Страница:
Услыхав не без удовольствия эти последние слова, я притворился весьма опечаленным, как это обычно делает в таких случаях всякий наследник, и, хотя и сгорал от желания выполнить данное мне поручение, однако же сказал своему барину:
— Что вы, сеньор? Слава богу, ваша милость еще не так плоха, чтоб вы не могли поправиться.
— Нет, нет, друг мой, — возразил каноник, — пришел мой конец. Чувствую, что подагра вновь обострилась и что приближается смерть. Торопись же пойти туда, куда я тебя посылаю.
Я действительно заметил, что каноник явно сдавал, и дело показалось мне столь неотложным, что я поспешно отправился выполнять его поручение, оставив при нем сеньору Хасинту, боявшуюся еще больше меня, как бы он не умер без завещания. Я завернул к первому попавшемуся нотариусу, которого мне указали, и, застав его дома, обратился к нему:
— Сеньор! Хозяин мой, лиценциат Седильо, находится при смерти; он хочет продиктовать свою последнюю волю; нельзя терять ни минуты.
Нотариус был небольшой веселый старичок, любивший шутки. Он осведомился, какой врач пользует каноника. Я отвечал, что его лечит доктор Санградо. Услыхав это имя, он поспешно схватил плащ и шляпу.
— Ах, ты, господи! — воскликнул он, — бежим скорее, ибо этот доктор так ретив, что его пациенты не успевают дождаться нотариуса. Сколько завещаний упустил я из-за этого человека!
С этими словами нотариус поторопился выйти вместе со мной, и, пока мы шагали полным ходом, чтоб прийти к канонику до его агонии, я сказал своему спутнику:
— Сеньор, вы знаете, что у завещателей перед смертью нередко мутится память: если барин мой случайно забудет меня в своем завещании, не откажите напомнить ему о моем усердии.
— Охотно, дитя мое, — возразил нотариус, — можешь на меня положиться. Считаю справедливым, чтоб господин вознаграждал лакея, который служил ему верой и правдой. Я даже похлопочу, чтоб тебе был завещан знатный куш, если только лиценциат склонен признать твои заслуги.
Когда мы пришли в опочивальню каноника, он был еще в полной памяти. Сеньора Хасинта, заливаясь притворными слезами, находилась подле него. Она только что сыграла свою роль и подготовила доброго старца к тому, чтоб он ее всячески облагодетельствовал. Оставив своего господина наедине с нотариусом, мы перешли с нею в прихожую, где застали фельдшера, которого прислал доктор, чтоб сделать больному еще одно и, вероятно, последнее кровопускание. Мы остановили его.
— Обождите минутку, мастер Мартин, — сказала ключница, — сейчас нельзя входить к сеньору Седильо. К нему пришел нотариус, которому он диктует свою последнюю волю. Когда сеньор составит духовную, можете пускать ему кровь, сколько вам будет угодно.
Я и моя святоша безумно боялись, как бы лиценциат не умер во время составления завещания, но, по счастью, акт, причинявший нам столько беспокойства, был в конце концов оформлен. Мы увидели выходящего нотариуса, и тот, подойдя ко мне, похлопал меня по плечу и сказал:
— Ну, Жиль Блас, ты не забыт.
При этих словах я испытал живейшую радость и проникся такой благодарностью к своему хозяину за память, что пообещал молиться за него богу после кончины, которая не замедлила наступить, ибо, как только фельдшер пустил ему кровь, бедный старик, который и без того чрезвычайно ослаб, покинул мир чуть ли не в тот же момент. Когда он уже был при последнем издыхании явился доктор, на лице которого отразилось некоторое недоумение, несмотря на привычку отправлять больных на тот свет. Тем не менее он был далек от того, чтоб приписать смерть каноника питью воды и кровопусканию, и, уходя, холодно проронил, что больному выпустили слишком мало крови и что его недостаточно поили теплой водой. Палач от медицины, — я имею в виду фельдшера, — видя, что никто уж не нуждается в его услугах, последовал за доктором Санградо; при этом и тот и другой заявили, что они с первого же дня считали положение каноника безнадежным. И, действительно, надо сказать, что они редко ошибались, когда изрекали такие предсказания.
Как только сеньора Хасинта, Инесилья и я увидели, что хозяин наш приказал долго жить, мы закатили такой концерт похоронных воплей, что всполошили всех соседей. В особенности наша ханжа, у которой были все основания ликовать, испускала столь жалостные стоны, что, казалось, мир не видал еще подобной скорби. В одно мгновение вся горница наполнилась людьми, которых привлекало туда не столько сочувствие, сколько любопытство. Не успели родственники покойного проведать про его кончину, как кинулись к нему на квартиру и позаботились опечатать имущество. Застав ключницу в такой печали, они сперва подумали, что каноник не успел составить завещания, но, к величайшему своему сожалению, вскоре убедились в существовании такового, да к тому же написанного с соблюдением всех необходимых формальностей. Когда же по вскрытии духовной они узнали, что завещатель отказал самое ценное из своего имущества в пользу сеньоры Хасинты и ее маленькой племянницы, то почтили покойного надгробным словом, в котором для его памяти было мало лестного. В то же время они обрушились с бранью на святошу, а также не забыли пройтись и на мой счет. Надо сознаться, что я этого вполне заслуживал. Ибо лиценциат, — царствие ему небесное, — желая, чтоб я весь свой век чтил его память, так помянул меня в одном из пунктов своего завещания: «Idem, понеже Жиль Блас, — молодой человек в науках уже искушенный, то для усовершенствования его в сем деле отказываю ему мою библиотеку, все мои книги и рукописи без всякого изъятия».
Я не имел ни малейшего представления о том, где могла находиться означенная библиотека, ибо в доме никогда таковой не видывал. Насколько я знал, в кабинете моего хозяина лежали на двух сосновых полочках пять-шесть книг, да еще какие-то бумаги. Таково было мое наследство. К тому же книги не могли принести мне большой пользы: одна носила заглавие «Современный повар», другая касалась несварения желудка и способов его излечить, а остальные представляли собой четыре части требника, наполовину источенные червями. Что касается рукописей, то самая любопытная из них состояла из документов какого-то процесса о пребенде, который каноник вел в свое время. Осмотрев свое наследство с большим тщанием, чем оно того заслуживало, я отдал его родственникам покойного, которые мне так из-за него позавидовали. Я вернул им также бывшую на мне ливрею и облачился в свое собственное платье, довольствуясь за все свои услуги одним только жалованьем. Затем я отправился искать другое место. Что касается сеньоры Хасинты, то, помимо завещанных ей сумм, она поживилась еще разными ценными вещами, которые с помощью своего сердечного дружка похитила во время болезни лиценциата.
Япорешил разыскать сеньора Ариаса де Лондона и выбрать себе по его списку новое место; но, подходя к тупику, где он жил, я повстречался с доктором Санградо, которого не видал со дня смерти своего хозяина, и взял на себя смелость ему поклониться. Несмотря на то, что я был в другом платье, он тотчас же узнал меня и даже выказал некоторую радость.
— Ба, да это ты, любезный! — сказал он, — только что думал о тебе. Мне нужен в услужение порядочный малый, и ты как раз пришел мне на ум. Вид у тебя добродушный и ты можешь мне пригодиться, если умеешь читать и писать.
— Сеньор, — отвечал я ему, — что до этого, то я ваш покорный слуга, ибо умею и то и другое.
— Если так, — заявил доктор Санградо, — то ты мне вполне подходишь. Поступай ко мне: ты заживешь у меня в свое удовольствие, а обходиться с тобой я буду хорошо. На жалованье не рассчитывай, но зато у тебя ни в чем не будет недостатка. Я позабочусь о том, чтоб ты содержался в опрятности, и научу тебя великому искусству лечить от всех болезней. Словом, ты будешь скорее моим учеником, нежели слугой.
Я принял предложение доктора в надежде, что под руководством столь ученого наставника смогу прославиться на медицинском поприще. Он тотчас же отвел меня к себе, чтоб подготовить к отправлению должности, каковая заключалась в записывании фамилий и адресов больных, присылавших за ним, пока он ходил по городу. Для этой цели в доме имелась книга, куда старуха-служанка, составлявшая всю его челядь, заносила адреса; но, помимо того, что она не знала орфографии, почерк ее был так плох, что, по большей части, невозможно было ничего разобрать. Сеньор Санградо поручил мне вести эту книгу, которую без греха можно было назвать синодиком, так как почти все, кого я туда вносил, умирали. Можно сказать, что я записывал лиц, собравшихся отправиться на тот свет, подобно писарю на ямском дворе, отмечающему фамилии тех, кто заказал места в почтовой карете. Мне приходилось часто браться за перо, так как в то время не было в Вальядолиде более популярного врача, чем сеньор Санградо. Он создал себе известность среди населения пышными разглагольствованиями, импонировавшими благодаря его внушительной наружности, а также несколькими удачными исцелениями, которые принесли ему больше славы, чем он того заслуживал.
У него не было недостатка в пациентах, а следовательно, и в доходах. Но стол его от этого не становился обильнее: жилось у него скудно. Обычно мы питались горохом, печеными яблоками или сыром. Он уверял, что эта пища всего полезнее для желудка, так как ее легче измельчать, т. е. разжевывать. Считая, что эти кушанья перевариваются без затруднения, он, однако, не хотел, чтоб ими наедались досыта, в чем, разумеется, был совершенно прав. Но, запрещая мне и служанке есть слишком много, он зато разрешал нам пить воду в любом количестве. Не предписывая в этом отношении никаких ограничений, он иногда говаривал так:
— Пейте, дети мои: здоровье заключается в восприимчивости и влажности внутренних органов. Пейте воду в изобилии; это — универсальное разжижающее средство: оно растворяет все соли. Замедлилось ли кровообращение, — вода его усилит. Ускорилось ли оно, — вода успокоит его стремительность.
Наш доктор так чистосердечно верил в то, что сам, несмотря на преклонный возраст, пил одну только воду. Старость почитал он за естественную чахотку, которая сушит и пожирает человека, и, опираясь на это определение, сожалел о невежестве тех, кто называл вино молоком стариков. Он доказывал, что вино подтачивает и губит их организм, и заявлял со свойственным ему красноречием, что как для старцев, так и для прочих людей этот пагубный напиток является коварным другом и обманчивым наслаждением.
Но на восьмой день моего пребывания у доктора Санградо у меня — наперекор всем этим рассуждениям — сделался понос и я почувствовал отчаянные рези в желудке, которые дерзал приписывать действию универсального растворяющего средства и скверным харчам, отпускаемым мне в этом доме. Я пожаловался своему господину в надежде на то, что он смягчится и даст мне за едой немного вина; но он был слишком рьяным врагом этого напитка, чтоб согласиться на такое попущение.
— Когда ты привыкнешь пить воду, — сказал он, — то оценишь ее благотворные свойства. Впрочем, — заметил он, — если ты испытываешь некоторое отвращение к чистой воде, то имеются невинные средства, которые делают этот безвкусный напиток более приемлемым для желудка: например, шалфей и вероника придают ему восхитительный вкус; а если ты хочешь сделать его еще приятнее, то прибавь цветы гвоздики, розмарина или мака.
Но как он ни восхвалял воду, как ни посвящал меня в секреты приготовлять из нее упоительные напитки, я пил ее с такой умеренностью, что он, наконец, это заметил.
— Эх, Жиль Блас, — сказал он, — не удивляюсь тому, что ты не обладаешь превосходным здоровьем. Ты пьешь слишком умеренно, друг мой. Вода, поглощаемая в малых дозах, только раздражает желчные частицы и усиливает их деятельность, тогда как необходимо потопить их в больших количествах растворяющей жидкости. Не бойся, дитя мое, чтоб изобилие воды могло ослабить или простудить тебе желудок; откинь напрасный страх, который ты, быть может, питаешь перед частым употреблением этого напитка. Я отвечаю за последствия; но если моя гарантия для тебя недостаточна, то пусть сам Цельс
36будет тебе порукой. Сей латинский оракул отзывается о воде с отменной похвалою; далее, он определенно говорит, что охотники до вина, оправдывающие свою страсть слабостью желудка, явно клевещут на этот внутренний орган, чтоб замаскировать свои дурные наклонности.
Будучи новичком на медицинском поприще, я счел неприличным выказывать непреодолимое упорство, а потому сделал вид, будто приемлю резоны доктора Санградо; сознаюсь даже, что действительно ему поверил. А потому я продолжал пить воду, полагаясь на ручательство Цельса, или, лучше сказать, я принялся топить свою желчь в этом напитке, который глотал в огромных количествах; и хотя мне изо дня в день становилось хуже, однако же предрассудок одерживал верх над опытом. Из этого можно усмотреть, что у меня действительно было предрасположение к тому, чтоб стать медиком. Все же по прошествии известного времени у меня не хватило сил выдержать боль, которая настолько усилилась, что я, наконец, решил покинуть доктора Санградо. Но тут мой эскулап пожаловал меня новой службой, ради которой я решил отказаться от прежнего намерения.
— Послушай, — сказал он мне однажды, — я не принадлежу к числу тех жестоких и неблагодарных господ, у которых слуги успевают состариться в услужении, прежде чем получить какую-либо награду. Я доволен тобой и полюбил тебя; а потому, не дожидаясь, чтоб ты прослужил у меня подольше, я решил с сегодняшнего же дня устроить твою судьбу и открыть тебе не медля секрет благодетельного искусства, которым уже столько лет занимаюсь. Другие врачи полагают, что нельзя изучить медицину, не познакомившись предварительно со многими трудными науками; я хочу сократить тебе этот длинный путь и избавить тебя от корпения над физикой, фармакопией, ботаникой и анатомией. Знай же, друг мой, что достаточно пускать кровь и поить больных теплой водой: вот тебе и вся тайна, как излечивать от всевозможных болезней. Этот простой секрет, который я тебе открываю и который природа, непроницаемая для моих собратьев, не смогла от меня утаить, сводится к двум означенным правилам: пускать кровь и поить водой, как можно чаще. Мне больше нечему тебя учить, ты теперь знаешь всю медицину насквозь и, пользуясь плодами моего долголетнего опыта, становишься сразу таким же искусным, как я. Ты можешь уже теперь помогать мне; утром веди книгу, а днем навещай часть моих больных. Пока я буду лечить знать и духовенство, ты пойдешь вместо меня в те дома среднего сословия, куда меня позовут; а когда ты проработаешь некоторое время, я постараюсь, чтоб тебя приняли в нашу корпорацию. Ты, Жиль Блас, можешь уже считать себя ученым, еще не сделавшись врачом, тогда как другие врачи подолгу, а иногда и всю жизнь занимаются медициной, прежде чем стать учеными.
Я поблагодарил доктора за то, что он так быстро приспособил меня себе в заместители, и, чтоб выразить ему свою признательность за хорошее отношение, заверил его, что всю свою жизнь буду придерживаться высказанных им взглядов, хотя бы они противоречили учению самого Гиппократа. Это обещание было, однако, не вполне искренним, ибо я не разделял его мнения насчет пользы воды и намеревался, обходя своих больных, ежедневно пить по дороге вино. Вторично повесил я на крючок расшитый кафтан, чтоб надеть платье своего господина и придать себе обличие врача,
37после чего я приготовился заняться медициной на горе тем, кто попадется мне под руку.
Я начал с альгвасила, страдавшего плевритом, и приказал нещадно пускать ему кровь, а также не жалеть для него воды. Затем я навестил пирожника, которого подагра заставляла кричать благим матом. Я так же мало пощадил его кровь, как и кровь альгвасила, и велел беспрерывно поить его водой. За мои предписания мне заплатили двенадцать реалов, и это так приохотило меня к медицине, что мне стали мерещиться одни только раны да опухоли.
Выйдя от пирожника, повстречался я с Фабрисио, которого не видал со смерти лиценциата Седильо. Он долго смотрел на меня с удивлением, а затем, схватившись за бока, принялся хохотать во всю глотку. И действительно было чему посмеяться, ибо докторская мантия волочилась за мной по земле, а камзол и штаны были вчетверо длиннее и шире, чем надлежало. Словом, вид у меня был чудной и комический. Я дал ему похохотать вволю, будучи сам не прочь последовать его примеру; но удержался, чтоб сохранить на улице декорум и лучше подделаться под врача, животное отнюдь не смешливое. Но если мой курьезный облик вызвал у Фабрисио такой приступ смеха, то моя серьезность еще его удвоила. Нахохотавшись, он воскликнул:
— Боже мой, Жиль Блас! Как ты смешно одет! Какой черт тебя так вырядил?
— Потише, друг мой, потише, — ответствовал я, — питай уважение к новому Гиппократу. Знай, что я заместитель доктора Санградо, знаменитейшего врача во всем Вальядолиде. Я живу у него уже три недели и под его руководством основательно изучил медицину, а так как он не успевает пользовать всех, кто к нему обращается, то я помогаю ему, навещая часть его больных. Он лечит в важных домах, а я в тех, что похуже.
— Вот это здорово, — заметил Фабрисио. — Словом, он уступил тебе кровь народную, а себе взял благородную. Поздравляю тебя с этим дележом: гораздо лучше иметь дело с простонародьем, чем со знатью. Да здравствует врач предместья! Его промахи не так бросаются в глаза, а убийства вызывают меньше шума. Да, дружок, — добавил он, — судьба твоя кажется мне достойной зависти, и, говоря словами Александра Македонского, — не будь я Фабрисио, то хотел бы быть Жиль Бласом.
Желая убедить сына брадобрея Нуньеса, что он не напрасно превозносит мою теперешнюю профессию, я показал ему реалы альгвасила и пирожника, после чего мы отправились пропить часть из них в питейном доме. Нам подали довольно пристойное вино, которое показалось мне лучше, чем было на самом деле: так хотелось мне отведать этого запретного напитка. Я пил большими глотками, и да простит мне латинский оракул, но по мере того, как вино проникало в желудок, я чувствовал, что этот внутренний орган нисколько не протестует против причиняемого ему поношения. Мы с Фабрисио долго просидели в питейном доме и, как водится между лакеями, изрядно позубоскалили насчет своих господ. Затем, заметив приближение ночи, мы расстались, пообещав друг другу встретиться в том же месте на следующий день после полудня.
Едва успел я прийти домой, как вернулся и доктор Санградо. Осведомив его относительно больных, которых мне пришлось навестить за день, я вручил ему восемь реалов из двенадцати, полученных мною за врачебные советы.
— Восемь реалов, — заметил он, пересчитав деньги, — это немного за два визита; но надо брать, что дают.
На этом основании он забрал почти все, а именно шесть реалов из восьми, и отдал мне остальные два.
— Вот тебе, Жиль Блас, — сказал он, — начни с этого свои сбережения. Кроме того, я хочу сделать с тобой весьма выгодный для тебя уговор: четверть того, что ты принесешь, будет принадлежать тебе. Ты не замедлишь разбогатеть, друг мой, ибо, с божьей помощью, болезней в этом году будет, хоть отбавляй.
У меня были все основания удовольствоваться этим дележом, ибо я намеревался всякий день удерживать четверть того, что получал в городе, а это плюс четвертая часть от отдаваемых доктору денег составляло, — если только арифметика точная наука, — около половины всей выручки. От этой перспективы рвение мое к медицине еще усилилось. На другой день после обеда надел я снова свое ассистентское платье и вышел на промысел. Я навестил нескольких пациентов, пригласивших меня с утра, и всем прописал одно и то же, хотя болезни у них были разные. Пока что все шло благополучно, и никто, слава богу, не протестовал против моих предписаний; но как бы искусно врач ни лечил, всегда найдутся хулители и завистники. А именно, зашел я после этого к бакалейщику, у которого сын страдал водянкой, и застал там одного черномазого лекаришку, по имени Кучильо,
38которого привел к больному кто-то из родственников хозяина. Я отвесил глубокие поклоны всем присутствующим, а в особенности врачу, которого, как я догадывался, пригласили, чтоб спросить у него совета по поводу данной болезни.
Он поклонился мне с величайшей серьезностью и затем, поглядев на меня весьма пристально, сказал:
— Прошу не прогневаться на мое любопытство, сеньор доктор, но я полагал, что знаю всех своих собратьев в Вальядолиде, а между тем, признаюсь, лицо ваше мне совершенно незнакомо. Вы, вероятно, очень недавно изволили поселиться в этом городе.
Мне пришлось ответить, что я молодой практикант и пока еще работаю под наблюдением доктора Санградо.
— Позвольте поздравить вас с тем, — заявил он учтиво, — что вы придерживаетесь системы столь великого человека. Нисколько не сомневаюсь, что вы уже весьма искусны, хотя выглядите еще совсем молодым человеком.
Это было сказано таким непосредственным тоном, что я не знал, говорит ли он всерьез или издевается надо мной; но пока я обдумывал свой ответ, бакалейщик воспользовался этой минутой и обратился к нам:
— Я уверен, сеньоры, что вы оба одинаково сведущи в медицине; сделайте милость, осмотрите моего сына и скажите, что, по вашему благорассуждению, надлежит сделать, чтоб его исцелить.
После этого лекарь принялся исследовать пациента и, обратив мое внимание на симптомы, определявшие характер болезни, спросил, каким способом, по моему мнению, следует ее лечить.
— Считаю, — отвечал я, — что надо ежедневно пускать больному кровь и поить его в изобилии теплой водой.
— И вы полагаете, что этими средствами спасете ему жизнь? — осведомился лекаришка с лукавой усмешкой.
— Без всякого сомнения, — воскликнул я уверенно, — вы воочию увидите, как больной будет поправляться; эти средства безусловно окажут надлежащее действие, ибо служат панацеей от всевозможных заболеваний. Спросите у доктора Санградо.
— В таком случае, — заметил Кучильо, — Цельс глубоко неправ, утверждая, что водянку лучше всего лечить постом и жаждой.
— Цельс для меня не оракул, — отчеканил я, — он мог ошибаться, как и всякий другой, и я нередко бывал весьма рад, что не следовал его предписаниям, так как это оказывалось к лучшему.
— Узнаю в ваших речах надежную и благотворную систему, которую доктор Санградо хочет распространить среди молодых практикантов. Кровопускание и питье воды для него универсальные средства. Не удивительно, что от его рук погибло столько порядочных людей…
— Воздержимся от поношений, — довольно резко оборвал я его. — Вашему ли брату пристало делать подобные упреки? Сознайтесь, сеньор доктор, что и без кровопускания и питья воды отправляют на тот свет немало народу, а вы, быть может, уморили еще больше людей, чем другие. Если вы не согласны с сеньором Санградо, то и пишите против него; он вам ответит, а там посмотрим, на чьей стороне будут насмешники.
— Клянусь св. Иаковом и св. Дионисием, — гневно прервал он меня в свою очередь, — вы плохо знаете доктора Кучильо. У меня есть и клюв и когти, и я нисколько не боюсь вашего Санградо, который при всем споем самомнении и чванстве — просто чудак.
Поведение маленького лекаря привело меня в ярость. Я ответил ему язвительно, он отпарировал мне тем же, и вскоре дело дошло у нас до рукопашной. Мы успели угостить друг друга несколькими кулачными ударами и вырвать каждый по горсти волос, прежде чем бакалейщик и его родственник смогли нас разнять. Когда им это, наконец, удалось, то они заплатили мне за визит и попросили остаться моего антагониста, который, должно быть, показался им искуснее меня.
После этого приключения со мной чуть было не случилось другого. Я зашел к одному толстяку певчему, страдавшему лихорадкой. Не успел я обмолвиться относительно теплой воды, как он высказал такое отвращение к этому лечебному средству, что принялся неистово ругаться. Он осыпал меня бесчисленными оскорблениями и пригрозил вышвырнуть в окошко, если я немедленно же не уберусь. Этого я не дал повторить себе дважды и поспешил удалиться.
Решив в тот день больше не навещать больных, я пошел в питейный дом, где мы с Фабрисио условились встретиться. Он уже был там. Так как нам обоим хотелось выпить, то мы устроили здоровую пирушку и вернулись к своим господам в соответствующем виде, т. е. сильно на взводе. Но сеньор Санградо не заметил моего опьянения, так как я с таким оживлением рассказал ему про столкновение с лекарем, что он принял мой пыл за последствие возбуждения, еще не улегшегося после схватки. К тому же и сам он фигурировал в моем донесении и, чувствуя себя задетым доктором Кучильо, сказал мне следующее:
— Ты хорошо поступил, Жиль Блас, защищая честь наших методов лечения против этого жалкого ублюдка медицинского факультета. Как? Он считает, что больным водянкой нельзя давать воды? Неуч он этакий! А я утверждаю, что они должны ее пить. Да, — продолжал он, — вода вылечивает от всевозможных видов водянки, подобно тому, как она помогает при ревматизмах и бледной немочи; она также весьма полезна при лихорадке, когда человека бросает то в жар, то в холод, и оказывает чудесное действие даже при таких страданиях, которые происходят от золотухи, от выделения серозной жидкости, мокроты или слизи. Такие воззрения кажутся странными молодым врачам, вроде Кучильо, но при серьезном отношении к медицине всякий сочтет их вполне обоснованными. Если б эти люди были способны мыслить логически, то не поносили бы меня, а, напротив, восхищались бы моим методом и сделались бы самыми горячими его адептами.
— Что вы, сеньор? Слава богу, ваша милость еще не так плоха, чтоб вы не могли поправиться.
— Нет, нет, друг мой, — возразил каноник, — пришел мой конец. Чувствую, что подагра вновь обострилась и что приближается смерть. Торопись же пойти туда, куда я тебя посылаю.
Я действительно заметил, что каноник явно сдавал, и дело показалось мне столь неотложным, что я поспешно отправился выполнять его поручение, оставив при нем сеньору Хасинту, боявшуюся еще больше меня, как бы он не умер без завещания. Я завернул к первому попавшемуся нотариусу, которого мне указали, и, застав его дома, обратился к нему:
— Сеньор! Хозяин мой, лиценциат Седильо, находится при смерти; он хочет продиктовать свою последнюю волю; нельзя терять ни минуты.
Нотариус был небольшой веселый старичок, любивший шутки. Он осведомился, какой врач пользует каноника. Я отвечал, что его лечит доктор Санградо. Услыхав это имя, он поспешно схватил плащ и шляпу.
— Ах, ты, господи! — воскликнул он, — бежим скорее, ибо этот доктор так ретив, что его пациенты не успевают дождаться нотариуса. Сколько завещаний упустил я из-за этого человека!
С этими словами нотариус поторопился выйти вместе со мной, и, пока мы шагали полным ходом, чтоб прийти к канонику до его агонии, я сказал своему спутнику:
— Сеньор, вы знаете, что у завещателей перед смертью нередко мутится память: если барин мой случайно забудет меня в своем завещании, не откажите напомнить ему о моем усердии.
— Охотно, дитя мое, — возразил нотариус, — можешь на меня положиться. Считаю справедливым, чтоб господин вознаграждал лакея, который служил ему верой и правдой. Я даже похлопочу, чтоб тебе был завещан знатный куш, если только лиценциат склонен признать твои заслуги.
Когда мы пришли в опочивальню каноника, он был еще в полной памяти. Сеньора Хасинта, заливаясь притворными слезами, находилась подле него. Она только что сыграла свою роль и подготовила доброго старца к тому, чтоб он ее всячески облагодетельствовал. Оставив своего господина наедине с нотариусом, мы перешли с нею в прихожую, где застали фельдшера, которого прислал доктор, чтоб сделать больному еще одно и, вероятно, последнее кровопускание. Мы остановили его.
— Обождите минутку, мастер Мартин, — сказала ключница, — сейчас нельзя входить к сеньору Седильо. К нему пришел нотариус, которому он диктует свою последнюю волю. Когда сеньор составит духовную, можете пускать ему кровь, сколько вам будет угодно.
Я и моя святоша безумно боялись, как бы лиценциат не умер во время составления завещания, но, по счастью, акт, причинявший нам столько беспокойства, был в конце концов оформлен. Мы увидели выходящего нотариуса, и тот, подойдя ко мне, похлопал меня по плечу и сказал:
— Ну, Жиль Блас, ты не забыт.
При этих словах я испытал живейшую радость и проникся такой благодарностью к своему хозяину за память, что пообещал молиться за него богу после кончины, которая не замедлила наступить, ибо, как только фельдшер пустил ему кровь, бедный старик, который и без того чрезвычайно ослаб, покинул мир чуть ли не в тот же момент. Когда он уже был при последнем издыхании явился доктор, на лице которого отразилось некоторое недоумение, несмотря на привычку отправлять больных на тот свет. Тем не менее он был далек от того, чтоб приписать смерть каноника питью воды и кровопусканию, и, уходя, холодно проронил, что больному выпустили слишком мало крови и что его недостаточно поили теплой водой. Палач от медицины, — я имею в виду фельдшера, — видя, что никто уж не нуждается в его услугах, последовал за доктором Санградо; при этом и тот и другой заявили, что они с первого же дня считали положение каноника безнадежным. И, действительно, надо сказать, что они редко ошибались, когда изрекали такие предсказания.
Как только сеньора Хасинта, Инесилья и я увидели, что хозяин наш приказал долго жить, мы закатили такой концерт похоронных воплей, что всполошили всех соседей. В особенности наша ханжа, у которой были все основания ликовать, испускала столь жалостные стоны, что, казалось, мир не видал еще подобной скорби. В одно мгновение вся горница наполнилась людьми, которых привлекало туда не столько сочувствие, сколько любопытство. Не успели родственники покойного проведать про его кончину, как кинулись к нему на квартиру и позаботились опечатать имущество. Застав ключницу в такой печали, они сперва подумали, что каноник не успел составить завещания, но, к величайшему своему сожалению, вскоре убедились в существовании такового, да к тому же написанного с соблюдением всех необходимых формальностей. Когда же по вскрытии духовной они узнали, что завещатель отказал самое ценное из своего имущества в пользу сеньоры Хасинты и ее маленькой племянницы, то почтили покойного надгробным словом, в котором для его памяти было мало лестного. В то же время они обрушились с бранью на святошу, а также не забыли пройтись и на мой счет. Надо сознаться, что я этого вполне заслуживал. Ибо лиценциат, — царствие ему небесное, — желая, чтоб я весь свой век чтил его память, так помянул меня в одном из пунктов своего завещания: «Idem, понеже Жиль Блас, — молодой человек в науках уже искушенный, то для усовершенствования его в сем деле отказываю ему мою библиотеку, все мои книги и рукописи без всякого изъятия».
Я не имел ни малейшего представления о том, где могла находиться означенная библиотека, ибо в доме никогда таковой не видывал. Насколько я знал, в кабинете моего хозяина лежали на двух сосновых полочках пять-шесть книг, да еще какие-то бумаги. Таково было мое наследство. К тому же книги не могли принести мне большой пользы: одна носила заглавие «Современный повар», другая касалась несварения желудка и способов его излечить, а остальные представляли собой четыре части требника, наполовину источенные червями. Что касается рукописей, то самая любопытная из них состояла из документов какого-то процесса о пребенде, который каноник вел в свое время. Осмотрев свое наследство с большим тщанием, чем оно того заслуживало, я отдал его родственникам покойного, которые мне так из-за него позавидовали. Я вернул им также бывшую на мне ливрею и облачился в свое собственное платье, довольствуясь за все свои услуги одним только жалованьем. Затем я отправился искать другое место. Что касается сеньоры Хасинты, то, помимо завещанных ей сумм, она поживилась еще разными ценными вещами, которые с помощью своего сердечного дружка похитила во время болезни лиценциата.
ГЛАВА III
Жиль Блас поступает в услужение к доктору Санградо и становится известным врачом
Япорешил разыскать сеньора Ариаса де Лондона и выбрать себе по его списку новое место; но, подходя к тупику, где он жил, я повстречался с доктором Санградо, которого не видал со дня смерти своего хозяина, и взял на себя смелость ему поклониться. Несмотря на то, что я был в другом платье, он тотчас же узнал меня и даже выказал некоторую радость.
— Ба, да это ты, любезный! — сказал он, — только что думал о тебе. Мне нужен в услужение порядочный малый, и ты как раз пришел мне на ум. Вид у тебя добродушный и ты можешь мне пригодиться, если умеешь читать и писать.
— Сеньор, — отвечал я ему, — что до этого, то я ваш покорный слуга, ибо умею и то и другое.
— Если так, — заявил доктор Санградо, — то ты мне вполне подходишь. Поступай ко мне: ты заживешь у меня в свое удовольствие, а обходиться с тобой я буду хорошо. На жалованье не рассчитывай, но зато у тебя ни в чем не будет недостатка. Я позабочусь о том, чтоб ты содержался в опрятности, и научу тебя великому искусству лечить от всех болезней. Словом, ты будешь скорее моим учеником, нежели слугой.
Я принял предложение доктора в надежде, что под руководством столь ученого наставника смогу прославиться на медицинском поприще. Он тотчас же отвел меня к себе, чтоб подготовить к отправлению должности, каковая заключалась в записывании фамилий и адресов больных, присылавших за ним, пока он ходил по городу. Для этой цели в доме имелась книга, куда старуха-служанка, составлявшая всю его челядь, заносила адреса; но, помимо того, что она не знала орфографии, почерк ее был так плох, что, по большей части, невозможно было ничего разобрать. Сеньор Санградо поручил мне вести эту книгу, которую без греха можно было назвать синодиком, так как почти все, кого я туда вносил, умирали. Можно сказать, что я записывал лиц, собравшихся отправиться на тот свет, подобно писарю на ямском дворе, отмечающему фамилии тех, кто заказал места в почтовой карете. Мне приходилось часто браться за перо, так как в то время не было в Вальядолиде более популярного врача, чем сеньор Санградо. Он создал себе известность среди населения пышными разглагольствованиями, импонировавшими благодаря его внушительной наружности, а также несколькими удачными исцелениями, которые принесли ему больше славы, чем он того заслуживал.
У него не было недостатка в пациентах, а следовательно, и в доходах. Но стол его от этого не становился обильнее: жилось у него скудно. Обычно мы питались горохом, печеными яблоками или сыром. Он уверял, что эта пища всего полезнее для желудка, так как ее легче измельчать, т. е. разжевывать. Считая, что эти кушанья перевариваются без затруднения, он, однако, не хотел, чтоб ими наедались досыта, в чем, разумеется, был совершенно прав. Но, запрещая мне и служанке есть слишком много, он зато разрешал нам пить воду в любом количестве. Не предписывая в этом отношении никаких ограничений, он иногда говаривал так:
— Пейте, дети мои: здоровье заключается в восприимчивости и влажности внутренних органов. Пейте воду в изобилии; это — универсальное разжижающее средство: оно растворяет все соли. Замедлилось ли кровообращение, — вода его усилит. Ускорилось ли оно, — вода успокоит его стремительность.
Наш доктор так чистосердечно верил в то, что сам, несмотря на преклонный возраст, пил одну только воду. Старость почитал он за естественную чахотку, которая сушит и пожирает человека, и, опираясь на это определение, сожалел о невежестве тех, кто называл вино молоком стариков. Он доказывал, что вино подтачивает и губит их организм, и заявлял со свойственным ему красноречием, что как для старцев, так и для прочих людей этот пагубный напиток является коварным другом и обманчивым наслаждением.
Но на восьмой день моего пребывания у доктора Санградо у меня — наперекор всем этим рассуждениям — сделался понос и я почувствовал отчаянные рези в желудке, которые дерзал приписывать действию универсального растворяющего средства и скверным харчам, отпускаемым мне в этом доме. Я пожаловался своему господину в надежде на то, что он смягчится и даст мне за едой немного вина; но он был слишком рьяным врагом этого напитка, чтоб согласиться на такое попущение.
— Когда ты привыкнешь пить воду, — сказал он, — то оценишь ее благотворные свойства. Впрочем, — заметил он, — если ты испытываешь некоторое отвращение к чистой воде, то имеются невинные средства, которые делают этот безвкусный напиток более приемлемым для желудка: например, шалфей и вероника придают ему восхитительный вкус; а если ты хочешь сделать его еще приятнее, то прибавь цветы гвоздики, розмарина или мака.
Но как он ни восхвалял воду, как ни посвящал меня в секреты приготовлять из нее упоительные напитки, я пил ее с такой умеренностью, что он, наконец, это заметил.
— Эх, Жиль Блас, — сказал он, — не удивляюсь тому, что ты не обладаешь превосходным здоровьем. Ты пьешь слишком умеренно, друг мой. Вода, поглощаемая в малых дозах, только раздражает желчные частицы и усиливает их деятельность, тогда как необходимо потопить их в больших количествах растворяющей жидкости. Не бойся, дитя мое, чтоб изобилие воды могло ослабить или простудить тебе желудок; откинь напрасный страх, который ты, быть может, питаешь перед частым употреблением этого напитка. Я отвечаю за последствия; но если моя гарантия для тебя недостаточна, то пусть сам Цельс
36будет тебе порукой. Сей латинский оракул отзывается о воде с отменной похвалою; далее, он определенно говорит, что охотники до вина, оправдывающие свою страсть слабостью желудка, явно клевещут на этот внутренний орган, чтоб замаскировать свои дурные наклонности.
Будучи новичком на медицинском поприще, я счел неприличным выказывать непреодолимое упорство, а потому сделал вид, будто приемлю резоны доктора Санградо; сознаюсь даже, что действительно ему поверил. А потому я продолжал пить воду, полагаясь на ручательство Цельса, или, лучше сказать, я принялся топить свою желчь в этом напитке, который глотал в огромных количествах; и хотя мне изо дня в день становилось хуже, однако же предрассудок одерживал верх над опытом. Из этого можно усмотреть, что у меня действительно было предрасположение к тому, чтоб стать медиком. Все же по прошествии известного времени у меня не хватило сил выдержать боль, которая настолько усилилась, что я, наконец, решил покинуть доктора Санградо. Но тут мой эскулап пожаловал меня новой службой, ради которой я решил отказаться от прежнего намерения.
— Послушай, — сказал он мне однажды, — я не принадлежу к числу тех жестоких и неблагодарных господ, у которых слуги успевают состариться в услужении, прежде чем получить какую-либо награду. Я доволен тобой и полюбил тебя; а потому, не дожидаясь, чтоб ты прослужил у меня подольше, я решил с сегодняшнего же дня устроить твою судьбу и открыть тебе не медля секрет благодетельного искусства, которым уже столько лет занимаюсь. Другие врачи полагают, что нельзя изучить медицину, не познакомившись предварительно со многими трудными науками; я хочу сократить тебе этот длинный путь и избавить тебя от корпения над физикой, фармакопией, ботаникой и анатомией. Знай же, друг мой, что достаточно пускать кровь и поить больных теплой водой: вот тебе и вся тайна, как излечивать от всевозможных болезней. Этот простой секрет, который я тебе открываю и который природа, непроницаемая для моих собратьев, не смогла от меня утаить, сводится к двум означенным правилам: пускать кровь и поить водой, как можно чаще. Мне больше нечему тебя учить, ты теперь знаешь всю медицину насквозь и, пользуясь плодами моего долголетнего опыта, становишься сразу таким же искусным, как я. Ты можешь уже теперь помогать мне; утром веди книгу, а днем навещай часть моих больных. Пока я буду лечить знать и духовенство, ты пойдешь вместо меня в те дома среднего сословия, куда меня позовут; а когда ты проработаешь некоторое время, я постараюсь, чтоб тебя приняли в нашу корпорацию. Ты, Жиль Блас, можешь уже считать себя ученым, еще не сделавшись врачом, тогда как другие врачи подолгу, а иногда и всю жизнь занимаются медициной, прежде чем стать учеными.
Я поблагодарил доктора за то, что он так быстро приспособил меня себе в заместители, и, чтоб выразить ему свою признательность за хорошее отношение, заверил его, что всю свою жизнь буду придерживаться высказанных им взглядов, хотя бы они противоречили учению самого Гиппократа. Это обещание было, однако, не вполне искренним, ибо я не разделял его мнения насчет пользы воды и намеревался, обходя своих больных, ежедневно пить по дороге вино. Вторично повесил я на крючок расшитый кафтан, чтоб надеть платье своего господина и придать себе обличие врача,
37после чего я приготовился заняться медициной на горе тем, кто попадется мне под руку.
Я начал с альгвасила, страдавшего плевритом, и приказал нещадно пускать ему кровь, а также не жалеть для него воды. Затем я навестил пирожника, которого подагра заставляла кричать благим матом. Я так же мало пощадил его кровь, как и кровь альгвасила, и велел беспрерывно поить его водой. За мои предписания мне заплатили двенадцать реалов, и это так приохотило меня к медицине, что мне стали мерещиться одни только раны да опухоли.
Выйдя от пирожника, повстречался я с Фабрисио, которого не видал со смерти лиценциата Седильо. Он долго смотрел на меня с удивлением, а затем, схватившись за бока, принялся хохотать во всю глотку. И действительно было чему посмеяться, ибо докторская мантия волочилась за мной по земле, а камзол и штаны были вчетверо длиннее и шире, чем надлежало. Словом, вид у меня был чудной и комический. Я дал ему похохотать вволю, будучи сам не прочь последовать его примеру; но удержался, чтоб сохранить на улице декорум и лучше подделаться под врача, животное отнюдь не смешливое. Но если мой курьезный облик вызвал у Фабрисио такой приступ смеха, то моя серьезность еще его удвоила. Нахохотавшись, он воскликнул:
— Боже мой, Жиль Блас! Как ты смешно одет! Какой черт тебя так вырядил?
— Потише, друг мой, потише, — ответствовал я, — питай уважение к новому Гиппократу. Знай, что я заместитель доктора Санградо, знаменитейшего врача во всем Вальядолиде. Я живу у него уже три недели и под его руководством основательно изучил медицину, а так как он не успевает пользовать всех, кто к нему обращается, то я помогаю ему, навещая часть его больных. Он лечит в важных домах, а я в тех, что похуже.
— Вот это здорово, — заметил Фабрисио. — Словом, он уступил тебе кровь народную, а себе взял благородную. Поздравляю тебя с этим дележом: гораздо лучше иметь дело с простонародьем, чем со знатью. Да здравствует врач предместья! Его промахи не так бросаются в глаза, а убийства вызывают меньше шума. Да, дружок, — добавил он, — судьба твоя кажется мне достойной зависти, и, говоря словами Александра Македонского, — не будь я Фабрисио, то хотел бы быть Жиль Бласом.
Желая убедить сына брадобрея Нуньеса, что он не напрасно превозносит мою теперешнюю профессию, я показал ему реалы альгвасила и пирожника, после чего мы отправились пропить часть из них в питейном доме. Нам подали довольно пристойное вино, которое показалось мне лучше, чем было на самом деле: так хотелось мне отведать этого запретного напитка. Я пил большими глотками, и да простит мне латинский оракул, но по мере того, как вино проникало в желудок, я чувствовал, что этот внутренний орган нисколько не протестует против причиняемого ему поношения. Мы с Фабрисио долго просидели в питейном доме и, как водится между лакеями, изрядно позубоскалили насчет своих господ. Затем, заметив приближение ночи, мы расстались, пообещав друг другу встретиться в том же месте на следующий день после полудня.
ГЛАВА IV
Жиль Блас продолжает заниматься врачеванием с таким же успехом, как и искусством. Приключение с найденным перстнем
Едва успел я прийти домой, как вернулся и доктор Санградо. Осведомив его относительно больных, которых мне пришлось навестить за день, я вручил ему восемь реалов из двенадцати, полученных мною за врачебные советы.
— Восемь реалов, — заметил он, пересчитав деньги, — это немного за два визита; но надо брать, что дают.
На этом основании он забрал почти все, а именно шесть реалов из восьми, и отдал мне остальные два.
— Вот тебе, Жиль Блас, — сказал он, — начни с этого свои сбережения. Кроме того, я хочу сделать с тобой весьма выгодный для тебя уговор: четверть того, что ты принесешь, будет принадлежать тебе. Ты не замедлишь разбогатеть, друг мой, ибо, с божьей помощью, болезней в этом году будет, хоть отбавляй.
У меня были все основания удовольствоваться этим дележом, ибо я намеревался всякий день удерживать четверть того, что получал в городе, а это плюс четвертая часть от отдаваемых доктору денег составляло, — если только арифметика точная наука, — около половины всей выручки. От этой перспективы рвение мое к медицине еще усилилось. На другой день после обеда надел я снова свое ассистентское платье и вышел на промысел. Я навестил нескольких пациентов, пригласивших меня с утра, и всем прописал одно и то же, хотя болезни у них были разные. Пока что все шло благополучно, и никто, слава богу, не протестовал против моих предписаний; но как бы искусно врач ни лечил, всегда найдутся хулители и завистники. А именно, зашел я после этого к бакалейщику, у которого сын страдал водянкой, и застал там одного черномазого лекаришку, по имени Кучильо,
38которого привел к больному кто-то из родственников хозяина. Я отвесил глубокие поклоны всем присутствующим, а в особенности врачу, которого, как я догадывался, пригласили, чтоб спросить у него совета по поводу данной болезни.
Он поклонился мне с величайшей серьезностью и затем, поглядев на меня весьма пристально, сказал:
— Прошу не прогневаться на мое любопытство, сеньор доктор, но я полагал, что знаю всех своих собратьев в Вальядолиде, а между тем, признаюсь, лицо ваше мне совершенно незнакомо. Вы, вероятно, очень недавно изволили поселиться в этом городе.
Мне пришлось ответить, что я молодой практикант и пока еще работаю под наблюдением доктора Санградо.
— Позвольте поздравить вас с тем, — заявил он учтиво, — что вы придерживаетесь системы столь великого человека. Нисколько не сомневаюсь, что вы уже весьма искусны, хотя выглядите еще совсем молодым человеком.
Это было сказано таким непосредственным тоном, что я не знал, говорит ли он всерьез или издевается надо мной; но пока я обдумывал свой ответ, бакалейщик воспользовался этой минутой и обратился к нам:
— Я уверен, сеньоры, что вы оба одинаково сведущи в медицине; сделайте милость, осмотрите моего сына и скажите, что, по вашему благорассуждению, надлежит сделать, чтоб его исцелить.
После этого лекарь принялся исследовать пациента и, обратив мое внимание на симптомы, определявшие характер болезни, спросил, каким способом, по моему мнению, следует ее лечить.
— Считаю, — отвечал я, — что надо ежедневно пускать больному кровь и поить его в изобилии теплой водой.
— И вы полагаете, что этими средствами спасете ему жизнь? — осведомился лекаришка с лукавой усмешкой.
— Без всякого сомнения, — воскликнул я уверенно, — вы воочию увидите, как больной будет поправляться; эти средства безусловно окажут надлежащее действие, ибо служат панацеей от всевозможных заболеваний. Спросите у доктора Санградо.
— В таком случае, — заметил Кучильо, — Цельс глубоко неправ, утверждая, что водянку лучше всего лечить постом и жаждой.
— Цельс для меня не оракул, — отчеканил я, — он мог ошибаться, как и всякий другой, и я нередко бывал весьма рад, что не следовал его предписаниям, так как это оказывалось к лучшему.
— Узнаю в ваших речах надежную и благотворную систему, которую доктор Санградо хочет распространить среди молодых практикантов. Кровопускание и питье воды для него универсальные средства. Не удивительно, что от его рук погибло столько порядочных людей…
— Воздержимся от поношений, — довольно резко оборвал я его. — Вашему ли брату пристало делать подобные упреки? Сознайтесь, сеньор доктор, что и без кровопускания и питья воды отправляют на тот свет немало народу, а вы, быть может, уморили еще больше людей, чем другие. Если вы не согласны с сеньором Санградо, то и пишите против него; он вам ответит, а там посмотрим, на чьей стороне будут насмешники.
— Клянусь св. Иаковом и св. Дионисием, — гневно прервал он меня в свою очередь, — вы плохо знаете доктора Кучильо. У меня есть и клюв и когти, и я нисколько не боюсь вашего Санградо, который при всем споем самомнении и чванстве — просто чудак.
Поведение маленького лекаря привело меня в ярость. Я ответил ему язвительно, он отпарировал мне тем же, и вскоре дело дошло у нас до рукопашной. Мы успели угостить друг друга несколькими кулачными ударами и вырвать каждый по горсти волос, прежде чем бакалейщик и его родственник смогли нас разнять. Когда им это, наконец, удалось, то они заплатили мне за визит и попросили остаться моего антагониста, который, должно быть, показался им искуснее меня.
После этого приключения со мной чуть было не случилось другого. Я зашел к одному толстяку певчему, страдавшему лихорадкой. Не успел я обмолвиться относительно теплой воды, как он высказал такое отвращение к этому лечебному средству, что принялся неистово ругаться. Он осыпал меня бесчисленными оскорблениями и пригрозил вышвырнуть в окошко, если я немедленно же не уберусь. Этого я не дал повторить себе дважды и поспешил удалиться.
Решив в тот день больше не навещать больных, я пошел в питейный дом, где мы с Фабрисио условились встретиться. Он уже был там. Так как нам обоим хотелось выпить, то мы устроили здоровую пирушку и вернулись к своим господам в соответствующем виде, т. е. сильно на взводе. Но сеньор Санградо не заметил моего опьянения, так как я с таким оживлением рассказал ему про столкновение с лекарем, что он принял мой пыл за последствие возбуждения, еще не улегшегося после схватки. К тому же и сам он фигурировал в моем донесении и, чувствуя себя задетым доктором Кучильо, сказал мне следующее:
— Ты хорошо поступил, Жиль Блас, защищая честь наших методов лечения против этого жалкого ублюдка медицинского факультета. Как? Он считает, что больным водянкой нельзя давать воды? Неуч он этакий! А я утверждаю, что они должны ее пить. Да, — продолжал он, — вода вылечивает от всевозможных видов водянки, подобно тому, как она помогает при ревматизмах и бледной немочи; она также весьма полезна при лихорадке, когда человека бросает то в жар, то в холод, и оказывает чудесное действие даже при таких страданиях, которые происходят от золотухи, от выделения серозной жидкости, мокроты или слизи. Такие воззрения кажутся странными молодым врачам, вроде Кучильо, но при серьезном отношении к медицине всякий сочтет их вполне обоснованными. Если б эти люди были способны мыслить логически, то не поносили бы меня, а, напротив, восхищались бы моим методом и сделались бы самыми горячими его адептами.