Страница:
Таков был наш обычный образ жизни, и я находил его весьма для себя приятным. Забавнее всего было то, что я не знал, как зовут моего хозяина. Даже Мелендес не мог мне этого сказать. Кавалер этот был ему известен только как клиент, изредка заходивший в лавку и покупавший у него сукно. Наши соседи тоже были не в состоянии удовлетворить мое любопытство; все они уверяли, что не знают, кто он такой, хотя мой хозяин жил в этом квартале уже два года. По их словам, он не ходил ни к кому по соседству, а отсюда, те, кто привык к скороспелым заключениям, делали вывод, что от такой личности нечего ждать добра. Некоторые шли еще дальше и подозревали в нем португальского шпиона, а мне сочувственно советовали позаботиться о своей безопасности. Это предостережение смутило меня и наводило на размышления: действительно, оправдайся их подозрения, я сам рисковал попасть в мадридскую тюрьму, которая представлялась мне не более приятной, чем все прочие. Сознание моей причастности к делу не могло меня ободрить: испытанные мною злоключения внушили мне страх перед правосудием. Я дважды познал на собственном опыте, что если оно и не казнит невинных, то во всяком случае плохо соблюдает по отношению к нам законы гостеприимства, и что даже недолгое пребывание в ее теремах всегда бывает весьма неприятным.
Я переговорил с Мелендесом по поводу этого щекотливого обстоятельства, но он не мог подать мне никакого совета. Если ему и не верилось, чтоб мой господин оказался шпионом, то, с другой стороны, он не мог утверждать и противного. А потому я решил понаблюдать за своим патроном и покинуть его, как только удостоверюсь, что он действительно государственный преступник; однако же мне казалось, что осторожность и приятная моя служба требуют, чтоб я сначала твердо в этом убедился. Приняв такое решение, я стал следить за его поступками и однажды вечером, помогая ему раздеться, сказал, чтоб его испытать:
— Ах, сеньор, не знаю уж, как надо жить, чтоб уберечься от злых языков. Свет чертовски зол! Возьмите хотя бы наших соседей: они хуже самого дьявола. Гнуснейшие людишки, сударь! Вы и представить себе не можете, что они о нас говорят.
— Вот как, Жиль Блас? — заметил он, — что же, друг мой, они могут про нас говорить?
— Ах, сеньор, — отвечал я, — злословие всегда найдет себе пищу; оно не пощадит даже добродетели. Наши соседи говорят, что мы опасные люди, что суд должен обратить на нас внимание, словом, они почитают вас здесь за шпиона португальского короля.
63
Говоря это, я глядел на хозяина так же испытующе, как Александр на своего врача,
64и напрягал всю свою проницательность, чтоб угадать, какое действие произвело на кавалера мое сообщение. Мне показалось, что он вздрогнул, а это подтверждало предположения соседей; к тому же он погрузился в раздумье, которое я тоже истолковал не в его пользу. Впрочем, он скоро оправился от смущения и сказал мне довольно спокойно:
— Пусть соседи болтают, что хотят, это не должно нарушить наш покой. Не стоит беспокоиться о пересудах, поскольку мы не подаем никакого повода для того, чтоб о нас дурно думали.
С этими словами он улегся в постель, а я, ничего не добившись, последовал его примеру.
На следующее утро, собираясь выйти из дому, мы услыхали сильный стук в первую дверь, выходившую на лестницу; мой хозяин отпер вторую и, посмотрев в решетчатое оконце, увидел хорошо одетого человека, который сказал ему:
— Сеньор кавальеро, я — альгвасил и пришел к вам от имени сеньора коррехидора, который хочет с вами поговорить.
— Что ему от меня нужно? — спросил мой хозяин.
— Не знаю, сеньор, — возразил тот, — соблаговолите пожаловать к нему, и дело быстро решится.
— Слуга покорный, — сказал мой хозяин, — он мне вовсе не нужен.
С этими словами он резко захлопнул внутреннюю дверь. Затем, походив некоторое время взад и вперед по комнате с видом человека, которого сообщение альгвасила заставило, по-видимому, сильно призадуматься, он отдал мне мои шесть реалов и сказал:
— Можешь идти, друг мой, и провести день, где тебе угодно. Я еще побуду здесь, но сегодня утром ты мне больше не нужен.
Эти слова навели меня на мысль, что он боится ареста и что страх заставляет его оставаться дома. Я ушел и, чтоб проверить правильность своих подозрений, спрятался в таком месте, откуда мог видеть его, если бы он вышел. У меня хватило бы терпения просидеть там все утро, но он избавил меня от этого труда. Час спустя я увидел его идущим по улице с такой самоуверенностью, которая заставила меня сперва усомниться в своей проницательности. Все же я не придал веры первому впечатлению и не отступился от подозрений, так как был предубежден против своего хозяина. Я подумал, что вся его выдержка могла быть показной, и у меня даже возникло предположение, что он остался дома только для того, чтоб собрать все свое золото и все драгоценности, и намеревается теперь обеспечить себе безопасность поспешным бегством. Я не надеялся больше его увидать и сомневался, стоит ли мне вечером дожидаться у дверей, настолько я был уверен, что он в тот же день покинет город, чтоб спастись от угрожавшей ему опасности. Тем не менее я отправился к нашему дому и был весьма удивлен, когда хозяин мой вернулся в обычное время. Он лег спать, не проявив ни малейшей тревоги, и так же спокойно встал на следующее утро.
В то время как он кончал свой туалет, неожиданно раздался стук в дверь. Кавалер посмотрел сквозь решетчатое окно и, увидев альгвасила, приходившего накануне, спросил, что ему угодно.
— Отворите, — отвечал тот, — к вам пожаловал сеньор коррехидор.
Кровь застыла у меня в жилах от одного упоминания об этом страшном человеке. Я чертовски боялся всех этих господ с тех пор, как побывал в их руках, и в этот момент предпочел бы находиться за сто миль от Мадрида. Что касается моего патрона, то он испугался меньше меня и, отворив дверь, встретил судью весьма почтительно.
— Вы видите, — сказал коррехидор, — что я пришел к вам почти без провожатых, так как не хочу подымать шума. Несмотря на неблагоприятные слухи, которые ходят о вас по городу, я все же считаю, что вы заслуживаете предупредительного обхождения. Скажите мне ваше имя и что вы делаете в Мадриде.
— Сеньор, — отвечал ему мой господин, — я родом из Новой Кастилии и зовут меня дон Бернальдо де Кастиль Бласо. А что касается моих занятий, то я гуляю, посещаю театральные представления и ежедневно развлекаюсь в обществе нескольких лиц приятного обхождения.
— Вы, вероятно, получаете большие доходы? — спросил судья.
— Нет, — прервал его мой хозяин, — у меня нет ни ренты, ни земель, ни домов.
— На что же вы живете? — удивился коррехидор.
— Это я вам сейчас покажу, — возразил дон Бернальдо.
При этом он приподнял шпалеры, отпер дверь, которую я раньше не замечал, за ней другую, находившуюся позади, и, впустив судью в каморку, где стоял большой баул, наполненный золотыми монетами, показал ему свои сокровища.
— Сеньор, — сказал он затем, — вам известно, что испанцы не любят работать; но какое бы отвращение они ни питали к труду, смею вас заверить, что превосхожу их всех в этом отношении: во мне сидит такая лень, что я не гожусь ни для какого занятия. Вздумай я выдавать свои пороки за добродетели, я назвал бы свою лень философским равнодушием, я сказал бы, что она является порождением духа, отвернувшегося от всего того, к чему так жадно стремятся люди; но вместо этого я готов откровенно сознаться, что ленив от природы и притом до такой степени, что если б мне пришлось зарабатывать на жизнь, то, пожалуй, предпочел бы умереть с голоду. И вот, чтоб вести образ жизни, соответствующий моим наклонностям, чтоб не отягощать себя заботами о собственном добре и, главное, не возиться с управляющим, я превратил в наличные все имения, доставшиеся мне по нескольким крупным наследствам. Здесь, в бауле, хранится пятьдесят тысяч дукатов. Это больше того, что мне нужно до конца моих дней, проживи я даже сто лет, ибо я трачу в год менее тысячи дукатов, а мне пошел уже шестой десяток. Будущее меня не страшит, так как я, слава богу, не подвержен ни одной из тех трех слабостей, которые обычно разоряют людей. Я не питаю пристрастия к роскошному столу, играю только для развлечения, а женщины меня больше не прельщают. Таким образом, я не боюсь превратиться на склоне жизни в одного из тех сладострастных старичков, которым кокетки продают свои милости на вес золота.
— Вы, действительно, счастливец, — сказал ему тогда коррехидор. — Совершенно неуместно подозревать вас в шпионстве: это не вяжется с человеком такого склада, как вы. Продолжайте, дон Бернальдо, жить так, как жили до сих пор. Я не только не стану тревожить ваше спокойное житье, но, напротив, буду всячески его ограждать. Подарите мне вашу дружбу и примите взамен мою.
— Ах, сеньор! — воскликнул мой господин, тронутый этими любезными речами, — с радостью и почтением принимаю драгоценное предложение, которое вы мне делаете. Даря меня своей дружбой, вы умножаете мои богатства и довершаете мое благополучие.
После этой беседы, которую я с альгвасилом слушал у дверей каморки, коррехидор простился с доном Бернальдо, не находившим слов, чтоб выразить ему свою признательность. Желая, в свою очередь, пособить хозяину в радушном приеме гостей, я рассыпался в учтивостях перед альгвасилом и отвесил ему тысячу глубоких поклонов, хотя в душе чувствовал к нему презрение и отвращение, которые всякий порядочный человек естественно питает к полицейскому.
Проводив коррехидора до самой улицы, дон Бернальдо де Кастиль Бласо поспешил вернуться назад, чтоб запереть свой денежный сундук и двери, за которыми он хранился; затем мы оба вышли из дому, весьма довольные: он тем, что приобрел могущественного друга, а я тем, что мне обеспечены ежедневно мои шесть реалов. Желание поведать это приключение Мелендесу побудило меня направиться к нему, и я уже подходил к его дому, как вдруг увидал атамана Роландо. Неожиданная встреча повергла меня в крайнее изумление, и я невольно затрепетал при виде этого человека. Он тоже узнал меня, подошел ко мне с внушительным видом и, продолжая сохранять тон превосходства, приказал следовать за собой. Я повиновался, дрожа от страха.
«Увы! — воскликнул я про себя, — он, наверное, потребует, чтоб я вернул захваченное добро. Куда только он меня ведет? Быть может, у него в городе тоже имеется подземелье. Ах ты черт! Знай я это наверняка, я показал бы ему, что у меня нет подагры в ногах».
С этими мыслями шел я позади атамана Роландо, внимательно следя за ним, чтоб улепетнуть во все лопатки, если место, где он остановится, покажется мне подозрительным.
Но Роландо вскоре рассеял мои опасения. Он завернул в одну из лучших харчевен, куда я последовал за ним. Там он потребовал бутылку хорошего вина и приказал трактирщику приготовить для нас обед. Тем временем мы перешли в другую горницу, и когда остались наедине, то атаман обратился ко мне со следующими словами:
— Ты, вероятно, удивлен, Жиль Блас, встретив здесь своего прежнего атамана, но ты изумишься еще больше, когда узнаешь то, что я собираюсь тебе рассказать. В тот день, когда я оставил тебя в подземелье и отправился со своими молодцами в Мансилью продавать там мулов и лошадей, захваченных накануне, нам повстречался сын леонского коррехидора, который ехал в карете в сопровождении четырех хорошо вооруженных всадников. Двоих из них мы уложили на месте, а прочие ускакали. Тогда кучер, боясь за жизнь своего господина, крикнул умоляющим голосом: «Милосердные сеньоры, заклинаю вас именем бога; не убивайте единственного сына леонского коррехидора!» Но эти слова нисколько не смягчили моих всадников, а, напротив, довели их почти что до бешенства. «Господа, — сказал один из них, — неужели мы выпустим живьем сына величайшего врага нашей братии? Сколько из наших товарищей по ремеслу погибло по приказу его отца! Отомстим же за них, принесем молодчика в жертву их теням, которые в данный момент как бы умоляют нас об этом». Остальные всадники одобрили это предложение, и мой податаманье уже собирался выступить в качестве главного жреца при жертвоприношении, когда я удержал его за руку. «Остановитесь! — сказал я ему, — к чему без нужды проливать кровь? Удовольствуемся кошельком этого молодого человека. Поскольку он не сопротивляется, было бы варварством его убивать. К тому же он не ответствен за поступки отца, а отец его только исполняет долг, когда приговаривает нас к смерти, как мы исполняем свой, грабя проезжих». Словом, я вступился за сына коррехидора, и мое заступничество не оказалось безрезультатным. Мы только отняли все находившиеся при нем деньги и, прихватив лошадей убитых нами всадников, продали этих животных в Мансилье вместе с теми, которых туда вели. Затем мы отправились обратно к подземелью, куда прибыли на следующий день за несколько минут до рассвета. Трап оказался открыт, и это нас весьма удивило, но наше изумление еще возросло, когда, войдя в кухню, мы увидали связанную Леонарду. Она в двух словах объяснила нам все, что произошло. Вспомнив о твоих коликах, мы расхохотались и все дивились тому, как тебе удалась нас провести; никто не думал, что ты в состоянии сыграть с нами такую штуку, и мы простили тебя ради твоей изобретательности. Как только развязали стряпуху, я приказал ей изготовить нам завтрак. Тем временем мы отправились в конюшню, чтоб позаботиться о лошадях, и застали при смерти старого негра, пролежавшего без помощи в течение суток. Нам хотелось помочь ему, но он уже потерял сознание и был так плох, что, при всем добром желании, пришлось оставить этого несчастного витающим между жизнью и смертью. Это не помешало нам сесть за стол и плотно позавтракать, после чего мы разбрелись по своим помещениям, где отдыхали весь день. Проснувшись, мы узнали от Леонарды, что Доминго скончался. Мы отнесли его в погреб, который, как ты помнишь, служил тебе спальней, и устроили ему там такие похороны, как если б он имел честь быть нашим товарищем. Пять-шесть дней спустя выехали мы поутру на промысел и повстречали у опушки леса три команды стражников Священного братства, которые, по-видимому, поджидали нас там с намерением атаковать. Сперва мы заметили только одну команду. Отнесясь к ней с презрением, мы напали на нее, хотя своею численностью она превышала наш отряд; но в разгар побоища две другие команды, которым удалось притаиться, неожиданно нагрянули на нас, так что вся наша доблесть оказалась тщетной. Пришлось уступить ввиду превосходства сил неприятеля. Податаманье и двое из наших всадников погибли в этой схватке. Меня же с двумя товарищами окружили и так прижали, что стражникам удалось захватить нас в плен. Пока две команды сопровождали нас в Леон, третья отправилась разорять наше убежище, которое было открыто вот при каких обстоятельствах. Какой-то лусенский крестьянин, возвращаясь лесом домой, случайно заметил трап нашего подземелья, который ты оставил открытым. Это было в тот самый день, когда ты удрал оттуда с сеньорой. Он сразу заподозрил, что это наше жилище, но побоялся туда войти. Поэтому он ограничился обследованием окрестностей и, чтоб вернее разыскать место, слегка надрезал ножом кору нескольких соседних деревьев, а затем стал помечать через известные промежутки другие стволы, пока не вышел из лесу. После этого он отправился в Леон, чтоб доложить о своем открытии коррехидору, который тем более ему обрадовался, что наш отряд незадолго до того обобрал его сына. Он приказал собрать три команды, чтоб нас задержать, а крестьянин пошел с ними в качестве проводника. Мой въезд в город Леон был зрелищем, привлекшим всех его обитателей. Будь я даже португальским генералом, захваченным в плен на поле брани, то и тогда народ не сбегался бы с таким рвением, чтоб на меня посмотреть. «Вот он! — кричала толпа. — Вот он, знаменитый атаман, гроза нашего края! Он заслуживает клещей! Пусть разорвут его на части вместе с его пособниками!» Нас отвели к коррехидору, который принялся меня честить. «Ага, негодяй, — сказал он мне, — небу надоели, наконец, твои преступления, и оно отдало тебя в руки правосудия». — «Сеньор, — отвечал я ему, — если на мне и много грехов, то все же нет среди них смерти вашего единственного сына: я спас ему жизнь, и вы обязаны мне за то некоторой благодарностью». — «Ах, злодей! — воскликнул он. — Да разве к таким людям, как ты, питают благодарность? Но если б я даже захотел тебя спасти, то долг службы не позволяет мне этого сделать». Покончив на этом разговор, он приказал отправить нас в тюрьму, где моим товарищам не пришлось долго томиться. Они вышли оттуда через три дня, для того чтоб исполнить трагическую роль на торговой площади. Что касается меня, то я просидел в тюрьме целых три недели. Мне казалось, что мою казнь откладывают для того, чтоб сделать ее как можно ужаснее, и я уже готовился к какому-нибудь особенному роду смерти, когда коррехидор приказал позвать меня к себе и сказал: «Выслушай свой приговор: ты свободен. Без тебя моего единственного сына убили бы на большой дороге. Как отец я хотел отблагодарить за эту услугу, но как судья я не мог оправдать тебя, а потому письменно ходатайствовал о тебе перед двором: я просил о твоем помиловании, и просьбу мою уважили. Ступай же, куда тебе будет угодно. Но послушай меня, — добавил он, — воспользуйся этим счастливым случаем. Одумайся и брось разбой раз навсегда». Эти слова подействовали на меня, и я отправился в Мадрид с твердым намерением покончить с прошлым и вести в этом городе спокойный образ жизни. Я не застал в живых ни отца, ни матери, а наследством моим управлял один старичок-родственник, который отчитался передо мной так, как это делают все опекуны: коротко говоря, мне досталось всего-навсего три тысячи дукатов, что не составляло, быть может, и четвертой части моего состояния. Но что тут поделаешь? Я ничего не выгадаю, если затею с ним тяжбу. Чтоб не пребывать в праздности, я купил должность альгвасила, которую отправляю так, точно всю жизнь ничем другим не занимался. Мои теперешние сотоварищи, вероятно, воспротивились бы из приличия принятию меня на службу, если б проведали о моем прошлом. Но, к счастью, оно им не известно или они делают вид, что его не знают, а это в сущности одно и то же. В этой почтенной корпорации всякий заинтересован в том, чтоб скрыть свои дела и поступки, и, слава богу, никто не смеет попрекнуть другого, ибо самый лучший достоин повешения. «Но теперь, друг мой, — продолжал Роландо, — мне хочется открыть тебе свою душу. Занятие, которое я избрал, мне не по вкусу; оно требует слишком большой щепетильности и таинственности: все дело состоит в том, чтоб обманывать ловче да незаметнее. Ах, как я жалею о своем прежнем ремесле! Моя новая профессия, правда, безопасна, но старая много приятнее и, к тому же, я люблю свободу. Меня так и подмывает отделаться от своей должности и в один прекрасный день дернуть в горы, которые находятся у истоков Тахо. Я знаю, что в этом месте есть убежище, где скрывается огромная шайка, состоящая преимущественно из каталонцев,
65а это само за себя говорит. Если ты согласен меня сопровождать, то мы пополним с тобой ряды этих славных героев. Я буду в этой шайке податаманьем, а чтоб тебе оказали хороший прием, подтвержу, что ты десятки раз бился бок о бок со мной. Я превознесу твою храбрость до небес и наговорю о тебе столько хорошего, сколько иной генерал не скажет об офицере, которого хочет повысить в чине. Но я, конечно, поостерегусь упоминать о твоей проделке: это может навлечь на тебя подозрение, и лучше о ней умолчать. Ну, что же, — добавил он, — хочешь мне сопутствовать? Я жду твоего ответа».
— У каждого человека — свои склонности, — отвечал я атаману Роландо, — вы рождены для смелых подвигов, а я для покойной и тихой жизни.
— Понимаю, — прервал он меня, — похищенная сеньора все еще владеет вашим сердцем, и вы, без сомнения, наслаждаетесь с нею той покойной жизнью, которую вы только что восхваляли. Сознайтесь, сеньор Жиль Блас, что вы обставили для вашей красавицы квартирку и проедаете вместе с ней пистоли, украденные в подземелье.
Я стал разуверять атамана и, чтоб вывести его из заблуждения, обещал рассказать за обедом все приключения этой сеньоры, что я и исполнил, сообщив ему заодно и все происшествия, случившиеся со мной после того, как я покинул шайку. К концу обеда Роландо снова завел речь о каталонцах. Он даже сознался мне, что твердо решил к ним присоединиться, и сделал новую попытку меня уговорить. Но, видя, что я твердо стою на своем, он внезапно переменил тон и обращение и, поглядев на меня свысока, строго сказал:
— Если у тебя такая низкая душонка, что ты предпочитаешь рабскую должность чести вступить в дружину храбрых людей, то и оставайся при своих подлых наклонностях. Но слушай, как следует, то, что я тебе скажу, и пусть это крепко засядет у тебя в памяти! Забудь, что ты меня сегодня встретил, и ни с кем никогда не говори обо мне. Если только до меня дойдет, что ты где-либо упомянул мое имя… то ты меня знаешь: мне незачем распространяться на эту тему.
Сделав мне это предупреждение, он позвал трактирщика и расплатился. Затем мы оба встали из-за стола и вышли на улицу.
Вто самое время, когда мы выходили из харчевни и прощались друг с другом, прошел по улице мой хозяин. Он увидал меня, и я заметил, как он несколько раз внимательно поглядел на атамана. Из этого я заключил, что он не ожидал встретить меня в обществе такой личности. Правда, наружность Роландо не говорила в его пользу. Это был рослый человек с длинным лицом и носом, напоминавшим клюв попугая; будучи на вид не так уж страшен, он тем не менее походил на самого отъявленного мошенника.
Я не ошибся в своих предположениях. Вечером я убедился, что дон Бернальдо обратил серьезное внимание на атамана и, по-видимому, составил себе о нем такое мнение, что безусловно поверил бы всем дивным историям, которые я мог рассказать ему об этой личности, если бы посмел о ней заикнуться.
— Жиль Блас, — спросил он меня, — кто тот верзила, которого я видел сегодня с тобою?
Я отвечал, что это некий альгвасил, думая, что дон Бернальдо удовлетворится моим объяснением и на этом успокоится; но он стал задавать мне разные другие вопросы, которые смутили меня, так как я вспомнил угрозы Роландо. Заметив это, он внезапно прервал разговор и лег спать.
Когда я на следующее утро управился со всеми своими обязанностями, он дал мне шесть дукатов вместо шести реалов и сказал:
— Вот тебе жалованье за то время, которое ты у меня прослужил. Ищи себе другое место: я не могу держать у себя лакея, у которого такие блестящие знакомства.
Я попытался объяснить ему в свое оправдание, что знал альгвасила по Вальядолиду, где снабжал его некими лечебными средствами, когда занимался медициной.
— Отлично придумано, — возразил дон Бернальдо, — но так надо было ответить мне вчера вечером, вместо того чтоб приходить в замешательство.
— Сеньор, я постеснялся рассказывать вам такие вещи: вот причина моего смущения, — отвечал я.
— Удивительная деликатность! — заметил мой господин, легонько хлопнув меня по плечу. — Право, я не считал тебя таким хитрецом. Ступай, дружок, ты свободен: я не намерен держать слуг, которые якшаются с альгвасилами.
Я немедленно отправился сообщить эту прискорбную новость Мелендесу, который сказал мне в утешение, что надеется найти для меня лучшее место. Действительно, спустя несколько дней он заявил мне:
— Ну-с, Жиль Блас, друг мой, я принес вам такое отрадное известие, какого вы и не ожидали. Вы получите приятнейшую службу на свете. Я помещу вас к дону Матео де Сильва. Это — знатный аристократ, один из тех молодых сеньоров, которых называют петиметрами.
66Я имею честь быть его поставщиком. Он забирает у меня сукно, правда, в кредит, но с такими барами ничем не рискуешь: они обычно женятся на богатых наследницах, которые уплачивают их долги; а если этого не случается, то купец, знающий свое дело, продает им всегда товары по такой высокой цене, что не потерпит убытка, если даже получит четвертую часть следуемой суммы. Управитель дона Матео — мой близкий приятель, — продолжал он. — Пойдемте к нему. Он сам представит вас своему патрону, и вы можете рассчитывать на то, что из уважения ко мне он и к вам отнесется весьма доброжелательно.
По дороге к палатам дона Матео купец сказал мне:
— Считаю нужным сообщить вам, что за человек управитель, дабы вы могли этим руководствоваться. Зовут его Грегорио Родригес. Между нами говоря, он из простого звания, но, чувствуя склонность к делам, не пренебрег своими дарованиями и разбогател, служа управителем в двух богатых домах, которые разорились. Предваряю вас, что он очень тщеславен и любит, когда остальные слуги перед ним лебезят. Если им нужно добиться у своего господина даже самой ничтожной милости, они должны сперва обратиться к управителю; выпроси они что-либо без его ведома, он всегда может устроить так, что либо господин отменит свое обещание, либо от этого обещания не будет никакого прока. Примите это к сведению, Жиль Блас: ходите на поклон к сеньору Родригесу даже чаще, чем к самому барину, и сделайте все, что от вас зависит, чтоб ему понравиться. Его благосклонность принесет вам немало пользы. Он будет аккуратно платить вам жалованье, а если у вас хватит ловкости втереться к нему в доверие, то он, может быть, даже даст вам обглодать какую-нибудь косточку. У него их — хоть отбавляй! Дон Матео — молодой сеньор, который помышляет только об удовольствиях и совершенно не желает заниматься собственными делами. Отличное местечко для управителя.
Я переговорил с Мелендесом по поводу этого щекотливого обстоятельства, но он не мог подать мне никакого совета. Если ему и не верилось, чтоб мой господин оказался шпионом, то, с другой стороны, он не мог утверждать и противного. А потому я решил понаблюдать за своим патроном и покинуть его, как только удостоверюсь, что он действительно государственный преступник; однако же мне казалось, что осторожность и приятная моя служба требуют, чтоб я сначала твердо в этом убедился. Приняв такое решение, я стал следить за его поступками и однажды вечером, помогая ему раздеться, сказал, чтоб его испытать:
— Ах, сеньор, не знаю уж, как надо жить, чтоб уберечься от злых языков. Свет чертовски зол! Возьмите хотя бы наших соседей: они хуже самого дьявола. Гнуснейшие людишки, сударь! Вы и представить себе не можете, что они о нас говорят.
— Вот как, Жиль Блас? — заметил он, — что же, друг мой, они могут про нас говорить?
— Ах, сеньор, — отвечал я, — злословие всегда найдет себе пищу; оно не пощадит даже добродетели. Наши соседи говорят, что мы опасные люди, что суд должен обратить на нас внимание, словом, они почитают вас здесь за шпиона португальского короля.
63
Говоря это, я глядел на хозяина так же испытующе, как Александр на своего врача,
64и напрягал всю свою проницательность, чтоб угадать, какое действие произвело на кавалера мое сообщение. Мне показалось, что он вздрогнул, а это подтверждало предположения соседей; к тому же он погрузился в раздумье, которое я тоже истолковал не в его пользу. Впрочем, он скоро оправился от смущения и сказал мне довольно спокойно:
— Пусть соседи болтают, что хотят, это не должно нарушить наш покой. Не стоит беспокоиться о пересудах, поскольку мы не подаем никакого повода для того, чтоб о нас дурно думали.
С этими словами он улегся в постель, а я, ничего не добившись, последовал его примеру.
На следующее утро, собираясь выйти из дому, мы услыхали сильный стук в первую дверь, выходившую на лестницу; мой хозяин отпер вторую и, посмотрев в решетчатое оконце, увидел хорошо одетого человека, который сказал ему:
— Сеньор кавальеро, я — альгвасил и пришел к вам от имени сеньора коррехидора, который хочет с вами поговорить.
— Что ему от меня нужно? — спросил мой хозяин.
— Не знаю, сеньор, — возразил тот, — соблаговолите пожаловать к нему, и дело быстро решится.
— Слуга покорный, — сказал мой хозяин, — он мне вовсе не нужен.
С этими словами он резко захлопнул внутреннюю дверь. Затем, походив некоторое время взад и вперед по комнате с видом человека, которого сообщение альгвасила заставило, по-видимому, сильно призадуматься, он отдал мне мои шесть реалов и сказал:
— Можешь идти, друг мой, и провести день, где тебе угодно. Я еще побуду здесь, но сегодня утром ты мне больше не нужен.
Эти слова навели меня на мысль, что он боится ареста и что страх заставляет его оставаться дома. Я ушел и, чтоб проверить правильность своих подозрений, спрятался в таком месте, откуда мог видеть его, если бы он вышел. У меня хватило бы терпения просидеть там все утро, но он избавил меня от этого труда. Час спустя я увидел его идущим по улице с такой самоуверенностью, которая заставила меня сперва усомниться в своей проницательности. Все же я не придал веры первому впечатлению и не отступился от подозрений, так как был предубежден против своего хозяина. Я подумал, что вся его выдержка могла быть показной, и у меня даже возникло предположение, что он остался дома только для того, чтоб собрать все свое золото и все драгоценности, и намеревается теперь обеспечить себе безопасность поспешным бегством. Я не надеялся больше его увидать и сомневался, стоит ли мне вечером дожидаться у дверей, настолько я был уверен, что он в тот же день покинет город, чтоб спастись от угрожавшей ему опасности. Тем не менее я отправился к нашему дому и был весьма удивлен, когда хозяин мой вернулся в обычное время. Он лег спать, не проявив ни малейшей тревоги, и так же спокойно встал на следующее утро.
В то время как он кончал свой туалет, неожиданно раздался стук в дверь. Кавалер посмотрел сквозь решетчатое окно и, увидев альгвасила, приходившего накануне, спросил, что ему угодно.
— Отворите, — отвечал тот, — к вам пожаловал сеньор коррехидор.
Кровь застыла у меня в жилах от одного упоминания об этом страшном человеке. Я чертовски боялся всех этих господ с тех пор, как побывал в их руках, и в этот момент предпочел бы находиться за сто миль от Мадрида. Что касается моего патрона, то он испугался меньше меня и, отворив дверь, встретил судью весьма почтительно.
— Вы видите, — сказал коррехидор, — что я пришел к вам почти без провожатых, так как не хочу подымать шума. Несмотря на неблагоприятные слухи, которые ходят о вас по городу, я все же считаю, что вы заслуживаете предупредительного обхождения. Скажите мне ваше имя и что вы делаете в Мадриде.
— Сеньор, — отвечал ему мой господин, — я родом из Новой Кастилии и зовут меня дон Бернальдо де Кастиль Бласо. А что касается моих занятий, то я гуляю, посещаю театральные представления и ежедневно развлекаюсь в обществе нескольких лиц приятного обхождения.
— Вы, вероятно, получаете большие доходы? — спросил судья.
— Нет, — прервал его мой хозяин, — у меня нет ни ренты, ни земель, ни домов.
— На что же вы живете? — удивился коррехидор.
— Это я вам сейчас покажу, — возразил дон Бернальдо.
При этом он приподнял шпалеры, отпер дверь, которую я раньше не замечал, за ней другую, находившуюся позади, и, впустив судью в каморку, где стоял большой баул, наполненный золотыми монетами, показал ему свои сокровища.
— Сеньор, — сказал он затем, — вам известно, что испанцы не любят работать; но какое бы отвращение они ни питали к труду, смею вас заверить, что превосхожу их всех в этом отношении: во мне сидит такая лень, что я не гожусь ни для какого занятия. Вздумай я выдавать свои пороки за добродетели, я назвал бы свою лень философским равнодушием, я сказал бы, что она является порождением духа, отвернувшегося от всего того, к чему так жадно стремятся люди; но вместо этого я готов откровенно сознаться, что ленив от природы и притом до такой степени, что если б мне пришлось зарабатывать на жизнь, то, пожалуй, предпочел бы умереть с голоду. И вот, чтоб вести образ жизни, соответствующий моим наклонностям, чтоб не отягощать себя заботами о собственном добре и, главное, не возиться с управляющим, я превратил в наличные все имения, доставшиеся мне по нескольким крупным наследствам. Здесь, в бауле, хранится пятьдесят тысяч дукатов. Это больше того, что мне нужно до конца моих дней, проживи я даже сто лет, ибо я трачу в год менее тысячи дукатов, а мне пошел уже шестой десяток. Будущее меня не страшит, так как я, слава богу, не подвержен ни одной из тех трех слабостей, которые обычно разоряют людей. Я не питаю пристрастия к роскошному столу, играю только для развлечения, а женщины меня больше не прельщают. Таким образом, я не боюсь превратиться на склоне жизни в одного из тех сладострастных старичков, которым кокетки продают свои милости на вес золота.
— Вы, действительно, счастливец, — сказал ему тогда коррехидор. — Совершенно неуместно подозревать вас в шпионстве: это не вяжется с человеком такого склада, как вы. Продолжайте, дон Бернальдо, жить так, как жили до сих пор. Я не только не стану тревожить ваше спокойное житье, но, напротив, буду всячески его ограждать. Подарите мне вашу дружбу и примите взамен мою.
— Ах, сеньор! — воскликнул мой господин, тронутый этими любезными речами, — с радостью и почтением принимаю драгоценное предложение, которое вы мне делаете. Даря меня своей дружбой, вы умножаете мои богатства и довершаете мое благополучие.
После этой беседы, которую я с альгвасилом слушал у дверей каморки, коррехидор простился с доном Бернальдо, не находившим слов, чтоб выразить ему свою признательность. Желая, в свою очередь, пособить хозяину в радушном приеме гостей, я рассыпался в учтивостях перед альгвасилом и отвесил ему тысячу глубоких поклонов, хотя в душе чувствовал к нему презрение и отвращение, которые всякий порядочный человек естественно питает к полицейскому.
ГЛАВА II
О том, как удивился Жиль Блас, встретив в Мадриде атамана Роландо, и о любопытных происшествиях, которые поведал ему этот разбойник
Проводив коррехидора до самой улицы, дон Бернальдо де Кастиль Бласо поспешил вернуться назад, чтоб запереть свой денежный сундук и двери, за которыми он хранился; затем мы оба вышли из дому, весьма довольные: он тем, что приобрел могущественного друга, а я тем, что мне обеспечены ежедневно мои шесть реалов. Желание поведать это приключение Мелендесу побудило меня направиться к нему, и я уже подходил к его дому, как вдруг увидал атамана Роландо. Неожиданная встреча повергла меня в крайнее изумление, и я невольно затрепетал при виде этого человека. Он тоже узнал меня, подошел ко мне с внушительным видом и, продолжая сохранять тон превосходства, приказал следовать за собой. Я повиновался, дрожа от страха.
«Увы! — воскликнул я про себя, — он, наверное, потребует, чтоб я вернул захваченное добро. Куда только он меня ведет? Быть может, у него в городе тоже имеется подземелье. Ах ты черт! Знай я это наверняка, я показал бы ему, что у меня нет подагры в ногах».
С этими мыслями шел я позади атамана Роландо, внимательно следя за ним, чтоб улепетнуть во все лопатки, если место, где он остановится, покажется мне подозрительным.
Но Роландо вскоре рассеял мои опасения. Он завернул в одну из лучших харчевен, куда я последовал за ним. Там он потребовал бутылку хорошего вина и приказал трактирщику приготовить для нас обед. Тем временем мы перешли в другую горницу, и когда остались наедине, то атаман обратился ко мне со следующими словами:
— Ты, вероятно, удивлен, Жиль Блас, встретив здесь своего прежнего атамана, но ты изумишься еще больше, когда узнаешь то, что я собираюсь тебе рассказать. В тот день, когда я оставил тебя в подземелье и отправился со своими молодцами в Мансилью продавать там мулов и лошадей, захваченных накануне, нам повстречался сын леонского коррехидора, который ехал в карете в сопровождении четырех хорошо вооруженных всадников. Двоих из них мы уложили на месте, а прочие ускакали. Тогда кучер, боясь за жизнь своего господина, крикнул умоляющим голосом: «Милосердные сеньоры, заклинаю вас именем бога; не убивайте единственного сына леонского коррехидора!» Но эти слова нисколько не смягчили моих всадников, а, напротив, довели их почти что до бешенства. «Господа, — сказал один из них, — неужели мы выпустим живьем сына величайшего врага нашей братии? Сколько из наших товарищей по ремеслу погибло по приказу его отца! Отомстим же за них, принесем молодчика в жертву их теням, которые в данный момент как бы умоляют нас об этом». Остальные всадники одобрили это предложение, и мой податаманье уже собирался выступить в качестве главного жреца при жертвоприношении, когда я удержал его за руку. «Остановитесь! — сказал я ему, — к чему без нужды проливать кровь? Удовольствуемся кошельком этого молодого человека. Поскольку он не сопротивляется, было бы варварством его убивать. К тому же он не ответствен за поступки отца, а отец его только исполняет долг, когда приговаривает нас к смерти, как мы исполняем свой, грабя проезжих». Словом, я вступился за сына коррехидора, и мое заступничество не оказалось безрезультатным. Мы только отняли все находившиеся при нем деньги и, прихватив лошадей убитых нами всадников, продали этих животных в Мансилье вместе с теми, которых туда вели. Затем мы отправились обратно к подземелью, куда прибыли на следующий день за несколько минут до рассвета. Трап оказался открыт, и это нас весьма удивило, но наше изумление еще возросло, когда, войдя в кухню, мы увидали связанную Леонарду. Она в двух словах объяснила нам все, что произошло. Вспомнив о твоих коликах, мы расхохотались и все дивились тому, как тебе удалась нас провести; никто не думал, что ты в состоянии сыграть с нами такую штуку, и мы простили тебя ради твоей изобретательности. Как только развязали стряпуху, я приказал ей изготовить нам завтрак. Тем временем мы отправились в конюшню, чтоб позаботиться о лошадях, и застали при смерти старого негра, пролежавшего без помощи в течение суток. Нам хотелось помочь ему, но он уже потерял сознание и был так плох, что, при всем добром желании, пришлось оставить этого несчастного витающим между жизнью и смертью. Это не помешало нам сесть за стол и плотно позавтракать, после чего мы разбрелись по своим помещениям, где отдыхали весь день. Проснувшись, мы узнали от Леонарды, что Доминго скончался. Мы отнесли его в погреб, который, как ты помнишь, служил тебе спальней, и устроили ему там такие похороны, как если б он имел честь быть нашим товарищем. Пять-шесть дней спустя выехали мы поутру на промысел и повстречали у опушки леса три команды стражников Священного братства, которые, по-видимому, поджидали нас там с намерением атаковать. Сперва мы заметили только одну команду. Отнесясь к ней с презрением, мы напали на нее, хотя своею численностью она превышала наш отряд; но в разгар побоища две другие команды, которым удалось притаиться, неожиданно нагрянули на нас, так что вся наша доблесть оказалась тщетной. Пришлось уступить ввиду превосходства сил неприятеля. Податаманье и двое из наших всадников погибли в этой схватке. Меня же с двумя товарищами окружили и так прижали, что стражникам удалось захватить нас в плен. Пока две команды сопровождали нас в Леон, третья отправилась разорять наше убежище, которое было открыто вот при каких обстоятельствах. Какой-то лусенский крестьянин, возвращаясь лесом домой, случайно заметил трап нашего подземелья, который ты оставил открытым. Это было в тот самый день, когда ты удрал оттуда с сеньорой. Он сразу заподозрил, что это наше жилище, но побоялся туда войти. Поэтому он ограничился обследованием окрестностей и, чтоб вернее разыскать место, слегка надрезал ножом кору нескольких соседних деревьев, а затем стал помечать через известные промежутки другие стволы, пока не вышел из лесу. После этого он отправился в Леон, чтоб доложить о своем открытии коррехидору, который тем более ему обрадовался, что наш отряд незадолго до того обобрал его сына. Он приказал собрать три команды, чтоб нас задержать, а крестьянин пошел с ними в качестве проводника. Мой въезд в город Леон был зрелищем, привлекшим всех его обитателей. Будь я даже португальским генералом, захваченным в плен на поле брани, то и тогда народ не сбегался бы с таким рвением, чтоб на меня посмотреть. «Вот он! — кричала толпа. — Вот он, знаменитый атаман, гроза нашего края! Он заслуживает клещей! Пусть разорвут его на части вместе с его пособниками!» Нас отвели к коррехидору, который принялся меня честить. «Ага, негодяй, — сказал он мне, — небу надоели, наконец, твои преступления, и оно отдало тебя в руки правосудия». — «Сеньор, — отвечал я ему, — если на мне и много грехов, то все же нет среди них смерти вашего единственного сына: я спас ему жизнь, и вы обязаны мне за то некоторой благодарностью». — «Ах, злодей! — воскликнул он. — Да разве к таким людям, как ты, питают благодарность? Но если б я даже захотел тебя спасти, то долг службы не позволяет мне этого сделать». Покончив на этом разговор, он приказал отправить нас в тюрьму, где моим товарищам не пришлось долго томиться. Они вышли оттуда через три дня, для того чтоб исполнить трагическую роль на торговой площади. Что касается меня, то я просидел в тюрьме целых три недели. Мне казалось, что мою казнь откладывают для того, чтоб сделать ее как можно ужаснее, и я уже готовился к какому-нибудь особенному роду смерти, когда коррехидор приказал позвать меня к себе и сказал: «Выслушай свой приговор: ты свободен. Без тебя моего единственного сына убили бы на большой дороге. Как отец я хотел отблагодарить за эту услугу, но как судья я не мог оправдать тебя, а потому письменно ходатайствовал о тебе перед двором: я просил о твоем помиловании, и просьбу мою уважили. Ступай же, куда тебе будет угодно. Но послушай меня, — добавил он, — воспользуйся этим счастливым случаем. Одумайся и брось разбой раз навсегда». Эти слова подействовали на меня, и я отправился в Мадрид с твердым намерением покончить с прошлым и вести в этом городе спокойный образ жизни. Я не застал в живых ни отца, ни матери, а наследством моим управлял один старичок-родственник, который отчитался передо мной так, как это делают все опекуны: коротко говоря, мне досталось всего-навсего три тысячи дукатов, что не составляло, быть может, и четвертой части моего состояния. Но что тут поделаешь? Я ничего не выгадаю, если затею с ним тяжбу. Чтоб не пребывать в праздности, я купил должность альгвасила, которую отправляю так, точно всю жизнь ничем другим не занимался. Мои теперешние сотоварищи, вероятно, воспротивились бы из приличия принятию меня на службу, если б проведали о моем прошлом. Но, к счастью, оно им не известно или они делают вид, что его не знают, а это в сущности одно и то же. В этой почтенной корпорации всякий заинтересован в том, чтоб скрыть свои дела и поступки, и, слава богу, никто не смеет попрекнуть другого, ибо самый лучший достоин повешения. «Но теперь, друг мой, — продолжал Роландо, — мне хочется открыть тебе свою душу. Занятие, которое я избрал, мне не по вкусу; оно требует слишком большой щепетильности и таинственности: все дело состоит в том, чтоб обманывать ловче да незаметнее. Ах, как я жалею о своем прежнем ремесле! Моя новая профессия, правда, безопасна, но старая много приятнее и, к тому же, я люблю свободу. Меня так и подмывает отделаться от своей должности и в один прекрасный день дернуть в горы, которые находятся у истоков Тахо. Я знаю, что в этом месте есть убежище, где скрывается огромная шайка, состоящая преимущественно из каталонцев,
65а это само за себя говорит. Если ты согласен меня сопровождать, то мы пополним с тобой ряды этих славных героев. Я буду в этой шайке податаманьем, а чтоб тебе оказали хороший прием, подтвержу, что ты десятки раз бился бок о бок со мной. Я превознесу твою храбрость до небес и наговорю о тебе столько хорошего, сколько иной генерал не скажет об офицере, которого хочет повысить в чине. Но я, конечно, поостерегусь упоминать о твоей проделке: это может навлечь на тебя подозрение, и лучше о ней умолчать. Ну, что же, — добавил он, — хочешь мне сопутствовать? Я жду твоего ответа».
— У каждого человека — свои склонности, — отвечал я атаману Роландо, — вы рождены для смелых подвигов, а я для покойной и тихой жизни.
— Понимаю, — прервал он меня, — похищенная сеньора все еще владеет вашим сердцем, и вы, без сомнения, наслаждаетесь с нею той покойной жизнью, которую вы только что восхваляли. Сознайтесь, сеньор Жиль Блас, что вы обставили для вашей красавицы квартирку и проедаете вместе с ней пистоли, украденные в подземелье.
Я стал разуверять атамана и, чтоб вывести его из заблуждения, обещал рассказать за обедом все приключения этой сеньоры, что я и исполнил, сообщив ему заодно и все происшествия, случившиеся со мной после того, как я покинул шайку. К концу обеда Роландо снова завел речь о каталонцах. Он даже сознался мне, что твердо решил к ним присоединиться, и сделал новую попытку меня уговорить. Но, видя, что я твердо стою на своем, он внезапно переменил тон и обращение и, поглядев на меня свысока, строго сказал:
— Если у тебя такая низкая душонка, что ты предпочитаешь рабскую должность чести вступить в дружину храбрых людей, то и оставайся при своих подлых наклонностях. Но слушай, как следует, то, что я тебе скажу, и пусть это крепко засядет у тебя в памяти! Забудь, что ты меня сегодня встретил, и ни с кем никогда не говори обо мне. Если только до меня дойдет, что ты где-либо упомянул мое имя… то ты меня знаешь: мне незачем распространяться на эту тему.
Сделав мне это предупреждение, он позвал трактирщика и расплатился. Затем мы оба встали из-за стола и вышли на улицу.
ГЛАВА III
Жиль Блас покидает дона Бернальдо де Кастиль Бласо и поступает к петиметру
Вто самое время, когда мы выходили из харчевни и прощались друг с другом, прошел по улице мой хозяин. Он увидал меня, и я заметил, как он несколько раз внимательно поглядел на атамана. Из этого я заключил, что он не ожидал встретить меня в обществе такой личности. Правда, наружность Роландо не говорила в его пользу. Это был рослый человек с длинным лицом и носом, напоминавшим клюв попугая; будучи на вид не так уж страшен, он тем не менее походил на самого отъявленного мошенника.
Я не ошибся в своих предположениях. Вечером я убедился, что дон Бернальдо обратил серьезное внимание на атамана и, по-видимому, составил себе о нем такое мнение, что безусловно поверил бы всем дивным историям, которые я мог рассказать ему об этой личности, если бы посмел о ней заикнуться.
— Жиль Блас, — спросил он меня, — кто тот верзила, которого я видел сегодня с тобою?
Я отвечал, что это некий альгвасил, думая, что дон Бернальдо удовлетворится моим объяснением и на этом успокоится; но он стал задавать мне разные другие вопросы, которые смутили меня, так как я вспомнил угрозы Роландо. Заметив это, он внезапно прервал разговор и лег спать.
Когда я на следующее утро управился со всеми своими обязанностями, он дал мне шесть дукатов вместо шести реалов и сказал:
— Вот тебе жалованье за то время, которое ты у меня прослужил. Ищи себе другое место: я не могу держать у себя лакея, у которого такие блестящие знакомства.
Я попытался объяснить ему в свое оправдание, что знал альгвасила по Вальядолиду, где снабжал его некими лечебными средствами, когда занимался медициной.
— Отлично придумано, — возразил дон Бернальдо, — но так надо было ответить мне вчера вечером, вместо того чтоб приходить в замешательство.
— Сеньор, я постеснялся рассказывать вам такие вещи: вот причина моего смущения, — отвечал я.
— Удивительная деликатность! — заметил мой господин, легонько хлопнув меня по плечу. — Право, я не считал тебя таким хитрецом. Ступай, дружок, ты свободен: я не намерен держать слуг, которые якшаются с альгвасилами.
Я немедленно отправился сообщить эту прискорбную новость Мелендесу, который сказал мне в утешение, что надеется найти для меня лучшее место. Действительно, спустя несколько дней он заявил мне:
— Ну-с, Жиль Блас, друг мой, я принес вам такое отрадное известие, какого вы и не ожидали. Вы получите приятнейшую службу на свете. Я помещу вас к дону Матео де Сильва. Это — знатный аристократ, один из тех молодых сеньоров, которых называют петиметрами.
66Я имею честь быть его поставщиком. Он забирает у меня сукно, правда, в кредит, но с такими барами ничем не рискуешь: они обычно женятся на богатых наследницах, которые уплачивают их долги; а если этого не случается, то купец, знающий свое дело, продает им всегда товары по такой высокой цене, что не потерпит убытка, если даже получит четвертую часть следуемой суммы. Управитель дона Матео — мой близкий приятель, — продолжал он. — Пойдемте к нему. Он сам представит вас своему патрону, и вы можете рассчитывать на то, что из уважения ко мне он и к вам отнесется весьма доброжелательно.
По дороге к палатам дона Матео купец сказал мне:
— Считаю нужным сообщить вам, что за человек управитель, дабы вы могли этим руководствоваться. Зовут его Грегорио Родригес. Между нами говоря, он из простого звания, но, чувствуя склонность к делам, не пренебрег своими дарованиями и разбогател, служа управителем в двух богатых домах, которые разорились. Предваряю вас, что он очень тщеславен и любит, когда остальные слуги перед ним лебезят. Если им нужно добиться у своего господина даже самой ничтожной милости, они должны сперва обратиться к управителю; выпроси они что-либо без его ведома, он всегда может устроить так, что либо господин отменит свое обещание, либо от этого обещания не будет никакого прока. Примите это к сведению, Жиль Блас: ходите на поклон к сеньору Родригесу даже чаще, чем к самому барину, и сделайте все, что от вас зависит, чтоб ему понравиться. Его благосклонность принесет вам немало пользы. Он будет аккуратно платить вам жалованье, а если у вас хватит ловкости втереться к нему в доверие, то он, может быть, даже даст вам обглодать какую-нибудь косточку. У него их — хоть отбавляй! Дон Матео — молодой сеньор, который помышляет только об удовольствиях и совершенно не желает заниматься собственными делами. Отличное местечко для управителя.