Страница:
Это сокровище, по-видимому, было плодом благодарности простолюдинов, которых пустынник излечил своими снадобьями, и поселянок, народивших детей по его молитвам.
Как бы то ни было, не успел я убедиться в том, что могу безнаказанно забрать эти деньги, как во мне пробудилась цыганская натура. Мною овладело желание их похитить, которое может быть объяснено только голосом крови, струившейся в моих жилах. Я, не противоборствуя, поддался искушению и спрятал деньги в сермяжный мешок, куда мы клали гребни и ночные колпаки; затем, сбросив отшельническое платье и вновь облачившись в сиротское, я удалился из пустыни, в полном убеждении, что уношу с собою богатства обеих Индий.
Вы только что услышали о моем первом опыте и, без сомнения, ожидаете, что за ним последует целый ряд подвигов в том же духе. Я не обману ваших ожиданий; мне предстоит еще рассказать вам немало таких же проделок, прежде чем я дойду до своих похвальных поступков, но все же я до них дойду, и вы из моего повествования убедитесь, что и мазурик может сделаться честным человеком.
Несмотря на свой детский возраст, я все же не был таким дураком, чтобы вернуться на толедскую дорогу: ведь я рисковал встретиться с братом Хризостомом, который пренеприятным манером заставил бы меня вернуть украденный куш. Поэтому я избрал другой путь, приведший меня в деревню Гальвес, где я остановился у харчевни, хозяйка коей, вдовица лет сорока, обладала всеми необходимыми качествами, чтобы не осрамить своей вывески. Не успела эта женщина окинуть меня взглядом, как тотчас по платью узнала во мне беглеца из сиротского дома и спросила, кто я и куда направляюсь. Я отвечал, что, потеряв отца и мать, ищу работу.
— Дитя мое, — спросила она, — умеешь ли ты читать?
Я отвечал, что умею и даже превосходно пишу. На самом деле я выводил и нанизывал свои каракули так, что получалось некое сходство с письмом; но этого было достаточно для нужд деревенской харчевни.
— Значит, я принимаю тебя на службу, — заключила хозяйка, — ты можешь мне пригодиться, если будешь вести долговую книгу, дебет и кредит. Жалованья я тебе не положу, потому что эта харчевня посещается порядочными людьми, которые и слуг не обходят своими милостями: тебе перепадет немало мелких доходов.
Я принял ее предложения, решив в уме, как вы сами понимаете, переменить климат, когда пребывание в деревне Гальвес перестанет доставлять мне удовольствие. Как только я устроился на службу в эту харчевню, душой моей овладело великое беспокойство, и чем больше я об этом думал, тем оно казалось мне обоснованнее. Мне не хотелось, чтобы узнали о моих деньгах, и я бился над приискиванием укромного уголка, где бы ни одна чужая рука за ними не протянулась. Я еще не достаточно ознакомился с расположением дома, чтобы сразу довериться тем местам, которые казались мне наиболее удобными для утайки краденого. О, сколько забот причиняет богатство! Наконец, я все же решился спрятать свой мешок в углу нашего чердака, где была навалена солома, и, по возможности, успокоился, считая, что там он будет в большей безопасности, чем где бы то ни было.
Нас в доме было трое слуг: здоровенный конюх, молодая служанка из Галисии и я. Каждый из нас выуживал у гостей — как пеших, так и конных — все, что было возможно. Мне всегда перепадало от этих господ несколько мелких монет, когда я приносил им счет. Кое-что давали они и конюху, заботившемуся об их лошадях и мулах. Что же касается галисианки, то она была кумирам всех проходящих по дороге погонщиков и зарабатывала больше червонцев, чем мы медяков. Не успевал я получить грош, как тотчас же тащил его на чердак, чтобы увеличить свое сокровище, и по мере роста своего богатства я чувствовал, как юное мое сердечко привязывается к нему все больше и больше. Порой я целовал свои монетки; я созерцал их с восторгом, понятным одним только скрягам.
Любовь, которую я питал к своему кладу, побуждала меня навещать его раз тридцать в день. Часто я встречался на лестнице с хозяйкой, которая, будучи от природы весьма подозрительной, однажды полюбопытствовала узнать, что поминутно влечет меня на чердак. Она поднялась туда и начала рыскать по всем углам в предположении, что я, может быть, прячу в этой мансарде предметы, похищенные у нее в доме. Она не преминула перерыть солому, покрывавшую мой клад, и вскоре его обнаружила. Развязав мешок и увидев, что он полон эскудо и пистолей, она подумала или притворилась, что думает, будто я украл у нее эти деньги.
Она конфисковала их без дальнейших околичностей; затем, назвав меня маленьким негодяем, она велела конюху, во всем ей преданному, отсчитать мне с пятьдесят горячих. А после того как меня по ее приказу так здорово отстегали, она выставила меня вон, приговаривая, что не потерпит жулика в своем доме. Сколько я ни уверял, что не думал обкрадывать хозяйку, она утверждала противное, и ее словам придали больше веры, чем моим. Таким образом, денежки брата Хризостома перекочевали из рук вора в руки воровки.
Я оплакивал пропажу своих денег, как иной оплакивает гибель единственного сына; и если слезы не вернули мне утерянного, то все же вызвали сочувствие у некоторых свидетелей моего горя и в том числе у гельвского священника, который случайно проходил мимо. Он, казалось, был растроган печальным состоянием, в котором я находился, и увел меня с собою в церковный дом. Там, чтобы завоевать мое доверие или, вернее, выведать у меня всю подноготную, он сперва принялся меня жалеть.
— Сколь сей бедный ребенок достоин сострадания! — произнес он. — Нужно ли удивляться, если, предоставленный самому себе в таком нежном возрасте, он совершил дурной поступок? И взрослые в круговороте жизни лишь с трудом этого избегают.
Затем, обращаясь ко мне, он продолжал:
— Сын мой, из какой части Испании ты родом? кто твои родители? Ты похож на мальчика из хорошей семьи. Говори со мною откровенно и смело рассчитывай, что я тебя не покину.
Этими политичными и сострадательными речами священник мало-помалу довел меня до того, что я с превеликой наивностью осведомил его обо всех своих делах. Я сознался во всем, после чего он заявил мне:
— Хотя, друг мой, отшельникам и не подобает накоплять богатства, ты тем не менее, нарушил заповедь, запрещающую покражу. Но я берусь заставить хозяйку выдать деньги и доставлю их брату Хризостому в его келью: отныне твоя совесть может быть спокойна на этот счет.
Это, могу вам поклясться, меньше всего меня тревожило. Священник же, у которого был свой план, этим не ограничился.
— Дитя мое, — продолжал он, — я хочу позаботиться о твоей судьбе и доставить тебе хорошую кондицию. Завтра я отправлю тебя с погонщиком к своему племяннику, канонику толедского собора. По моей просьбе он не откажется принять тебя в число своих лакеев, которые все до единого живут сытно, словно бенефициарии
193от поступлений с пребенды. Могу тебя уверить, что и тебе там будет превосходно.
Эти заверения так меня утешили, что я позабыл о своем мешке и о полученных плетях: я думал лишь о том, что скоро заживу, как бенефициарии. На другой день, покуда меня кормили завтраком, к церковному дому по распоряжению священника явился погонщик с двумя оседланными и взнузданными мулами. Мне помогли влезть на одного из них, погонщик вскочил на другого, и мы двинулись по дороге в Толедо. Мой спутник оказался человеком веселого нрава, который не прочь был потешиться на счет ближнего.
— Видно, барчук, — сказал он мне, — гельвский священник большой ваш благоприятель. Лучше он не мог доказать вам свою любовь, как поместивши вас у своего племянничка, каноника, которого я имею честь знать и который, безусловно, является украшением своего капитула. Он не принадлежит к сонму тех святош, чьи бледные и изможденные лица говорят об умерщвлении плоти: у него лицо полное, румяное, веселое, это — жуир, не отказывающий себе ни в одном доступном удовольствии, но больше всего любящий хороший стол. Вы заживете у него в доме, как у Христа за пазухой.
Прохвост-погонщик, заметив, что я слушаю его с большим удовлетворением, продолжал выхвалять блаженное житье, ожидающее меня на службе у каноника. Он не переставал говорить об этом, покуда мы не прибыли в деревню Обису, где остановились, чтобы дать отдых мулам. Тут, на свое величайшее счастье, я узнал, что меня обманывают, и вот каким образом мне удалось это обнаружить. Погонщик, расхаживая взад и вперед по харчевне, случайно выронил из кармана записку, каковую я сумел незаметно для него подобрать и умудрился прочесть, пока он находился в конюшне. То было письмо, адресованное священникам сиротского дома и составленное в нижеследующих выражениях:
— Эй; мальчишка, хочешь у меня служить? Мне как раз подошел бы такой лакей, как ты.
— А мне — такой барин, как вы.
— Ну, раз так, — возразил он, — ты отныне принадлежишь мне, и тебе остается только следовать за мной, — что я и исполнил без возражения.
Кавалер этот, по имени дон Абель, которому на вид можно было дать лет тридцать, жил в меблированных комнатах, где занимал довольно пристойные покои. Он был профессиональным игроком, и вот какою жизнью зажил я у него. С утра я толок ему табак на пять или шесть трубок, чистил его платье и затем шел за цирюльником, который брил ему бороду и подвивал усы. После этого он отправлялся шататься по притонам и возвращался на квартиру не раньше одиннадцати-двенадцати часов ночи. Но каждое утро, выходя из дому, он вынимал из кармана три реала, которые вручал мне на расходы, с разрешением делать что угодно до десяти часов вечера. Он был мною совершенно доволен, лишь бы только я находился на месте к моменту его возвращения. Он заказал мне ливрейный камзол и штаны, в каковом наряде я больше всего походил на рассыльного какой-нибудь куртизанки. Я хорошо освоился со своей должностью, и, разумеется, невозможно было сыскать другую, которая больше подходила бы к моему характеру.
С месяц уже вел я такую счастливую жизнь, как вдруг мой патрон опросил меня, доволен ли я им, и, услыхав в ответ, что нельзя быть довольнее, сказал:
— Итак, мы с тобой завтра уезжаем в Севилью, куда меня призывают дела. Тебе не мешает посмотреть на столицу Андалузии. «Кто не видал Севильи, тот ничего не видал», — гласит пословица.
Я уверил его, что готов следовать за ним повсюду. В тот же день севильская почтовая карета подкатила к меблированным комнатам и увезла большой сундук, содержавший все пожитки моего барина, а на следующее утро мы сами отбыли в Андалузию.
Сеньор Абель был так счастлив в игре, что проигрывал лишь тогда, когда ему было угодно, а это во избежание гнева простофиль принуждало его к частой перемене мест и послужило также и на сей раз причиной нашего путешествия. По приезде в Севилью мы стали на квартиру неподалеку от Кордовских ворот и возобновили свое толедское житье-бытье. Но хозяин мой быстро ощутил некоторую разницу между этими двумя городами. В севильских притонах он повстречал игроков, столь же удачливых, как и он, в силу чего зачастую возвращался оттуда в весьма печальном настроении. Однажды утром, когда он был еще не в духе из-за проигранной накануне сотни пистолей, он спросил меня, почему я не отнес его белья к некоей особе, взявшей на себя заботы о том, чтобы оно было выстирано и надушено. Я отвечал, что запамятовал, после чего он, рассвирепев, закатил мне полдюжины таких увесистых пощечин, что у меня перед глазами замелькало больше огней, чем было светильников в Соломоновом храме.
— Это научит тебя, постреленок, относиться внимательнее к своим обязанностям, — сказал он. — Неужели же мне ходить за тобой по пятам и напоминать обо всем, что ты должен сделать? Почему ты менее ловок в работе, чем в еде? Ведь ты же не дурак. Так неужели ты не можешь предупреждать мои приказания и знать, что мне нужно?
С этими словами он ушел со двора, оставив меня сильно разобиженным пощечинами, доставшимися мне за столь ничтожную провинность, и готовым отомстить ему, если представится удобный случай.
Не знаю, что за приключение он испытал немного спустя в каком-то притоне, но только однажды вечером он вернулся в весьма взбудораженном состоянии.
— Сипион, — сказал он мне, — я решил уехать в Италию. Послезавтра я должен взойти на корабль, возвращающийся в Геную. У меня есть на то свои причины. Я полагаю, что ты охотно согласишься сопровождать меня и воспользуешься счастливым случаем, чтобы повидать самую очаровательную страну на свете.
Я ответил, что согласен, но в тот же момент твердо решился исчезнуть, когда надо будет садиться на корабль. Воображая, что таким образом ему отомщу, я считал свой план гениальным. Я был от него в таком восторге, что не смог удержаться и сообщил о нем одному присяжному забияке, с которым иногда встречался на улице. Со времени своего приезда в Севилью я завел несколько дурных знакомств, и это было одно из худших. Я рассказал удальцу, как и за что был награжден оплеухами; затем изложил ему свое намерение покинуть дона Абеля перед самой посадкой на корабль и спросил, что он думает о моем решении.
Слушая меня, храбрец сдвинул брови и закрутил усы кверху. Затем, жестоко выбранив моего хозяина, он сказал:
— Молодой человек, вы будете обесчещены навеки, если ограничитесь задуманной вами легковесной местью. Недостаточно — отпустить дона Абеля одного: это было бы слишком слабой карой; необходимо соразмерить возмездие с оскорблением. Нечего колебаться: давайте, утащим у него вещи и деньги и разделим их по-братски после его отъезда.
Хотя у меня была естественная склонность к похищению чужого добра, все же проект столь крупной покражи меня испугал. Между тем архиплут, сделавший мне это предложение, в конце концов уговорил меня, и вот каков был успех нашего предприятия.
Мой удалец, детина, рослый и коренастый, явился на следующий день под вечер ко мне в гостиницу. Я показал ему сундук, в который хозяин мой уже успел запереть свои пожитки, и спросил, сумеет ли он один унести такую тяжесть.
— Такую тяжесть? — сказал он. — Да будет вам ведомо, что когда дело идет о похищении чужого добра, то я унесу и Ноев ковчег.
С этими словами он подошел к сундуку, без труда вскинул его на плечи и легкой поступью спустился по лестнице. Я с такой же быстротой последовал за ним, и мы уже готовы были выйти на улицу, как перед нами неожиданно предстал дон Абель, которого счастливая звезда столь кстати для него привела домой.
— Куда ты идешь с этим сундуком? — сказал он мне.
Я был так ошарашен, что сразу онемел, а храбрец, видя что дело сорвалось, бросил сундук наземь и ударился в бегство, чтобы избежать объяснений.
— Так куда же ты идешь с этим сундуком? — вторично спросил меня хозяин.
— Сеньор, — отвечал я ему ни жив, ни мертв, — я велел отнести его на судно, с которым вы завтра уезжаете в Италию.
— А разве ты знаешь, — возразил он, — с каким кораблем я уезжаю?
— Нет, сударь, — отвечал я, — но язык до Рима доведет: я справился бы в порту, и кто-нибудь, наверное, бы мне указал.
При этом подозрительном ответе он бросил на меня яростный взгляд. Я подумал, что он снова собирается надавать мне затрещин.
— Кто приказал тебе, — вскричал он, — вынести мой чемодан из дому?
— Вы сами, — ответил я. — Возможно ли, чтобы вы позабыли упреки, которыми осыпали меня несколько дней тому назад. Разве вы не сказали, избивая меня, чтобы я предвосхищал ваши приказания и делал по своему почину все, что нужно к вашим услугам? И вот, чтобы последовать этому указанию, я велел отнести сундук на судно.
Тогда игрок, убедившись, что я хитрее, чем он полагал, дал мне отставку, проговорив весьма холодным тоном:
— Ступайте, сеньор Сипион; идите с богом! Я не люблю играть с людьми, у которых то больше одной картой, то меньше. Убирайтесь с глаз моих, — добавил дон Абель, меняя тон, — не то я заставлю вас петь без нот.
Я избавил его от труда повторять свое приглашение, то есть немедленно удалился, дрожа от страха, как бы он не принудил меня снять мою ливрею; но, по счастью, он мне ее оставил. Я слонялся по улицам, размышляя о том, где бы мне найти жилье за два реала, составлявших все мое богатство. Таким образом, я подошел к архиепископскому подворью; а так как в это время готовили ужин для его высокопреосвященства, то из кухни возносился приятнейший аромат, ощущавшийся на целую милю в окружности.
«Черт побери! — сказал я про себя, — не дурак бы я был полакомиться одним из этих рагу, что так вкусно в нос ударяют; я бы, пожалуй, удовольствовался и тем, чтобы запустить туда пятерню. Да чего там! Неужто же я не в силах, изобрести способ, чтобы отведать этих заманчивых блюд, от которых мне теперь достается один запах? А почему бы не попытаться? Невозможного тут, по-видимому, ничего нет».
Моя фантазия разыгралась, и, по мере того как я предавался мечтаниям, у меня сложился хитрый план, который я тут же и выполнил с полным успехом. Я вскочил во двор архиепископского подворья и бросился бежать по направлению к кухне, крича что было сил:
— На помощь! на помощь! — точно за мной по пятам гнались убийцы.
На мои повторные крики выбежал мастер Диего, архиепископский повар, с тремя-четырьмя поварятами, чтобы узнать, в чем дело. Не видя никого, кроме меня, он спросил, почему я так громко кричу.
— Ах, сеньор, — отвечал я ему с выражением человека, перепуганного насмерть, — умоляю вас ради святого Поликарпия: спасите меня от ярости какого-то головореза, который хочет меня убить.
— Где же он, этот головорез? — вскричал Диего. — Вы тут одни-одинешеньки, и ни одна собака за вами не гонится. Бросьте, дитя мое, успокойтесь. Видно, кто-нибудь хотел напугать вас для потехи; но он хорошо сделал, что не последовал за вами сюда, во дворец, потому что мы, по меньшей мере, обрезали бы ему уши.
— Нет, нет! — сказал я повару, — он не для смеха меня преследовал. Это здоровенный жулик, который собирался меня ограбить, и я уверен, что он сторожит на улице.
— Ну, так ему долго придется вас дожидаться, — отвечал Диего, — потому что вы останетесь у нас до утра. Здесь вы и поужинаете и переночуете с поварятами, которые попотчуют вас как следует.
Я не помнил себя от радости, услышав его последние слова, и пришел в полный восторг от представившегося мне зрелища, когда мастер Диего провел меня на кухню и я увидал приготовления к ужину его высокопреосвященства. Я насчитал до пятнадцати человек, занятых этими приготовлениями, но не в силах был исчислить всех блюд, представших перед моим взором, — столь щедро провидение позаботилось о снабжении архиепископского подворья. Вот в эти-то минуты, вдыхая ароматы различных рагу, которые я прежде чуял лишь издали, я впервые познал чувственное наслаждение. Затем я имел честь ужинать и спать вместе с поварятами, дружбу которых я так быстро завоевал, что наутро, когда я пошел благодарить мастера Диего за великодушно предоставленное убежище, он сказал мне:
— Все наши кухонные мальчики сообщили мне, что будут очень рады найти в вас товарища, — так ваш характер пришелся им по вкусу. А сами вы хотели бы стать их однокашником?
Я отвечал, что если бы мне выпало на долю такое счастье, то я увидел бы в нем предел своих желаний.
— Если так, мой друг, — возразил он, — то можете с сегодняшнего же дня считать себя в числе архиепископских слуг.
С этими словами он повел меня и представил мажордому, который по моему бойкому виду счел меня достойным принятия в семью ложкомоев.
Не успел я вступить в столь почтенную должность, как мастер Диего, следуя обычаю всех кухарей из больших домов, тайно посылающих провизию своим красоткам, избрал меня, чтоб доставлять некоей жившей по соседству даме то телячье седло, то дичь, то домашнюю птицу. Любезная сия дама была вдовушкой лет тридцати, не более; весьма недурна собой и очень живая, она, казалось, не слишком-то была верна своему повару. Он не довольствовался тем, что поставлял ей мясо, хлеб, сахар и масло, но также снабжал ее запасом вина, — все, разумеется, за счет монсиньора архиепископа.
Во дворце его высокопреосвященства я окончательно обтесался и выкинул там довольно забавную штуку, о которой и по сей час вспоминают в Севилье. Пажи и еще кое-кто из домочадцев решились отпраздновать день рождения его высокопреосвященства комедийным представлением. Они избрали комедию «Бенавида»,
194а так как им требовался мальчик моих лет, чтобы сыграть роль юного леонского короля, то выбор их пал на меня. Мажордом, считавший себя знатоком декламации, взялся меня натаскать и после нескольких уроков объявил, что я буду не самым худшим из актеров. Так как все расходы шли за счет хозяина, то устроители не пожалели ничего для великолепия празднества. В главном зале дворца соорудили сцену и пышно ее разукрасили. В глубине поместили лужайку, на которой я должен был появиться спящим в том акте, где мавры бросаются на меня и берут в плен. Когда актеры оказались готовыми к представлению, архиепископ назначил день спектакля и не преминул пригласить знатнейших сеньоров и дам со всего города.
Когда этот день наступил, актеры не занимались уже ничем, кроме своих костюмов. Что касается моего, то его принес портной, сопровождаемый нашим мажордомом, который, взяв на себя труд вдолбить мне мою роль, почел теперь своим долгом присутствовать при моем переодевании. Портной надел на меня роскошное облачение из синего бархата, отделанное золотыми позументами и пуговицами, с широкими рукавами, отороченными золотой бахромой; а мажордом собственноручно возложил мне на голову картонную корону, усыпанную множеством чистого жемчуга вперемежку с поддельными алмазами. В довершение всего они опоясали меня розовым кушаком с серебряными цветами. При каждом новом надеваемом на меня украшении мне казалось, будто они привязывают мне крылья, чтобы я улетел и скрылся с глаз. Наконец, перед вечером представление началось. Сперва на сцену выходит леонский король и произносит длинную тираду. Так как эта роль была предоставлена мне, то я открыл действие монологом в стихах, который сводился к тому, что я не могу противостать очарованию сна и собираюсь ему отдаться. Вслед за сим я удалился в глубину сцены и бросился на травяное ложе, мне уготованное. Но вместо того чтобы заснуть, я принялся размышлять о способах выбраться на улицу и улизнуть вместе со своими регалиями. Маленькая потайная лестница, которая вела под сцену и в нижнюю залу, показалась мне пригодной для выполнения этого плана. Итак, я незаметно встал и, видя, что никто не обращает на меня внимания, сбежал по лестнице в залу и понесся к дверям с криком.
— Дорогу! Дорогу! Я иду переодеваться.
Все посторонились, чтобы меня пропустить, так что не прошло и двух минут, как я безнаказанно вышел из дворца и под покровом ночи добрался до дома своего приятеля, вышеупомянутого удальца. Он был вне себя от изумления, увидав меня в таком наряде. Я посвятил его во все, и он от души посмеялся. Затем, обняв меня с большим жаром (поскольку надеялся получить свою долю из риз леонского короля), он принес мне поздравления с ловкой проделкой и заметил, что если я и впредь буду верен себе, то еще заслужу своим умом мировую славу. После того как мы с ним насмеялись и позубоскалили всласть, я сказал храбрецу:
— Что нам делать с этим пышным убором?
— Об этом не беспокойтесь, — отвечал он. — Я знаю честного старьевщика, который, не проявляя излишнего любопытства, покупает все, что ему продают, лишь бы цена была сходная. Завтра с утра я схожу за ним и приведу его сюда к вам.
Действительно, на следующий день мой удалец спозаранку вышел из своей комнаты, оставив меня в постели, и через два часа вернулся со старьевщиком, тащившим узел, обернутый желтой холстиной.
Как бы то ни было, не успел я убедиться в том, что могу безнаказанно забрать эти деньги, как во мне пробудилась цыганская натура. Мною овладело желание их похитить, которое может быть объяснено только голосом крови, струившейся в моих жилах. Я, не противоборствуя, поддался искушению и спрятал деньги в сермяжный мешок, куда мы клали гребни и ночные колпаки; затем, сбросив отшельническое платье и вновь облачившись в сиротское, я удалился из пустыни, в полном убеждении, что уношу с собою богатства обеих Индий.
Вы только что услышали о моем первом опыте и, без сомнения, ожидаете, что за ним последует целый ряд подвигов в том же духе. Я не обману ваших ожиданий; мне предстоит еще рассказать вам немало таких же проделок, прежде чем я дойду до своих похвальных поступков, но все же я до них дойду, и вы из моего повествования убедитесь, что и мазурик может сделаться честным человеком.
Несмотря на свой детский возраст, я все же не был таким дураком, чтобы вернуться на толедскую дорогу: ведь я рисковал встретиться с братом Хризостомом, который пренеприятным манером заставил бы меня вернуть украденный куш. Поэтому я избрал другой путь, приведший меня в деревню Гальвес, где я остановился у харчевни, хозяйка коей, вдовица лет сорока, обладала всеми необходимыми качествами, чтобы не осрамить своей вывески. Не успела эта женщина окинуть меня взглядом, как тотчас по платью узнала во мне беглеца из сиротского дома и спросила, кто я и куда направляюсь. Я отвечал, что, потеряв отца и мать, ищу работу.
— Дитя мое, — спросила она, — умеешь ли ты читать?
Я отвечал, что умею и даже превосходно пишу. На самом деле я выводил и нанизывал свои каракули так, что получалось некое сходство с письмом; но этого было достаточно для нужд деревенской харчевни.
— Значит, я принимаю тебя на службу, — заключила хозяйка, — ты можешь мне пригодиться, если будешь вести долговую книгу, дебет и кредит. Жалованья я тебе не положу, потому что эта харчевня посещается порядочными людьми, которые и слуг не обходят своими милостями: тебе перепадет немало мелких доходов.
Я принял ее предложения, решив в уме, как вы сами понимаете, переменить климат, когда пребывание в деревне Гальвес перестанет доставлять мне удовольствие. Как только я устроился на службу в эту харчевню, душой моей овладело великое беспокойство, и чем больше я об этом думал, тем оно казалось мне обоснованнее. Мне не хотелось, чтобы узнали о моих деньгах, и я бился над приискиванием укромного уголка, где бы ни одна чужая рука за ними не протянулась. Я еще не достаточно ознакомился с расположением дома, чтобы сразу довериться тем местам, которые казались мне наиболее удобными для утайки краденого. О, сколько забот причиняет богатство! Наконец, я все же решился спрятать свой мешок в углу нашего чердака, где была навалена солома, и, по возможности, успокоился, считая, что там он будет в большей безопасности, чем где бы то ни было.
Нас в доме было трое слуг: здоровенный конюх, молодая служанка из Галисии и я. Каждый из нас выуживал у гостей — как пеших, так и конных — все, что было возможно. Мне всегда перепадало от этих господ несколько мелких монет, когда я приносил им счет. Кое-что давали они и конюху, заботившемуся об их лошадях и мулах. Что же касается галисианки, то она была кумирам всех проходящих по дороге погонщиков и зарабатывала больше червонцев, чем мы медяков. Не успевал я получить грош, как тотчас же тащил его на чердак, чтобы увеличить свое сокровище, и по мере роста своего богатства я чувствовал, как юное мое сердечко привязывается к нему все больше и больше. Порой я целовал свои монетки; я созерцал их с восторгом, понятным одним только скрягам.
Любовь, которую я питал к своему кладу, побуждала меня навещать его раз тридцать в день. Часто я встречался на лестнице с хозяйкой, которая, будучи от природы весьма подозрительной, однажды полюбопытствовала узнать, что поминутно влечет меня на чердак. Она поднялась туда и начала рыскать по всем углам в предположении, что я, может быть, прячу в этой мансарде предметы, похищенные у нее в доме. Она не преминула перерыть солому, покрывавшую мой клад, и вскоре его обнаружила. Развязав мешок и увидев, что он полон эскудо и пистолей, она подумала или притворилась, что думает, будто я украл у нее эти деньги.
Она конфисковала их без дальнейших околичностей; затем, назвав меня маленьким негодяем, она велела конюху, во всем ей преданному, отсчитать мне с пятьдесят горячих. А после того как меня по ее приказу так здорово отстегали, она выставила меня вон, приговаривая, что не потерпит жулика в своем доме. Сколько я ни уверял, что не думал обкрадывать хозяйку, она утверждала противное, и ее словам придали больше веры, чем моим. Таким образом, денежки брата Хризостома перекочевали из рук вора в руки воровки.
Я оплакивал пропажу своих денег, как иной оплакивает гибель единственного сына; и если слезы не вернули мне утерянного, то все же вызвали сочувствие у некоторых свидетелей моего горя и в том числе у гельвского священника, который случайно проходил мимо. Он, казалось, был растроган печальным состоянием, в котором я находился, и увел меня с собою в церковный дом. Там, чтобы завоевать мое доверие или, вернее, выведать у меня всю подноготную, он сперва принялся меня жалеть.
— Сколь сей бедный ребенок достоин сострадания! — произнес он. — Нужно ли удивляться, если, предоставленный самому себе в таком нежном возрасте, он совершил дурной поступок? И взрослые в круговороте жизни лишь с трудом этого избегают.
Затем, обращаясь ко мне, он продолжал:
— Сын мой, из какой части Испании ты родом? кто твои родители? Ты похож на мальчика из хорошей семьи. Говори со мною откровенно и смело рассчитывай, что я тебя не покину.
Этими политичными и сострадательными речами священник мало-помалу довел меня до того, что я с превеликой наивностью осведомил его обо всех своих делах. Я сознался во всем, после чего он заявил мне:
— Хотя, друг мой, отшельникам и не подобает накоплять богатства, ты тем не менее, нарушил заповедь, запрещающую покражу. Но я берусь заставить хозяйку выдать деньги и доставлю их брату Хризостому в его келью: отныне твоя совесть может быть спокойна на этот счет.
Это, могу вам поклясться, меньше всего меня тревожило. Священник же, у которого был свой план, этим не ограничился.
— Дитя мое, — продолжал он, — я хочу позаботиться о твоей судьбе и доставить тебе хорошую кондицию. Завтра я отправлю тебя с погонщиком к своему племяннику, канонику толедского собора. По моей просьбе он не откажется принять тебя в число своих лакеев, которые все до единого живут сытно, словно бенефициарии
193от поступлений с пребенды. Могу тебя уверить, что и тебе там будет превосходно.
Эти заверения так меня утешили, что я позабыл о своем мешке и о полученных плетях: я думал лишь о том, что скоро заживу, как бенефициарии. На другой день, покуда меня кормили завтраком, к церковному дому по распоряжению священника явился погонщик с двумя оседланными и взнузданными мулами. Мне помогли влезть на одного из них, погонщик вскочил на другого, и мы двинулись по дороге в Толедо. Мой спутник оказался человеком веселого нрава, который не прочь был потешиться на счет ближнего.
— Видно, барчук, — сказал он мне, — гельвский священник большой ваш благоприятель. Лучше он не мог доказать вам свою любовь, как поместивши вас у своего племянничка, каноника, которого я имею честь знать и который, безусловно, является украшением своего капитула. Он не принадлежит к сонму тех святош, чьи бледные и изможденные лица говорят об умерщвлении плоти: у него лицо полное, румяное, веселое, это — жуир, не отказывающий себе ни в одном доступном удовольствии, но больше всего любящий хороший стол. Вы заживете у него в доме, как у Христа за пазухой.
Прохвост-погонщик, заметив, что я слушаю его с большим удовлетворением, продолжал выхвалять блаженное житье, ожидающее меня на службе у каноника. Он не переставал говорить об этом, покуда мы не прибыли в деревню Обису, где остановились, чтобы дать отдых мулам. Тут, на свое величайшее счастье, я узнал, что меня обманывают, и вот каким образом мне удалось это обнаружить. Погонщик, расхаживая взад и вперед по харчевне, случайно выронил из кармана записку, каковую я сумел незаметно для него подобрать и умудрился прочесть, пока он находился в конюшне. То было письмо, адресованное священникам сиротского дома и составленное в нижеследующих выражениях:
Не успел я прочитать письмо, известившее меня о добрых намерениях господина настоятеля, как у меня исчезли всякие колебания по поводу решения, которое мне надлежало принять: выйти из харчевни и пробежать больше мили до берега Тахо оказалось делом одного мгновения. Страх отрастил мне крылья и помог спастись от священников сиротского дома, в который я ни за что не хотел возвращаться, так опротивел мне их метод преподавания латыни. Я весело вступил в Толедо, точно доподлинно знал, куда мне обращаться за пищей и питьем. Правда, Толедо — благословенный город, в котором умный человек, вынужденный жить на чужой счет, никогда не умрет с голоду. Но я был еще слишком молод, а потому не мог надеяться, что мне удастся найти там средства к существованию. Тем не менее, судьба оказалась на моей стороне. Едва я вышел на городскую площадь, как хорошо одетый кавалер, мимо которого я проходил, удержал меня за руку и проговорил:
«Господа! Мне думается, что милосердие обязывает меня отдать вам в руки воришку, убежавшего из вашего приюта. Он показался мне не вовсе лишенным смекалки и заслуживающим, чтобы вы, по доброте своей, держали его у себя взаперти. Не сомневаюсь, что путем исправительных наказаний вы превратите его в благоразумного парня. Да сохранит господь ваши благочестивые и милосердные преподобия!
Настоятель гельвского прихода».
— Эй; мальчишка, хочешь у меня служить? Мне как раз подошел бы такой лакей, как ты.
— А мне — такой барин, как вы.
— Ну, раз так, — возразил он, — ты отныне принадлежишь мне, и тебе остается только следовать за мной, — что я и исполнил без возражения.
Кавалер этот, по имени дон Абель, которому на вид можно было дать лет тридцать, жил в меблированных комнатах, где занимал довольно пристойные покои. Он был профессиональным игроком, и вот какою жизнью зажил я у него. С утра я толок ему табак на пять или шесть трубок, чистил его платье и затем шел за цирюльником, который брил ему бороду и подвивал усы. После этого он отправлялся шататься по притонам и возвращался на квартиру не раньше одиннадцати-двенадцати часов ночи. Но каждое утро, выходя из дому, он вынимал из кармана три реала, которые вручал мне на расходы, с разрешением делать что угодно до десяти часов вечера. Он был мною совершенно доволен, лишь бы только я находился на месте к моменту его возвращения. Он заказал мне ливрейный камзол и штаны, в каковом наряде я больше всего походил на рассыльного какой-нибудь куртизанки. Я хорошо освоился со своей должностью, и, разумеется, невозможно было сыскать другую, которая больше подходила бы к моему характеру.
С месяц уже вел я такую счастливую жизнь, как вдруг мой патрон опросил меня, доволен ли я им, и, услыхав в ответ, что нельзя быть довольнее, сказал:
— Итак, мы с тобой завтра уезжаем в Севилью, куда меня призывают дела. Тебе не мешает посмотреть на столицу Андалузии. «Кто не видал Севильи, тот ничего не видал», — гласит пословица.
Я уверил его, что готов следовать за ним повсюду. В тот же день севильская почтовая карета подкатила к меблированным комнатам и увезла большой сундук, содержавший все пожитки моего барина, а на следующее утро мы сами отбыли в Андалузию.
Сеньор Абель был так счастлив в игре, что проигрывал лишь тогда, когда ему было угодно, а это во избежание гнева простофиль принуждало его к частой перемене мест и послужило также и на сей раз причиной нашего путешествия. По приезде в Севилью мы стали на квартиру неподалеку от Кордовских ворот и возобновили свое толедское житье-бытье. Но хозяин мой быстро ощутил некоторую разницу между этими двумя городами. В севильских притонах он повстречал игроков, столь же удачливых, как и он, в силу чего зачастую возвращался оттуда в весьма печальном настроении. Однажды утром, когда он был еще не в духе из-за проигранной накануне сотни пистолей, он спросил меня, почему я не отнес его белья к некоей особе, взявшей на себя заботы о том, чтобы оно было выстирано и надушено. Я отвечал, что запамятовал, после чего он, рассвирепев, закатил мне полдюжины таких увесистых пощечин, что у меня перед глазами замелькало больше огней, чем было светильников в Соломоновом храме.
— Это научит тебя, постреленок, относиться внимательнее к своим обязанностям, — сказал он. — Неужели же мне ходить за тобой по пятам и напоминать обо всем, что ты должен сделать? Почему ты менее ловок в работе, чем в еде? Ведь ты же не дурак. Так неужели ты не можешь предупреждать мои приказания и знать, что мне нужно?
С этими словами он ушел со двора, оставив меня сильно разобиженным пощечинами, доставшимися мне за столь ничтожную провинность, и готовым отомстить ему, если представится удобный случай.
Не знаю, что за приключение он испытал немного спустя в каком-то притоне, но только однажды вечером он вернулся в весьма взбудораженном состоянии.
— Сипион, — сказал он мне, — я решил уехать в Италию. Послезавтра я должен взойти на корабль, возвращающийся в Геную. У меня есть на то свои причины. Я полагаю, что ты охотно согласишься сопровождать меня и воспользуешься счастливым случаем, чтобы повидать самую очаровательную страну на свете.
Я ответил, что согласен, но в тот же момент твердо решился исчезнуть, когда надо будет садиться на корабль. Воображая, что таким образом ему отомщу, я считал свой план гениальным. Я был от него в таком восторге, что не смог удержаться и сообщил о нем одному присяжному забияке, с которым иногда встречался на улице. Со времени своего приезда в Севилью я завел несколько дурных знакомств, и это было одно из худших. Я рассказал удальцу, как и за что был награжден оплеухами; затем изложил ему свое намерение покинуть дона Абеля перед самой посадкой на корабль и спросил, что он думает о моем решении.
Слушая меня, храбрец сдвинул брови и закрутил усы кверху. Затем, жестоко выбранив моего хозяина, он сказал:
— Молодой человек, вы будете обесчещены навеки, если ограничитесь задуманной вами легковесной местью. Недостаточно — отпустить дона Абеля одного: это было бы слишком слабой карой; необходимо соразмерить возмездие с оскорблением. Нечего колебаться: давайте, утащим у него вещи и деньги и разделим их по-братски после его отъезда.
Хотя у меня была естественная склонность к похищению чужого добра, все же проект столь крупной покражи меня испугал. Между тем архиплут, сделавший мне это предложение, в конце концов уговорил меня, и вот каков был успех нашего предприятия.
Мой удалец, детина, рослый и коренастый, явился на следующий день под вечер ко мне в гостиницу. Я показал ему сундук, в который хозяин мой уже успел запереть свои пожитки, и спросил, сумеет ли он один унести такую тяжесть.
— Такую тяжесть? — сказал он. — Да будет вам ведомо, что когда дело идет о похищении чужого добра, то я унесу и Ноев ковчег.
С этими словами он подошел к сундуку, без труда вскинул его на плечи и легкой поступью спустился по лестнице. Я с такой же быстротой последовал за ним, и мы уже готовы были выйти на улицу, как перед нами неожиданно предстал дон Абель, которого счастливая звезда столь кстати для него привела домой.
— Куда ты идешь с этим сундуком? — сказал он мне.
Я был так ошарашен, что сразу онемел, а храбрец, видя что дело сорвалось, бросил сундук наземь и ударился в бегство, чтобы избежать объяснений.
— Так куда же ты идешь с этим сундуком? — вторично спросил меня хозяин.
— Сеньор, — отвечал я ему ни жив, ни мертв, — я велел отнести его на судно, с которым вы завтра уезжаете в Италию.
— А разве ты знаешь, — возразил он, — с каким кораблем я уезжаю?
— Нет, сударь, — отвечал я, — но язык до Рима доведет: я справился бы в порту, и кто-нибудь, наверное, бы мне указал.
При этом подозрительном ответе он бросил на меня яростный взгляд. Я подумал, что он снова собирается надавать мне затрещин.
— Кто приказал тебе, — вскричал он, — вынести мой чемодан из дому?
— Вы сами, — ответил я. — Возможно ли, чтобы вы позабыли упреки, которыми осыпали меня несколько дней тому назад. Разве вы не сказали, избивая меня, чтобы я предвосхищал ваши приказания и делал по своему почину все, что нужно к вашим услугам? И вот, чтобы последовать этому указанию, я велел отнести сундук на судно.
Тогда игрок, убедившись, что я хитрее, чем он полагал, дал мне отставку, проговорив весьма холодным тоном:
— Ступайте, сеньор Сипион; идите с богом! Я не люблю играть с людьми, у которых то больше одной картой, то меньше. Убирайтесь с глаз моих, — добавил дон Абель, меняя тон, — не то я заставлю вас петь без нот.
Я избавил его от труда повторять свое приглашение, то есть немедленно удалился, дрожа от страха, как бы он не принудил меня снять мою ливрею; но, по счастью, он мне ее оставил. Я слонялся по улицам, размышляя о том, где бы мне найти жилье за два реала, составлявших все мое богатство. Таким образом, я подошел к архиепископскому подворью; а так как в это время готовили ужин для его высокопреосвященства, то из кухни возносился приятнейший аромат, ощущавшийся на целую милю в окружности.
«Черт побери! — сказал я про себя, — не дурак бы я был полакомиться одним из этих рагу, что так вкусно в нос ударяют; я бы, пожалуй, удовольствовался и тем, чтобы запустить туда пятерню. Да чего там! Неужто же я не в силах, изобрести способ, чтобы отведать этих заманчивых блюд, от которых мне теперь достается один запах? А почему бы не попытаться? Невозможного тут, по-видимому, ничего нет».
Моя фантазия разыгралась, и, по мере того как я предавался мечтаниям, у меня сложился хитрый план, который я тут же и выполнил с полным успехом. Я вскочил во двор архиепископского подворья и бросился бежать по направлению к кухне, крича что было сил:
— На помощь! на помощь! — точно за мной по пятам гнались убийцы.
На мои повторные крики выбежал мастер Диего, архиепископский повар, с тремя-четырьмя поварятами, чтобы узнать, в чем дело. Не видя никого, кроме меня, он спросил, почему я так громко кричу.
— Ах, сеньор, — отвечал я ему с выражением человека, перепуганного насмерть, — умоляю вас ради святого Поликарпия: спасите меня от ярости какого-то головореза, который хочет меня убить.
— Где же он, этот головорез? — вскричал Диего. — Вы тут одни-одинешеньки, и ни одна собака за вами не гонится. Бросьте, дитя мое, успокойтесь. Видно, кто-нибудь хотел напугать вас для потехи; но он хорошо сделал, что не последовал за вами сюда, во дворец, потому что мы, по меньшей мере, обрезали бы ему уши.
— Нет, нет! — сказал я повару, — он не для смеха меня преследовал. Это здоровенный жулик, который собирался меня ограбить, и я уверен, что он сторожит на улице.
— Ну, так ему долго придется вас дожидаться, — отвечал Диего, — потому что вы останетесь у нас до утра. Здесь вы и поужинаете и переночуете с поварятами, которые попотчуют вас как следует.
Я не помнил себя от радости, услышав его последние слова, и пришел в полный восторг от представившегося мне зрелища, когда мастер Диего провел меня на кухню и я увидал приготовления к ужину его высокопреосвященства. Я насчитал до пятнадцати человек, занятых этими приготовлениями, но не в силах был исчислить всех блюд, представших перед моим взором, — столь щедро провидение позаботилось о снабжении архиепископского подворья. Вот в эти-то минуты, вдыхая ароматы различных рагу, которые я прежде чуял лишь издали, я впервые познал чувственное наслаждение. Затем я имел честь ужинать и спать вместе с поварятами, дружбу которых я так быстро завоевал, что наутро, когда я пошел благодарить мастера Диего за великодушно предоставленное убежище, он сказал мне:
— Все наши кухонные мальчики сообщили мне, что будут очень рады найти в вас товарища, — так ваш характер пришелся им по вкусу. А сами вы хотели бы стать их однокашником?
Я отвечал, что если бы мне выпало на долю такое счастье, то я увидел бы в нем предел своих желаний.
— Если так, мой друг, — возразил он, — то можете с сегодняшнего же дня считать себя в числе архиепископских слуг.
С этими словами он повел меня и представил мажордому, который по моему бойкому виду счел меня достойным принятия в семью ложкомоев.
Не успел я вступить в столь почтенную должность, как мастер Диего, следуя обычаю всех кухарей из больших домов, тайно посылающих провизию своим красоткам, избрал меня, чтоб доставлять некоей жившей по соседству даме то телячье седло, то дичь, то домашнюю птицу. Любезная сия дама была вдовушкой лет тридцати, не более; весьма недурна собой и очень живая, она, казалось, не слишком-то была верна своему повару. Он не довольствовался тем, что поставлял ей мясо, хлеб, сахар и масло, но также снабжал ее запасом вина, — все, разумеется, за счет монсиньора архиепископа.
Во дворце его высокопреосвященства я окончательно обтесался и выкинул там довольно забавную штуку, о которой и по сей час вспоминают в Севилье. Пажи и еще кое-кто из домочадцев решились отпраздновать день рождения его высокопреосвященства комедийным представлением. Они избрали комедию «Бенавида»,
194а так как им требовался мальчик моих лет, чтобы сыграть роль юного леонского короля, то выбор их пал на меня. Мажордом, считавший себя знатоком декламации, взялся меня натаскать и после нескольких уроков объявил, что я буду не самым худшим из актеров. Так как все расходы шли за счет хозяина, то устроители не пожалели ничего для великолепия празднества. В главном зале дворца соорудили сцену и пышно ее разукрасили. В глубине поместили лужайку, на которой я должен был появиться спящим в том акте, где мавры бросаются на меня и берут в плен. Когда актеры оказались готовыми к представлению, архиепископ назначил день спектакля и не преминул пригласить знатнейших сеньоров и дам со всего города.
Когда этот день наступил, актеры не занимались уже ничем, кроме своих костюмов. Что касается моего, то его принес портной, сопровождаемый нашим мажордомом, который, взяв на себя труд вдолбить мне мою роль, почел теперь своим долгом присутствовать при моем переодевании. Портной надел на меня роскошное облачение из синего бархата, отделанное золотыми позументами и пуговицами, с широкими рукавами, отороченными золотой бахромой; а мажордом собственноручно возложил мне на голову картонную корону, усыпанную множеством чистого жемчуга вперемежку с поддельными алмазами. В довершение всего они опоясали меня розовым кушаком с серебряными цветами. При каждом новом надеваемом на меня украшении мне казалось, будто они привязывают мне крылья, чтобы я улетел и скрылся с глаз. Наконец, перед вечером представление началось. Сперва на сцену выходит леонский король и произносит длинную тираду. Так как эта роль была предоставлена мне, то я открыл действие монологом в стихах, который сводился к тому, что я не могу противостать очарованию сна и собираюсь ему отдаться. Вслед за сим я удалился в глубину сцены и бросился на травяное ложе, мне уготованное. Но вместо того чтобы заснуть, я принялся размышлять о способах выбраться на улицу и улизнуть вместе со своими регалиями. Маленькая потайная лестница, которая вела под сцену и в нижнюю залу, показалась мне пригодной для выполнения этого плана. Итак, я незаметно встал и, видя, что никто не обращает на меня внимания, сбежал по лестнице в залу и понесся к дверям с криком.
— Дорогу! Дорогу! Я иду переодеваться.
Все посторонились, чтобы меня пропустить, так что не прошло и двух минут, как я безнаказанно вышел из дворца и под покровом ночи добрался до дома своего приятеля, вышеупомянутого удальца. Он был вне себя от изумления, увидав меня в таком наряде. Я посвятил его во все, и он от души посмеялся. Затем, обняв меня с большим жаром (поскольку надеялся получить свою долю из риз леонского короля), он принес мне поздравления с ловкой проделкой и заметил, что если я и впредь буду верен себе, то еще заслужу своим умом мировую славу. После того как мы с ним насмеялись и позубоскалили всласть, я сказал храбрецу:
— Что нам делать с этим пышным убором?
— Об этом не беспокойтесь, — отвечал он. — Я знаю честного старьевщика, который, не проявляя излишнего любопытства, покупает все, что ему продают, лишь бы цена была сходная. Завтра с утра я схожу за ним и приведу его сюда к вам.
Действительно, на следующий день мой удалец спозаранку вышел из своей комнаты, оставив меня в постели, и через два часа вернулся со старьевщиком, тащившим узел, обернутый желтой холстиной.