Страница:
Брат не слышал.
Какой-то человек с криком: «Нечистая игра!» – с размаху ударил Ренье сапогом в бок. Ренье медленно повернулся на бок и скорчился как гусеница.
Со всех сторон Эмери облепили какие-то люди, и каждый считал своим долгом стукнуть его – по голове, под дых. Эмери сразу понял, что драка эта не была обычной добродушной потасовкой, какие часто случаются в позднее время суток, когда хмель и удаль вдруг перекипают через край и настойчиво требуют выхода. Здесь дрались жестоко, норовя покалечить противника.
Придворный композитор, забыв о необходимости беречь руки, разбивал пальцы о чьи-то скулы и зубы. Он задыхался. Ренье скрылся из виду под грудой навалившихся сверху тел.
– Прекратить! Прекратить!
Зычные голоса прорезали общий шум. Несколько ударов древком копья отрезвили наиболее буйные головы. В кабачок вошли стражники.
Эмери не сразу сумел расцепиться с двумя выпивохами, которые дубасили его слева и справа одновременно, и вместе с ними получил основательный тычок в спину.
Эмери упал на пол и откатился к стене.
– А ну, всем сесть! – распорядился капитан стражи. – На лавку, в ряд. Живо! Живо!
Клубок дерущихся окончательно распался. Хватаясь за стены, за столы, друг за друга, драчуны трясли головами, ворчали, приходили в себя.
Наиболее медлительных стражники подгоняли не слишком любезными толчками.
– Шевелитесь!
Эмери осторожно сел на полу. Голова раскалывалась, перед глазами плавали мутные круги. Над ним нависла тень стражника. Тот неприязненно рассматривал Эмери, и придворный композитор осознал, что представляет собой чрезвычайно неприглядное зрелище: одежда разорвана, запачкана, лицо распухло.
– Вставай! – приказал солдат.
– Дай руку, – попросил Эмери. – Помоги мне.
– Ишь ты! – Солдат отошел и принужденно засмеялся.
Эмери остался сидеть, постепенно приходя в себя.
Хозяин заведения возник за плечом капитана ночной стражи, высовываясь, как чертик на пружинке, и затараторил.
– Вон тот, – он указал на Ренье, – напился. Со служанкой повздорил. Она на него не первый раз жалуется. И денег мне должен.
– Нечистая игра! – хрипло выкрикнул кто-то из выпивох.
Капитан недовольно повел плечом. Он прикидывал, кого из драчунов посадить под арест.
Эмери наконец с трудом поднялся и приблизился к капитану. Тотчас один из стражников остановил Эмери, уткнув ему в грудь древко копья.
– Это мой брат, – сказал Эмери, показывая на Ренье. – Я заберу его домой.
– Разгромил тут все! – выкрикнул хозяин.
– Я заплачу, – сказал Эмери. – Назовите сумму.
Хозяин закатил глаза к потолку. Ему хотелось еще поругаться, поэтому уступчивость Эмери разозлила его еще больше.
– Я его знаю. Вечно напивается, а потом беспорядок! – злобно бросил он.
– Я же сказал, что оплачу убытки, – повторил Эмери, трогая пальцем разбитую губу.
– Убытки? – Хозяин надвинулся на Эмери. – А вот клиентов он отваживает – это как?
– Тихо! – рявкнул капитан.
Он перевел взгляд на Эмери и несколько секунд пристально рассматривал его. Выражение лица капитана изменилось: было очевидно, что он признал в Эмери знатного человека.
– Что вы здесь делали? – спросил капитан куда мягче, чем прежде. В его тоне даже появились уважительные нотки, и солдаты, уловив эту перемену в поведении начальника, опустили копья.
– Пришел забрать отсюда моего брата, – сказал Эмери. – И оплатить убытки, как я и говорил. Мне не нужны неприятности.
– Они никому не нужны, однако же настигают нас денно и нощно… Там, на улице, мертвая женщина, – совсем будничным тоном произнес капитан.
Хозяин по-бабьи схватился за грудь и мелко задышал. Капитан повторил:
– Я хочу, чтобы хозяин заведения пошел со мной. Вероятно, женщина вышла отсюда, когда ее настиг убийца.
Хозяин засеменил вслед капитану. Эмери наклонился к Ренье.
– Ты можешь встать?
Ренье повел по сторонам странно посветлевшими глазами.
– Эйле, – вымолвил он, глупо улыбаясь. – Дети – это возмездие.
– Обопрись о меня, – сказал Эмери. – Пора уходить отсюда.
Вдвоем они выбрались из кабачка в темный переулок, где горело всего два фонаря: один – возле входа в кабачок и другой – на углу, в конце переулка.
Между этими двумя фонарями видны были факелы в руках у солдат. Фигуры капитана и хозяина кабачка, искаженные неверным светом факелов, уродливо гнулись над чем-то лежащим на мостовой.
– Нам в другую сторону, – сказал Эмери, увлекая брата подальше.
Но Ренье вырвался.
– Мы ведь подойдем и посмотрим?
Эмери заглянул ему в глаза и увидел там пустоту.
– Тебе что, любопытно?
Ренье не успел ответить – до братьев донесся горестный вопль хозяина:
– Аламеда!
– Аламеда, – заплетающимся языком проговорил Ренье. – Она меня терпеть не могла. Такая язва! – И вдруг ужас исказил его черты. – Она… мертва?
Он вырвался из рук брата и побежал, петляя от стены к стене, на свет факелов. Эмери быстро зашагал следом, кусая губы.
Девушка лежала на мостовой в странной, изломанной позе. Руки ее были неестественно вывернуты, из горла вырван кусок плоти. Судя по широкому темному следу, протянувшемуся по мостовой почти от самого кабачка, тело тащили, а потом бросили.
Хозяин глядел на эту картину вытаращенными глазами. Подбородок у него дергался, дергались и пальцы, которыми он постоянно проводил по щекам и волосам.
– Почему она вышла из кабачка? – спросил его капитан странно спокойным тоном. – Ее кто-то вызвал наружу?
Хозяин «Мышей и карликов» перевел на него взор и немного помолчал, прежде чем ответить. Кажется, до него не сразу дошел смысл вопроса.
– Она хотела подышать минутку свежим воздухом, – наконец выговорил он. – Один клиент, очень пьяный, сильно ей досаждал… Я же говорил.
Тут он услышал шаги и резко повернулся на звук.
– Да вот он! – тонко вскрикнул хозяин, указывая на Ренье пальцем. – Он! Это из-за него! Из-за него! Он! Он!
И, обхватив себя за плечи руками, разрыдался. Ренье посмотрел на Аламеду, потом перевел глаза на капитана.
– Я ей не нравился, – сказал Ренье грустно. – Ужасно не нравился. Она всегда воротила нос. М-да.
Капитан молчал. Эмери подошел ближе, выжидая удобного момента уйти и увести Ренье. Ему ничего так не хотелось, как вернуться домой и лечь в постель.
– Там был… какой-то верзила, – вспоминал Ренье. Капитан внимательно слушал его. – Стоял в дверном проеме и смотрел на людей, а внутрь не входил. И почему-то его никто не видел. Кажется. Только я.
– Вы были уже нетрезвы, когда видели его? – идеально вежливо осведомился капитан.
– Это точно… – не стал отрицать Ренье. Он ощупал шишку над бровью и поморщился. – Но верзила – был. Очень странный. В косматом плаще, понимаете? Глаза – нехорошие. Постоял и ушел.
– И все? – спросил капитан.
Ренье кивнул.
– Странно, – сказал капитан.
Как обычно, расплатой за братскую заботу стал утренний разговор. В такие минуты Ренье ненавидел брата. Кричал на него:
– Лучше бы ты оставил меня в покое!
– Тебя могли покалечить, – спокойно отвечал Эмери.
– Вот и хорошо!
Эмери поглядывал на него, прикидывая: стоит ли рассказывать подробности. И все так же молча налил ему целую кружку вина. Хорошего вина, дорогого. Не чета трактирному.
Ренье, похоже, не оценил контраста. Быстро проглотил и прояснился лицом.
– А хочешь, расскажу тебе правду, почему я так живу? – спросил Ренье.
Эмери неопределенно махнул рукой, что было расценено как согласие.
– Видишь ли, Эмери, – начал Ренье, – я всегда считал, что мы, дворяне, изначально готовим себя к служению, даже, может быть, к жертве во имя королевской семьи. Понимаешь? Нам это внушали с самого детства. И когда настала пора, я свое служение исполнил. Я – выработанный материал. Королеве понадобился молодой любовник – всего на неделю. Для того, чтобы оправдать свое хорошее настроение и успешнее скрыть от герцога Вейенто то обстоятельство, что принц Талиессин жив-здоров. Всего на неделю! И ради этой недели, ради того, чтобы ее величество могла вволю поморочить своего кузена, я согласился выставить себя на посмешище. Впрочем, быть посмешищем нетрудно и даже не зазорно. Тем более на такой короткий срок. Но если бы одно только это! Королева – эльфийка. Ты знаешь, что такое – любить эльфийку? И хорошо, что не знаешь… Потому что это конец. То, после чего ничего уже быть не должно. Только смерть.
Он помолчал немного, налил себе еще вина, отпил, на сей раз медленно, наслаждаясь вкусом.
Эмери молчал. Ожидал продолжения. Смотрел на брата внимательно, со спокойным сочувствием.
Ренье произнес:
– Мое служение началось и закончилось, когда мне было двадцать лет. Все! Больше я ни на что не годен. Я пережил свой звездный час. Фью!
Он свистнул, показывая, как развеялась его жизнь. Вышло убедительно.
– Ты не открыл ничего такого, чего не говорил прежде, – заметил Эмери.
– Ну и что? – Ренье пожал плечами. – Ничего нового ведь и не произошло.
Он осекся, беззвучно пошевелил губами, и вдруг ужас проступил на его лице.
– Что? – спросил Эмери. – Что с тобой?
– Ничего нового? Но ведь вчера убили женщину, – медленно проговорил Ренье. – Да? Мне не почудилось? Мертвая женщина в переулке. Да?
– После вчерашнего ты еще что-то припоминаешь, – вздохнул Эмери. После драки все тело у него ломило, и вздох дался ему не без труда. – Да, ее убили. Тебя, кстати, не подозревают только потому, что в это самое время ты напивался на глазах у десятка свидетелей.
– А еще говорят, будто в пьянстве нет никакого толка.
– Хуже натужного юмора только фальшивая музыка, – заметил Эмери.
– Я видел его, – сказал Ренье. – Урода в лохматом плаще.
– Никто, кроме тебя, его не видел, – возразил Эмери.
– Значит, он почти невидимый, – рассердился Ренье. – Я пока не сумасшедший.
– Видения являются не только сумасшедшим. Но видения не могут убивать.
– Значит, он не был видением.
– Брат, ты должен прекратить пьянствовать.
– Я только что объяснил тебе, почему это со мной происходит. Одними разговорами тут не поможешь.
– Кажется, у тебя был случай заметить, что я действую не только разговорами, – сказал Эмери.
Ренье через силу засмеялся:
– Спасибо, братец. Я не такая неблагодарная скотина, чтобы не оценить твою помощь. Наверное, мне все еще хочется жить, а без тебя мне конец.
Он поднялся.
– Ты куда? – всполошился Эмери.
– К себе. Хватит уж обременять тебя моей персоной.
– Ты можешь остаться, сколько захочешь.
– Знаю, но не хочу. У меня ведь есть собственные апартаменты во дворце. Забыл? Я даже имею придворную должность. Камер-… что-то. Камер-фуражир, кажется.
И ушел.
Подчас Эмери бесился от собственного бессилия. Ренье как будто нарочно отказывался понимать Эмери. И с каждым годом разрыв становился все глубже.
Глава третья
Глава четвертая
Какой-то человек с криком: «Нечистая игра!» – с размаху ударил Ренье сапогом в бок. Ренье медленно повернулся на бок и скорчился как гусеница.
Со всех сторон Эмери облепили какие-то люди, и каждый считал своим долгом стукнуть его – по голове, под дых. Эмери сразу понял, что драка эта не была обычной добродушной потасовкой, какие часто случаются в позднее время суток, когда хмель и удаль вдруг перекипают через край и настойчиво требуют выхода. Здесь дрались жестоко, норовя покалечить противника.
Придворный композитор, забыв о необходимости беречь руки, разбивал пальцы о чьи-то скулы и зубы. Он задыхался. Ренье скрылся из виду под грудой навалившихся сверху тел.
– Прекратить! Прекратить!
Зычные голоса прорезали общий шум. Несколько ударов древком копья отрезвили наиболее буйные головы. В кабачок вошли стражники.
Эмери не сразу сумел расцепиться с двумя выпивохами, которые дубасили его слева и справа одновременно, и вместе с ними получил основательный тычок в спину.
Эмери упал на пол и откатился к стене.
– А ну, всем сесть! – распорядился капитан стражи. – На лавку, в ряд. Живо! Живо!
Клубок дерущихся окончательно распался. Хватаясь за стены, за столы, друг за друга, драчуны трясли головами, ворчали, приходили в себя.
Наиболее медлительных стражники подгоняли не слишком любезными толчками.
– Шевелитесь!
Эмери осторожно сел на полу. Голова раскалывалась, перед глазами плавали мутные круги. Над ним нависла тень стражника. Тот неприязненно рассматривал Эмери, и придворный композитор осознал, что представляет собой чрезвычайно неприглядное зрелище: одежда разорвана, запачкана, лицо распухло.
– Вставай! – приказал солдат.
– Дай руку, – попросил Эмери. – Помоги мне.
– Ишь ты! – Солдат отошел и принужденно засмеялся.
Эмери остался сидеть, постепенно приходя в себя.
Хозяин заведения возник за плечом капитана ночной стражи, высовываясь, как чертик на пружинке, и затараторил.
– Вон тот, – он указал на Ренье, – напился. Со служанкой повздорил. Она на него не первый раз жалуется. И денег мне должен.
– Нечистая игра! – хрипло выкрикнул кто-то из выпивох.
Капитан недовольно повел плечом. Он прикидывал, кого из драчунов посадить под арест.
Эмери наконец с трудом поднялся и приблизился к капитану. Тотчас один из стражников остановил Эмери, уткнув ему в грудь древко копья.
– Это мой брат, – сказал Эмери, показывая на Ренье. – Я заберу его домой.
– Разгромил тут все! – выкрикнул хозяин.
– Я заплачу, – сказал Эмери. – Назовите сумму.
Хозяин закатил глаза к потолку. Ему хотелось еще поругаться, поэтому уступчивость Эмери разозлила его еще больше.
– Я его знаю. Вечно напивается, а потом беспорядок! – злобно бросил он.
– Я же сказал, что оплачу убытки, – повторил Эмери, трогая пальцем разбитую губу.
– Убытки? – Хозяин надвинулся на Эмери. – А вот клиентов он отваживает – это как?
– Тихо! – рявкнул капитан.
Он перевел взгляд на Эмери и несколько секунд пристально рассматривал его. Выражение лица капитана изменилось: было очевидно, что он признал в Эмери знатного человека.
– Что вы здесь делали? – спросил капитан куда мягче, чем прежде. В его тоне даже появились уважительные нотки, и солдаты, уловив эту перемену в поведении начальника, опустили копья.
– Пришел забрать отсюда моего брата, – сказал Эмери. – И оплатить убытки, как я и говорил. Мне не нужны неприятности.
– Они никому не нужны, однако же настигают нас денно и нощно… Там, на улице, мертвая женщина, – совсем будничным тоном произнес капитан.
Хозяин по-бабьи схватился за грудь и мелко задышал. Капитан повторил:
– Я хочу, чтобы хозяин заведения пошел со мной. Вероятно, женщина вышла отсюда, когда ее настиг убийца.
Хозяин засеменил вслед капитану. Эмери наклонился к Ренье.
– Ты можешь встать?
Ренье повел по сторонам странно посветлевшими глазами.
– Эйле, – вымолвил он, глупо улыбаясь. – Дети – это возмездие.
– Обопрись о меня, – сказал Эмери. – Пора уходить отсюда.
Вдвоем они выбрались из кабачка в темный переулок, где горело всего два фонаря: один – возле входа в кабачок и другой – на углу, в конце переулка.
Между этими двумя фонарями видны были факелы в руках у солдат. Фигуры капитана и хозяина кабачка, искаженные неверным светом факелов, уродливо гнулись над чем-то лежащим на мостовой.
– Нам в другую сторону, – сказал Эмери, увлекая брата подальше.
Но Ренье вырвался.
– Мы ведь подойдем и посмотрим?
Эмери заглянул ему в глаза и увидел там пустоту.
– Тебе что, любопытно?
Ренье не успел ответить – до братьев донесся горестный вопль хозяина:
– Аламеда!
– Аламеда, – заплетающимся языком проговорил Ренье. – Она меня терпеть не могла. Такая язва! – И вдруг ужас исказил его черты. – Она… мертва?
Он вырвался из рук брата и побежал, петляя от стены к стене, на свет факелов. Эмери быстро зашагал следом, кусая губы.
Девушка лежала на мостовой в странной, изломанной позе. Руки ее были неестественно вывернуты, из горла вырван кусок плоти. Судя по широкому темному следу, протянувшемуся по мостовой почти от самого кабачка, тело тащили, а потом бросили.
Хозяин глядел на эту картину вытаращенными глазами. Подбородок у него дергался, дергались и пальцы, которыми он постоянно проводил по щекам и волосам.
– Почему она вышла из кабачка? – спросил его капитан странно спокойным тоном. – Ее кто-то вызвал наружу?
Хозяин «Мышей и карликов» перевел на него взор и немного помолчал, прежде чем ответить. Кажется, до него не сразу дошел смысл вопроса.
– Она хотела подышать минутку свежим воздухом, – наконец выговорил он. – Один клиент, очень пьяный, сильно ей досаждал… Я же говорил.
Тут он услышал шаги и резко повернулся на звук.
– Да вот он! – тонко вскрикнул хозяин, указывая на Ренье пальцем. – Он! Это из-за него! Из-за него! Он! Он!
И, обхватив себя за плечи руками, разрыдался. Ренье посмотрел на Аламеду, потом перевел глаза на капитана.
– Я ей не нравился, – сказал Ренье грустно. – Ужасно не нравился. Она всегда воротила нос. М-да.
Капитан молчал. Эмери подошел ближе, выжидая удобного момента уйти и увести Ренье. Ему ничего так не хотелось, как вернуться домой и лечь в постель.
– Там был… какой-то верзила, – вспоминал Ренье. Капитан внимательно слушал его. – Стоял в дверном проеме и смотрел на людей, а внутрь не входил. И почему-то его никто не видел. Кажется. Только я.
– Вы были уже нетрезвы, когда видели его? – идеально вежливо осведомился капитан.
– Это точно… – не стал отрицать Ренье. Он ощупал шишку над бровью и поморщился. – Но верзила – был. Очень странный. В косматом плаще, понимаете? Глаза – нехорошие. Постоял и ушел.
– И все? – спросил капитан.
Ренье кивнул.
– Странно, – сказал капитан.
* * *
Как обычно, расплатой за братскую заботу стал утренний разговор. В такие минуты Ренье ненавидел брата. Кричал на него:
– Лучше бы ты оставил меня в покое!
– Тебя могли покалечить, – спокойно отвечал Эмери.
– Вот и хорошо!
Эмери поглядывал на него, прикидывая: стоит ли рассказывать подробности. И все так же молча налил ему целую кружку вина. Хорошего вина, дорогого. Не чета трактирному.
Ренье, похоже, не оценил контраста. Быстро проглотил и прояснился лицом.
– А хочешь, расскажу тебе правду, почему я так живу? – спросил Ренье.
Эмери неопределенно махнул рукой, что было расценено как согласие.
– Видишь ли, Эмери, – начал Ренье, – я всегда считал, что мы, дворяне, изначально готовим себя к служению, даже, может быть, к жертве во имя королевской семьи. Понимаешь? Нам это внушали с самого детства. И когда настала пора, я свое служение исполнил. Я – выработанный материал. Королеве понадобился молодой любовник – всего на неделю. Для того, чтобы оправдать свое хорошее настроение и успешнее скрыть от герцога Вейенто то обстоятельство, что принц Талиессин жив-здоров. Всего на неделю! И ради этой недели, ради того, чтобы ее величество могла вволю поморочить своего кузена, я согласился выставить себя на посмешище. Впрочем, быть посмешищем нетрудно и даже не зазорно. Тем более на такой короткий срок. Но если бы одно только это! Королева – эльфийка. Ты знаешь, что такое – любить эльфийку? И хорошо, что не знаешь… Потому что это конец. То, после чего ничего уже быть не должно. Только смерть.
Он помолчал немного, налил себе еще вина, отпил, на сей раз медленно, наслаждаясь вкусом.
Эмери молчал. Ожидал продолжения. Смотрел на брата внимательно, со спокойным сочувствием.
Ренье произнес:
– Мое служение началось и закончилось, когда мне было двадцать лет. Все! Больше я ни на что не годен. Я пережил свой звездный час. Фью!
Он свистнул, показывая, как развеялась его жизнь. Вышло убедительно.
– Ты не открыл ничего такого, чего не говорил прежде, – заметил Эмери.
– Ну и что? – Ренье пожал плечами. – Ничего нового ведь и не произошло.
Он осекся, беззвучно пошевелил губами, и вдруг ужас проступил на его лице.
– Что? – спросил Эмери. – Что с тобой?
– Ничего нового? Но ведь вчера убили женщину, – медленно проговорил Ренье. – Да? Мне не почудилось? Мертвая женщина в переулке. Да?
– После вчерашнего ты еще что-то припоминаешь, – вздохнул Эмери. После драки все тело у него ломило, и вздох дался ему не без труда. – Да, ее убили. Тебя, кстати, не подозревают только потому, что в это самое время ты напивался на глазах у десятка свидетелей.
– А еще говорят, будто в пьянстве нет никакого толка.
– Хуже натужного юмора только фальшивая музыка, – заметил Эмери.
– Я видел его, – сказал Ренье. – Урода в лохматом плаще.
– Никто, кроме тебя, его не видел, – возразил Эмери.
– Значит, он почти невидимый, – рассердился Ренье. – Я пока не сумасшедший.
– Видения являются не только сумасшедшим. Но видения не могут убивать.
– Значит, он не был видением.
– Брат, ты должен прекратить пьянствовать.
– Я только что объяснил тебе, почему это со мной происходит. Одними разговорами тут не поможешь.
– Кажется, у тебя был случай заметить, что я действую не только разговорами, – сказал Эмери.
Ренье через силу засмеялся:
– Спасибо, братец. Я не такая неблагодарная скотина, чтобы не оценить твою помощь. Наверное, мне все еще хочется жить, а без тебя мне конец.
Он поднялся.
– Ты куда? – всполошился Эмери.
– К себе. Хватит уж обременять тебя моей персоной.
– Ты можешь остаться, сколько захочешь.
– Знаю, но не хочу. У меня ведь есть собственные апартаменты во дворце. Забыл? Я даже имею придворную должность. Камер-… что-то. Камер-фуражир, кажется.
И ушел.
Подчас Эмери бесился от собственного бессилия. Ренье как будто нарочно отказывался понимать Эмери. И с каждым годом разрыв становился все глубже.
Глава третья
БАЛЬЯН
– Все-таки странный он какой-то.
Фраза прозвучала, едва молодой человек отошел на достаточное расстояние, чтобы не услышать ее.
Прозвучала она из уст старшего мастера Исгерина, самого уважаемого человека в горном поселке. Исгерин попал в герцогство Вейенто, кажется, тысячу лет назад. Давным-давно он отработал свой контракт и теперь обзавелся всем тем, о чем только мог мечтать горняк: собственным домом и недурным содержанием, которое ему выплачивал из своей казны лично сам герцог. Исгерин мог бы не работать, но недавно он женился и теперь помогал своей подруге сокращать срок ее контракта. При умении, навыках и льготах Исгерина вдвоем они управятся лет за семь.
Для прочих обитателей горняцкого поселка Исгерин оставался примером. Образцом того, что мечта достижима. Любое его высказывание принималось остальными едва ли не как откровение. Спорить с Исгерином означало спорить с Удачей, а делать этого ни в коем случае не следовало. Хоть северяне, жители герцогства, и презирали суеверных южан за их невежество (несомненно, проистекающее от убогости крестьянского быта), сами они вовсе не были полностью свободны от веры в приметы и предзнаменования, добрые и злые, и ни за что не согласились бы прикоснуться к бороде гномки, ступить в чужой след, работать молотком, у которого трижды ломалась рукоятка, или перечить Исгерину.
Да и что ему перечить, коль скоро он совершенно прав! Парень, что побывал в поселке, запасся провизией и ушел обратно, в горы, где у него имеется какая-то убогая хижина, – он ведь действительно странный. Нет нужды говорить, что речь идет о сыне самого герцога Вейенто, о Бальяне. Ведь Бальян – бастард и вряд ли когда-нибудь унаследует герцогство после своего отца.
Герцог Вейенто прожил много лет с матерью Бальяна – Эмеше, дочкой мелкопоместного дворянина. Эмеше не просто обожала своего знатного возлюбленного. Она обладала куда более знатным качеством: она ни на что не претендовала. Никогда даже намеком не показывала герцогу, что рассчитывает… не сейчас, конечно, а когда-нибудь, в будущем… что очень надеется на то, что он все-таки женится на ней и объявит ее герцогиней.
При всех тех добрых чувствах, что питал герцог к Эмеше, объявить ее своей супругой он не мог. Ему требовалась жена куда более знатного происхождения. Жена, которая принесла бы ему в качестве приданого обширные родственные связи. Союзников. Ибо все эти годы герцог Вейенто не оставлял мысли занять когда-нибудь королевский престол. Несколько раз он был уже совсем близок к своей цели… и всегда что-нибудь ему мешало.
И он женился на дочери своего соседа, герцога Ларренса, – на юной, прекрасной и девственной Ибор, а Эмеше отослал в небольшое, хорошо устроенное имение.
У Эмеше имелся ребенок от герцога. Мальчик, которого она увидела впервые, когда тому было уже пять лет. Ибо, ни на что не претендуя, Эмеше не хотела, чтобы герцог заподозрил ее в том, что она хочет превратить бастарда в орудие своего влияния. Нет, для нее всегда существовал один только Вейенто, и больше никого. Эмеше отослала новорожденного с кормилицей в дикие горы, где у женщины, жены углежога, была собственная хижина, и никогда не посылала даже справиться о том, как живет рожденное ею дитя.
Когда решение жениться на Ибор созрело, Вейенто объявил об этом своей любовнице. Эмеше согласилась. Она согласилась на все. Небольшое, хорошо устроенное имение, где все подготовлено специально для нее? Она целовала герцогу руки. Никогда больше не пытаться увидеться с Вейенто? Она заливалась слезами и непонимающе улыбалась, но кивала, кивала…
Наконец ее увезли. Прощание вышло тягостным. Эмеше забрала из замка все, что ей позволили взять, – безделушки, украшения, подарки герцога, платья, картины, музыкальные инструменты…
Все это было свалено без толку, в кучу, в большой комнате господского дома, куда ее водворили. Годами произведения искусства и роскоши покрывались пылью. Прислуга лишь время от времени пыталась навести там порядок, но Эмеше, обнаружив эти потуги, всегда впадала в ярость и что-нибудь ломала, так что, в конце концов, груду золотых подсвечников, украшенных драгоценными камнями чаш, ларцов, книг и прочего попросту накрыли большим полотном и больше к ним не прикасались.
Через год после начала изгнания Эмеше вдруг вспомнила о том, что у нее был ребенок. Она послала за ним, и мальчишку доставили в имение. Он был совершенно диким, в ответ на все попытки заговорить с ним только огрызался, но в общем был рад перемене, потому что жена углежога его била.
К тому времени Эмеше уже начала погружаться в сумерки, которые с годами только сгущались. Ей представили мальчика, кое-как умытого и переодетого в чистое. Она закричала, схватила его за плечи, стала трясти. Он так испугался этой женщины, полной, белой, совсем не похожей на тех, которых видел прежде, что впал в ступор. Голова мальчика болталась на тонкой шее, глаза бешено вращались, следя за матерью. Потом Эмеше успокоилась, отвернулась и отошла.
Бальян начал новую жизнь.
Его разместили в отдельном флигеле, в стороне от главного дома господской усадьбы. Приставили к нему дядьку, однорукого горняка, чей контракт не мог быть выработан в течение жизни одного человека, столько у него набралось взысканий и продлений сроков. Горняк оказался человеком веселым, любителем выпивки и большим знатоком житейской мудрости. От него Бальян перенял почти все те странности, которые впоследствии заставляли других людей шарахаться от герцогского бастарда и бормотать ему в спину:
– Странный он какой-то.
Даже если Бальян и слышал это бормотание, он не обижался.
Воспитатель говорил ему о матери:
– А ты на нее, малец, не сердись. Она ведь малость подвинулась умом. Да и то сказать! У нас в горах кто умом не подвинутый? Тут нормальных людей, почитай, и нет. Человек не приспособлен жить в горах, а особенно – под горой, а мы ведь половину жизни проводим под горой. Как тут не стать сумасшедшими!
– Но Эмеше не ходила в шахты, – возражал Бальян.
– Не ходить-то не ходила, но дышала этим воздухом, – уверенно говорил однорукий и грозил мальчишке узловатым черным пальцем. – Ты вникай, что я говорю, а не противься, ибо я умен и умудрен, а тебе еще жить да жить! Твоя мать сумасшедшая. Запомни раз и навечно и так к ней и относись. У нее это не только по горной, но и по женской части. Женщины здесь часто дуреют. Я отчего не женился?
– Оттого что однорукий? – предположил мальчик.
Дядька сплюнул.
– Дурак ты, – сказал он и целый день потом не разговаривал с воспитанником. Обиделся.
Но на другой день все же вернулся к прежней теме.
– Говорю тебе, у нее это по женской части. Она твоего отца – знаешь что?
– Что? – Бальян против воли заинтересовался, смутно ожидая услышать историю о каком-нибудь ужасном злодеянии.
– Что! То, что любила, – сказал старый горняк. – Вот что. Без ума любила – без ума и осталась.
Бальян начал приглядываться к Эмеше, имея в уме недавно полученное знание, и скоро пришел к выводу: его собеседник был совершенно прав. Эмеше не вполне нормальна. Точнее сказать, совершенно ненормальна. Она продолжала любить Вейенто, в этом был смысл ее существования. В тех сумерках, где она обитала, не было ничего, кроме этой неразделенной любви. Она бродила по комнатам и подолгу замирала перед разными предметами, мучительно пытаясь понять: не оттого ли отверг ее Вейенто, что у нее дурно расставлена мебель, некрасивы кувшины с вином или, может быть, дурны гобелены на стенах? Иногда она забиралась на крышу и всматривалась в горы: не едут ли за ней, чтобы вернуть ее в замок, к возлюбленному? Случалось ей забиться в какую-нибудь крохотную комнатушку с большим запасом сладких булочек и лихорадочно поедать их там, в темноте и взаперти.
Слуги перестали ей перечить. Бальян понимал, что ему, наверное, следует жалеть мать. Но не мог. Безумие Эмеше вызывало у него лишь отвращение. Он не в силах был понять, как можно сойти с ума от любви.
Наверное, следовало бы возненавидеть отца, который довел мать до такого состояния и ни разу не поинтересовался своим бастардом. Но и это у Бальяна не получалось. Он очень рано начал жить собственной жизнью, отдельной от жизни отца и матери. Он был просто Бальян. Вот мир – и вот человек, без всяких титулов, надежд на будущее или обязательств перед другими.
К двадцати годам Бальян превратился в долговязого парня, широкого в кости, но тощего – про такие руки, как у него, говорили «мослы». Лицо у него было простое и приятное, широкоскулое, с ясными глазами. Он был похож на Эмеше. Впрочем, о сходстве судить было в то время уже трудно, поскольку сама Эмеше больше совершенно не напоминала себя прежнюю.
С людьми Бальян сходился трудно, особенно после смерти своего единственного собеседника, однорукого горняка. Зато у него завелись друзья среди гномов, и это воспринималось окружающими как еще одна странность и без того нелюдимого бастарда.
Лет в четырнадцать Бальян открыл в себе жгучий интерес к камням. Устройство земных недр занимало его воображение в те годы, когда полагалось бы подсматривать за служанками и изучать тонкости фехтовального искусства. Но, поскольку Бальян не был достаточно знатен для того, чтобы ему объяснили, чем он должен интересоваться, а чем не должен, он продолжал исследовать самые обычные с виду булыжники.
В ближайшем горном поселке он обзавелся молотком и выпросил у мастера разрешение спуститься в шахту. Увиденное покорило подростка. Рабочие не понимали, что так восхищает его. А Бальян видел не просто каменные стены и распорки; перед его глазами открылось неизведанное царство, и он понял, что если и желает быть королем, то только здесь, под горами.
Ему открылся потайной рост кристаллов и причины, по которым сквозь толщу породы змеится рудоносная жила. Он знал, что камни живые, и получил подтверждение этому. Гора как будто согласилась разговаривать с мальчиком.
Он подошел к мастеру и показал пальцем на совершенно пустой с виду участок породы:
– Попробуйте здесь.
Мастер открыл было рот, чтобы отогнать назойливого юнца, но потом пожал плечами и крикнул одному из горняков:
– Попробуйте здесь.
Они открыли богатейшую жилу кварца.
Потом, уже на поверхности, мастер допытывался у Бальяна:
– Как ты понял, что искать нужно здесь?
– Я просто знал, – пытался объяснить мальчик.
– Нет, ты расскажи, – приставал мастер.
Бальян вырвался и убежал.
Он нашел старую хижину углежога, где жил до пятилетнего возраста. Там давно уже никого не было: семья не то перебралась в другие края, не то попросту вымерла. Бальян починил крышу, вычистил единственную комнатку, переложил очаг и сделал это место своим убежищем. Здесь он проводил большую часть теплого времени года и только на зиму возвращался в имение. Эмеше почти никогда не знала, где находится ее сын. Впрочем, ее это и не занимало. Она хотела только одного: чтобы Вейенто прислал за ней и чтобы все было как раньше.
Брак герцога Вейенто с Ибор оказался удачным. Правда, сама Ибор мало радовала своего супруга: она была глуповатой и вздорной. Но все это мелочи. На четвертый год супружеской жизни Ибор наконец сумела родить мальчика – его назвали Аваскейн и воспитывали как будущего герцога Вейенто. В глубочайшей тайне Вейенто-отец надеялся, что когда-нибудь Аваскейн унаследует после него не только герцогство, но и королевский престол.
Ибор не вмешивалась в дела своего мужа. Она довольствовалась тем, что было предоставлено в ее распоряжение: роскошными залами в той части замка, где некогда всецело царила Эмеше, нарядами, выездами на праздники в столицу, соколиной охотой.
Главной заботой Ибор был Аваскейн. Мальчик родился и рос болезненным. Он не любил лошадей, не любил соколов, ему не нравились прогулки по горам. Ибор смотрела на его тонкие бледные руки-палочки и вздыхала. Она очень боялась, что Вейенто в конце концов разочаруется в своем законном отпрыске и вспомнит о существовании бастарда. Для Ибор это было бы катастрофой, потому что она, сколько ни старалась, больше не могла забеременеть.
Однако Вейенто ни о чем подобном не помышлял. Он и прежде, живя с Эмеше, не задавал вопросов о ребенке любовницы. Так с какой стати ему интересоваться этим ребенком сейчас? К тому же тот давным-давно вырос и, по слухам (которые все же доходили до герцогских ушей), сильно чудит.
Бальян обитает где-то в горах, вдали от людей. Он одевается как бродяга и сторонится людей.
Бальян якшается с гномами. Бойко болтает на их жаргоне и даже гостит у них в их таинственном подземном городе, куда людям вход запрещен под страхом смертной казни.
Бальян изредка появляется в горняцких поселках, покупает там еду или инструменты.
Бальяна не видели больше года… жив ли он?
Все, что говорилось о старшем, незаконном сыне, герцог хранил на самой окраине сознания. Бастардов обычно держали «про запас» – на тот случай, если с законным наследником что-нибудь произойдет. Но что может произойти с Аваскейном, который никогда не играет в бурные игры, избегает любого риска, любой опасности, спит с закрытыми окнами, всегда тепло одет и окружен десятком заботливейших слуг? Вейенто не препятствовал мальчику расти изнеженным. Если тот станет королем, ему не понадобится ни физическая сила, ни фехтовальное мастерство, ни умение ездить верхом или командовать армией. У него будет довольно придворных, полководцев, воинов, охранников. Главное, чтобы Аваскейн был достаточно умен и хитер и умел пользоваться сильными и слабыми сторонами окружающих его людей. А искусство манипулирования болезненный ребенок недурно освоил в очень раннем возрасте – и явно не собирался останавливаться на достигнутом.
Фраза прозвучала, едва молодой человек отошел на достаточное расстояние, чтобы не услышать ее.
Прозвучала она из уст старшего мастера Исгерина, самого уважаемого человека в горном поселке. Исгерин попал в герцогство Вейенто, кажется, тысячу лет назад. Давным-давно он отработал свой контракт и теперь обзавелся всем тем, о чем только мог мечтать горняк: собственным домом и недурным содержанием, которое ему выплачивал из своей казны лично сам герцог. Исгерин мог бы не работать, но недавно он женился и теперь помогал своей подруге сокращать срок ее контракта. При умении, навыках и льготах Исгерина вдвоем они управятся лет за семь.
Для прочих обитателей горняцкого поселка Исгерин оставался примером. Образцом того, что мечта достижима. Любое его высказывание принималось остальными едва ли не как откровение. Спорить с Исгерином означало спорить с Удачей, а делать этого ни в коем случае не следовало. Хоть северяне, жители герцогства, и презирали суеверных южан за их невежество (несомненно, проистекающее от убогости крестьянского быта), сами они вовсе не были полностью свободны от веры в приметы и предзнаменования, добрые и злые, и ни за что не согласились бы прикоснуться к бороде гномки, ступить в чужой след, работать молотком, у которого трижды ломалась рукоятка, или перечить Исгерину.
Да и что ему перечить, коль скоро он совершенно прав! Парень, что побывал в поселке, запасся провизией и ушел обратно, в горы, где у него имеется какая-то убогая хижина, – он ведь действительно странный. Нет нужды говорить, что речь идет о сыне самого герцога Вейенто, о Бальяне. Ведь Бальян – бастард и вряд ли когда-нибудь унаследует герцогство после своего отца.
Герцог Вейенто прожил много лет с матерью Бальяна – Эмеше, дочкой мелкопоместного дворянина. Эмеше не просто обожала своего знатного возлюбленного. Она обладала куда более знатным качеством: она ни на что не претендовала. Никогда даже намеком не показывала герцогу, что рассчитывает… не сейчас, конечно, а когда-нибудь, в будущем… что очень надеется на то, что он все-таки женится на ней и объявит ее герцогиней.
При всех тех добрых чувствах, что питал герцог к Эмеше, объявить ее своей супругой он не мог. Ему требовалась жена куда более знатного происхождения. Жена, которая принесла бы ему в качестве приданого обширные родственные связи. Союзников. Ибо все эти годы герцог Вейенто не оставлял мысли занять когда-нибудь королевский престол. Несколько раз он был уже совсем близок к своей цели… и всегда что-нибудь ему мешало.
И он женился на дочери своего соседа, герцога Ларренса, – на юной, прекрасной и девственной Ибор, а Эмеше отослал в небольшое, хорошо устроенное имение.
У Эмеше имелся ребенок от герцога. Мальчик, которого она увидела впервые, когда тому было уже пять лет. Ибо, ни на что не претендуя, Эмеше не хотела, чтобы герцог заподозрил ее в том, что она хочет превратить бастарда в орудие своего влияния. Нет, для нее всегда существовал один только Вейенто, и больше никого. Эмеше отослала новорожденного с кормилицей в дикие горы, где у женщины, жены углежога, была собственная хижина, и никогда не посылала даже справиться о том, как живет рожденное ею дитя.
Когда решение жениться на Ибор созрело, Вейенто объявил об этом своей любовнице. Эмеше согласилась. Она согласилась на все. Небольшое, хорошо устроенное имение, где все подготовлено специально для нее? Она целовала герцогу руки. Никогда больше не пытаться увидеться с Вейенто? Она заливалась слезами и непонимающе улыбалась, но кивала, кивала…
Наконец ее увезли. Прощание вышло тягостным. Эмеше забрала из замка все, что ей позволили взять, – безделушки, украшения, подарки герцога, платья, картины, музыкальные инструменты…
Все это было свалено без толку, в кучу, в большой комнате господского дома, куда ее водворили. Годами произведения искусства и роскоши покрывались пылью. Прислуга лишь время от времени пыталась навести там порядок, но Эмеше, обнаружив эти потуги, всегда впадала в ярость и что-нибудь ломала, так что, в конце концов, груду золотых подсвечников, украшенных драгоценными камнями чаш, ларцов, книг и прочего попросту накрыли большим полотном и больше к ним не прикасались.
Через год после начала изгнания Эмеше вдруг вспомнила о том, что у нее был ребенок. Она послала за ним, и мальчишку доставили в имение. Он был совершенно диким, в ответ на все попытки заговорить с ним только огрызался, но в общем был рад перемене, потому что жена углежога его била.
К тому времени Эмеше уже начала погружаться в сумерки, которые с годами только сгущались. Ей представили мальчика, кое-как умытого и переодетого в чистое. Она закричала, схватила его за плечи, стала трясти. Он так испугался этой женщины, полной, белой, совсем не похожей на тех, которых видел прежде, что впал в ступор. Голова мальчика болталась на тонкой шее, глаза бешено вращались, следя за матерью. Потом Эмеше успокоилась, отвернулась и отошла.
Бальян начал новую жизнь.
Его разместили в отдельном флигеле, в стороне от главного дома господской усадьбы. Приставили к нему дядьку, однорукого горняка, чей контракт не мог быть выработан в течение жизни одного человека, столько у него набралось взысканий и продлений сроков. Горняк оказался человеком веселым, любителем выпивки и большим знатоком житейской мудрости. От него Бальян перенял почти все те странности, которые впоследствии заставляли других людей шарахаться от герцогского бастарда и бормотать ему в спину:
– Странный он какой-то.
Даже если Бальян и слышал это бормотание, он не обижался.
Воспитатель говорил ему о матери:
– А ты на нее, малец, не сердись. Она ведь малость подвинулась умом. Да и то сказать! У нас в горах кто умом не подвинутый? Тут нормальных людей, почитай, и нет. Человек не приспособлен жить в горах, а особенно – под горой, а мы ведь половину жизни проводим под горой. Как тут не стать сумасшедшими!
– Но Эмеше не ходила в шахты, – возражал Бальян.
– Не ходить-то не ходила, но дышала этим воздухом, – уверенно говорил однорукий и грозил мальчишке узловатым черным пальцем. – Ты вникай, что я говорю, а не противься, ибо я умен и умудрен, а тебе еще жить да жить! Твоя мать сумасшедшая. Запомни раз и навечно и так к ней и относись. У нее это не только по горной, но и по женской части. Женщины здесь часто дуреют. Я отчего не женился?
– Оттого что однорукий? – предположил мальчик.
Дядька сплюнул.
– Дурак ты, – сказал он и целый день потом не разговаривал с воспитанником. Обиделся.
Но на другой день все же вернулся к прежней теме.
– Говорю тебе, у нее это по женской части. Она твоего отца – знаешь что?
– Что? – Бальян против воли заинтересовался, смутно ожидая услышать историю о каком-нибудь ужасном злодеянии.
– Что! То, что любила, – сказал старый горняк. – Вот что. Без ума любила – без ума и осталась.
Бальян начал приглядываться к Эмеше, имея в уме недавно полученное знание, и скоро пришел к выводу: его собеседник был совершенно прав. Эмеше не вполне нормальна. Точнее сказать, совершенно ненормальна. Она продолжала любить Вейенто, в этом был смысл ее существования. В тех сумерках, где она обитала, не было ничего, кроме этой неразделенной любви. Она бродила по комнатам и подолгу замирала перед разными предметами, мучительно пытаясь понять: не оттого ли отверг ее Вейенто, что у нее дурно расставлена мебель, некрасивы кувшины с вином или, может быть, дурны гобелены на стенах? Иногда она забиралась на крышу и всматривалась в горы: не едут ли за ней, чтобы вернуть ее в замок, к возлюбленному? Случалось ей забиться в какую-нибудь крохотную комнатушку с большим запасом сладких булочек и лихорадочно поедать их там, в темноте и взаперти.
Слуги перестали ей перечить. Бальян понимал, что ему, наверное, следует жалеть мать. Но не мог. Безумие Эмеше вызывало у него лишь отвращение. Он не в силах был понять, как можно сойти с ума от любви.
Наверное, следовало бы возненавидеть отца, который довел мать до такого состояния и ни разу не поинтересовался своим бастардом. Но и это у Бальяна не получалось. Он очень рано начал жить собственной жизнью, отдельной от жизни отца и матери. Он был просто Бальян. Вот мир – и вот человек, без всяких титулов, надежд на будущее или обязательств перед другими.
К двадцати годам Бальян превратился в долговязого парня, широкого в кости, но тощего – про такие руки, как у него, говорили «мослы». Лицо у него было простое и приятное, широкоскулое, с ясными глазами. Он был похож на Эмеше. Впрочем, о сходстве судить было в то время уже трудно, поскольку сама Эмеше больше совершенно не напоминала себя прежнюю.
С людьми Бальян сходился трудно, особенно после смерти своего единственного собеседника, однорукого горняка. Зато у него завелись друзья среди гномов, и это воспринималось окружающими как еще одна странность и без того нелюдимого бастарда.
Лет в четырнадцать Бальян открыл в себе жгучий интерес к камням. Устройство земных недр занимало его воображение в те годы, когда полагалось бы подсматривать за служанками и изучать тонкости фехтовального искусства. Но, поскольку Бальян не был достаточно знатен для того, чтобы ему объяснили, чем он должен интересоваться, а чем не должен, он продолжал исследовать самые обычные с виду булыжники.
В ближайшем горном поселке он обзавелся молотком и выпросил у мастера разрешение спуститься в шахту. Увиденное покорило подростка. Рабочие не понимали, что так восхищает его. А Бальян видел не просто каменные стены и распорки; перед его глазами открылось неизведанное царство, и он понял, что если и желает быть королем, то только здесь, под горами.
Ему открылся потайной рост кристаллов и причины, по которым сквозь толщу породы змеится рудоносная жила. Он знал, что камни живые, и получил подтверждение этому. Гора как будто согласилась разговаривать с мальчиком.
Он подошел к мастеру и показал пальцем на совершенно пустой с виду участок породы:
– Попробуйте здесь.
Мастер открыл было рот, чтобы отогнать назойливого юнца, но потом пожал плечами и крикнул одному из горняков:
– Попробуйте здесь.
Они открыли богатейшую жилу кварца.
Потом, уже на поверхности, мастер допытывался у Бальяна:
– Как ты понял, что искать нужно здесь?
– Я просто знал, – пытался объяснить мальчик.
– Нет, ты расскажи, – приставал мастер.
Бальян вырвался и убежал.
Он нашел старую хижину углежога, где жил до пятилетнего возраста. Там давно уже никого не было: семья не то перебралась в другие края, не то попросту вымерла. Бальян починил крышу, вычистил единственную комнатку, переложил очаг и сделал это место своим убежищем. Здесь он проводил большую часть теплого времени года и только на зиму возвращался в имение. Эмеше почти никогда не знала, где находится ее сын. Впрочем, ее это и не занимало. Она хотела только одного: чтобы Вейенто прислал за ней и чтобы все было как раньше.
* * *
Брак герцога Вейенто с Ибор оказался удачным. Правда, сама Ибор мало радовала своего супруга: она была глуповатой и вздорной. Но все это мелочи. На четвертый год супружеской жизни Ибор наконец сумела родить мальчика – его назвали Аваскейн и воспитывали как будущего герцога Вейенто. В глубочайшей тайне Вейенто-отец надеялся, что когда-нибудь Аваскейн унаследует после него не только герцогство, но и королевский престол.
Ибор не вмешивалась в дела своего мужа. Она довольствовалась тем, что было предоставлено в ее распоряжение: роскошными залами в той части замка, где некогда всецело царила Эмеше, нарядами, выездами на праздники в столицу, соколиной охотой.
Главной заботой Ибор был Аваскейн. Мальчик родился и рос болезненным. Он не любил лошадей, не любил соколов, ему не нравились прогулки по горам. Ибор смотрела на его тонкие бледные руки-палочки и вздыхала. Она очень боялась, что Вейенто в конце концов разочаруется в своем законном отпрыске и вспомнит о существовании бастарда. Для Ибор это было бы катастрофой, потому что она, сколько ни старалась, больше не могла забеременеть.
Однако Вейенто ни о чем подобном не помышлял. Он и прежде, живя с Эмеше, не задавал вопросов о ребенке любовницы. Так с какой стати ему интересоваться этим ребенком сейчас? К тому же тот давным-давно вырос и, по слухам (которые все же доходили до герцогских ушей), сильно чудит.
Бальян обитает где-то в горах, вдали от людей. Он одевается как бродяга и сторонится людей.
Бальян якшается с гномами. Бойко болтает на их жаргоне и даже гостит у них в их таинственном подземном городе, куда людям вход запрещен под страхом смертной казни.
Бальян изредка появляется в горняцких поселках, покупает там еду или инструменты.
Бальяна не видели больше года… жив ли он?
Все, что говорилось о старшем, незаконном сыне, герцог хранил на самой окраине сознания. Бастардов обычно держали «про запас» – на тот случай, если с законным наследником что-нибудь произойдет. Но что может произойти с Аваскейном, который никогда не играет в бурные игры, избегает любого риска, любой опасности, спит с закрытыми окнами, всегда тепло одет и окружен десятком заботливейших слуг? Вейенто не препятствовал мальчику расти изнеженным. Если тот станет королем, ему не понадобится ни физическая сила, ни фехтовальное мастерство, ни умение ездить верхом или командовать армией. У него будет довольно придворных, полководцев, воинов, охранников. Главное, чтобы Аваскейн был достаточно умен и хитер и умел пользоваться сильными и слабыми сторонами окружающих его людей. А искусство манипулирования болезненный ребенок недурно освоил в очень раннем возрасте – и явно не собирался останавливаться на достигнутом.
Глава четвертая
КИНЖАЛ В ГАЛЕРЕЕ
Помогая своему юному господину застегнуть пряжку на плече, компаньон королевского брата Пиндар задумчиво разглагольствовал:
– Прошлое царствование знаменовалось неким изысканным вырождением. В этом имелся определенный смысл. Аристократизм всегда должен обладать некоторой толикой декаданса.
Гайфье разглядывал в большом зеркале свое отражение. Рослый плотный подросток с загорелым лицом, с блестящими раскосыми глазами. Пиндар журчал над ухом так убедительно, так вкусно произносил он слова «аристократизм», «декаданс», что Гайфье поддался их обаянию. Ему вдруг ужасно захотелось немножко вырождения. Но сколько он ни всматривался в себя, никаких признаков упадка не видел. Обычное здоровое юное существо.
– Прошлое царствование знаменовалось неким изысканным вырождением. В этом имелся определенный смысл. Аристократизм всегда должен обладать некоторой толикой декаданса.
Гайфье разглядывал в большом зеркале свое отражение. Рослый плотный подросток с загорелым лицом, с блестящими раскосыми глазами. Пиндар журчал над ухом так убедительно, так вкусно произносил он слова «аристократизм», «декаданс», что Гайфье поддался их обаянию. Ему вдруг ужасно захотелось немножко вырождения. Но сколько он ни всматривался в себя, никаких признаков упадка не видел. Обычное здоровое юное существо.