думая о предстоящем, она волновалась. Эльфийское благословение сбывается слово в слово, а браки, заключенные таким образом, нерасторжимы даже после смерти. Что она скажет? Как она вообще посмеет связать двоих людей такими страшными узами?
Но после «Охоты на оленя» все это казалось настолько естественным, что Эскива не чувствовала ни малейших сомнений. Она держалась так, словно происходящее было для нее в порядке вещей.
– Будьте сладострастны и милосердны, – звонко произнесла девочка. – Да будет каждое ваше прикосновение друг к другу музыкой. У вас будут добрые сыновья и храбрые дочери, а когда вы будете умирать, под окнами прозвучит серенада.
Королева соединила над их головами ладони, и Эмери, повернувшись к Софене, прилюдно поцеловал ее. В тот же миг музыканты, выражая общий восторг, дружно задудели в свои рога, так что создалось полное впечатление, будто поблизости яростно трубит стадо могучих, распаленных жаждой соития копытных животных.
И тут в толпе, ближе к переулку, выходящему с площади, зародился и начал расти крик. Толпа заволновалась, пытаясь раздаться в стороны; возникла давка. Зрители стояли так тесно, что при всем желании не смогли бы расступиться. Волны тревоги пробегали по людскому морю.
Эскива повернулась в ту сторону, откуда исходил крик; ее чуткий слух с удивлением распознавал в голосах страх.
И наконец, глядя сверху, она сумела рассмотреть «это». Медленно прокладывая себе путь среди собравшихся, к королеве направлялось некое существо. Внешне оно было похоже на человека. Неестественно высокого худого человека в просторном широком плаще. Из складок плаща то и дело высовывались длинные мускулистые руки. Их обнаженная кожа была грубой и серой – чуть светлее самого плаща. Она не выглядела человеческой; скорее была похожа на шкуру рептилии.
«Высокий чужак, – вспомнил Гайфье рассказ своего друга. – Ренье говорил о нем капитану ночной стражи, а тот, похоже, не верил. Серая тварь, которая убивает по ночам…»
Мальчик быстро огляделся по сторонам, но Ренье нигде поблизости не было. Должно быть, уже ушел.
– Это за мной, – вздрагивающим голосом проговорила королева. Она обернулась к родителям и сказала громко, отчетливо: – Мама, он пришел за мной!
«Мама». Так она не называла Уиду никогда. К супруге регента оба, и Гайфье, и Эскива, обращались только по имени. Это было заведено с самого начала – для того, чтобы Гайфье никогда не чувствовал себя пасынком, даже когда узнает правду о своем рождении.
Лицо чужака, наполовину скрытое капюшоном и нависшими серыми бровями, терялось во мраке, но его взгляд постоянно ощущался эльфийской королевой и ее матерью. Кем бы ни было это вечно голодное и алчущее чудовище, оно нашло свою добычу.
Шаг за шагом оно приближалось к Эскиве. Темные узоры явственно проступили на щеках девочки. Воплощенная тьма заманивала ее к себе. Казалось, Эскиве довольно сделать шаг, чтобы погрузиться в абсолютное небытие.
Гайфье наблюдал за сестрой с возрастающим ужасом. «Эльфы могут принадлежать мраку, – вспомнил он рассказ своего друга. – И чем прекраснее оригинал, тем отвратительнее искаженная копия…»
– Нет! – вскрикнул он, метнувшись вперед, чтобы закрыть собой девочку-королеву.
И в тот же миг его оттолкнула Уида. Сильно, властно – так, что он едва устоял на ногах.
Не замечая злого лица мальчика, эльфийка вышла вперед и протянула руки навстречу монстру.
– Иди сюда! – закричала Уида пронзительно. – Иди! Ты убил Аньяра? О, ты убил Аньяра! Ну так возьми его дочь! Ты слышишь меня? Ты меня понимаешь?
Существо остановилось, подняло голову к помосту и воззрилось на Уиду. Затем под капюшоном возник широкий черный провал рта, полного мелких острых зубов. Существо затряслось от смеха и побежало вперед с такой быстротой, что со стороны казалось, будто оно не бежит на ногах, а катится, как тележка.
– Мама, – шепотом произнес Гайфье, сам не зная, кого сейчас имеет в виду: Эйле или Уиду.
Площадь замерла, только на арфе вдруг ожила и загудела потревоженная струна.
Существо приблизилось к Уиде и схватило ее за плечи. Голова на вытянувшейся шее нависла над макушкой эльфийки. Все тело чудища под плащом содрогалось, как у жрущего пса.
Эмери закрыл лицо своей жены ладонями, и между его пальцами побежали ее слезы.
Постепенно чудовище как будто сдалось, перестало вздрагивать и прямо на глазах у потрясенных зрителей начало утрачивать телесность. Оно сделалось полупрозрачным. Силуэт эльфийки проступал сквозь монстра, как сквозь рассеивающийся туман, сперва едва заметно, затем все более отчетливо. И наконец существо исчезло, расточилось в воздухе. Осталась одна лишь Уида.
Она стояла, выставив себя на всеобщее обозрение, – широко раскинув руки крестом, расставив ноги под просторной юбкой и запрокинув голову. Серыми стали и ее кожа, и волосы, и глаза, и платье, и кончики пальцев босых ног. Так длилось несколько минут – а потом сквозь могильную серость начали прорастать очертания золотых роз. Тонкий причудливый контур явился на лице, по рукам побежали вьющиеся узоры, волосы словно бы охватило пламя. Миг – и вся Уида как будто погрузилась в сердцевину пылающего костра.
И тогда она перевела взор на толпу и улыбнулась.
В ответ начали несмело расцветать улыбки. Сперва один, затем второй, а там и сразу десяток человек встречали взгляд эльфийки, и непонятная тяжесть спадала с их души. Раздались вздохи облегчения и наконец смех.
Уида встряхнулась, как собака, и искры полетели с ее волос и кончиков пальцев. Серость исчезла навсегда, сожженная эльфийским пламенем, и великое чувство освобождения властно завладело собравшимися.
Софена услышала, как ее муж потрясенно переводит дыхание, и заглянула ему в лицо. Таким она Эмери не видела еще никогда: он был бледен, глаза расширены, как будто созерцали нечто свыше человеческого разумения, губы дрожали. Заметив, что она смотрит на него, он схватил ее за руку и больно стиснул ей пальцы.
– Тема! – выговорил он с трудом. – Тема, Софена! Музыкальная тема Уиды!
Он слышал то, что не давалось ему все эти годы, то, что так ловко скрывалось от его слуха хитрой эльфийкой. Теперь, когда Эмери был влюблен и женат, Уида больше не таилась от него, и богатая торжественная музыка звучала для Эмери открыто, триумфально. В этой теме было все: и погоня за могучим зверем сквозь чащу, и сражения, и любовные объятия, и сияние эльфийских лесов, и опасные хождения по приграничью, и смерть Аньяра… и даже лай фарфоровых собачек.
– Я угадал, – шепнул Эмери. – Я все слышал, все знал… только не подозревал о том, что это и есть ее музыка…
Уида метнула в него сияющий взгляд.
– Ты была права, Уида! – закричал ей Эмери. – Ты была права!
Она взмахнула руками, словно намереваясь взлететь. И действительно взлетела – приподнялась над помостом, бесстрашно открывая стоящим внизу людям свои босые ступни и пышные кружевные нижние юбки.
Но Эмери больше не смотрел на нее. Взяв в ладони лицо Софены, он поцеловал свою жену в соленые, заплаканные губы.
– Идем, – тихо сказал он. – Идем домой…
Глава двадцать пятая
Большинству слушателей на площади просто «нравилась музыка». Один пивовар так потом и объяснял своим домашним: «Очень красиво. Особенно когда струны эдак переливались…»
Но знатоки – и особенно впоследствии – в голос утверждали, что финальная часть «Охоты на оленя» звучала почти «непристойно», при всей гармоничности и внешнем благообразии. И даже кратковременное стеклянное тявканье не разрушило особого сладострастия, что неуклонно ткала музыка Эмери.
Арфа как будто слегка стискивала слушателю сердце в груди и осторожно касалась тех его глубин, что оживают только в определенные минуты.
И самые чуткие воспринимали музыку Эмери именно так. Постепенно удовольствие становилось почти физиологическим, прятать глаза больше не было сил, а вокруг тем же самым огнем горели другие глаза, и встречаться взглядом становилось уже опасно. Хотелось, чтобы арфа звучала вечно – и чтобы она поскорее замолчала, ушла в воспоминание.
Одинаковый жар пробегал по лицам и рукам юной королевы и ее матери: эльфийская кровь волновалась в их жилах, готовая затопить сладострастием всю страну. У Эскивы слезы наполнили широко распахнутые глаза. Девочка хорошо отдавала себе отчет в происходящем. Никакого «неясного» томления: все было предельно ясно. Она не отрывала взгляда от Эмери. Сквозь непролитые слезы лицо арфиста выглядело искаженным – более худым, с выступающими скулами и грустным взглядом.
«Если долго смотреть в глаза людям старше себя, то можно испугаться, – думала Эскива, – столько всего они повидали и сохранили там, за глубиной зрачков. А у него глаза не страшные. Наверное, это и есть главное. Только печаль…»
Уида то пригибала голову, то вскидывала ее, и взор ее пылал. Розы на ее щеках проступили так выпукло и отчетливо, что, казалось, их можно снять простым прикосновением руки, чтобы тут же раздать влюбленным.
Талиессин, которого коварство жены заставило прилюдно переживать все то, что было испытано ими наедине, стоял весь красный. Пот струился по его спине, он до крови прикусил губу. В тысячный раз он клялся себе вразумить Уиду. Ее любовные забавы заходят слишком далеко! Как она решилась выставить его на всеобщее обозрение – да еще в такие минуты? И как Эмери посмел написать подобную музыку?
Арфа затихала, и вместе с ней умолкал и рожок. И наконец на площади установилась полная, совершенная тишина. Никто не смел вздохнуть, и даже взгляды скользили по воздуху с осторожностью.
Эмери медленно встал. В тот же миг от оркестрантов отделилась Софена. Жених и невеста не смотрели друг на друга, они не сводили глаз с королевы, но руки их сами собою нашли друг друга и сплелись пальцами.
Эскива поднялась с трона. Она возвышалась над ними на помосте, а приблизившиеся Эмери и Софена задрали к ней головы, и юная королева подивилась тому, какими похожими стали их лица. Теперь сходство Эмери с Ренье пропало окончательно. В тот миг Эскива даже не вспомнила о том, что у придворного композитора есть брат.
Девочка распростерла над ними руки. Впервые в жизни она благословляла влюбленных. Еще вчера вечером, думая о предстоящем, она волновалась. Эльфийское благословение сбывается слово в слово, а браки, заключенные таким образом, нерасторжимы даже после смерти. Что она скажет? Как она вообще посмеет связать двоих людей такими страшными узами?
Но после «Охоты на оленя» все это казалось настолько естественным, что Эскива не чувствовала ни малейших сомнений. Она держалась так, словно происходящее было для нее в порядке вещей.
– Будьте сладострастны и милосердны, – звонко произнесла девочка. – Да будет каждое ваше прикосновение друг к другу музыкой. У вас будут добрые сыновья и храбрые дочери, а когда вы будете умирать, под окнами прозвучит серенада.
Королева соединила над их головами ладони, и Эмери, повернувшись к Софене, прилюдно поцеловал ее. В тот же миг музыканты, выражая общий восторг, дружно задудели в свои рога, так что создалось полное впечатление, будто поблизости яростно трубит стадо могучих, распаленных жаждой соития копытных животных.
* * *
И тут в толпе, ближе к переулку, выходящему с площади, зародился и начал расти крик. Толпа заволновалась, пытаясь раздаться в стороны; возникла давка. Зрители стояли так тесно, что при всем желании не смогли бы расступиться. Волны тревоги пробегали по людскому морю.
Эскива повернулась в ту сторону, откуда исходил крик; ее чуткий слух с удивлением распознавал в голосах страх.
И наконец, глядя сверху, она сумела рассмотреть «это». Медленно прокладывая себе путь среди собравшихся, к королеве направлялось некое существо. Внешне оно было похоже на человека. Неестественно высокого худого человека в просторном широком плаще. Из складок плаща то и дело высовывались длинные мускулистые руки. Их обнаженная кожа была грубой и серой – чуть светлее самого плаща. Она не выглядела человеческой; скорее была похожа на шкуру рептилии.
«Высокий чужак, – вспомнил Гайфье рассказ своего друга. – Ренье говорил о нем капитану ночной стражи, а тот, похоже, не верил. Серая тварь, которая убивает по ночам…»
Мальчик быстро огляделся по сторонам, но Ренье нигде поблизости не было. Должно быть, уже ушел.
– Это за мной, – вздрагивающим голосом проговорила королева. Она обернулась к родителям и сказала громко, отчетливо: – Мама, он пришел за мной!
«Мама». Так она не называла Уиду никогда. К супруге регента оба, и Гайфье, и Эскива, обращались только по имени. Это было заведено с самого начала – для того, чтобы Гайфье никогда не чувствовал себя пасынком, даже когда узнает правду о своем рождении.
Лицо чужака, наполовину скрытое капюшоном и нависшими серыми бровями, терялось во мраке, но его взгляд постоянно ощущался эльфийской королевой и ее матерью. Кем бы ни было это вечно голодное и алчущее чудовище, оно нашло свою добычу.
Шаг за шагом оно приближалось к Эскиве. Темные узоры явственно проступили на щеках девочки. Воплощенная тьма заманивала ее к себе. Казалось, Эскиве довольно сделать шаг, чтобы погрузиться в абсолютное небытие.
Гайфье наблюдал за сестрой с возрастающим ужасом. «Эльфы могут принадлежать мраку, – вспомнил он рассказ своего друга. – И чем прекраснее оригинал, тем отвратительнее искаженная копия…»
– Нет! – вскрикнул он, метнувшись вперед, чтобы закрыть собой девочку-королеву.
И в тот же миг его оттолкнула Уида. Сильно, властно – так, что он едва устоял на ногах.
Не замечая злого лица мальчика, эльфийка вышла вперед и протянула руки навстречу монстру.
– Иди сюда! – закричала Уида пронзительно. – Иди! Ты убил Аньяра? О, ты убил Аньяра! Ну так возьми его дочь! Ты слышишь меня? Ты меня понимаешь?
Существо остановилось, подняло голову к помосту и воззрилось на Уиду. Затем под капюшоном возник широкий черный провал рта, полного мелких острых зубов. Существо затряслось от смеха и побежало вперед с такой быстротой, что со стороны казалось, будто оно не бежит на ногах, а катится, как тележка.
– Мама, – шепотом произнес Гайфье, сам не зная, кого сейчас имеет в виду: Эйле или Уиду.
Площадь замерла, только на арфе вдруг ожила и загудела потревоженная струна.
Существо приблизилось к Уиде и схватило ее за плечи. Голова на вытянувшейся шее нависла над макушкой эльфийки. Все тело чудища под плащом содрогалось, как у жрущего пса.
Эмери закрыл лицо своей жены ладонями, и между его пальцами побежали ее слезы.
Постепенно чудовище как будто сдалось, перестало вздрагивать и прямо на глазах у потрясенных зрителей начало утрачивать телесность. Оно сделалось полупрозрачным. Силуэт эльфийки проступал сквозь монстра, как сквозь рассеивающийся туман, сперва едва заметно, затем все более отчетливо. И наконец существо исчезло, расточилось в воздухе. Осталась одна лишь Уида.
Она стояла, выставив себя на всеобщее обозрение, – широко раскинув руки крестом, расставив ноги под просторной юбкой и запрокинув голову. Серыми стали и ее кожа, и волосы, и глаза, и платье, и кончики пальцев босых ног. Так длилось несколько минут – а потом сквозь могильную серость начали прорастать очертания золотых роз. Тонкий причудливый контур явился на лице, по рукам побежали вьющиеся узоры, волосы словно бы охватило пламя. Миг – и вся Уида как будто погрузилась в сердцевину пылающего костра.
И тогда она перевела взор на толпу и улыбнулась.
В ответ начали несмело расцветать улыбки. Сперва один, затем второй, а там и сразу десяток человек встречали взгляд эльфийки, и непонятная тяжесть спадала с их души. Раздались вздохи облегчения и наконец смех.
Уида встряхнулась, как собака, и искры полетели с ее волос и кончиков пальцев. Серость исчезла навсегда, сожженная эльфийским пламенем, и великое чувство освобождения властно завладело собравшимися.
Софена услышала, как ее муж потрясенно переводит дыхание, и заглянула ему в лицо. Таким она Эмери не видела еще никогда: он был бледен, глаза расширены, как будто созерцали нечто свыше человеческого разумения, губы дрожали. Заметив, что она смотрит на него, он схватил ее за руку и больно стиснул ей пальцы.
– Тема! – выговорил он с трудом. – Тема, Софена! Музыкальная тема Уиды!
Он слышал то, что не давалось ему все эти годы, то, что так ловко скрывалось от его слуха хитрой эльфийкой. Теперь, когда Эмери был влюблен и женат, Уида больше не таилась от него, и богатая торжественная музыка звучала для Эмери открыто, триумфально. В этой теме было все: и погоня за могучим зверем сквозь чащу, и сражения, и любовные объятия, и сияние эльфийских лесов, и опасные хождения по приграничью, и смерть Аньяра… и даже лай фарфоровых собачек.
– Я угадал, – шепнул Эмери. – Я все слышал, все знал… только не подозревал о том, что это и есть ее музыка…
Уида метнула в него сияющий взгляд.
– Ты была права, Уида! – закричал ей Эмери. – Ты была права!
Она взмахнула руками, словно намереваясь взлететь. И действительно взлетела – приподнялась над помостом, бесстрашно открывая стоящим внизу людям свои босые ступни и пышные кружевные нижние юбки.
Но Эмери больше не смотрел на нее. Взяв в ладони лицо Софены, он поцеловал свою жену в соленые, заплаканные губы.
– Идем, – тихо сказал он. – Идем домой…
Глава двадцать пятая
ЗАГАДКА ПАРЧОВОГО ПЛАТЬЯ
Незадолго до праздничной полуночи Ренье веселился возле маленькой таверны, что размещалась недалеко от дворцовой стены. Вместить всех желающих эта таверна, понятное дело, сегодня не могла, поэтому столы вытащили прямо на улицу. Фонари раскачивались на больших крюках, прикрепленных к стенам домов, а на ближайшем перекрестке вовсю пылал костер, и оттуда доносились визг и взрывы хохота.
Ренье уже изрядно набрался. С чашей в одной руке и факелом в другой он забрался на стол и, каждый миг норовя упасть, хитро отплясывал среди гор лепешек, копченых окороков и бочонков с сидром.
Его тень, куда более лохматая, чем он сам, скакала по стенам и даже пыталась заглядывать в окна, за которыми, несомненно, скрывались хорошенькие, но чересчур благовоспитанные горожаночки.
На открытом пространстве улицы, не загроможденном столами, бодро пиликал оркестрик, и несколько десятков желающих могли танцевать.
В такой важный для себя праздник, как день Знака Королевской Руки, горожане – в отличие от подгулявших аристократов – отнюдь не предавались безудержному разгулу. Напротив: они как будто примеряли на себя дворянское платье, и если исполняли какие-либо танцы, то исключительно придворные.
По самой обычной улице церемонно кружились и раскланивались ремесленники, пекари, трактирщики и их супруги, сплошь в шелках, парче и бархате, так что Ренье в его растерзанной рубахе выглядел рядом с ними сущим босяком.
В конце улицы явилась зеленая с желтым парча. О, как ожидал Ренье этого мгновения! Разумеется, он сразу узнал платье. Не то ли самое, с которым он полдня таскался по улицам столицы, не подозревая о том, что за ним следит его новый знакомец, юный Гайфье?
В атласном лифе надежно был упакован солидный бюст – бюст дамы, выкормившей пятерых родных детей и одного осиротевшего племянника. В переливчатых складках скрываются изрядная талия и надежный, фундаментальный зад. Огромный шлейф, подколотый к левому рукаву, довершает картину.
Супруга ювелира, заранее торжествуя грядущий триумф, шествует по улице навстречу празднеству.
Это платье сшили ей за пару месяцев до знаменательного дня. Фасон и выбор тканей сохранялся в строжайшей тайне. Дама, впрочем, советовалась с одним НАСТОЯЩИМ придворным. Этот чрезвычайно милый, хоть и слегка потасканный мужчина как-то раз приходил к ней забрать изумрудное колье. Объяснил, что прислан по поручению одной придворной дамы, и показал собственноручно написанное ею письмо.
– Как странно! – воскликнула тогда супруга ювелира. – Неужто придворные дамы посылают с подобными поручениями не своих слуг, а кавалеров?
– Сударыня, – чрезвычайно любезно отозвался тот мужчина, – колье настолько драгоценно, а ваш дом – настолько почтенен, что присылать лакея было бы неосмотрительно, да и невежливо.
Польщенная супруга ювелира не могла не согласиться.
Так Ренье сделался ее советчиком. В отличие от прочих известных этой даме мужчин он снизошел до разговора о фасонах дамского платья, об украшениях, о манерах, модах и вообще о всяких чудесных мелочах.
И в конце концов супруга ювелира открыла перед ним всю свою душу.
– Я ее ненавижу, – сказала она. – Знаете трактир «Охотник и лань»? Хозяйка – такая толстуха.
Ренье хорошо знал этот трактир, равно как и многие другие; водил он знакомство и с трактирщицей и находил ее весьма славной особой. Поэтому, услышав откровения супруги ювелира, он насторожился. И сделал озабоченное лицо.
– Разумеется, я видал толстуху, – сказал он так осторожно, будто входил в холодную воду. – Она, кажется, такая неприятная…
– Неприятная? – Супруга ювелира изломала брови и надула губы. – Слабо сказано, друг мой! Чрезвычайно слабо сказано! Она – отвратительна.
– Но как такая представительная дама, как вы, могла близко познакомиться с какой-то трактирщицей? – изумился Ренье. – Она вам не ровня. Вы вообще не должны были ее заметить.
– Увы… – Тут супруга ювелира вздохнула, опустила глаза и открыла Ренье свою самую страшную тайну. – Я родилась, как и она, за шестой стеной, в очень бедной семье. Толстуха была моей подругой. Мы выросли вместе. Что ж, я преуспела больше, когда нашла себе такого прекрасного мужа. Она же – всего лишь открыла трактир. Каждому свое, как говорится.
– За что же вы так ненавидите ее? – удивился Ренье. – Победитель должен быть снисходителен.
– Я? Ненавижу? – непоследовательно возмутилась супруга ювелира. – Да это она меня ненавидит! Она завидует, вот что я вам скажу. Поэтому я намерена убить ее.
Ренье решил вызнать все в подробностях и с азартом произнес:
– Похвальное намерение. Охотно вам помогу. Вы мне крайне симпатичны. Мне даже кажется, что мы – родственные души.
Супруга ювелира смерила Ренье взглядом, как бы прикидывая, насколько велика дистанция между ними. С одной стороны, Ренье был голодранцем. Это она уже успела выяснить. К тому же он брал у нее деньги «в долг». С другой стороны, Ренье являлся аристократом и, более того, был вхож в королевскую семью.
Наконец она процедила сквозь зубы:
– Разумеется, я не собираюсь убивать ее физически. Это было бы неженственно, а я все-таки должна помнить о моем положении. Мой муж общается со знатнейшими людьми Королевства. Я намерена уничтожить ее морально.
– Как?
– С помощью платья!
Ренье горячо одобрил этот замысел. Несколько дней кряду он приносил своей новой приятельнице альбомы с изображениями различных фасонов, давал советы. Наконец они дружно остановились на том, которое и было воплощено. Сшить взялась придворная портниха (знакомая Ренье), так что триумф супруги ювелира обещал быть наиполнейшим.
Доставить от портнихи готовое платье вызвался сам Ренье. Что и было неукоснительно исполнено.
Однако по пути Ренье не преминул заглянуть к милой белорукой трактирщице и рассказать ей о замысле коварной супруги ювелира. Белорукая трактирщица горевала недолго – Ренье предложил ей и идею, и способ ее воплощения, за что был бесплатно угощаем в течение месяца. Стоит ли упоминать о том, что Ренье упросил ту же самую портниху пособить с шитьем платья, аналогичного первому!
И когда та, в своей зеленой с желтым парче, явилась на праздник, первым, что она увидела, была ее давняя соперница. В желтой с зеленым парче, с бархатным шлейфом, подколотым к правой руке, трактирщица важно шествовала в церемонном придворном танце. Она раскланивалась, поворачивалась и приседала перед новым партнером, чтобы, рука об руку, пройтись с ним в нескольких па и расстаться. Ее пухлые белые руки так и порхали, демонстрируя ямочки у локтей и у каждого кокетливо изогнутого пальчика.
Супруга ювелира остановилась. Из ее горла вырвалось клокотание. Музыканты весело пиликали и ухали, что мало соответствовало атмосфере «придворного праздника», но каким-то образом гармонично вплеталось в общую канву происходящего на улице.
Танец сломался. Оставив своего кавалера, трактирщица вышла вперед и остановилась перед супругой ювелира. Они напоминали зеркальное отражение друг друга. Только супруга ювелира страшно побледнела, сжала губы и сузила глаза, а трактирщица, напротив, сдобно разрумянилась и улыбалась от уха до уха.
Затем супруга ювелира взвизгнула и, выставив когти, бросилась на соперницу. Трактирщица заверещала и нырнула прочь, а Ренье, улюлюкая и завывая, соскочил со стола и подхватил разъяренную женщину за талию.
Музыканты лихо вскрикивали:
– Эгей! Давай!
И поневоле перешли на разудалый народный танец. Ренье со своей негодующей партнершей пустился в пляс, высоко задирая ноги и вынуждая к тому же супругу ювелира.
– Ловко! Знатно! – кричали кругом.
Супруга ювелира скрежетала зубами, но вырваться не могла. Тем более что Ренье прошептал ей прямо в ухо:
– Только дернись – пырну ножом. Не веришь?
– От вас всего можно ожидать. – Она неожиданно всхлипнула.
Танцующие пары завертелись вокруг них. Праздник набрал новую силу. Широченные подолы, рукава, собранные пузырями, шлейфы, гигантские банты – все это мелькало, кружилось, подскакивало.
Трактирщица, размахивая шлейфом, хохотала где-то поблизости. Супруга ювелира всякий раз вздрагивала, слыша ее голос.
– Да успокойтесь вы, – сказал своей невольной партнерше Ренье. – Что тут такого? Она, наверное, где-нибудь случайно подсмотрела. А ведь удачно вышло, не находите? По-моему, ей идет. Очень декоративно.
Супруга ювелира остановилась, тяжело дыша.
– Это вы! – выговорила она. – Вы ей рассказали! Шпион!
– Как вы можете подозревать меня? – возмутился Ренье. – Я аристократ.
– И денег у меня набрали – якобы взаймы!.. Отдайте!..
– Я же аристократ, – повторил Ренье. – Какие еще деньги?
– Вы – бесчестный человек? – спросила она, щурясь и внимательно всматриваясь в его лицо.
– Это с какой стороны посмотреть, – сказал Ренье. – По-своему я дьявольски честен.
Она отошла на пару шагов, подбоченилась, уставилась на него с вызовом.
– Я-то все равно останусь богатой, уважаемой женщиной. А вы? Чего вы добились своей выходкой? Только поссорились со мной, и больше ничего.
– Я многого добился, – сказал Ренье, на сей раз вполне серьезно. – Для начала, я показал вам, что вы с вашей соперницей одного поля ягоды. Она-то знает свое место, а вы свое, похоже, забыли. А кроме того… – Он улыбнулся. – Вы правы, дорогая, большой любви с деньгами у меня не получилось. И для такого человека, как я, куда важней дружба трактирщицы, нежели расположение супруги ювелира.
И, внезапно гикнув, кинулся в самую гущу веселой круговерти танца.
Вскоре после исполнения симфонии Эскива с застывшей любезной улыбкой на устах удалилась к себе. Гайфье последовал ее примеру. Он чувствовал себя уставшим. Слишком много впечатлений. Уида и монстр так и стояли у него перед глазами. Дело даже не в самом ее поступке, а в том, как она это проделала: с веселым бесстрашием, с полной готовностью отдать свою эльфийскую жизнь в обмен на жизнь дочери.
И монстр поддался искушению. Попытался завладеть Уидой – и сгорел…
Хорошо, что Пиндар где-то резвится и не докучает. Мгновение Гайфье беззвучно хохотал, воображая себе резвящегося Пиндара. Жуткое, должно быть, зрелище.
Гайфье уселся в кресло, стащил с себя сапоги. Возможно, стоит вместо высокоученого Пиндара завести самого обычного лакея.
Мальчик растянулся на кровати, заложил руки за голову. Шум праздника плескался за стенами дворца, и вдруг Гайфье понял, что ничего так не жаждет, как очутиться сейчас там, на улицах, среди бурного праздника. Броситься в его глубины и стать одной маленькой волной в огромном океане.
И как только эта мысль пришла к нему в голову, он похолодел. Если ему, Гайфье, хочется подобных приключений, значит, Эскиву тоже посетило сходное желание…
Он осторожно поднялся. Стараясь ступать бесшумно, приблизился к двери. Выбрался наружу.
В покоях Эскивы все было тихо. Возможно, Гайфье просто мнителен. Сам себя запугал и теперь подкрадывается к покоям сестры так, словно лично намерен вонзить в ее сердце кинжал. Да она так и решит, если застанет его здесь.
Но так рассуждала лишь та часть Гайфье, которая обладала здравым рассудком. Другая его половина, та, что целиком и полностью полагалась на предчувствия и интуицию, не сомневалась: Эскивы в комнатах нет. Девочка-королева забежала к себе лишь для того, чтобы одеться в простое платье, запудрить лицо, завязать волосы шалью и выскочить наружу.
Несколько секунд Гайфье колебался, а затем распахнул дверь и позвал:
– Эскива!
Ответом ему была тишина. Он пробежал через ее приемную с фонтанчиком. Нашел и зажег факел. Заглянул в одну комнату, в другую. Везде – пусто. В третьей, обнявшись, спали две фрейлины. Они даже не проснулись, когда Гайфье заглянул к ним.
Он погасил факел. Так и есть. Сестра сбежала! И теперь неизвестно, где она находится и какой опасности подвергается.
Гайфье вернулся к себе и решительно натянул сапоги. Стараясь шуметь как можно меньше, он покинул дворец и выбрался на улицы.
А Пиндар между тем засел в таверне «Солдат и бочка». Заведение было старое, почтенное. Несколько лет назад прежний хозяин умер, и теперь там заправлял делами его племянник, костлявый и вертлявый малый лет тридцати с лишком. Весь он, казалось, состоял из подвижных шишек: выпуклости на лбу, на носу, на подбородке на скулах постоянно шевелились, как бы помогая своему обладателю вникать в просьбы клиентов с наивозможнейшей глубиной.
Как и все трактирщики столицы, нынешней ночью он выставил столы на улицу и нанял десятка два бойких молодцов, чтобы те помогали обслуживать посетителей. С наступлением ночи поток желающих пропустить стаканчик отнюдь не поредел, напротив – посетителей стало еще больше. Из центра столицы праздник выплеснулся на окраины.
Вся улица была заполнена пирующими. Лишь очень немногие пожелали этой ночью устроиться в самой таверне. Если быть точным, то их оказалось всего четверо.
Хозяин никак не выразил своего удивления. Напротив, он заботливо распорядился принести в опустошенный зал небольшой стол из личных хозяйских апартаментов, застелил его новой скатертью и выставил несколько кувшинов вина, за что был вознагражден хмурой улыбкой и лишней золотой монетой.
– И пусть нас больше никто не беспокоит, – добавил тот, кто платил за всех.
Хозяин рассыпался в улыбках и поклонах и исчез.
Праздник шумел то громче, то тише, в зависимости от того, приближались или удалялись развеселые процессии. Если бы сидевшие в трактире выглянули на улицу, они увидели бы множество забавных шествий: то появлялся Король Башмачников с пьяной свитой, то на носилках несли Королеву Ткачих с венком из тряпичных цветков на голове, то вдруг выплясывали, сплетясь руками, оружейники, только что основавшие Братство Пьяных Оружейников.
Один раз почти перед самой таверной разразилась настоящая битва двух Королев Гончарниц. Каждая претендовала на то, что она – лучшая и, более того, единственная стоящая мастерица по росписи глиняных горшков и кувшинов. Королевы сражались, беспощадно лупя друг друга цветочными гирляндами, а их сторонники забрасывали друг друга овощами, обливали вином и осыпали насмешками.
– Терпеть не могу эти народные празднества, – сказал Пиндар, морща нос. – Никакой изысканности, только сплошной шум. Не понимаю, как правящая королева может поддерживать их в своей столице.
Его сотрапезниками были трое неизвестных мужчин, крепких, с незапоминающимися лицами, – таких полным-полно в любой таверне, на любой улице. При взгляде на подобное лицо всегда невольно возникает вопрос: неужто где-то на свете существует женщина, для которой этот человек – единственный на свете, а его лицо – самое любимое, неповторимое? Ответ на подобный вопрос обычно приходит отрицательный. Такое представляется попросту невозможным. Нельзя любить то, чего везде и повсюду навалом. Нехорошие мысли. Усилием воли заставляешь себя считать, что каждый человек по-своему неповторим. Но стоит ослабить волю – и все…
Ренье уже изрядно набрался. С чашей в одной руке и факелом в другой он забрался на стол и, каждый миг норовя упасть, хитро отплясывал среди гор лепешек, копченых окороков и бочонков с сидром.
Его тень, куда более лохматая, чем он сам, скакала по стенам и даже пыталась заглядывать в окна, за которыми, несомненно, скрывались хорошенькие, но чересчур благовоспитанные горожаночки.
На открытом пространстве улицы, не загроможденном столами, бодро пиликал оркестрик, и несколько десятков желающих могли танцевать.
В такой важный для себя праздник, как день Знака Королевской Руки, горожане – в отличие от подгулявших аристократов – отнюдь не предавались безудержному разгулу. Напротив: они как будто примеряли на себя дворянское платье, и если исполняли какие-либо танцы, то исключительно придворные.
По самой обычной улице церемонно кружились и раскланивались ремесленники, пекари, трактирщики и их супруги, сплошь в шелках, парче и бархате, так что Ренье в его растерзанной рубахе выглядел рядом с ними сущим босяком.
В конце улицы явилась зеленая с желтым парча. О, как ожидал Ренье этого мгновения! Разумеется, он сразу узнал платье. Не то ли самое, с которым он полдня таскался по улицам столицы, не подозревая о том, что за ним следит его новый знакомец, юный Гайфье?
В атласном лифе надежно был упакован солидный бюст – бюст дамы, выкормившей пятерых родных детей и одного осиротевшего племянника. В переливчатых складках скрываются изрядная талия и надежный, фундаментальный зад. Огромный шлейф, подколотый к левому рукаву, довершает картину.
Супруга ювелира, заранее торжествуя грядущий триумф, шествует по улице навстречу празднеству.
Это платье сшили ей за пару месяцев до знаменательного дня. Фасон и выбор тканей сохранялся в строжайшей тайне. Дама, впрочем, советовалась с одним НАСТОЯЩИМ придворным. Этот чрезвычайно милый, хоть и слегка потасканный мужчина как-то раз приходил к ней забрать изумрудное колье. Объяснил, что прислан по поручению одной придворной дамы, и показал собственноручно написанное ею письмо.
– Как странно! – воскликнула тогда супруга ювелира. – Неужто придворные дамы посылают с подобными поручениями не своих слуг, а кавалеров?
– Сударыня, – чрезвычайно любезно отозвался тот мужчина, – колье настолько драгоценно, а ваш дом – настолько почтенен, что присылать лакея было бы неосмотрительно, да и невежливо.
Польщенная супруга ювелира не могла не согласиться.
Так Ренье сделался ее советчиком. В отличие от прочих известных этой даме мужчин он снизошел до разговора о фасонах дамского платья, об украшениях, о манерах, модах и вообще о всяких чудесных мелочах.
И в конце концов супруга ювелира открыла перед ним всю свою душу.
– Я ее ненавижу, – сказала она. – Знаете трактир «Охотник и лань»? Хозяйка – такая толстуха.
Ренье хорошо знал этот трактир, равно как и многие другие; водил он знакомство и с трактирщицей и находил ее весьма славной особой. Поэтому, услышав откровения супруги ювелира, он насторожился. И сделал озабоченное лицо.
– Разумеется, я видал толстуху, – сказал он так осторожно, будто входил в холодную воду. – Она, кажется, такая неприятная…
– Неприятная? – Супруга ювелира изломала брови и надула губы. – Слабо сказано, друг мой! Чрезвычайно слабо сказано! Она – отвратительна.
– Но как такая представительная дама, как вы, могла близко познакомиться с какой-то трактирщицей? – изумился Ренье. – Она вам не ровня. Вы вообще не должны были ее заметить.
– Увы… – Тут супруга ювелира вздохнула, опустила глаза и открыла Ренье свою самую страшную тайну. – Я родилась, как и она, за шестой стеной, в очень бедной семье. Толстуха была моей подругой. Мы выросли вместе. Что ж, я преуспела больше, когда нашла себе такого прекрасного мужа. Она же – всего лишь открыла трактир. Каждому свое, как говорится.
– За что же вы так ненавидите ее? – удивился Ренье. – Победитель должен быть снисходителен.
– Я? Ненавижу? – непоследовательно возмутилась супруга ювелира. – Да это она меня ненавидит! Она завидует, вот что я вам скажу. Поэтому я намерена убить ее.
Ренье решил вызнать все в подробностях и с азартом произнес:
– Похвальное намерение. Охотно вам помогу. Вы мне крайне симпатичны. Мне даже кажется, что мы – родственные души.
Супруга ювелира смерила Ренье взглядом, как бы прикидывая, насколько велика дистанция между ними. С одной стороны, Ренье был голодранцем. Это она уже успела выяснить. К тому же он брал у нее деньги «в долг». С другой стороны, Ренье являлся аристократом и, более того, был вхож в королевскую семью.
Наконец она процедила сквозь зубы:
– Разумеется, я не собираюсь убивать ее физически. Это было бы неженственно, а я все-таки должна помнить о моем положении. Мой муж общается со знатнейшими людьми Королевства. Я намерена уничтожить ее морально.
– Как?
– С помощью платья!
Ренье горячо одобрил этот замысел. Несколько дней кряду он приносил своей новой приятельнице альбомы с изображениями различных фасонов, давал советы. Наконец они дружно остановились на том, которое и было воплощено. Сшить взялась придворная портниха (знакомая Ренье), так что триумф супруги ювелира обещал быть наиполнейшим.
Доставить от портнихи готовое платье вызвался сам Ренье. Что и было неукоснительно исполнено.
Однако по пути Ренье не преминул заглянуть к милой белорукой трактирщице и рассказать ей о замысле коварной супруги ювелира. Белорукая трактирщица горевала недолго – Ренье предложил ей и идею, и способ ее воплощения, за что был бесплатно угощаем в течение месяца. Стоит ли упоминать о том, что Ренье упросил ту же самую портниху пособить с шитьем платья, аналогичного первому!
И когда та, в своей зеленой с желтым парче, явилась на праздник, первым, что она увидела, была ее давняя соперница. В желтой с зеленым парче, с бархатным шлейфом, подколотым к правой руке, трактирщица важно шествовала в церемонном придворном танце. Она раскланивалась, поворачивалась и приседала перед новым партнером, чтобы, рука об руку, пройтись с ним в нескольких па и расстаться. Ее пухлые белые руки так и порхали, демонстрируя ямочки у локтей и у каждого кокетливо изогнутого пальчика.
Супруга ювелира остановилась. Из ее горла вырвалось клокотание. Музыканты весело пиликали и ухали, что мало соответствовало атмосфере «придворного праздника», но каким-то образом гармонично вплеталось в общую канву происходящего на улице.
Танец сломался. Оставив своего кавалера, трактирщица вышла вперед и остановилась перед супругой ювелира. Они напоминали зеркальное отражение друг друга. Только супруга ювелира страшно побледнела, сжала губы и сузила глаза, а трактирщица, напротив, сдобно разрумянилась и улыбалась от уха до уха.
Затем супруга ювелира взвизгнула и, выставив когти, бросилась на соперницу. Трактирщица заверещала и нырнула прочь, а Ренье, улюлюкая и завывая, соскочил со стола и подхватил разъяренную женщину за талию.
Музыканты лихо вскрикивали:
– Эгей! Давай!
И поневоле перешли на разудалый народный танец. Ренье со своей негодующей партнершей пустился в пляс, высоко задирая ноги и вынуждая к тому же супругу ювелира.
– Ловко! Знатно! – кричали кругом.
Супруга ювелира скрежетала зубами, но вырваться не могла. Тем более что Ренье прошептал ей прямо в ухо:
– Только дернись – пырну ножом. Не веришь?
– От вас всего можно ожидать. – Она неожиданно всхлипнула.
Танцующие пары завертелись вокруг них. Праздник набрал новую силу. Широченные подолы, рукава, собранные пузырями, шлейфы, гигантские банты – все это мелькало, кружилось, подскакивало.
Трактирщица, размахивая шлейфом, хохотала где-то поблизости. Супруга ювелира всякий раз вздрагивала, слыша ее голос.
– Да успокойтесь вы, – сказал своей невольной партнерше Ренье. – Что тут такого? Она, наверное, где-нибудь случайно подсмотрела. А ведь удачно вышло, не находите? По-моему, ей идет. Очень декоративно.
Супруга ювелира остановилась, тяжело дыша.
– Это вы! – выговорила она. – Вы ей рассказали! Шпион!
– Как вы можете подозревать меня? – возмутился Ренье. – Я аристократ.
– И денег у меня набрали – якобы взаймы!.. Отдайте!..
– Я же аристократ, – повторил Ренье. – Какие еще деньги?
– Вы – бесчестный человек? – спросила она, щурясь и внимательно всматриваясь в его лицо.
– Это с какой стороны посмотреть, – сказал Ренье. – По-своему я дьявольски честен.
Она отошла на пару шагов, подбоченилась, уставилась на него с вызовом.
– Я-то все равно останусь богатой, уважаемой женщиной. А вы? Чего вы добились своей выходкой? Только поссорились со мной, и больше ничего.
– Я многого добился, – сказал Ренье, на сей раз вполне серьезно. – Для начала, я показал вам, что вы с вашей соперницей одного поля ягоды. Она-то знает свое место, а вы свое, похоже, забыли. А кроме того… – Он улыбнулся. – Вы правы, дорогая, большой любви с деньгами у меня не получилось. И для такого человека, как я, куда важней дружба трактирщицы, нежели расположение супруги ювелира.
И, внезапно гикнув, кинулся в самую гущу веселой круговерти танца.
* * *
Вскоре после исполнения симфонии Эскива с застывшей любезной улыбкой на устах удалилась к себе. Гайфье последовал ее примеру. Он чувствовал себя уставшим. Слишком много впечатлений. Уида и монстр так и стояли у него перед глазами. Дело даже не в самом ее поступке, а в том, как она это проделала: с веселым бесстрашием, с полной готовностью отдать свою эльфийскую жизнь в обмен на жизнь дочери.
И монстр поддался искушению. Попытался завладеть Уидой – и сгорел…
Хорошо, что Пиндар где-то резвится и не докучает. Мгновение Гайфье беззвучно хохотал, воображая себе резвящегося Пиндара. Жуткое, должно быть, зрелище.
Гайфье уселся в кресло, стащил с себя сапоги. Возможно, стоит вместо высокоученого Пиндара завести самого обычного лакея.
Мальчик растянулся на кровати, заложил руки за голову. Шум праздника плескался за стенами дворца, и вдруг Гайфье понял, что ничего так не жаждет, как очутиться сейчас там, на улицах, среди бурного праздника. Броситься в его глубины и стать одной маленькой волной в огромном океане.
И как только эта мысль пришла к нему в голову, он похолодел. Если ему, Гайфье, хочется подобных приключений, значит, Эскиву тоже посетило сходное желание…
Он осторожно поднялся. Стараясь ступать бесшумно, приблизился к двери. Выбрался наружу.
В покоях Эскивы все было тихо. Возможно, Гайфье просто мнителен. Сам себя запугал и теперь подкрадывается к покоям сестры так, словно лично намерен вонзить в ее сердце кинжал. Да она так и решит, если застанет его здесь.
Но так рассуждала лишь та часть Гайфье, которая обладала здравым рассудком. Другая его половина, та, что целиком и полностью полагалась на предчувствия и интуицию, не сомневалась: Эскивы в комнатах нет. Девочка-королева забежала к себе лишь для того, чтобы одеться в простое платье, запудрить лицо, завязать волосы шалью и выскочить наружу.
Несколько секунд Гайфье колебался, а затем распахнул дверь и позвал:
– Эскива!
Ответом ему была тишина. Он пробежал через ее приемную с фонтанчиком. Нашел и зажег факел. Заглянул в одну комнату, в другую. Везде – пусто. В третьей, обнявшись, спали две фрейлины. Они даже не проснулись, когда Гайфье заглянул к ним.
Он погасил факел. Так и есть. Сестра сбежала! И теперь неизвестно, где она находится и какой опасности подвергается.
Гайфье вернулся к себе и решительно натянул сапоги. Стараясь шуметь как можно меньше, он покинул дворец и выбрался на улицы.
* * *
А Пиндар между тем засел в таверне «Солдат и бочка». Заведение было старое, почтенное. Несколько лет назад прежний хозяин умер, и теперь там заправлял делами его племянник, костлявый и вертлявый малый лет тридцати с лишком. Весь он, казалось, состоял из подвижных шишек: выпуклости на лбу, на носу, на подбородке на скулах постоянно шевелились, как бы помогая своему обладателю вникать в просьбы клиентов с наивозможнейшей глубиной.
Как и все трактирщики столицы, нынешней ночью он выставил столы на улицу и нанял десятка два бойких молодцов, чтобы те помогали обслуживать посетителей. С наступлением ночи поток желающих пропустить стаканчик отнюдь не поредел, напротив – посетителей стало еще больше. Из центра столицы праздник выплеснулся на окраины.
Вся улица была заполнена пирующими. Лишь очень немногие пожелали этой ночью устроиться в самой таверне. Если быть точным, то их оказалось всего четверо.
Хозяин никак не выразил своего удивления. Напротив, он заботливо распорядился принести в опустошенный зал небольшой стол из личных хозяйских апартаментов, застелил его новой скатертью и выставил несколько кувшинов вина, за что был вознагражден хмурой улыбкой и лишней золотой монетой.
– И пусть нас больше никто не беспокоит, – добавил тот, кто платил за всех.
Хозяин рассыпался в улыбках и поклонах и исчез.
Праздник шумел то громче, то тише, в зависимости от того, приближались или удалялись развеселые процессии. Если бы сидевшие в трактире выглянули на улицу, они увидели бы множество забавных шествий: то появлялся Король Башмачников с пьяной свитой, то на носилках несли Королеву Ткачих с венком из тряпичных цветков на голове, то вдруг выплясывали, сплетясь руками, оружейники, только что основавшие Братство Пьяных Оружейников.
Один раз почти перед самой таверной разразилась настоящая битва двух Королев Гончарниц. Каждая претендовала на то, что она – лучшая и, более того, единственная стоящая мастерица по росписи глиняных горшков и кувшинов. Королевы сражались, беспощадно лупя друг друга цветочными гирляндами, а их сторонники забрасывали друг друга овощами, обливали вином и осыпали насмешками.
– Терпеть не могу эти народные празднества, – сказал Пиндар, морща нос. – Никакой изысканности, только сплошной шум. Не понимаю, как правящая королева может поддерживать их в своей столице.
Его сотрапезниками были трое неизвестных мужчин, крепких, с незапоминающимися лицами, – таких полным-полно в любой таверне, на любой улице. При взгляде на подобное лицо всегда невольно возникает вопрос: неужто где-то на свете существует женщина, для которой этот человек – единственный на свете, а его лицо – самое любимое, неповторимое? Ответ на подобный вопрос обычно приходит отрицательный. Такое представляется попросту невозможным. Нельзя любить то, чего везде и повсюду навалом. Нехорошие мысли. Усилием воли заставляешь себя считать, что каждый человек по-своему неповторим. Но стоит ослабить волю – и все…