Страница:
Хотя тетке смертельно хотелось принять мое предложение, она все же притворилась, будто находится в нерешительности, а Каталина, которой уже не терпелось подцепить наследного принца, выказала полнейшее равнодушие. Мне пришлось поэтому возобновить атаку крепости, пока сеньора Менсия, приметя, что я теряю терпение и готов снять осаду, не забила отбоя, после чего мы составили акт о капитуляции, заключавшей следующие два пункта.
Во-первых, в случае если инфант, получив донесение о прелестях Каталины, воспламенится и пожелает посетить ее ночью, то я обязуюсь осведомить о сем обеих дам, равно как и о дне, назначенном для этой цели.
Во-вторых, принц обещает явиться к вышеозначенным дамам под видом обыкновенного поклонника и не брать с собой других провожатых, кроме меня и своего главного Меркурия.
По заключении этого соглашения тетка и племянница оказали мне всякие учтивости. Они перешли на фамильярный тон, а я, воспользовавшись этим, позволил себе несколько поцелуев, которые не встретили особого сопротивления. На прощание они даже сами обняли меня и осыпали всяческими ласками. Поразительно, как быстро устанавливаются приятельские отношения между любовными посредниками и женщинами, которые в них нуждаются. Если бы кто-нибудь видел, как нежно меня провожали, то, наверно, подумал бы, что я оказался счастливее в любви, нежели это было на самом деле.
Граф Лемос крайне обрадовался, когда я объявил ему, что сделал такую находку, лучше которой нельзя было желать. Прельстившись моими хвалебными отзывами о Каталине, он пожелал на нее взглянуть. Я повел его к ней на следующий вечер, и он признал, что я попал в точку. Моих дам граф обнадежил, что инфант, несомненно, одобрит выбранную мною для него возлюбленную и что она, со своей стороны, тоже останется довольной таким поклонником, так как этот юный принц щедр, ласков и добр. Наконец, он заверил их, что через несколько дней привезет к ним инфанта, считаясь с их пожеланиями, то есть тайно и без свиты. После этого граф откланялся, и я удалился вместе с ним. Мы вернулись к графскому экипажу, в котором оба приехали и который поджидал нас в конце улицы. Затем граф довез меня до моего дома, поручив уведомить на другой день герцога о затеянном предприятии и просить его для благополучного завершения такового о присылке новой тысячи пистолей.
Я не преминул отправиться на следующий день к герцогу Лерме и отдать ему подробный отчет во всем, что произошло. Одно только я утаил, а именно участие Сипиона, и выдал себя за того, кто открыл Каталину. Мало ли чего не приходится ставить себе в заслугу перед великими мира сего!
За этот подвиг удостоился кисло-сладкого комплимента.
— Господин Жиль Блас, — сказал мне министр насмешливым тоном, — я очень рад слышать, что среди прочих ваших талантов вы обладаете также даром раскапывать уступчивых красавиц. Когда мне таковые понадобятся, я позволю себе обратиться к вам.
— Благодарю вас, ваша светлость, за оказанное предпочтение, — возразил я ему тем же тоном, — позвольте, однако, вам сказать, что совесть не позволяет мне стать вашим поставщиком. Сеньор дон Родриго уже так давно отправляет эту должность, что было бы несправедливостью лишать его такого преимущества.
Услыхав этот ответ, герцог улыбнулся и, переменив тему разговора, спросил меня, не нуждается ли его племянник в деньгах, для означенного предприятия.
— Да, — сказал я, — граф просит прислать ему тысячу пистолей.
— Ну, что ж, — заметил министр, — отнеси их ему и скажи, чтоб он не жалел денег и потворствовал всем расходам, которые принц пожелает себе позволить.
Ятотчас же отправился к графу Лемосу и отнес ему пятьсот дублонов.
— Вы пришли весьма кстати, — сказал мне этот вельможа. — Я говорил с принцем; он клюнул на живца и горит нетерпением увидать Каталину. А поэтому он намерен сегодня ночью украдкой выйти из дворца и отправиться к ней. Это решенное дело, и мы приняли все нужные меры. Известите ваших дам и передайте им деньги, которые вы мне принесли. Пусть знают, что им предстоит принимать незаурядного поклонника. К тому же щедрость высочайших особ должна предшествовать их ухаживаниям. Так как вы будете сопровождать его вместе со мной, — добавил он, — то потрудитесь явиться во дворец к вечернему приему. Креме того, я считаю благоразумным воспользоваться вашей каретой. Распорядитесь, чтоб она ждала нас к полуночи неподалеку от дворца.
Я поспешил отправиться к сеньоре Менсии. Каталина не вышла, и мне сказали, что она отдыхает, вследствие чего я беседовал только с тетушкой.
— Сударыня, — сказал я ей, — простите, ради бога, что я днем позволил себе зайти к вам. Но я не мог поступить иначе, так как мне необходимо вас предупредить, что наследный принц навестит вас сегодня ночью. Вот, — добавил я, вручая ей мешок с деньгами, — вот жертвоприношение, которое он посылает в храм Киферы, чтоб снискать благоволение богов. Видите, что я не вовлек вас в невыгодную сделку.
— Премного вам благодарна, — отвечала она. — Но скажите мне, сеньор Жиль Блас, любит ли принц музыку?
— До безумия, — возразил я. — Но ничего он так не жалует, как хорошее пение под искусный аккомпанемент лютни.
— Тем лучше, — воскликнула она вне себя от восторга, — вы несказанно меня этим порадовали, ибо моя племянница поет, как соловей, и упоительно играет на лютне; кроме того, она отлично танцует.
— Боже мой, тетушка, сколько совершенств! — вскричал я в свою очередь.
— Девице вовсе не нужно столько талантов, чтоб устроить свое благополучие: и одного из них было бы вполне достаточно.
Наладив таким образом это дело, я стал дожидаться вечернего приема у принца и, когда наступило время идти во дворец, отдал необходимые распоряжения своему кучеру. Затем я пошел к графу Лемосу, который сообщил мне, что инфант, желая пораньше избавиться от придворных, намерен сослаться на легкое недомогание и для вящей убедительности даже лечь в постель, но что он встанет час спустя и через потайную дверь проникнет на лестницу, ведущую во двор.
Сообщив о своем уговоре с принцем, граф отвел меня в такое место, мимо которого они, по его словам, должны были пройти. Я отстоял себе там все ноги и уже начал думать, что наш ферлакур прошел другой дорогой или потерял охоту повидать Каталину, точно августейшие особы когда-либо отказываются от таких замыслов, прежде чем их удовлетворить. Наконец, я почти уверился, что меня забыли, как вдруг увидал двух кавалеров, которые быстро подошли ко мне. Признав в них тех, кого мне приказано было поджидать, я повел их к своей карете, в которую они оба уселись. Я поместился подле кучера, чтоб указывать дорогу, и приказал остановить экипаж в пятидесяти шагах от места, где жили наши дамы. Затем я подал руку принцу и его спутнику, чтоб помочь им выйти из кареты, и мы втроем направились к дому, который намеревались посетить. Дверь отворилась при нашем приближении и сейчас же захлопнулась, как только мы вошли.
Сперва мы очутились во мраке, как это было со мной при первом моем посещении, с той лишь разницей, что на этот раз в знак почтения на стене висел крохотный ночник. Он горел так тускло, что еле мерцал перед нами желтой точкой, не освещая окружающих предметов. Все это увеличивало прелесть приключения, и герой его был несказанно поражен при виде обеих дам, принявших его в зале, где после мрака, царившего на дворе, нас ослепил свет многочисленных свечей. Тетка и племянница были в пикантных домашних туалетах, отличавшихся таким утонченным кокетством, что на них нельзя было смотреть безнаказанно. Наш принц вполне удовлетворился бы и сеньорой Менсией, если б ему не пришлось выбирать; но в данном случае прелести Каталины, как и следовало ожидать, одержали верх.
— Ну, как, ваше высочество, — спросил граф Лемос. — Трудно было найти более прелестных дам?
— Я нахожу их обеих очаровательными, — отвечал принц, — и мне не унести отсюда своего сердца, которое досталось бы тетушке, если б оно могло ускользнуть от племянницы.
После этого столь лестного для всякой тетки комплимента, он наговорил кучу любезностей Каталине, которая отвечала ему весьма остроумно. Лицам, занимающимся тем почтенным ремеслом, которое я выполнял в данном случае, разрешается вмешиваться в разговор любовников с целью подлить масла в огонь, а потому я сказал принцу, что его нимфа поет и отлично играет на лютне. Он весьма обрадовался, узнав, что она обладает такими талантами, и попросил ее показать образчик своего искусства. Она охотно согласилась на его просьбу и, взяв заранее настроенную лютню, сыграла и спела несколько песенок с таким чувством, что принц, не помня себя от любви и восхищения, упал к ее ногам. Но закончим на этом описание сей картины и скажем только, что наследнику испанского престола, погруженному в сладостное опьянение, часы показались минутами и что, боясь приближения рассвета, мы еле увели его из этого опасного дома. Господа поставщики поспешно отвезли инфанта во дворец, где водворили его в собственных апартаментах. Затем они удалились каждый к себе, столь же довольные тем, что свели принца с авантюристкой, как если б способствовали его браку с какой-нибудь принцессой.
На следующий день поутру я рассказал об этом похождении герцогу Лерме, которому хотелось знать все подробности. В то время как я кончал свое повествование, прибыл граф Лемос и сказал нам:
— Инфант думает только о Каталине и так увлечен ею, что намерен часто навещать ее и превратить это приключение в длительную привязанность. Ему хочется сегодня же послать ей драгоценных камней на две тысячи пистолей, а у него нет ни гроша. Поэтому он обратился ко мне и сказал:
«Дорогой Лемос, пожалуйста, раздобудьте мне сейчас же эту сумму. Я знаю, что затрудняю и разоряю вас, но сердце мое полно признательности, и если я когда-либо буду в состоянии отблагодарить вас не одними только добрыми чувствами за все, что вы для меня сделали, то вы не раскаетесь в оказанном мне одолжении». — «Ваше высочество, — ответил я ему, тотчас же откланявшись, — у меня есть друзья и люди, которые поверят мне в долг; немедленно отправлюсь к ним и раздобуду то, что вы хотели».
— Желание принца нетрудно удовлетворить, — заметил на это герцог своему племяннику. — Сантильяна отнесет вам эти деньги или, если хотите, сам купит камни, так как знает в них толк, в особенности в рубинах. Не правда ли, Жиль Блас? — добавил он, лукаво взглянув на меня.
— Вы очень язвительны, ваша светлость, — ответил я. — Вижу, что вам хочется дать сеньору графу повод посмеяться надо мной.
Так оно и случилось. Племянник не преминул спросить о том, что за этим скрывается.
— Так, пустяки, — сказал дядя смеясь. — Дело в том, что Сантильяна вздумал однажды обменять алмаз на рубин, и эта мена не принесла ему ни чести, ни барыша.
Я был бы счастлив, если б герцог ограничился этим, но он взял на себя труд рассказать про проделку, которую выкинули со мной Камила и дон Рафаэль в меблированных комнатах, и особенно распространился относительно самых неприятных для меня подробностей. Позабавившись в свое удовольствие, его светлость приказал мне сопровождать графа Лемоса, который повел меня к брильянтщику. Выбрав у него драгоценную вещицу, мы показали ее инфанту, после чего мне было поручено передать подарок Каталине. Затем я отправился домой, чтоб взять из герцогских денег две тысячи пистолей и расплатиться с брильянтщиком.
Не стоит спрашивать о том, ласково ли приняли меня дамы, когда я на следующую ночь принес презент от его высочества, который состоял из пары серег с подвесками, предназначавшихся для племянницы. Очарованные этими доказательствами любви и щедрости принца, сеньора Менсия и Каталина принялись стрекотать, как кумушки, и благодарить меня за то, что я доставил им такое галантное знакомство. От избытка радости они проболтались и обронили несколько замечаний, побудивших меня заподозрить, что я подсунул сыну нашего великого монарха отъявленную плутовку. Желая убедиться в том, что меня, действительно, угораздило совершить этот миленький подвиг, я удалился с намерением объясниться по этому поводу с Сипионом.
Придя домой, я услышал страшный шум и осведомился о его причине. Мне сказали, что в этот вечер Сипион угощает с полдюжины своих приятелей. Они распевали во всю глотку и заливались громким смехом, так что ужин этот отнюдь не походил на пир семи мудрецов.
167
Хозяин пиршества, узнав о моем возвращении, объявил гостям:
— Господа, ничего серьезного: это только барин вернулся. Пожалуйста, не смущайтесь и продолжайте развлекаться. Я сбегаю сказать ему несколько слов и сейчас же приду к вам обратно.
— Что за галдеж? — спросил я у Сипиона. — Кого вы там угощаете? Не поэтов ли?
— Помилуйте, сеньор, — возразил он. — Стал бы я спаивать вашим вином такую шушеру! Я нашел для него лучшее употребление. Среди моих гостей находится один богатый молодой человек, который хочет получить должность с помощью вашего покровительства и своих денег. Для него-то и устроена эта пирушка. За каждый его глоток я прибавляю по десять пистолей к той сумме, которую он должен будет вам уплатить, и намерен поить его до рассвета.
— Коли так, — сказал я, — то ступай к своим гостям и не жалей моего погреба.
Я счел этот момент неподходящим для того, чтобы исповедать Сипиона, но на следующий день за утренним туалетом обратился к нему со следующей речью:
— Любезный Сипион, ты знаешь, на какой ноге мы друг с другом живем. Я обхожусь с тобой скорее как с приятелем, нежели как со слугой, а потому было бы дурно с твоей стороны надувать меня так, как обычно надувают барина. Пусть же между нами не будет тайн. Я поведаю тебе нечто такое, что тебя удивит, а ты, со своей стороны, скажешь мне, какого ты мнения о женщинах, с которыми меня познакомил, Между нами говоря, я подозреваю, что это две продувные бестии, опытность которых особенно сказывается в том, что они прикидываются тихонями. Если я прав, то наследный принц не поблагодарит меня за это, ибо признаюсь, что поручал тебе искать любовницу не для себя, а для него. Я сводил инфанта к Каталине, и он в нее влюбился.
— Сеньор, — ответил Сипион, — вы так добры ко мне, что я посовещусь что-либо от вас утаить. Вчера мне удалось побеседовать наедине с наперсницей этих двух нимф. Она рассказала мне всю их историю, которая, поистине, весьма забавна. Я вкратце передам вам ее и уверен, что вы не прочь будете ее послушать.
— Каталина, — продолжал он, — дочь захудалого арагонского идальго. Очутившись в пятнадцать лет сиротой столь же пригожей, сколь и бедной, она вняла настояниям одного старого командора, который отвез ее в Толедо, обращался с ней скорее как отец, нежели как муж, и умер шесть месяцев спустя. Ей досталось наследство, состоявшее из немногих пожитков и трехсот пистолей наличными. Затем она сошлась с сеньорой Менсией, которая была еще в моде, хотя уже начинала увядать. Обе подруги поселились вместе и стали вести себя так, что правосудие пожелало узнать их поближе. Это пришлось дамам не по вкусу, и они с досады или по другой причине покинули Толедо, чтобы обосноваться в Мадриде, где живут уже около двух лет, не водя знакомства ни с кем из соседок. Но послушайте самое интересное. Они сняли два маленьких домика, отделенных только стеной; из одного в другой можно проникнуть по подвальной лестнице. Сеньора Менсия живет с юной субреткой в одном из этих домов, а вдова командора занимает другой вместе со старой дуэньей, которую выдает за свою бабушку, так что наша арагонка бывает то племянницей, воспитываемой теткой, то сироткой, приютившейся под крылышком бабки. Когда она представляет племянницу, то называет себя Каталиной, а когда обращается во внучку, то и кличут Сиреной.
Услыхав имя Сирены, я побледнел и прервал Сипиона.
— Что ты говоришь? — воскликнул я. — У меня сердце в пятки уходит. Я боюсь, как бы эта проклятая арагонка не оказалась любовницей Кальдерона.
— Она самая! — подтвердил мой наперсник. — Я думал позабавить вас этой вестью.
— Что ты! — отвечал я. — Тут надо печалиться, а не смеяться. Понимаешь ли ты, чем это нам грозит?
— Нет, не понимаю, — возразил Сипион. — Какое тут может случиться несчастье? Во-первых, сомнительно, чтобы дон Родриго узнал о том, что происходит, а, во-вторых, если вы этого боитесь, то вам стоит только предупредить первого министра. Расскажите ему все начистоту: он убедится в вашей искренности, и если Кальдерон задумает после этого оговорить вас перед его светлостью, то герцог поймет, что он вредит вам из мести.
Сипион рассеял этими доводами мои опасения. Последовав его совету, я уведомил герцога Лерму об этом неприятном открытии. Излагая обстоятельства дела, я даже притворился опечаленным, чтобы показать ему, как я огорчен тем, что неумышленно подсунул инфанту любовницу дона Родриго; но министр не только не пожалел своего любимца, но еще принялся над ним подтрунивать. Затем он посоветовал мне не смущаться этим обстоятельством и сказал, что в конечном счете для Кальдерона немалая честь ухаживать за возлюбленной наследного принца и пользоваться у нее такими же милостями. Я не преминул также поставить обо всем в известность графа Лемоса, который обнадежил меня своим покровительством на случай, если первый секретарь проведает про эту интригу и попытается уронить меня в глазах его светлости.
Решив, что благодаря этому маневру мне удалось спасти ладью своего счастья от опасности сесть на мель, я потерял всякий страх и продолжал сопровождать принца к Каталине, сиречь Сирене, изобретавшей разные отговорки, чтобы избавиться от посещений дона Родриго и украсть у неги ночи, которые она принуждена была посвящать его августейшему сопернику.
Как я уже говорил, в моей прихожей обычно толпилось поутру множество народу, приходившего ко мне с просьбами; но я не позволял никому излагать их устно, а, следуя обычаю двора или, вернее, своему тщеславию, говорил каждому просителю: «Подайте челобитную». Я так привык к этому, что однажды ответил теми же словами своему домовладельцу, напомнившему мне о плате за помещение, так как я задолжал ему за год. Что касается до мясника и булочника, то они избавляли меня от труда требовать у них челобитные, ибо исправно подавали мне счета всякий месяц. Сипион, подражавший мне столь искусно, что копия весьма приближалась к оригиналу, поступал точно таким же образом с лицами, обращавшимися к нему за моим содействием.
Я усвоил себе также другое безвкусное обыкновение, которое не утаю, хотя оно и не служит к моей чести, а именно я стал до того хлыщеват, что говорил о самых знатных вельможах таким тоном, точно был с ними из одного теста. Так, например, когда мне приходилось упомянуть о герцоге Альба, герцоге Осунском или герцоге Медина Седония, я называл их без всяких церемоний: Альба, Осуна и Медина Седония. Словом, я превратился в такого гордеца и спесивца, что перестал считать себя сыном своих родителей. Увы, бедная дуэнья и бедный стремянный, я даже не справлялся о том, живете ли вы богато или убого в своей Астурии! Это меня ничуть не волновало, да и о вас самих я никогда не вспоминал. Двор обладает свойством реки Леты: он заставляет нас забывать родных и друзей, находящихся в незавидном положении.
Итак, я совершенно забыл о своей семье, когда однажды утром ко мне явился молодой человек, выразивший желание переговорить со мной наедине. Я повел его в кабинет и, приняв за простолюдина, не предложил ему присесть, а спросил, что ему от меня угодно.
— Разве вы меня не узнаете, сеньор Жиль Блас? — сказал он.
— Но как внимательно я к нему ни приглядывался, все же вынужден был ответить, что черты его лица мне не знакомы.
— Я ваш земляк, и родом из самого Овьедо, — продолжал Он. — Мой отец — москательщик Бертран Мускада, сосед вашего дяди каноника. А я сейчас же вас узнал. Ведь мы столько раз играли с вами в qallina cieqa.
168
— У меня остались весьма смутные воспоминания о забавах моего детства, — отвечал я. — Серьезные дела, которыми мне пришлось с тех пор заниматься, вытеснили их из моей памяти.
— Я приехал в Мадрид, — продолжал он, чтобы рассчитаться с клиентом моего отца, и здесь услыхал про вас. Мне сказали, что вы в силе при дворе и уже стали побогаче иного жида. Поздравляю вас с этим и по возвращении на родину не премину порадовать вашу семью столь приятным известием.
Пришлось приличия ради спросить его, в каком положении он оставил моего отца, мать и дядю; но я так холодно исполнил эту обязанность, что москательщику не пришлось восхищаться моей привязанностью к родственникам. Он мне это и выложил. Возмутившись моим равнодушным отношением к лицам, которые должны были быть мне особенно дороги, и будучи к тому же откровенным и грубым парнем, он сказал мне без обиняков:
— Я полагал, что вы питаете к своим родным больше любви и нежности. Каким ледяным тоном вы о них осведомляетесь! Можно подумать, что вы их совершенно предали забвению. Знаете ли вы, как они теперь живут? Отец ваш и мать все еще в услужении, а наш добрый каноник Хиль Перес, отягченный старостью и болезнями, находится почти при смерти. Надо почитать родителей, — добавил он. — Раз вы в состоянии позаботиться о них, то советую вам, как друг, посылать им ежегодно двести пистолей. Этим вы обеспечите им спокойную и счастливую жизнь, а вас это не разорит.
Вместо того чтобы умилиться ври такой грустном известии о своих родных, я только рассердился на дерзость этого человека, позволившего себе давать мне непрошеные советы. Если бы он проявил больше житейской сноровки, то, быть может, уговорил бы меня, но его откровенность только вызвала во мне возмущение. Он заметил это по моему мрачному молчанию, однако продолжал читать мне нравоучения, в которых было больше язвительности, нежели христианского милосердия, что меня окончательно взбесило.
— Вы слишком много себе позволяете, господин Мускаде! — ответил я ему с раздражением. — Уходите отсюда и не вмешивайтесь в дела, которые вас не касаются. Отправляйтесь к клиенту вашего отца и сводите с ним счеты. Не вам указывать мне на мои обязанности. Я знаю лучше вас, как мне поступить в данном случае.
С этими словами я вытолкал москательщика из кабинета и отослал его в Овьедо торговать перцем и гвоздикой.
Между тем то, что он сказал, не выходило у меня из памяти, и, упрекая себя за дурные сыновние чувства, я смягчился. Мне вспомнились заботы родных о моем детстве и воспитании, я подумал о том, сколь многим им обязан, эти размышления вызвали во мне порыв признательности, который, однако, не привел ни к чему. Неблагодарность вскоре заглушила его, после чего последовало полное забвение. Найдется немало отцов, у которых есть такие дети.
Корыстолюбие и тщеславие, овладевшие мною, окончательно изменили мой характер. Моя прежняя веселость исчезла; я стал грустен и задумчив, словом, превратился в тупого скота. Фабрисио, видя, что я занят только накоплением богатств и совсем к нему охладел, почти перестал меня навещать. Однажды, не удержавшись, он даже сказал мне:
— Право, Жиль Блас, я тебя не узнаю. Прежде чем попасть ко двору, ты обладал душевным равновесием, а теперь не перестаешь волноваться. Ты строишь план за планом, чтобы обогатиться, и чем ты больше наживаешь, тем ненасытнее становишься. Не знаю даже, стоит ли тебе говорить об этом; но ты не жалуешь меня больше ни теми сердечными излияниями, ни той простотой в обращении, которые составляют прелесть дружбы. Напротив, ты замкнулся в себе и скрываешь от меня тайники своей души. Одним словом, Жиль Блас стал уже не тем Жиль Бласом, которого я знал.
— Ты, конечно, шутишь, — отвечал я довольно сухо. — Я не замечаю никакой перемены.
— Не доверяйся своим глазам: они этого не видят, — возразил Фабрисио. — Поверь мне, твоя метаморфоза не подлежит никакому сомнению. Можешь ли ты, положа руку на сердце, сказать, что наши отношения остались прежними? Когда я по утрам стучался в твою дверь, ты отпирал мне сам, по большей части еще заспанный, и я без церемоний входил к тебе в комнату. А теперь, какая разница! У тебя лакеи. Меня заставляют дожидаться в прихожей; прежде чем впустить, обо мне докладывают. А затем, как ты меня принимаешь! С ледяной вежливостью и с величием знатного сеньора. Можно подумать, что мои посещения тебе в тягость. Неужели ты полагаешь, что такой прием может быть приятен человеку, считавшему себя твоим товарищем? Нет, Сантильяна, нет, мне это не подходит. Прощай! Расстанемся по-хорошему. Ты избавишься от судьи своих поступков, а я от новоиспеченного и зазнавшегося богача.
Эти упреки больше меня озлобили, нежели растрогали, и я позволил ему удалиться, не сделав никакой попытки его удержать. При моем тогдашнем душевном состоянии дружба с поэтом казалась мне весьма малоценным благом, о потере коего не стоило жалеть. Я нашел утешение в знакомстве с несколькими мелкими придворными чиновниками, с которыми меня за последнее время тесно связывала общность взглядов. Мои новые знакомцы были людьми, прибывшими по большей части неизвестно откуда и обязанными своей счастливой звезде теми постами, которые они занимали. Все эти прощелыги уже успели опериться и, приписывая только своим достоинствам благодеяния, которыми осыпала их милость монарха, они задирали нос не меньше меня. Мы считали себя весьма почтенными особами. О, Фортуна! Вот как ты чаще всего расточаешь свои дары! Прав стоик Эпиктет,
Во-первых, в случае если инфант, получив донесение о прелестях Каталины, воспламенится и пожелает посетить ее ночью, то я обязуюсь осведомить о сем обеих дам, равно как и о дне, назначенном для этой цели.
Во-вторых, принц обещает явиться к вышеозначенным дамам под видом обыкновенного поклонника и не брать с собой других провожатых, кроме меня и своего главного Меркурия.
По заключении этого соглашения тетка и племянница оказали мне всякие учтивости. Они перешли на фамильярный тон, а я, воспользовавшись этим, позволил себе несколько поцелуев, которые не встретили особого сопротивления. На прощание они даже сами обняли меня и осыпали всяческими ласками. Поразительно, как быстро устанавливаются приятельские отношения между любовными посредниками и женщинами, которые в них нуждаются. Если бы кто-нибудь видел, как нежно меня провожали, то, наверно, подумал бы, что я оказался счастливее в любви, нежели это было на самом деле.
Граф Лемос крайне обрадовался, когда я объявил ему, что сделал такую находку, лучше которой нельзя было желать. Прельстившись моими хвалебными отзывами о Каталине, он пожелал на нее взглянуть. Я повел его к ней на следующий вечер, и он признал, что я попал в точку. Моих дам граф обнадежил, что инфант, несомненно, одобрит выбранную мною для него возлюбленную и что она, со своей стороны, тоже останется довольной таким поклонником, так как этот юный принц щедр, ласков и добр. Наконец, он заверил их, что через несколько дней привезет к ним инфанта, считаясь с их пожеланиями, то есть тайно и без свиты. После этого граф откланялся, и я удалился вместе с ним. Мы вернулись к графскому экипажу, в котором оба приехали и который поджидал нас в конце улицы. Затем граф довез меня до моего дома, поручив уведомить на другой день герцога о затеянном предприятии и просить его для благополучного завершения такового о присылке новой тысячи пистолей.
Я не преминул отправиться на следующий день к герцогу Лерме и отдать ему подробный отчет во всем, что произошло. Одно только я утаил, а именно участие Сипиона, и выдал себя за того, кто открыл Каталину. Мало ли чего не приходится ставить себе в заслугу перед великими мира сего!
За этот подвиг удостоился кисло-сладкого комплимента.
— Господин Жиль Блас, — сказал мне министр насмешливым тоном, — я очень рад слышать, что среди прочих ваших талантов вы обладаете также даром раскапывать уступчивых красавиц. Когда мне таковые понадобятся, я позволю себе обратиться к вам.
— Благодарю вас, ваша светлость, за оказанное предпочтение, — возразил я ему тем же тоном, — позвольте, однако, вам сказать, что совесть не позволяет мне стать вашим поставщиком. Сеньор дон Родриго уже так давно отправляет эту должность, что было бы несправедливостью лишать его такого преимущества.
Услыхав этот ответ, герцог улыбнулся и, переменив тему разговора, спросил меня, не нуждается ли его племянник в деньгах, для означенного предприятия.
— Да, — сказал я, — граф просит прислать ему тысячу пистолей.
— Ну, что ж, — заметил министр, — отнеси их ему и скажи, чтоб он не жалел денег и потворствовал всем расходам, которые принц пожелает себе позволить.
ГЛАВА XI
О том, как наследный принц тайно посетил Каталину, и о подарках, которые он ей преподнес
Ятотчас же отправился к графу Лемосу и отнес ему пятьсот дублонов.
— Вы пришли весьма кстати, — сказал мне этот вельможа. — Я говорил с принцем; он клюнул на живца и горит нетерпением увидать Каталину. А поэтому он намерен сегодня ночью украдкой выйти из дворца и отправиться к ней. Это решенное дело, и мы приняли все нужные меры. Известите ваших дам и передайте им деньги, которые вы мне принесли. Пусть знают, что им предстоит принимать незаурядного поклонника. К тому же щедрость высочайших особ должна предшествовать их ухаживаниям. Так как вы будете сопровождать его вместе со мной, — добавил он, — то потрудитесь явиться во дворец к вечернему приему. Креме того, я считаю благоразумным воспользоваться вашей каретой. Распорядитесь, чтоб она ждала нас к полуночи неподалеку от дворца.
Я поспешил отправиться к сеньоре Менсии. Каталина не вышла, и мне сказали, что она отдыхает, вследствие чего я беседовал только с тетушкой.
— Сударыня, — сказал я ей, — простите, ради бога, что я днем позволил себе зайти к вам. Но я не мог поступить иначе, так как мне необходимо вас предупредить, что наследный принц навестит вас сегодня ночью. Вот, — добавил я, вручая ей мешок с деньгами, — вот жертвоприношение, которое он посылает в храм Киферы, чтоб снискать благоволение богов. Видите, что я не вовлек вас в невыгодную сделку.
— Премного вам благодарна, — отвечала она. — Но скажите мне, сеньор Жиль Блас, любит ли принц музыку?
— До безумия, — возразил я. — Но ничего он так не жалует, как хорошее пение под искусный аккомпанемент лютни.
— Тем лучше, — воскликнула она вне себя от восторга, — вы несказанно меня этим порадовали, ибо моя племянница поет, как соловей, и упоительно играет на лютне; кроме того, она отлично танцует.
— Боже мой, тетушка, сколько совершенств! — вскричал я в свою очередь.
— Девице вовсе не нужно столько талантов, чтоб устроить свое благополучие: и одного из них было бы вполне достаточно.
Наладив таким образом это дело, я стал дожидаться вечернего приема у принца и, когда наступило время идти во дворец, отдал необходимые распоряжения своему кучеру. Затем я пошел к графу Лемосу, который сообщил мне, что инфант, желая пораньше избавиться от придворных, намерен сослаться на легкое недомогание и для вящей убедительности даже лечь в постель, но что он встанет час спустя и через потайную дверь проникнет на лестницу, ведущую во двор.
Сообщив о своем уговоре с принцем, граф отвел меня в такое место, мимо которого они, по его словам, должны были пройти. Я отстоял себе там все ноги и уже начал думать, что наш ферлакур прошел другой дорогой или потерял охоту повидать Каталину, точно августейшие особы когда-либо отказываются от таких замыслов, прежде чем их удовлетворить. Наконец, я почти уверился, что меня забыли, как вдруг увидал двух кавалеров, которые быстро подошли ко мне. Признав в них тех, кого мне приказано было поджидать, я повел их к своей карете, в которую они оба уселись. Я поместился подле кучера, чтоб указывать дорогу, и приказал остановить экипаж в пятидесяти шагах от места, где жили наши дамы. Затем я подал руку принцу и его спутнику, чтоб помочь им выйти из кареты, и мы втроем направились к дому, который намеревались посетить. Дверь отворилась при нашем приближении и сейчас же захлопнулась, как только мы вошли.
Сперва мы очутились во мраке, как это было со мной при первом моем посещении, с той лишь разницей, что на этот раз в знак почтения на стене висел крохотный ночник. Он горел так тускло, что еле мерцал перед нами желтой точкой, не освещая окружающих предметов. Все это увеличивало прелесть приключения, и герой его был несказанно поражен при виде обеих дам, принявших его в зале, где после мрака, царившего на дворе, нас ослепил свет многочисленных свечей. Тетка и племянница были в пикантных домашних туалетах, отличавшихся таким утонченным кокетством, что на них нельзя было смотреть безнаказанно. Наш принц вполне удовлетворился бы и сеньорой Менсией, если б ему не пришлось выбирать; но в данном случае прелести Каталины, как и следовало ожидать, одержали верх.
— Ну, как, ваше высочество, — спросил граф Лемос. — Трудно было найти более прелестных дам?
— Я нахожу их обеих очаровательными, — отвечал принц, — и мне не унести отсюда своего сердца, которое досталось бы тетушке, если б оно могло ускользнуть от племянницы.
После этого столь лестного для всякой тетки комплимента, он наговорил кучу любезностей Каталине, которая отвечала ему весьма остроумно. Лицам, занимающимся тем почтенным ремеслом, которое я выполнял в данном случае, разрешается вмешиваться в разговор любовников с целью подлить масла в огонь, а потому я сказал принцу, что его нимфа поет и отлично играет на лютне. Он весьма обрадовался, узнав, что она обладает такими талантами, и попросил ее показать образчик своего искусства. Она охотно согласилась на его просьбу и, взяв заранее настроенную лютню, сыграла и спела несколько песенок с таким чувством, что принц, не помня себя от любви и восхищения, упал к ее ногам. Но закончим на этом описание сей картины и скажем только, что наследнику испанского престола, погруженному в сладостное опьянение, часы показались минутами и что, боясь приближения рассвета, мы еле увели его из этого опасного дома. Господа поставщики поспешно отвезли инфанта во дворец, где водворили его в собственных апартаментах. Затем они удалились каждый к себе, столь же довольные тем, что свели принца с авантюристкой, как если б способствовали его браку с какой-нибудь принцессой.
На следующий день поутру я рассказал об этом похождении герцогу Лерме, которому хотелось знать все подробности. В то время как я кончал свое повествование, прибыл граф Лемос и сказал нам:
— Инфант думает только о Каталине и так увлечен ею, что намерен часто навещать ее и превратить это приключение в длительную привязанность. Ему хочется сегодня же послать ей драгоценных камней на две тысячи пистолей, а у него нет ни гроша. Поэтому он обратился ко мне и сказал:
«Дорогой Лемос, пожалуйста, раздобудьте мне сейчас же эту сумму. Я знаю, что затрудняю и разоряю вас, но сердце мое полно признательности, и если я когда-либо буду в состоянии отблагодарить вас не одними только добрыми чувствами за все, что вы для меня сделали, то вы не раскаетесь в оказанном мне одолжении». — «Ваше высочество, — ответил я ему, тотчас же откланявшись, — у меня есть друзья и люди, которые поверят мне в долг; немедленно отправлюсь к ним и раздобуду то, что вы хотели».
— Желание принца нетрудно удовлетворить, — заметил на это герцог своему племяннику. — Сантильяна отнесет вам эти деньги или, если хотите, сам купит камни, так как знает в них толк, в особенности в рубинах. Не правда ли, Жиль Блас? — добавил он, лукаво взглянув на меня.
— Вы очень язвительны, ваша светлость, — ответил я. — Вижу, что вам хочется дать сеньору графу повод посмеяться надо мной.
Так оно и случилось. Племянник не преминул спросить о том, что за этим скрывается.
— Так, пустяки, — сказал дядя смеясь. — Дело в том, что Сантильяна вздумал однажды обменять алмаз на рубин, и эта мена не принесла ему ни чести, ни барыша.
Я был бы счастлив, если б герцог ограничился этим, но он взял на себя труд рассказать про проделку, которую выкинули со мной Камила и дон Рафаэль в меблированных комнатах, и особенно распространился относительно самых неприятных для меня подробностей. Позабавившись в свое удовольствие, его светлость приказал мне сопровождать графа Лемоса, который повел меня к брильянтщику. Выбрав у него драгоценную вещицу, мы показали ее инфанту, после чего мне было поручено передать подарок Каталине. Затем я отправился домой, чтоб взять из герцогских денег две тысячи пистолей и расплатиться с брильянтщиком.
Не стоит спрашивать о том, ласково ли приняли меня дамы, когда я на следующую ночь принес презент от его высочества, который состоял из пары серег с подвесками, предназначавшихся для племянницы. Очарованные этими доказательствами любви и щедрости принца, сеньора Менсия и Каталина принялись стрекотать, как кумушки, и благодарить меня за то, что я доставил им такое галантное знакомство. От избытка радости они проболтались и обронили несколько замечаний, побудивших меня заподозрить, что я подсунул сыну нашего великого монарха отъявленную плутовку. Желая убедиться в том, что меня, действительно, угораздило совершить этот миленький подвиг, я удалился с намерением объясниться по этому поводу с Сипионом.
ГЛАВА XII
Кто такая была Каталина. О смущении, и тревоге, испытанных Жиль Бласом, и о том, к каким мерам предосторожности он вынужден был прибегнуть для своего успокоения
Придя домой, я услышал страшный шум и осведомился о его причине. Мне сказали, что в этот вечер Сипион угощает с полдюжины своих приятелей. Они распевали во всю глотку и заливались громким смехом, так что ужин этот отнюдь не походил на пир семи мудрецов.
167
Хозяин пиршества, узнав о моем возвращении, объявил гостям:
— Господа, ничего серьезного: это только барин вернулся. Пожалуйста, не смущайтесь и продолжайте развлекаться. Я сбегаю сказать ему несколько слов и сейчас же приду к вам обратно.
— Что за галдеж? — спросил я у Сипиона. — Кого вы там угощаете? Не поэтов ли?
— Помилуйте, сеньор, — возразил он. — Стал бы я спаивать вашим вином такую шушеру! Я нашел для него лучшее употребление. Среди моих гостей находится один богатый молодой человек, который хочет получить должность с помощью вашего покровительства и своих денег. Для него-то и устроена эта пирушка. За каждый его глоток я прибавляю по десять пистолей к той сумме, которую он должен будет вам уплатить, и намерен поить его до рассвета.
— Коли так, — сказал я, — то ступай к своим гостям и не жалей моего погреба.
Я счел этот момент неподходящим для того, чтобы исповедать Сипиона, но на следующий день за утренним туалетом обратился к нему со следующей речью:
— Любезный Сипион, ты знаешь, на какой ноге мы друг с другом живем. Я обхожусь с тобой скорее как с приятелем, нежели как со слугой, а потому было бы дурно с твоей стороны надувать меня так, как обычно надувают барина. Пусть же между нами не будет тайн. Я поведаю тебе нечто такое, что тебя удивит, а ты, со своей стороны, скажешь мне, какого ты мнения о женщинах, с которыми меня познакомил, Между нами говоря, я подозреваю, что это две продувные бестии, опытность которых особенно сказывается в том, что они прикидываются тихонями. Если я прав, то наследный принц не поблагодарит меня за это, ибо признаюсь, что поручал тебе искать любовницу не для себя, а для него. Я сводил инфанта к Каталине, и он в нее влюбился.
— Сеньор, — ответил Сипион, — вы так добры ко мне, что я посовещусь что-либо от вас утаить. Вчера мне удалось побеседовать наедине с наперсницей этих двух нимф. Она рассказала мне всю их историю, которая, поистине, весьма забавна. Я вкратце передам вам ее и уверен, что вы не прочь будете ее послушать.
— Каталина, — продолжал он, — дочь захудалого арагонского идальго. Очутившись в пятнадцать лет сиротой столь же пригожей, сколь и бедной, она вняла настояниям одного старого командора, который отвез ее в Толедо, обращался с ней скорее как отец, нежели как муж, и умер шесть месяцев спустя. Ей досталось наследство, состоявшее из немногих пожитков и трехсот пистолей наличными. Затем она сошлась с сеньорой Менсией, которая была еще в моде, хотя уже начинала увядать. Обе подруги поселились вместе и стали вести себя так, что правосудие пожелало узнать их поближе. Это пришлось дамам не по вкусу, и они с досады или по другой причине покинули Толедо, чтобы обосноваться в Мадриде, где живут уже около двух лет, не водя знакомства ни с кем из соседок. Но послушайте самое интересное. Они сняли два маленьких домика, отделенных только стеной; из одного в другой можно проникнуть по подвальной лестнице. Сеньора Менсия живет с юной субреткой в одном из этих домов, а вдова командора занимает другой вместе со старой дуэньей, которую выдает за свою бабушку, так что наша арагонка бывает то племянницей, воспитываемой теткой, то сироткой, приютившейся под крылышком бабки. Когда она представляет племянницу, то называет себя Каталиной, а когда обращается во внучку, то и кличут Сиреной.
Услыхав имя Сирены, я побледнел и прервал Сипиона.
— Что ты говоришь? — воскликнул я. — У меня сердце в пятки уходит. Я боюсь, как бы эта проклятая арагонка не оказалась любовницей Кальдерона.
— Она самая! — подтвердил мой наперсник. — Я думал позабавить вас этой вестью.
— Что ты! — отвечал я. — Тут надо печалиться, а не смеяться. Понимаешь ли ты, чем это нам грозит?
— Нет, не понимаю, — возразил Сипион. — Какое тут может случиться несчастье? Во-первых, сомнительно, чтобы дон Родриго узнал о том, что происходит, а, во-вторых, если вы этого боитесь, то вам стоит только предупредить первого министра. Расскажите ему все начистоту: он убедится в вашей искренности, и если Кальдерон задумает после этого оговорить вас перед его светлостью, то герцог поймет, что он вредит вам из мести.
Сипион рассеял этими доводами мои опасения. Последовав его совету, я уведомил герцога Лерму об этом неприятном открытии. Излагая обстоятельства дела, я даже притворился опечаленным, чтобы показать ему, как я огорчен тем, что неумышленно подсунул инфанту любовницу дона Родриго; но министр не только не пожалел своего любимца, но еще принялся над ним подтрунивать. Затем он посоветовал мне не смущаться этим обстоятельством и сказал, что в конечном счете для Кальдерона немалая честь ухаживать за возлюбленной наследного принца и пользоваться у нее такими же милостями. Я не преминул также поставить обо всем в известность графа Лемоса, который обнадежил меня своим покровительством на случай, если первый секретарь проведает про эту интригу и попытается уронить меня в глазах его светлости.
Решив, что благодаря этому маневру мне удалось спасти ладью своего счастья от опасности сесть на мель, я потерял всякий страх и продолжал сопровождать принца к Каталине, сиречь Сирене, изобретавшей разные отговорки, чтобы избавиться от посещений дона Родриго и украсть у неги ночи, которые она принуждена была посвящать его августейшему сопернику.
ГЛАВА XIII
Жиль Блас продолжает корчить из себя вельможу. Он получает вести о своей семье. Какое впечатление они на него производят. Наш герой ссорится с Фабрисио
Как я уже говорил, в моей прихожей обычно толпилось поутру множество народу, приходившего ко мне с просьбами; но я не позволял никому излагать их устно, а, следуя обычаю двора или, вернее, своему тщеславию, говорил каждому просителю: «Подайте челобитную». Я так привык к этому, что однажды ответил теми же словами своему домовладельцу, напомнившему мне о плате за помещение, так как я задолжал ему за год. Что касается до мясника и булочника, то они избавляли меня от труда требовать у них челобитные, ибо исправно подавали мне счета всякий месяц. Сипион, подражавший мне столь искусно, что копия весьма приближалась к оригиналу, поступал точно таким же образом с лицами, обращавшимися к нему за моим содействием.
Я усвоил себе также другое безвкусное обыкновение, которое не утаю, хотя оно и не служит к моей чести, а именно я стал до того хлыщеват, что говорил о самых знатных вельможах таким тоном, точно был с ними из одного теста. Так, например, когда мне приходилось упомянуть о герцоге Альба, герцоге Осунском или герцоге Медина Седония, я называл их без всяких церемоний: Альба, Осуна и Медина Седония. Словом, я превратился в такого гордеца и спесивца, что перестал считать себя сыном своих родителей. Увы, бедная дуэнья и бедный стремянный, я даже не справлялся о том, живете ли вы богато или убого в своей Астурии! Это меня ничуть не волновало, да и о вас самих я никогда не вспоминал. Двор обладает свойством реки Леты: он заставляет нас забывать родных и друзей, находящихся в незавидном положении.
Итак, я совершенно забыл о своей семье, когда однажды утром ко мне явился молодой человек, выразивший желание переговорить со мной наедине. Я повел его в кабинет и, приняв за простолюдина, не предложил ему присесть, а спросил, что ему от меня угодно.
— Разве вы меня не узнаете, сеньор Жиль Блас? — сказал он.
— Но как внимательно я к нему ни приглядывался, все же вынужден был ответить, что черты его лица мне не знакомы.
— Я ваш земляк, и родом из самого Овьедо, — продолжал Он. — Мой отец — москательщик Бертран Мускада, сосед вашего дяди каноника. А я сейчас же вас узнал. Ведь мы столько раз играли с вами в qallina cieqa.
168
— У меня остались весьма смутные воспоминания о забавах моего детства, — отвечал я. — Серьезные дела, которыми мне пришлось с тех пор заниматься, вытеснили их из моей памяти.
— Я приехал в Мадрид, — продолжал он, чтобы рассчитаться с клиентом моего отца, и здесь услыхал про вас. Мне сказали, что вы в силе при дворе и уже стали побогаче иного жида. Поздравляю вас с этим и по возвращении на родину не премину порадовать вашу семью столь приятным известием.
Пришлось приличия ради спросить его, в каком положении он оставил моего отца, мать и дядю; но я так холодно исполнил эту обязанность, что москательщику не пришлось восхищаться моей привязанностью к родственникам. Он мне это и выложил. Возмутившись моим равнодушным отношением к лицам, которые должны были быть мне особенно дороги, и будучи к тому же откровенным и грубым парнем, он сказал мне без обиняков:
— Я полагал, что вы питаете к своим родным больше любви и нежности. Каким ледяным тоном вы о них осведомляетесь! Можно подумать, что вы их совершенно предали забвению. Знаете ли вы, как они теперь живут? Отец ваш и мать все еще в услужении, а наш добрый каноник Хиль Перес, отягченный старостью и болезнями, находится почти при смерти. Надо почитать родителей, — добавил он. — Раз вы в состоянии позаботиться о них, то советую вам, как друг, посылать им ежегодно двести пистолей. Этим вы обеспечите им спокойную и счастливую жизнь, а вас это не разорит.
Вместо того чтобы умилиться ври такой грустном известии о своих родных, я только рассердился на дерзость этого человека, позволившего себе давать мне непрошеные советы. Если бы он проявил больше житейской сноровки, то, быть может, уговорил бы меня, но его откровенность только вызвала во мне возмущение. Он заметил это по моему мрачному молчанию, однако продолжал читать мне нравоучения, в которых было больше язвительности, нежели христианского милосердия, что меня окончательно взбесило.
— Вы слишком много себе позволяете, господин Мускаде! — ответил я ему с раздражением. — Уходите отсюда и не вмешивайтесь в дела, которые вас не касаются. Отправляйтесь к клиенту вашего отца и сводите с ним счеты. Не вам указывать мне на мои обязанности. Я знаю лучше вас, как мне поступить в данном случае.
С этими словами я вытолкал москательщика из кабинета и отослал его в Овьедо торговать перцем и гвоздикой.
Между тем то, что он сказал, не выходило у меня из памяти, и, упрекая себя за дурные сыновние чувства, я смягчился. Мне вспомнились заботы родных о моем детстве и воспитании, я подумал о том, сколь многим им обязан, эти размышления вызвали во мне порыв признательности, который, однако, не привел ни к чему. Неблагодарность вскоре заглушила его, после чего последовало полное забвение. Найдется немало отцов, у которых есть такие дети.
Корыстолюбие и тщеславие, овладевшие мною, окончательно изменили мой характер. Моя прежняя веселость исчезла; я стал грустен и задумчив, словом, превратился в тупого скота. Фабрисио, видя, что я занят только накоплением богатств и совсем к нему охладел, почти перестал меня навещать. Однажды, не удержавшись, он даже сказал мне:
— Право, Жиль Блас, я тебя не узнаю. Прежде чем попасть ко двору, ты обладал душевным равновесием, а теперь не перестаешь волноваться. Ты строишь план за планом, чтобы обогатиться, и чем ты больше наживаешь, тем ненасытнее становишься. Не знаю даже, стоит ли тебе говорить об этом; но ты не жалуешь меня больше ни теми сердечными излияниями, ни той простотой в обращении, которые составляют прелесть дружбы. Напротив, ты замкнулся в себе и скрываешь от меня тайники своей души. Одним словом, Жиль Блас стал уже не тем Жиль Бласом, которого я знал.
— Ты, конечно, шутишь, — отвечал я довольно сухо. — Я не замечаю никакой перемены.
— Не доверяйся своим глазам: они этого не видят, — возразил Фабрисио. — Поверь мне, твоя метаморфоза не подлежит никакому сомнению. Можешь ли ты, положа руку на сердце, сказать, что наши отношения остались прежними? Когда я по утрам стучался в твою дверь, ты отпирал мне сам, по большей части еще заспанный, и я без церемоний входил к тебе в комнату. А теперь, какая разница! У тебя лакеи. Меня заставляют дожидаться в прихожей; прежде чем впустить, обо мне докладывают. А затем, как ты меня принимаешь! С ледяной вежливостью и с величием знатного сеньора. Можно подумать, что мои посещения тебе в тягость. Неужели ты полагаешь, что такой прием может быть приятен человеку, считавшему себя твоим товарищем? Нет, Сантильяна, нет, мне это не подходит. Прощай! Расстанемся по-хорошему. Ты избавишься от судьи своих поступков, а я от новоиспеченного и зазнавшегося богача.
Эти упреки больше меня озлобили, нежели растрогали, и я позволил ему удалиться, не сделав никакой попытки его удержать. При моем тогдашнем душевном состоянии дружба с поэтом казалась мне весьма малоценным благом, о потере коего не стоило жалеть. Я нашел утешение в знакомстве с несколькими мелкими придворными чиновниками, с которыми меня за последнее время тесно связывала общность взглядов. Мои новые знакомцы были людьми, прибывшими по большей части неизвестно откуда и обязанными своей счастливой звезде теми постами, которые они занимали. Все эти прощелыги уже успели опериться и, приписывая только своим достоинствам благодеяния, которыми осыпала их милость монарха, они задирали нос не меньше меня. Мы считали себя весьма почтенными особами. О, Фортуна! Вот как ты чаще всего расточаешь свои дары! Прав стоик Эпиктет,