Страница:
— Ее согласие зависит от моего, — подхватил он. — Хотел бы я посмотреть, как она осмелится пикнуть при мне!
— Антония, — возразил я, — покорная родительской воле, без сомнения, готова слепо вам повиноваться; но я не знаю, сделает ли она это в данном случае без отвращения. Если она испытывает его хоть в малейшей доле, я никогда не прощу себе, что стал виновником ее несчастья. Словом, недостаточно того, что я от вас получу ее руку; нужно еще, чтобы она это одобрила.
— Ого! — сказал Басилио, — я ничего не смыслю во всей этой философии; поговорите-ка сами с Антонией, и я сильно ошибаюсь, если она не спит и видит, как бы ей стать вашей женой.
С этими словами он кликнул дочь и на некоторое время оставил нас вдвоем.
Чтобы использовать столь драгоценные минуты, я прямо приступил к делу.
— Прелестная Антония, — сказал я, — решите мою судьбу. Хотя я и добился согласия вашего отца, однако не думайте, что я воспользуюсь им, чтобы насиловать ваши чувства. Сколь ни привлекательно обладание вами, я откажусь от него, если вы мне скажете, что я буду обязан им исключительно вашему послушанию.
— Вот уж чего я вам не скажу! — отвечала она, слегка покраснев. — Ваше предложение мне крайне приятно и не может меня огорчить. Я приветствую выбор, сделанный батюшкой, а не ропщу на него. Не знаю, — продолжала она, — хорошо или дурно я поступаю, говоря с вами таким образом, но, если бы вы мне не нравились, я нашла бы в себе довольно откровенности, чтобы вам это высказать. Так почему же мне не сказать вам обратного столь же свободно?
При сих словах, которые я не мог слышать без восхищения, я опустился на одно колено перед Антонией и, схватив в избытке восторга ее прекрасную руку, нежно и страстно поцеловал ее.
— Милая Антония, — сказал я ей, — ваша откровенность меня очаровала; продолжайте без всякого стеснения: вы говорите со своим супругом; пусть же душа ваша целиком откроется его взорам. Итак, я могу льстить себя тем, что вы не без удовольствия свяжете свою судьбу с моею.
Вошедший в эту минуту Басилио помешал мне продолжать. Горя нетерпением узнать ответ дочери и готовясь разбранить ее, если она примет меня неласково, он поспешил ко мне на помощь.
— Ну что? — спросил он, — довольны ли вы Антонией?
— Так доволен, — отвечал я, — что сейчас же собираюсь заняться приготовлениями к нашей свадьбе.
При сих словах я покинул отца и дочь, чтобы посоветоваться по этому делу со своим секретарем.
Хотя я для женитьбы и не нуждался в разрешении господ де Лейва, однако мы с Сипионом порешили, что по всем правилам приличия мне надлежит известить их о своем намерении жениться на дочке Басилио и даже из вежливости испросить их согласия.
Итак, я немедленно отправился в Валенсию, где все столько же удивились моему появлению, сколько и причине, его вызвавшей. Дон Сесар и дон Альфонсо, знавшие и не раз видевшие Антонию, поздравили меня с выбором такой жены. С особенным воодушевлением желал мне счастья дон Сесар, и если бы я не считал его сеньором, давно отошедшим от известного рода развлечений, я мог бы заподозрить, что его неоднократные поездки в Лириас относились не столько к замку, сколько к арендаторской дочке. Серафина, со своей стороны, заверив меня в своем неизменном интересе ко всему, меня касающемуся, заметила, что и до нее дошли весьма благоприятные отзывы об, Антонии.
— Но, — добавила она не без лукавства и как бы желая упрекнуть меня в холодности, которою я ответил в свое время на любовь Сефоры, — если бы даже не расхвалили мне красоту вашей невесты, я все равно положилась бы на ваш вкус, тонкость коего мне хорошо известна.
Дон Сесар и его сын не ограничились одним одобрением моего выбора, но сами вызвались нести все расходы по свадьбе.
— Возвращайтесь в Лириас, — сказали они мне, — и сидите смирно, пока не получите от нас вестей; всю эту заботу мы берем на себя.
Следуя их желанию, я вернулся в свой замок. Там я сообщил Басилио и его дочери о намерениях наших добрых покровителей, и мы стали дожидаться вестей из Валенсии со всей терпеливостью, на какую были способны.
Восемь дней от них не было ни слуху ни духу. Зато на девятый мы увидели карету, запряженную четырьмя мулами. В ней сидели портные с дорогими шелковыми тканями для платья новобрачной, а сопровождало ее несколько ливрейных лакеев верхом на прекрасных конях. Один из этих слуг вручил мне письмо от дона Альфонсо. Сеньор этот извещал меня, что наутро прибудет в Лириас вместе с родителями и супругой и что церемония состоится на следующий же день, а венчать нас будет старший викарий Валенсии. И в самом деле дон Сесар с сыном и Серафиною не преминули прибыть в мой замок в шестиконной карете вместе с вышеозначенной духовной особою; впереди ехали четверкой дамы из свиты Серафины, а позади — губернаторский конвой.
Не успела губернаторша прибыть в замок, как выразила желание возможно скорее взглянуть на Антонию, которая, со своей стороны, едва узнав о приезде Серафины, тотчас же прибежала, чтобы приветствовать ее и поцеловать ей руку; все это она проделала с такою приятностью, что вызвала всеобщее восхищение.
— Ну, что, сударыня, — сказал дон Сесар, обращаясь к своей невестке, — как нравится вам Антония? Мог ли Сантильяна сделать лучший выбор?
— Нет, — отвечала Серафина, — они достойны друг друга; не сомневаюсь, что союз их будет счастлив.
Словом, все рассыпались в похвалах моей невесте. И если она заслужила одобрение в простеньком саржевом платье, то привела всех в восторг, когда появилась в более пышном наряде. Так благородна была ее внешность, так непринужденны манеры, что казалось, будто она никогда ничего другого не носила.
Когда наступил момент, который должен был навеки соединить ее судьбу с моей, дон Альфонсо взял меня за руку и повел к алтарю, а Серафина оказала ту же честь невесте. В таком сопровождении направились мы к деревенской часовне, где уже поджидал нас главный викарий для совершения обряда. Церемония закончилась при громких кликах лириасского населения и зажиточных земледельцев со всей округи, которых Басилио пригласил на свадьбу Антонии. Они привели с собой дочерей, разукрасившихся цветами и лентами и державших в руках бубны. Затем мы вернулись в замок, где Сипион, главный распорядитель пиршества, уже позаботился накрыть три стола: один для сеньоров, другой для их свиты, а третий, самый большой, для всех приглашенных. За первым, по желанию губернаторши, уселась Антония, за вторым угощал я, а Басилио поместился вместе с поселянами. Что же касается Сипиона, то он не присаживался вовсе: он только ходил от стола к столу, наблюдая за тем, чтобы все было вовремя подано и чтобы все были довольны.
Кушанье было приготовлено губернаторскими поварами, и, стало быть, всего оказалось вдоволь. Добрые вина, заготовленные для меня почтенным Хоакином, лились рекой. Понемногу гости разгорячились; повсюду царило веселье, которое неожиданно было нарушено происшествием, сильно меня испугавшим. Мой секретарь, находившийся в зале, где я пировал вместе с приближенными дона Альфонсо и свитою Серафины, вдруг, потеряв сознание, упал в обморок. Я встал и поспешил ему на помощь; но, пока я старался вернуть его к жизни, одна из присутствовавших женщин тоже лишилась чувств. Все общество решило, что за этим двойным обмороком кроется какая-то тайна, каковая, действительно существовала и не замедлила обнаружиться. Ибо Сипион, вскоре пришедший в себя, прошептал мне на ухо:
— И надо же было так случиться, что счастливейший для вас день стал для меня несчастнейшим! Своей недоли, видно, не избежишь: я только что узнал свою жену в одной из наперсниц Серафины.
— Что я слышу? — воскликнул я. — Это невозможно! Как? Ты — супруг той дамы, что одновременно с тобою упала в обморок?
— Да, сеньор, — отвечал он, — я ее муж, и смею вас уверить, что судьба, явившая ее моим глазам, не могла сыграть со мной более злобной шутки.
— Я не знаю, друг мой, — возразил я, — какие у тебя причины жаловаться на свою супругу. Но какие бы поводы для неудовольствия она тебе ни дала, умоляю тебя, сдержи свой гнев. Если я тебе дорог, то не нарушай этого празднества взрывом негодования.
— Вы будете мною довольны, — отвечал Сипион, — и увидите, как я умею скрывать свои чувства.
С этими словами он подошел к своей жене, которую товарки тем временем уже привели в чувство, и воскликнул, обнимая ее с такой горячностью, точно в самом деле был в восторге от встречи.
— О, дорогая Беатрис! Наконец-то небо соединило нас вновь после десятилетней разлуки! О, сладостное мгновение!
— Не знаю, — отвечала ему супруга, — действительно ли встреча со мной вас сколько-нибудь радует. Но, по крайности, я уверена, что не подала вам никакого разумного повода меня покинуть. Как! Вы застаете меня ночью с сеньором Фернандо де Лейва, влюбленным в мою госпожу Хулию, которой я помогала в этом деле; вы воображаете, будто я благосклонна к нему в ущерб своей и вашей чести; затем ревность лишает вас рассудка; вы покидаете Толедо и бежите от меня, как от чудовища, не удостоив даже попросить никаких разъяснений! Кто из двоих, спрошу я вас, имеет больше поводов жаловаться?
— Разумеется, вы, — ответил Сипион.
— Конечно, я, — продолжала она. — Немного спустя после вашего отъезда из Толедо дон Фернандо женился на Хулии, при которой я оставалась до самой ее смерти; а с тех пор, как преждевременная кончина похитила мою госпожу, я состою на службе у ее милостивейшей сестры, которая вместе со всеми дамами своей свиты может вам поручиться за скромность моего поведения.
При этих словах, которых он не мог опровергнуть, мой секретарь добровольно сдался и сказал своей жене:
— Еще раз признаю свою вину и прошу у вас прощения в присутствии этого почтенного общества.
Тут я, вступившись за него, попросил Беатрис забыть прошлое и уверил ее, что муж впредь будет думать лишь о том, как бы ей угодить. Она сдалась на мои просьбы, и вся компания радостно приветствовала примирение супругов. Чтобы лучше отпраздновать это примирение, их посадили рядом и пили за их здоровье. Все их чествовали, и можно было подумать, что это пиршество было затеяно не столько ради моей свадьбы, сколько ради их воссоединения.
Прежде других опустел третий стол. Молодые парни, предпочтя любовь чревоугодию, покинули его, чтобы пуститься в пляс с юными поселянками, которые звоном своих бубнов вскоре привлекли гостей с других столов и заразили всех желанием последовать их примеру. И вот все пришло в движение. Приближенные губернатора принялись танцевать с прислужницами губернаторши. Даже вельможи очутились среди танцующих: дон Альфонсо прошелся в сарабанде с Серафиной, а дон Сесар с Антонией, которая затем пригласила меня и вышла из этого испытания с честью, если принять во внимание, что она обучалась лишь началам танцевального искусства в Альбарасине у одной своей родственницы, тамошней горожанки.
Я же, получивший, как уже сказано, хореографическое образование в доме маркизы Чавес, показался обществу превеликим танцором. Что касается Беатрис и Сипиона, то они предпочли танцам уединенную беседу, чтобы дать друг другу отчет во всем пережитом ими за время разлуки; но разговор их был прерван Серафиной, которая, только что узнав об этом примирении, велела их позвать, чтобы выразить им свою радость.
— Дети мои, — сказала она, — в этот веселый день я испытываю двойное удовлетворение, видя, что вы возвращены друг другу. Приятель Сипион, — добавила она, — вручаю вам вашу жену с уверением, что поступки ее всегда были безупречны. Живите с нею здесь в добром согласии. А вы, Беатрис, поступите в распоряжение Антонии и будьте ей так же преданы, как ваш муж — сеньору де Сантильяна.
Сипион, который после таких слов мог взирать на жену свою не иначе, как на вторую Пенелопу, обещал, что будет оказывать ей все вообразимые знаки внимания.
Поселяне и поселянки, протанцевав целый день, разошлись по домам, но в замке празднество продолжалось. Был подан великолепный ужин, а когда пришло время отойти ко сну, главный викарий благословил брачное ложе, Серафина раздела новобрачную, а сеньоры де Лейва оказали ту же честь мне. Забавнее всего было то, что приближенные губернатора и прислужницы губернаторши придумали для смеха совершить такую же церемонию: они принялись раздевать Беатрис и Сипиона, которые, чтобы придать всей сцене больше комизма, с самой серьезною миною позволили себя разоблачить и уложить в постель.
На следующий же день после моего бракосочетания господа де Лейва возвратились в Валенсию, предварительно оказав мне еще множество знаков своего расположения. Таким образом, мой секретарь и я остались в замке одни со своими женами и слугами.
Наши старания понравиться дамам не оказались бесплодными: в краткий срок я сумел внушить своей супруге такую же любовь, какую сам к ней питал, а Сипион заставил свою позабыть о тех огорчениях, которые ей причинил. Беатрис, обладавшая нравом покладистым и общительным, без труда вошла в милость к своей новой госпоже и завоевала ее доверие. Словом, мы прекрасно ужились вчетвером и стали наслаждаться завидной судьбой. Все дни протекали у нас в наиприятнейших увеселениях. Антония отличалась чрезвычайно серьезным характером, а Беатрис и я — очень веселым; но и без того, одного присутствия Сипиона было бы достаточно, чтобы не дать появиться меланхолии; Это был человек совершенно незаменимый в обществе, один из тех комиков, которым стоит только появиться, чтоб сейчас же развеселить всю публику.
Однажды, когда нам после обеда вздумалось предаться отдохновению на упоительной лесной лужайке, мой секретарь пришел в такое хорошее настроение, что разогнал всю нашу сонливость своими забавными речами.
— Замолчи, друг мой, — сказал я ему, — невозможно вздремнуть, пока ты тараторишь. А впрочем, раз уж ты помешал нам погрузиться в сон, то, по крайности, расскажи что-нибудь достойное нашего внимания.
— С превеликой охотой, сеньор, — отвечал он. — Хотите, я расскажу вам историю короля Пелайо?
— Мне приятнее было бы прослушать твою собственную, — возразил я ему. — Но за все то время, что мы живем вместе, ты не удостоил меня этого удовольствия, и, видимо, я уже никогда его не дождусь.
— С чего вы это взяли? — сказал он. — Если я не рассказал вам своей истории, так только потому, что вы ни разу не выразили мне ни малейшего желания ее услышать. Не моя, стало быть, вина, если вы не знаете моих приключений. И если вам сколько-нибудь любопытно с ними ознакомиться, я готов немедленно удовлетворить вашу любознательность.
Все мы — Антония, Беатрис и я — поймали Сипиона на слове и приготовились слушать его рассказ, который мог иметь для нас только хорошие последствия, то есть либо развлечь нас, либо погрузить в сон.
— Я, конечно, был бы, — так начал Сипион, — сыном гранда первого класса
191или, по меньшей мере, кавалера орденов св. Иакова или Алькантары, если бы это зависело от меня; но, поскольку отцов не выбирают, я должен сообщить вам, что мой родитель, по имени Торрибио Сипион, был честным стражником Священного братства. Разъезжая взад и вперед по большим дорогам, к чему постоянно вынуждала его профессия, он однажды между Куэнсой и Толедо случайно повстречал молодую цыганку, которая показалась ему весьма пригожей. Она была одна, шла пешком и все свое имущество несла за плечами в какой-то котомке.
— Куда это вы идете, милочка? — сказал он ей, стараясь смягчить свой обычно весьма суровый голос.
— Сеньор кавалер, — отвечала она, — я иду в Толедо и надеюсь там так или иначе зарабатывать на жизнь честным трудом.
— Похвальное намерение, — заметил он, — и я не сомневаюсь в том, что у вас не одна пуля в патронташе.
— Да, — ответила она, — у меня, слава богу, есть несколько талантов: я изготовляю помады и притирания, весьма полезные для дамского сословия, гадаю на картах, верчу решето для отыскания потерянных вещей и показываю все, что кому угодно, в зеркале или стакане воды.
Торрибио рассудил, что такая женщина является весьма выгодной партией для человека, лишь с трудом живущего от своей профессии, хотя и хорошо исполняющего все связанные с оной обязанности, и предложил ей выйти за него замуж. Цыганка отнюдь не пренебрегла предложением служителя Священной Эрмандады. Напротив, она приняла его с удовольствием. Сговорившись, они поспешили в Толедо, где и поженились, и вы видите во мне достойный плод этого супружества. Поселились они в предместье, где мать моя сперва завела торговлю помадою и притираниями; но, найдя, что это занятие недостаточно прибыльно, она сделалась гадалкой. Тут-то полились дождем эскудо и пистоли; множество простофиль обоего пола вскоре распространили славу Косколины (таково было имя цыганки). Ежедневно приходил к ней кто-нибудь с просьбой применить свое искусство в его пользу: то бедный племянник осведомлялся, когда его дядюшка, коего был он единственным наследником, отойдет в лучший мир; то девица желала узнать, выполнит ли кавалер, ухаживания коего она благосклонно принимала, свое обещание жениться.
Должен вам сказать, что пророчества моей матери были всегда благоприятны для тех, кому она их возвещала. Если они исполнялись, — тем лучше; если же к ней являлись с упреками, что произошло нечто совершенно обратное ее предсказанию, то она невозмутимо сваливала всю вину на злого духа, который-де вопреки силе заклинаний, пускаемых ею в ход, чтобы принудить его к обнаружению грядущих судеб, все же иногда коварно ее обманывает.
Когда же, для спасения чести своего ремесла, мать моя почитала нужным вызвать дьявола во время заклинаний, то роль эту исполнял Торрибио Сипион и великолепно справлялся с оною, ибо резкий его голос и безобразная внешность вполне соответствовали изображаемому персонажу. Человек мало-мальски суеверный приходил в ужас от физиономии моего родителя. Но однажды, на его беду, явился какой-то грубый капитан, который пожелал увидеть черта и тут же пронзил его шпагою. Святая инквизиция, проведав о смерти дьявола, послала в дом Косколины своих служителей, которые захватили ее со всем имуществом. Меня же, тогда еще семилетнего мальчика, поместили в убежище де-лос-Ниньос.
192В этом заведении были жалостливые священники, которые, получая хорошую плату за воспитание бедных сирот, брали на себя труд обучения их грамоте. Я показался им многообещающим ребенком, благодаря чему они, в знак отличия перед другими, избрали меня для выполнения всяких своих поручений. Они посылали меня в город с письмами. Я бегал туда и сюда по их надобностям и помогал им при требах. Из благодарности они вознамерились обучить меня латыни, но, несмотря на оказанные мною мелкие услуги, взялись за это с такою строгостью, что я не вытерпел и в один прекрасный день улизнул, исполняя какое-то поручение. Я не только не вернулся в приют, но даже покинул Толедо и, миновав предместье, пошел по направлению к Севилье.
Хотя мне тогда едва стукнуло девять лет, я уже был рад очутиться на свободе и сознавать себя полным хозяином собственных действий. Не было ни денег, ни хлеба. Но это не беда: зато не надо было ни учить уроков, ни писать сочинений. После того как я прошагал часа два, маленькие мои ноги отказались служить: я ведь еще ни разу не совершал столь длительного путешествия. Пришлось остановиться для отдыха. Я присел под деревом у самого края дороги. Тут я для потехи извлек из кармана латинский учебник и стал шутя просматривать его. Но затем, вспомнив все линьки и розги, которые достались мне из-за этого учебника, я принялся вырывать из него страницы, приговаривая в сердцах:
— Ах ты, свинячья книжонка, довольно мне проливать слезы по твоей милости!
Покуда я услаждал свою месть, усеивая всю землю вокруг себя склонениями и спряжениями, мимо меня проходил седобородый отшельник, чрезвычайно почтенной наружности и с большими очками на носу. Он приблизился ко мне и стал внимательно меня рассматривать, а я ответил ему тем же.
— Слушай, малыш, — сказал он мне с улыбкой, — мне кажется, что мы весьма нежно смотрим друг на друга и что недурно бы нам поселиться вместе в моей келье, расположенной в двухстах шагах отсюда.
— Слуга покорный, — отвечал я ему довольно резко, — не чувствую никакого желания стать отшельником.
При этих словах добрый старик расхохотался и сказал, обнимая меня:
— Пусть это одеяние, сын мой, тебя не пугает. Оно хоть и неприятно, да зато полезно, так как делает меня обладателем прелестнейшего эрмитажа и господином над окрестными деревнями, жители коих меня любят или, вернее, боготворят. Идем со мной, я дам тебе платье, подобное моему. Если тебе понравится, то ты разделишь со мною все прелести моего существования; а если не понравится, то тебе не только будет позволено меня покинуть, но ты даже можешь рассчитывать на то, что при расставании я не премину сделать тебе добро.
Я дал себя уговорить и последовал за старым отшельником. Он задавал мне различные вопросы, а я отвечал на них с наивностью, которую далеко не всегда проявлял в последующей своей жизни. По прибытии в келью он попотчевал меня плодами, которые я жадно проглотил, так как за целый день не съел ничего, кроме куска сухого хлеба, составлявшего мой утренний завтрак в приюте. Видя, как лихо я играю челюстями, анахорет сказал мне:
— Смелей, дитя мое, не жалей этих фруктов: у меня, благодарение господу, немалый запас такого добра. Я не затем привел тебя сюда, чтобы уморить голодом.
Это была сущая правда, ибо через час после нашего прихода он развел огонь, насадил на вертел баранью ногу и, покуда я ее поворачивал, накрыл небольшой столик, застлав его грязноватой скатертью и поставив два прибора — для себя и для меня.
Когда мясо зарумянилось, он снял его с вертела и отрезал несколько кусков нам на ужин, каковой мы съели отнюдь не всухомятку, а запили отменным винцом, тоже припасенным в достаточном количестве.
— Ну, что, цыпленочек, — сказал он, когда мы встали из-за стола, — доволен ты моей трапезой? Так я буду угощать тебя каждый день, если ты останешься у меня. Вообще же ты в этом уединении будешь делать все, что тебе угодно. Я требую только, чтобы ты сопровождал меня всякий раз, как я пойду собирать милостыню по соседним деревням; ты поможешь мне вести ишачка, нагруженного двумя корзинами, которые сердобольные поселяне обычно наполняют яйцами, хлебом, мясом и рыбою. Нельзя назвать это непомерными требованиями, не правда ли?
— Я буду делать все, что вам угодно, — отвечал я, — лишь бы вы не принуждали меня зубрить латынь.
Брат Хризостом (таково было имя старца-отшельника) не мог удержаться от смеха при виде такой наивности и вторично заверил меня, что не собирается препятствовать моим склонностям.
На следующий же день мы отправились за подаянием в сопровождении ослика, которого я вел на поводу. Мы собрали обильную жатву, ибо каждый крестьянин почитал за особое удовольствие положить что-нибудь в наши корзины. Один бросал туда целый каравай, другой — увесистый кусок сала, третий — фаршированного гуся, четвертый — куропатку. Короче говоря, принесли мы домой провизии больше чем на неделю, что свидетельствовало о неотменном уважении и любви, которую поселяне питали к братцу-пустыннику. Правда, и он приносил им немалую пользу: помогал советом, когда они к нему обращались, возвращал мир семьям, где царил раздор, и выдавал замуж крестьянских дочерей, тяготившихся безбрачием; узнав, что двое богатых крестьян поругались между собой, он приходил их мирить; кроме того, он держал у себя лекарства против тысячи всяких болезней и обучал особым молитвам женщин, желавших иметь детей.
Из всего мною сказанного вы можете усмотреть, как хорошо я питался в своей пустыни. Но и спал я ничуть не хуже: растянувшись на отличной свежей соломе, подложив под голову сермяжную подушку и натягивая на себя одеяло из той же материи, я всю ночь напролет не размыкал глаз. Брат Хризостом, пожаловавший меня отшельнической ряскою, смастерил оную из старой своей одежи и называл меня братцем Сипионом. Не успел я появиться в деревне в этом форменном платье, как все нашли меня таким милашкой, что ослика нагрузили больше обыкновенного. Всякий старался перещеголять другого, подавая милостыню маленькому братцу, — так приятно было глядеть на его фигурку.
Жизнь, привольная и бездельная, которую вел я у старого пустынника, не могла не прийтись по нраву мальчишке моих лет. И, в самом деле, я так вошел во вкус, что никогда не расстался бы с подобным житьем, если бы Парки не напряли мне участи, весьма от сего отличной. Рок, коему должен был я последовать, вскоре оторвал меня от изнеженной жизни и вынудил расстаться с братом Хризостомом в силу одного обстоятельства, о коем я вам сейчас расскажу.
Я часто наблюдал, как старец возился с подушкою, служившей ему изголовьем. Он то и дело распарывал и зашивал ее; однажды я заметил, что он сунул туда деньги. За этим наблюдением последовал приступ любопытства, которое я постановил удовлетворить при ближайшей же поездке старца в Толедо, куда он обычно отправлялся каждую неделю. Я с нетерпением ожидал этого дня, впрочем, еще не питая никакого дурного намерения, кроме удовлетворения своего любопытства. Наконец, старичок отбыл, а я распорол подушку и нашел среди шерсти, которой она была набита, различные монеты на сумму в пятьдесят с лишним эскудо.
— Антония, — возразил я, — покорная родительской воле, без сомнения, готова слепо вам повиноваться; но я не знаю, сделает ли она это в данном случае без отвращения. Если она испытывает его хоть в малейшей доле, я никогда не прощу себе, что стал виновником ее несчастья. Словом, недостаточно того, что я от вас получу ее руку; нужно еще, чтобы она это одобрила.
— Ого! — сказал Басилио, — я ничего не смыслю во всей этой философии; поговорите-ка сами с Антонией, и я сильно ошибаюсь, если она не спит и видит, как бы ей стать вашей женой.
С этими словами он кликнул дочь и на некоторое время оставил нас вдвоем.
Чтобы использовать столь драгоценные минуты, я прямо приступил к делу.
— Прелестная Антония, — сказал я, — решите мою судьбу. Хотя я и добился согласия вашего отца, однако не думайте, что я воспользуюсь им, чтобы насиловать ваши чувства. Сколь ни привлекательно обладание вами, я откажусь от него, если вы мне скажете, что я буду обязан им исключительно вашему послушанию.
— Вот уж чего я вам не скажу! — отвечала она, слегка покраснев. — Ваше предложение мне крайне приятно и не может меня огорчить. Я приветствую выбор, сделанный батюшкой, а не ропщу на него. Не знаю, — продолжала она, — хорошо или дурно я поступаю, говоря с вами таким образом, но, если бы вы мне не нравились, я нашла бы в себе довольно откровенности, чтобы вам это высказать. Так почему же мне не сказать вам обратного столь же свободно?
При сих словах, которые я не мог слышать без восхищения, я опустился на одно колено перед Антонией и, схватив в избытке восторга ее прекрасную руку, нежно и страстно поцеловал ее.
— Милая Антония, — сказал я ей, — ваша откровенность меня очаровала; продолжайте без всякого стеснения: вы говорите со своим супругом; пусть же душа ваша целиком откроется его взорам. Итак, я могу льстить себя тем, что вы не без удовольствия свяжете свою судьбу с моею.
Вошедший в эту минуту Басилио помешал мне продолжать. Горя нетерпением узнать ответ дочери и готовясь разбранить ее, если она примет меня неласково, он поспешил ко мне на помощь.
— Ну что? — спросил он, — довольны ли вы Антонией?
— Так доволен, — отвечал я, — что сейчас же собираюсь заняться приготовлениями к нашей свадьбе.
При сих словах я покинул отца и дочь, чтобы посоветоваться по этому делу со своим секретарем.
ГЛАВА IX
Свадьба Жиль Бласа и прелестной Антонии; каким образом была она отпразднована, какие особы на ней присутствовали и какие веселости за ней воспоследовали
Хотя я для женитьбы и не нуждался в разрешении господ де Лейва, однако мы с Сипионом порешили, что по всем правилам приличия мне надлежит известить их о своем намерении жениться на дочке Басилио и даже из вежливости испросить их согласия.
Итак, я немедленно отправился в Валенсию, где все столько же удивились моему появлению, сколько и причине, его вызвавшей. Дон Сесар и дон Альфонсо, знавшие и не раз видевшие Антонию, поздравили меня с выбором такой жены. С особенным воодушевлением желал мне счастья дон Сесар, и если бы я не считал его сеньором, давно отошедшим от известного рода развлечений, я мог бы заподозрить, что его неоднократные поездки в Лириас относились не столько к замку, сколько к арендаторской дочке. Серафина, со своей стороны, заверив меня в своем неизменном интересе ко всему, меня касающемуся, заметила, что и до нее дошли весьма благоприятные отзывы об, Антонии.
— Но, — добавила она не без лукавства и как бы желая упрекнуть меня в холодности, которою я ответил в свое время на любовь Сефоры, — если бы даже не расхвалили мне красоту вашей невесты, я все равно положилась бы на ваш вкус, тонкость коего мне хорошо известна.
Дон Сесар и его сын не ограничились одним одобрением моего выбора, но сами вызвались нести все расходы по свадьбе.
— Возвращайтесь в Лириас, — сказали они мне, — и сидите смирно, пока не получите от нас вестей; всю эту заботу мы берем на себя.
Следуя их желанию, я вернулся в свой замок. Там я сообщил Басилио и его дочери о намерениях наших добрых покровителей, и мы стали дожидаться вестей из Валенсии со всей терпеливостью, на какую были способны.
Восемь дней от них не было ни слуху ни духу. Зато на девятый мы увидели карету, запряженную четырьмя мулами. В ней сидели портные с дорогими шелковыми тканями для платья новобрачной, а сопровождало ее несколько ливрейных лакеев верхом на прекрасных конях. Один из этих слуг вручил мне письмо от дона Альфонсо. Сеньор этот извещал меня, что наутро прибудет в Лириас вместе с родителями и супругой и что церемония состоится на следующий же день, а венчать нас будет старший викарий Валенсии. И в самом деле дон Сесар с сыном и Серафиною не преминули прибыть в мой замок в шестиконной карете вместе с вышеозначенной духовной особою; впереди ехали четверкой дамы из свиты Серафины, а позади — губернаторский конвой.
Не успела губернаторша прибыть в замок, как выразила желание возможно скорее взглянуть на Антонию, которая, со своей стороны, едва узнав о приезде Серафины, тотчас же прибежала, чтобы приветствовать ее и поцеловать ей руку; все это она проделала с такою приятностью, что вызвала всеобщее восхищение.
— Ну, что, сударыня, — сказал дон Сесар, обращаясь к своей невестке, — как нравится вам Антония? Мог ли Сантильяна сделать лучший выбор?
— Нет, — отвечала Серафина, — они достойны друг друга; не сомневаюсь, что союз их будет счастлив.
Словом, все рассыпались в похвалах моей невесте. И если она заслужила одобрение в простеньком саржевом платье, то привела всех в восторг, когда появилась в более пышном наряде. Так благородна была ее внешность, так непринужденны манеры, что казалось, будто она никогда ничего другого не носила.
Когда наступил момент, который должен был навеки соединить ее судьбу с моей, дон Альфонсо взял меня за руку и повел к алтарю, а Серафина оказала ту же честь невесте. В таком сопровождении направились мы к деревенской часовне, где уже поджидал нас главный викарий для совершения обряда. Церемония закончилась при громких кликах лириасского населения и зажиточных земледельцев со всей округи, которых Басилио пригласил на свадьбу Антонии. Они привели с собой дочерей, разукрасившихся цветами и лентами и державших в руках бубны. Затем мы вернулись в замок, где Сипион, главный распорядитель пиршества, уже позаботился накрыть три стола: один для сеньоров, другой для их свиты, а третий, самый большой, для всех приглашенных. За первым, по желанию губернаторши, уселась Антония, за вторым угощал я, а Басилио поместился вместе с поселянами. Что же касается Сипиона, то он не присаживался вовсе: он только ходил от стола к столу, наблюдая за тем, чтобы все было вовремя подано и чтобы все были довольны.
Кушанье было приготовлено губернаторскими поварами, и, стало быть, всего оказалось вдоволь. Добрые вина, заготовленные для меня почтенным Хоакином, лились рекой. Понемногу гости разгорячились; повсюду царило веселье, которое неожиданно было нарушено происшествием, сильно меня испугавшим. Мой секретарь, находившийся в зале, где я пировал вместе с приближенными дона Альфонсо и свитою Серафины, вдруг, потеряв сознание, упал в обморок. Я встал и поспешил ему на помощь; но, пока я старался вернуть его к жизни, одна из присутствовавших женщин тоже лишилась чувств. Все общество решило, что за этим двойным обмороком кроется какая-то тайна, каковая, действительно существовала и не замедлила обнаружиться. Ибо Сипион, вскоре пришедший в себя, прошептал мне на ухо:
— И надо же было так случиться, что счастливейший для вас день стал для меня несчастнейшим! Своей недоли, видно, не избежишь: я только что узнал свою жену в одной из наперсниц Серафины.
— Что я слышу? — воскликнул я. — Это невозможно! Как? Ты — супруг той дамы, что одновременно с тобою упала в обморок?
— Да, сеньор, — отвечал он, — я ее муж, и смею вас уверить, что судьба, явившая ее моим глазам, не могла сыграть со мной более злобной шутки.
— Я не знаю, друг мой, — возразил я, — какие у тебя причины жаловаться на свою супругу. Но какие бы поводы для неудовольствия она тебе ни дала, умоляю тебя, сдержи свой гнев. Если я тебе дорог, то не нарушай этого празднества взрывом негодования.
— Вы будете мною довольны, — отвечал Сипион, — и увидите, как я умею скрывать свои чувства.
С этими словами он подошел к своей жене, которую товарки тем временем уже привели в чувство, и воскликнул, обнимая ее с такой горячностью, точно в самом деле был в восторге от встречи.
— О, дорогая Беатрис! Наконец-то небо соединило нас вновь после десятилетней разлуки! О, сладостное мгновение!
— Не знаю, — отвечала ему супруга, — действительно ли встреча со мной вас сколько-нибудь радует. Но, по крайности, я уверена, что не подала вам никакого разумного повода меня покинуть. Как! Вы застаете меня ночью с сеньором Фернандо де Лейва, влюбленным в мою госпожу Хулию, которой я помогала в этом деле; вы воображаете, будто я благосклонна к нему в ущерб своей и вашей чести; затем ревность лишает вас рассудка; вы покидаете Толедо и бежите от меня, как от чудовища, не удостоив даже попросить никаких разъяснений! Кто из двоих, спрошу я вас, имеет больше поводов жаловаться?
— Разумеется, вы, — ответил Сипион.
— Конечно, я, — продолжала она. — Немного спустя после вашего отъезда из Толедо дон Фернандо женился на Хулии, при которой я оставалась до самой ее смерти; а с тех пор, как преждевременная кончина похитила мою госпожу, я состою на службе у ее милостивейшей сестры, которая вместе со всеми дамами своей свиты может вам поручиться за скромность моего поведения.
При этих словах, которых он не мог опровергнуть, мой секретарь добровольно сдался и сказал своей жене:
— Еще раз признаю свою вину и прошу у вас прощения в присутствии этого почтенного общества.
Тут я, вступившись за него, попросил Беатрис забыть прошлое и уверил ее, что муж впредь будет думать лишь о том, как бы ей угодить. Она сдалась на мои просьбы, и вся компания радостно приветствовала примирение супругов. Чтобы лучше отпраздновать это примирение, их посадили рядом и пили за их здоровье. Все их чествовали, и можно было подумать, что это пиршество было затеяно не столько ради моей свадьбы, сколько ради их воссоединения.
Прежде других опустел третий стол. Молодые парни, предпочтя любовь чревоугодию, покинули его, чтобы пуститься в пляс с юными поселянками, которые звоном своих бубнов вскоре привлекли гостей с других столов и заразили всех желанием последовать их примеру. И вот все пришло в движение. Приближенные губернатора принялись танцевать с прислужницами губернаторши. Даже вельможи очутились среди танцующих: дон Альфонсо прошелся в сарабанде с Серафиной, а дон Сесар с Антонией, которая затем пригласила меня и вышла из этого испытания с честью, если принять во внимание, что она обучалась лишь началам танцевального искусства в Альбарасине у одной своей родственницы, тамошней горожанки.
Я же, получивший, как уже сказано, хореографическое образование в доме маркизы Чавес, показался обществу превеликим танцором. Что касается Беатрис и Сипиона, то они предпочли танцам уединенную беседу, чтобы дать друг другу отчет во всем пережитом ими за время разлуки; но разговор их был прерван Серафиной, которая, только что узнав об этом примирении, велела их позвать, чтобы выразить им свою радость.
— Дети мои, — сказала она, — в этот веселый день я испытываю двойное удовлетворение, видя, что вы возвращены друг другу. Приятель Сипион, — добавила она, — вручаю вам вашу жену с уверением, что поступки ее всегда были безупречны. Живите с нею здесь в добром согласии. А вы, Беатрис, поступите в распоряжение Антонии и будьте ей так же преданы, как ваш муж — сеньору де Сантильяна.
Сипион, который после таких слов мог взирать на жену свою не иначе, как на вторую Пенелопу, обещал, что будет оказывать ей все вообразимые знаки внимания.
Поселяне и поселянки, протанцевав целый день, разошлись по домам, но в замке празднество продолжалось. Был подан великолепный ужин, а когда пришло время отойти ко сну, главный викарий благословил брачное ложе, Серафина раздела новобрачную, а сеньоры де Лейва оказали ту же честь мне. Забавнее всего было то, что приближенные губернатора и прислужницы губернаторши придумали для смеха совершить такую же церемонию: они принялись раздевать Беатрис и Сипиона, которые, чтобы придать всей сцене больше комизма, с самой серьезною миною позволили себя разоблачить и уложить в постель.
ГЛАВА X
Продолжение брачной жизни Жиль Бласа с прелестной Антонией. Начало истории Сипиона
На следующий же день после моего бракосочетания господа де Лейва возвратились в Валенсию, предварительно оказав мне еще множество знаков своего расположения. Таким образом, мой секретарь и я остались в замке одни со своими женами и слугами.
Наши старания понравиться дамам не оказались бесплодными: в краткий срок я сумел внушить своей супруге такую же любовь, какую сам к ней питал, а Сипион заставил свою позабыть о тех огорчениях, которые ей причинил. Беатрис, обладавшая нравом покладистым и общительным, без труда вошла в милость к своей новой госпоже и завоевала ее доверие. Словом, мы прекрасно ужились вчетвером и стали наслаждаться завидной судьбой. Все дни протекали у нас в наиприятнейших увеселениях. Антония отличалась чрезвычайно серьезным характером, а Беатрис и я — очень веселым; но и без того, одного присутствия Сипиона было бы достаточно, чтобы не дать появиться меланхолии; Это был человек совершенно незаменимый в обществе, один из тех комиков, которым стоит только появиться, чтоб сейчас же развеселить всю публику.
Однажды, когда нам после обеда вздумалось предаться отдохновению на упоительной лесной лужайке, мой секретарь пришел в такое хорошее настроение, что разогнал всю нашу сонливость своими забавными речами.
— Замолчи, друг мой, — сказал я ему, — невозможно вздремнуть, пока ты тараторишь. А впрочем, раз уж ты помешал нам погрузиться в сон, то, по крайности, расскажи что-нибудь достойное нашего внимания.
— С превеликой охотой, сеньор, — отвечал он. — Хотите, я расскажу вам историю короля Пелайо?
— Мне приятнее было бы прослушать твою собственную, — возразил я ему. — Но за все то время, что мы живем вместе, ты не удостоил меня этого удовольствия, и, видимо, я уже никогда его не дождусь.
— С чего вы это взяли? — сказал он. — Если я не рассказал вам своей истории, так только потому, что вы ни разу не выразили мне ни малейшего желания ее услышать. Не моя, стало быть, вина, если вы не знаете моих приключений. И если вам сколько-нибудь любопытно с ними ознакомиться, я готов немедленно удовлетворить вашу любознательность.
Все мы — Антония, Беатрис и я — поймали Сипиона на слове и приготовились слушать его рассказ, который мог иметь для нас только хорошие последствия, то есть либо развлечь нас, либо погрузить в сон.
— Я, конечно, был бы, — так начал Сипион, — сыном гранда первого класса
191или, по меньшей мере, кавалера орденов св. Иакова или Алькантары, если бы это зависело от меня; но, поскольку отцов не выбирают, я должен сообщить вам, что мой родитель, по имени Торрибио Сипион, был честным стражником Священного братства. Разъезжая взад и вперед по большим дорогам, к чему постоянно вынуждала его профессия, он однажды между Куэнсой и Толедо случайно повстречал молодую цыганку, которая показалась ему весьма пригожей. Она была одна, шла пешком и все свое имущество несла за плечами в какой-то котомке.
— Куда это вы идете, милочка? — сказал он ей, стараясь смягчить свой обычно весьма суровый голос.
— Сеньор кавалер, — отвечала она, — я иду в Толедо и надеюсь там так или иначе зарабатывать на жизнь честным трудом.
— Похвальное намерение, — заметил он, — и я не сомневаюсь в том, что у вас не одна пуля в патронташе.
— Да, — ответила она, — у меня, слава богу, есть несколько талантов: я изготовляю помады и притирания, весьма полезные для дамского сословия, гадаю на картах, верчу решето для отыскания потерянных вещей и показываю все, что кому угодно, в зеркале или стакане воды.
Торрибио рассудил, что такая женщина является весьма выгодной партией для человека, лишь с трудом живущего от своей профессии, хотя и хорошо исполняющего все связанные с оной обязанности, и предложил ей выйти за него замуж. Цыганка отнюдь не пренебрегла предложением служителя Священной Эрмандады. Напротив, она приняла его с удовольствием. Сговорившись, они поспешили в Толедо, где и поженились, и вы видите во мне достойный плод этого супружества. Поселились они в предместье, где мать моя сперва завела торговлю помадою и притираниями; но, найдя, что это занятие недостаточно прибыльно, она сделалась гадалкой. Тут-то полились дождем эскудо и пистоли; множество простофиль обоего пола вскоре распространили славу Косколины (таково было имя цыганки). Ежедневно приходил к ней кто-нибудь с просьбой применить свое искусство в его пользу: то бедный племянник осведомлялся, когда его дядюшка, коего был он единственным наследником, отойдет в лучший мир; то девица желала узнать, выполнит ли кавалер, ухаживания коего она благосклонно принимала, свое обещание жениться.
Должен вам сказать, что пророчества моей матери были всегда благоприятны для тех, кому она их возвещала. Если они исполнялись, — тем лучше; если же к ней являлись с упреками, что произошло нечто совершенно обратное ее предсказанию, то она невозмутимо сваливала всю вину на злого духа, который-де вопреки силе заклинаний, пускаемых ею в ход, чтобы принудить его к обнаружению грядущих судеб, все же иногда коварно ее обманывает.
Когда же, для спасения чести своего ремесла, мать моя почитала нужным вызвать дьявола во время заклинаний, то роль эту исполнял Торрибио Сипион и великолепно справлялся с оною, ибо резкий его голос и безобразная внешность вполне соответствовали изображаемому персонажу. Человек мало-мальски суеверный приходил в ужас от физиономии моего родителя. Но однажды, на его беду, явился какой-то грубый капитан, который пожелал увидеть черта и тут же пронзил его шпагою. Святая инквизиция, проведав о смерти дьявола, послала в дом Косколины своих служителей, которые захватили ее со всем имуществом. Меня же, тогда еще семилетнего мальчика, поместили в убежище де-лос-Ниньос.
192В этом заведении были жалостливые священники, которые, получая хорошую плату за воспитание бедных сирот, брали на себя труд обучения их грамоте. Я показался им многообещающим ребенком, благодаря чему они, в знак отличия перед другими, избрали меня для выполнения всяких своих поручений. Они посылали меня в город с письмами. Я бегал туда и сюда по их надобностям и помогал им при требах. Из благодарности они вознамерились обучить меня латыни, но, несмотря на оказанные мною мелкие услуги, взялись за это с такою строгостью, что я не вытерпел и в один прекрасный день улизнул, исполняя какое-то поручение. Я не только не вернулся в приют, но даже покинул Толедо и, миновав предместье, пошел по направлению к Севилье.
Хотя мне тогда едва стукнуло девять лет, я уже был рад очутиться на свободе и сознавать себя полным хозяином собственных действий. Не было ни денег, ни хлеба. Но это не беда: зато не надо было ни учить уроков, ни писать сочинений. После того как я прошагал часа два, маленькие мои ноги отказались служить: я ведь еще ни разу не совершал столь длительного путешествия. Пришлось остановиться для отдыха. Я присел под деревом у самого края дороги. Тут я для потехи извлек из кармана латинский учебник и стал шутя просматривать его. Но затем, вспомнив все линьки и розги, которые достались мне из-за этого учебника, я принялся вырывать из него страницы, приговаривая в сердцах:
— Ах ты, свинячья книжонка, довольно мне проливать слезы по твоей милости!
Покуда я услаждал свою месть, усеивая всю землю вокруг себя склонениями и спряжениями, мимо меня проходил седобородый отшельник, чрезвычайно почтенной наружности и с большими очками на носу. Он приблизился ко мне и стал внимательно меня рассматривать, а я ответил ему тем же.
— Слушай, малыш, — сказал он мне с улыбкой, — мне кажется, что мы весьма нежно смотрим друг на друга и что недурно бы нам поселиться вместе в моей келье, расположенной в двухстах шагах отсюда.
— Слуга покорный, — отвечал я ему довольно резко, — не чувствую никакого желания стать отшельником.
При этих словах добрый старик расхохотался и сказал, обнимая меня:
— Пусть это одеяние, сын мой, тебя не пугает. Оно хоть и неприятно, да зато полезно, так как делает меня обладателем прелестнейшего эрмитажа и господином над окрестными деревнями, жители коих меня любят или, вернее, боготворят. Идем со мной, я дам тебе платье, подобное моему. Если тебе понравится, то ты разделишь со мною все прелести моего существования; а если не понравится, то тебе не только будет позволено меня покинуть, но ты даже можешь рассчитывать на то, что при расставании я не премину сделать тебе добро.
Я дал себя уговорить и последовал за старым отшельником. Он задавал мне различные вопросы, а я отвечал на них с наивностью, которую далеко не всегда проявлял в последующей своей жизни. По прибытии в келью он попотчевал меня плодами, которые я жадно проглотил, так как за целый день не съел ничего, кроме куска сухого хлеба, составлявшего мой утренний завтрак в приюте. Видя, как лихо я играю челюстями, анахорет сказал мне:
— Смелей, дитя мое, не жалей этих фруктов: у меня, благодарение господу, немалый запас такого добра. Я не затем привел тебя сюда, чтобы уморить голодом.
Это была сущая правда, ибо через час после нашего прихода он развел огонь, насадил на вертел баранью ногу и, покуда я ее поворачивал, накрыл небольшой столик, застлав его грязноватой скатертью и поставив два прибора — для себя и для меня.
Когда мясо зарумянилось, он снял его с вертела и отрезал несколько кусков нам на ужин, каковой мы съели отнюдь не всухомятку, а запили отменным винцом, тоже припасенным в достаточном количестве.
— Ну, что, цыпленочек, — сказал он, когда мы встали из-за стола, — доволен ты моей трапезой? Так я буду угощать тебя каждый день, если ты останешься у меня. Вообще же ты в этом уединении будешь делать все, что тебе угодно. Я требую только, чтобы ты сопровождал меня всякий раз, как я пойду собирать милостыню по соседним деревням; ты поможешь мне вести ишачка, нагруженного двумя корзинами, которые сердобольные поселяне обычно наполняют яйцами, хлебом, мясом и рыбою. Нельзя назвать это непомерными требованиями, не правда ли?
— Я буду делать все, что вам угодно, — отвечал я, — лишь бы вы не принуждали меня зубрить латынь.
Брат Хризостом (таково было имя старца-отшельника) не мог удержаться от смеха при виде такой наивности и вторично заверил меня, что не собирается препятствовать моим склонностям.
На следующий же день мы отправились за подаянием в сопровождении ослика, которого я вел на поводу. Мы собрали обильную жатву, ибо каждый крестьянин почитал за особое удовольствие положить что-нибудь в наши корзины. Один бросал туда целый каравай, другой — увесистый кусок сала, третий — фаршированного гуся, четвертый — куропатку. Короче говоря, принесли мы домой провизии больше чем на неделю, что свидетельствовало о неотменном уважении и любви, которую поселяне питали к братцу-пустыннику. Правда, и он приносил им немалую пользу: помогал советом, когда они к нему обращались, возвращал мир семьям, где царил раздор, и выдавал замуж крестьянских дочерей, тяготившихся безбрачием; узнав, что двое богатых крестьян поругались между собой, он приходил их мирить; кроме того, он держал у себя лекарства против тысячи всяких болезней и обучал особым молитвам женщин, желавших иметь детей.
Из всего мною сказанного вы можете усмотреть, как хорошо я питался в своей пустыни. Но и спал я ничуть не хуже: растянувшись на отличной свежей соломе, подложив под голову сермяжную подушку и натягивая на себя одеяло из той же материи, я всю ночь напролет не размыкал глаз. Брат Хризостом, пожаловавший меня отшельнической ряскою, смастерил оную из старой своей одежи и называл меня братцем Сипионом. Не успел я появиться в деревне в этом форменном платье, как все нашли меня таким милашкой, что ослика нагрузили больше обыкновенного. Всякий старался перещеголять другого, подавая милостыню маленькому братцу, — так приятно было глядеть на его фигурку.
Жизнь, привольная и бездельная, которую вел я у старого пустынника, не могла не прийтись по нраву мальчишке моих лет. И, в самом деле, я так вошел во вкус, что никогда не расстался бы с подобным житьем, если бы Парки не напряли мне участи, весьма от сего отличной. Рок, коему должен был я последовать, вскоре оторвал меня от изнеженной жизни и вынудил расстаться с братом Хризостомом в силу одного обстоятельства, о коем я вам сейчас расскажу.
Я часто наблюдал, как старец возился с подушкою, служившей ему изголовьем. Он то и дело распарывал и зашивал ее; однажды я заметил, что он сунул туда деньги. За этим наблюдением последовал приступ любопытства, которое я постановил удовлетворить при ближайшей же поездке старца в Толедо, куда он обычно отправлялся каждую неделю. Я с нетерпением ожидал этого дня, впрочем, еще не питая никакого дурного намерения, кроме удовлетворения своего любопытства. Наконец, старичок отбыл, а я распорол подушку и нашел среди шерсти, которой она была набита, различные монеты на сумму в пятьдесят с лишним эскудо.