Страница:
— Нужно немедленно ехать к врачу, — сказал он. — Я надеюсь, что заражения нет, но выглядит рана ужасно.
Было воскресение, конец августа, и, разумеется, нормальные доктора не работали. Приятель посоветовал им поехать в Госпиталь Бога в эмердженси покой.
Притихшая, испуганно Наташка оделась в черные тряпочки, он сбегал к приятелю — занял триста франков (денег у них обоих не оказалось), и они пошли. Ехать на такси она отказалась.
— Ты уверена, что сможешь дойти? — спросил он заботливо.
— Не говори глупостей, Лимонов… Я же двигалась до этого нормально…
— Молчать! — закричал он. — Теперь ты будешь слушаться меня. Я думал — ты взрослая женщина и умеешь заботиться о себе сама. Вижу, что я еще раз ошибся! Прошло шесть недель, но рана твоя не только не зажила, но углубилась. Ты мажешь ее какой-то глупейшей мазью, которую рекомендовала тебе твоя подруга, пизда Нинка. В один прекрасный день ты умрешь на хуй от своей безответственности! Иди за мной и молчи. И делай то, что я тебе говорю…
— Хорошо, хорошо, Лимонов… — торопливо согласилась она и взяла его под руку.
Они пошли по набережной вдоль Сены, и он с ужасом подумал, что, может быть, уже поздно, и зараза вольно плавает в крови Наташки. Уж очень зеленоватого и бурого цвета было дно раны. Как вода в Сене. Может быть, гангрена? Отрежут на хуй ступню.
— Бедная девочка! — он остановился и поцеловал ее, она покорно ответила ему.
В Госпитале Бога, нелегко сориентировавшись среди огромных кафельных палат и больших, не нашего века, внушительных коридоров, они предстали наконец перед группой неуверенно выглядевших молодых людей и девушек в белых халатах. Предъявив Наташкин карт де сежур, они были препровождены в комнату, снабженную белой высокой кушеткой и стеклянными шкафами. Наташку положили спиной на кушетку и сняли с нее туфли. И покинули их. Она улыбалась и шевелила пальцами ног.
Писатель пробыл с минуту на белом стуле, куда его посадили против его воли, затем вскочил и заходил, волнуясь. Наташка положила руку себе на лобок и помяла его рукой.
— Хочешь, поебемся быстренько, а, Лимонов, — предложила она шепотом, приподнявшись на локтях. И даже начала одной рукой задирать на себе юбку, потащив ее вверх.
— Лежи уже, горе! Наебалась уже… — вздохнул он.
— А что, — Наташка оглядела комнату, — здесь уютненько и тихо.
Вошли две сестры с банками, ватой и пинцетом и промыли рану вонючей бесцветной жидкостью. Спросили, какой национальности Наташка.
— Же сюи рюс! — гордо сказала больная и приподняла голову.
Сестры были явно довольны, что она «рюс». Они думали, что она американка. Сестры не объяснили, почему быть «рюс» лучше, чем быть американкой, но ушли, сообщив, что доктор сейчас появится…
Доктор, высокий и очень худой, сердитый молодой человек в очках, не глядя в рану, спросил, когда случилось столкновение с автомобилем, и узнав, что больше шести недель тому назад, разозлился более своего сердитого вида. Его рано поседевший вихор упал ему на очки.
— Почему вы не пошли к обычному доктору? Почему вы явились в эмердженси? — зафыркал он.
На очень плохом французском языке, перебивая друг друга, писатель и Наташка сообщили, что они надеялись, что рана заживет, это была пустяковая рана, но вот она не зажила, и оказалось, что она выглядит опасно. Объяснить, почему они выбрали именно воскресенье и эмердженси покой Госпиталя Бога для осмотра раны, они не смогли. Сердитый доктор, фыркая, наклонился над ногой Наташки, взял ее брезгливо за ступню и повернул. Заглянув в рану, доктор свистнул и перестал быть сердитым.
Услышав свист, писатель похолодел. А Наташка несколько раз потерла головой по изголовью кушетки. Доктор вынул из большого кармана халата проволочный ободок и надел его на голову. От ободка тянулось щупальце с увеличительным стеклом на конце. Через увеличительное стекло, держа Наташку за ступню и ее постепенно поворачивая, спиралеволосый доктор вгляделся в рану. Выпрямился.
— Это серьезно? — спросил писатель.
— Я не знаю еще, — сказал доктор. — Оставайтесь здесь. Я вернусь. — И ушел, задумчивый.
Писатель сел на стул у стены.
— Надеюсь, что ничего серьезного, — сказал он и встал опять.
— Ты не волнуйся так… а, Лимонов? — виновато сказала Наташка.
Она не выглядела испуганной. Физические страдания она, по наблюдениям писателя, всегда переносила стойко и без жалоб. Если Наташка вдруг простуживалась, она не ныла, только иногда ругалась от бессилия перед болезнью. И усиленно глотала аспирин и другие таблетки. Впрочем, правда и то, что болела она, может быть, всего пару дней за всю их совместную жизнь.
«Господи, не дай Бог, отрежут девчонке ногу! Что делать тогда? — думал писатель, расхаживая между шкафами и кушеткой. — Вернется спиралеволосый доктор и скажет: у вашей девушки гангрена. Нужно резать ступню, чтобы спасти девушку. И резать сейчас, сегодня!..»
— Ничего, Лимонов, все будет хорошо, — улыбнулась Наташка с кушетки.
Он не заметил в ее голосе никакой попытки воспользоваться ситуацией и разжалобить его. Напротив, в голосе ее слышалось искреннее смущение и извинительные нотки. Что-то вроде осторожной просьбы: «Прости, Лимонов, за мои несчастья, а?»
Это его удивило.
«Молодец! — с невольным уважением подумал он. — Я бы тоже так поступил, не навязывал бы ей свои несчастья.»
В комнате были кафельные стены, и потому прохладно, хотя на улицах Парижа был жаркий август и слышно было, как от Нотр-Дам приносит ветер в маленькое окно крики охуевших от жары туристов. Вошел спиралеволосый, а за ним — еще трое. Мужчина и две женщины. Не обращая внимания на писателя, они направились сразу к кушетке и все по очереди, качая головами, бормоча латинские или, может быть, французские медицинские термины, заглянули в дыру в ноге. Затем, стоя над ней, заговорили между собой. Одна из женщин вдруг ушла, чтобы тотчас же вернуться в сопровождении маленькой и некрасивой энергичной «штучки» в очках. Стремительная «штучка» подлетела к кушетке с Наташкой, схватила больную за ступню и, не удовлетворившись градусами, на какие поворачивалась Наташкина нога в сторону, заставила, словами и жестами, перевернуться на бок и задрать узкую юбку, мешающую повороту ноги вверх. Наташка задрала юбку и, как показалось писателю, покраснела. Потому что с задранной юбкой и чуть согнутой в колене ногой спиралеволосый, и другой доктор, и все женщины докторши, и писатель могли видеть ее трусики. Минимум трусиков. Веревочки и кусочек ткани в кружевах, закрывающий другую дыру в Наташку, но не больную дыру, а очень даже здоровую. То, что ей могут запросто в последующие несколько часов отпилить ступню, Наташку, кажется, волновало меньше, чем эти черные кружева между ее ног. Может быть, она думала, что из-под кружев выбрался кусочек ее секса?
«Не брошу ее, даже если ей отрежут ногу. Придется не бросить, — решил писатель. — Я нехороший человек, но я не брошу девчонку только потому, что ей отрезали ступню. И без ступни живут люди, ничего страшного. Меньше будет шляться по улицам..»
— Вы ее муж? — обратилась к нему докторша, которую он окрестил «штучкой».
— Муж, — согласился он.
— Рана выглядит очень плохо. Сейчас мы ей сделаем укол против заражения. Завтра она обязательно должна пойти в диспансер, по месту жительства. Я не могу сказать, по какой причине рана не заживает, но, думаю, что-то с кровью. Ей нужно сделать подробнейшие анализы крови. Ваша жена страдала когда-нибудь заболеваниями крови? Может быть, кто-нибудь из ее родственников страдал заболеваниями крови?
Писатель спросил у «жены», страдала ли она. Нет, не страдала, но отец умер от рака крови, а у бабушки был диабет. Спиралеволосый сделал укол, рану еще раз прочистили, вынимая из нее какие-то кусочки пинцетами. «Штучка» и доктора убежали, впустив в кабинет запах каши из коридора. Очевидно, помещавшихся где-то неподалеку больных собирались кормить или уже кормили французской кашей.
Наташка с новым бинтом на щиколотке и писатель осторожно вышли в пахнущий французской кашей коридор и оглянулись вокруг. Никто больше не обращал на них внимания. Стая докторов пронеслась в самый конец коридора, где санитары вкатывали в здание носилки на колесах. Писатель взял больную за руку, и они не спеша прошли мимо кабинета, в котором хранились бумаги. В тот кабинет они заходили показать Наташкин карт де сежур, в нем же, очевидно, они должны были сейчас заплатить за заботы докторов и сестер. В кабинете две медсестры увлеченно разговаривали о чем-то.
— Двигайся как будто мы гуляем, — промычал писатель, и они без помех дошли до выхода из коридора. Повернули в другой коридор.
— Если нас остановят, скажем, что мы не знали, что нужно платить, — прошептала Наташка.
— Уже не остановят. Сэкономили по меньшей мере триста франков.
Они вышли из госпиталя на площадь у Нотр-Дам под обглоданную августом листву каштанов и поцеловались.
— Если бы было что очень серьезное, они бы меня не отпустили, правда, Лимонов?
— Да, я думаю… Но ты завтра все-таки сходи в диспансер, а, Наташа! Пожалуйста, доведи эту историю до конца…
— Схожу обязательно. Скажи, а ты меня, правда, любишь?
— Люблю.
— А как ты меня любишь? *
— Как глупого тигра с раненой лапой…
— Фу, ты шутишь, Лимонов, а я серьезно спрашиваю.
— И я серьезно…
Позже они выяснили, что в эмердженси покое Госпиталя Бога не требуют денег за услуги. Получилось, что они даже и не сжульничали. В понедельник Наташка не пошла в диспансер, у нее оказались абсолютно неотложные дела. Пошла она в диспансер только в пятницу и вернулась из похода с большой банкой йода, бинтом и медицинской ватой.
— Буду промывать себе ежедневно рану и делать перевязки, — с энтузиазмом объяснила она, размещая аптечку на столике мадам Юпп.
— Так что же сказал тебе доктор? Тебе сделали анализы?
— А доктора не было, была медсестра. Медсестра сказала…
— Наталья! — голос писателя окреп. — Тебе французским языком в моем присутствии было сказано пойти к доктору. И сделать анализ крови. Медсестра знает о болезнях крови чуть больше тебя и меня… Не будь дикаркой. Все это может очень печально кончиться. Сгниешь заживо!
Мгновенно вспыхнув, она грохнула о стол последней банкой:
— На хуя же ты оставлял меня на целый месяц! Был бы со мной, вот я бы и не попала под машину!
— Наташа! Я запрещаю тебе сквернословить в моем присутствии! Только и слышу от тебя «хуй» да «хуй»! Не забывай о том, что ты женщина. Ты прекрасно знаешь, что мне необходимо было быть в Нью-Йорке. И ты что, трехгодовалый ребенок, слепой от рождения, что я не могу оставить тебя одну? И не делай из меня папу, пожалуйста. Я не твой папа! И даже не твой муж. Я твой бой-френд, и ты живешь со мной потому, что хочешь со мной жить! Завтра же пойди к доктору!
— Завтра суббота. Диспансер не работает, — угрюмо буркнула она.
— Пойди в понедельник. Но пойди, наконец!
Писатель обессиленно спустился в ливинг-рум и упал в кресло. Ну и дикарка! Он сам не любил ходить к докторам, сам пережил здесь в Париже смещение коленной чашечки без помощи докторов, каждый день откладывая визит и уговаривая себя, что и так заживет. Зажило, конечно, через три года. Колено до сих пор издает костяной хруст всякий раз, когда писатель встает со стула или приседает. Но даже он, тоже дикий человек, все же, несомненно, побежал бы к доктору, если бы на его теле больше шести недель не затягивалась открытая рана.
Помня о необходимости контроля над Наташкиной ногой, он время от времени спрашивал ее:
— Ну как, заживает?
— Заживает, заживает, Лимонов. Ранка становится меньше, — недовольно фыркала она.
Делая с Наташкой любовь, писатель неизменно видел, однако, ее взметенную к потолку забинтованную щиколотку.
Но и раненый тигр не сделался мирным тигром. Даже на время.
Однажды, в конце сентября, денег не было (писатель со дня на день ожидал подписания договора на новую книгу), он сидел и ждал Наташку, ушедшую за продуктами. Ожидая, он читал для практики французского «Голубой велосипед» Ренджин Дефорж, книгу ему дали в издательстве. Поход за продуктами затянулся, и шел уже пятый час. Три яйца, единственная пища, остававшаяся в доме, были им сварены вкрутую и съедены. Машинально обрадовавшись, что Лия, героиня «Голубого велосипеда» наконец потеряла невинность в районе 185-й страницы, писатель подумал, что Наташка, потерявшая невинность в районе тринадцати лет, сука! — Все же не по-товарищески оставлять друга голодным.
Зашелся глубоким плачем телефон.
— Лимонов?.. — Это Наташа. Старающийся быть этаким, между прочим, голосочком голос.
— Где же ты, Наташа?
— Я у Нины…
— Русская женщина остается русской женщиной. Почему нужно исчезать на целый день, когда достаточно двух часов, чтобы обо всем на свете переговорить… Что вообще можно делать с такой недотыкомкой, как Нинка, больше двух часов? Разве что сегодня Нинка была с усами?..
— Не твое дело! — повинуясь обычному шаблону, голос Наташки усилился и огрубел. — Сколько хочу, столько и хожу!
— Хорошо, — согласился он, не желая с нею ссориться. — Я только хочу тебе напомнить, что в доме нет еды…
— Ах, блядь, кушать ему хочется! — закричала она, но он прервал рык, надавив на рычажки телефона. Опыт подсказывал ему, что лучше поступить именно так.
Через час он услышал, как она пнула дверь ногой. Дверь грохнула, закрывшись. Роняя пакеты, она выскочила из-за его спины, он так и сидел на табурете у рабочего стола. Выскочила и, одетая в траур, стала в боевую позу у камина.
— Какое же ты говно! — Большие губы с удовольствием еще раз сложились в округлое слово. — Говно!
— Почему же это я говно? — поинтересовался писатель.
Она не замедлила объяснить ему почему.
— Есть он хочет, еби его мать!
— Оставь в покое мою мать, — попросил он, злясь.
Она уперлась руками в бедра. Крупное лицо русской девушки пылало презрением.
— Какой же ты мужик, еб твою мать, если у тебя нет бабок даже на еду!
— Еще раз убедительно прошу тебя, оставь в покое мою мать и не употребляй, пожалуйста, выражения ленинградских и лос-анджелесских жлобов — твоих друзей и ебарей! Что это еще за «бабки»! «Бабки», видите ли… Не будь вульгарной, Наташа!
— Интеллигентный он… Не хочет слышать грубых выражений. — «Грубых выражений» она произнесла жеманно. Очевидно, так, по ее мнению, должен был произносить это словосочетание писатель.
— Совершенно верно! Не хочу. Я достаточно наслышался грубостей и мерзостей в моей жизни. Хочу отныне слышать только красивые слова.
Она искусственно расхохоталась. Так смеются злодеи в опереттах.
— Да, я грубая! Но я больше тебя! Больше… Понял?
— Вы, несомненно, выше меня, и, очень может быть, больше, товарищ генерал Наташа. Но чего вы тогда орете так?
— Эх ты! — Наташка отступила от него, как будто ожидая, что он ее ударит. — Мудак ты… ничего не понимаешь во мне…
После нескольких драк писатель дал себе слово больше никогда с ней не драться. Не поддаваться на ее провокации. Поэтому он сдержал желание стукнуть обидчицу по голове кулаком. Он встал и, обойдя вулкан, поднялся в прихожую-столовую. Она пошла за ним!
— Тебе никогда не понять Наташу, потому что ты мудак!
— Послушай, оставь меня в покое, а? Я тебе много раз говорил…
— Да, ты говорил. Много раз… Тысячу раз! Я охуела от твоих лекций. Ты всегда прав, ты все знаешь, ты все разложишь по полочкам, и я всегда оказываюсь виновата. Пьяница Наташа, психопатка Наташа и благородно страдающий от грубой Наташи Лимонов… Я ненавижу тебя!
Может быть, это сексуальная провокация, может, она ебаться хочет? — подумал он.
— Не ори как дикое животное!
— А-ааааа-ггг! — прорычала она радостно. — Ты боишься, что услышат соседи! Для тебя важнее всего, что подумают о тебе соседи. Тебе наплевать на мое состояние. Тебе важно, чтоб было тихо. А вот я буду орать. — Разъяренный тигр открыл пасть и завопил: «А-аааааааааааааа!»
Писатель прыгнул на нее, как коммандос на террориста с гранатой в руке, готового взорвать самолет, и попытался ее обезвредить. Но попробуйте закрыть рот тигру, или даже более мелкому зверю, хуй-то вам удастся! Они свалили два стула, стол, из пластикового пакета по прихожей рассыпались помидоры — любимая пища тигра. «Может быть, зараженная кровь от ноги проникла в мозг, и она сошла с ума?» — предположил писатель. Увидев вдруг, что население двух домов напротив, сгрудившись у окон, наблюдает за боевыми действиями, коммандос оставил террориста и бросился задергивать шторы. Когда он задергивал последнюю в ливинг-рум, тигр, возникнув в дверях, метнул в писателя помидор. Помидор шмякнулся о зеркало над камином и потек по нему.
— Я ебала тебя в рот! — закричал тигр и стащил с себя рубашку. Появились голый торс и сиськи с торчащими сосками.
«Смертельный номер — обнажение грудей!» Писатель, перейдя в зрители, плюхнулся на диван. К нему вернулось утраченное равновесие. Он почувствовал, что кульминация состоялась и теперь они будут спускаться с вершины горы эмоций.
Подбежав к нему со сжатыми кулаками, гологрудая баба уже над ним разжала кулаки, не решаясь все же ударить его. Она топталась рядом, строя устрашающие гримасы, очевидно, не зная, что делать дальше. Вдруг закричала: «Я убью тебя на хуй!» и задрала ногу, пытаясь пнуть его острым носком туфли. Писатель схватил ее за задранную ногу и хотел было дернуть, чтобы хулиганка шлепнулась на пол задом, но, нащупав под пальцами утолщение бинта, вспомнил, что хулиганка — его Наташка, у которой никак не заживает ножка, и не дернул. Встал.
— Ведешь себя как пятидесятилетняя уголовница, проведшая в тюрьмах и лагерях полжизни! Твое мерзкое поведение ничем не обосновано. Успокойся, бесноватая, ложись спать, а завтра утром вали в диспансер! Если собираешься и впредь драться ногами, подумай о своей.
Вспомнив о ноге, тигр расплакался. Тигру стало жалко себя.
— Вот умру на хуй скоро! — прохныкал тигр.
Писатель был доволен, что тигр плачет. Слезы расслабляют и способствуют засыпанию — знал опытный писатель. Порыдав, тигр, может быть, заснет. И тогда дрессировщик сможет лечь на диванчик, выключить свет и лежать в темноте, отдыхая.
Все это случилось, но, увы, не скоро. Еще час он вынужденно участвовал в русской пьесе. Тигр нашел в себе силы и энергию сыграть и второе и третье действия в пьесе по роману Достоевского. Он заперся в ванной и плакал, воя и звеня стеклами, пока писатель не понял, что тигр разбил зеркало и пытается его осколками перерезать себе вены. Он не воспринял действия тигра серьезно. Разве вены режут в присутствии человека, который может тебя спасти? Он позвонил Нинке:
— Твоя подруга заперлась в ванной и пытается разрезать себе вены… Приди и забери свою подругу. Вместе гуляли, вот приходи и забирай. Я уже не могу ее видеть.
Пришла Нинка в белом пиджаке и завернутой на бок головы косой, трезвая и спокойная. Уговорила тигра открыть дверь в ванную. Вывела заплывшего слезами (как свечи заплывают воском в греческих ресторанах) тигра из ванной. Кисть левой руки у тигра была несколько раз процарапана, но неглубоко. Писатель, упираясь задом в шоффаж, руки в карманах армейских домашних брюк, иронически наблюдал за подружками. Он полностью оправился от эффекта заканчивающейся пьесы Достоевского и теперь недоумевал, почему он все же живет с этой больной здоровой девкой, которую иной раз принимают на улицах за бразильского трансвестая.
Поддерживая друг друга, подружки ушли. Собачонка консьержки, исполняя свой долг, облаяла пару, тяжело спускающуюся по лестнице.
— Шат ап! — закричала бандитка.
— Наталья, не смей! — строго сказала Нинка. Очевидно, тигр попытался пнуть собачонку больной ногой…
Положительный писатель вымел осколки зеркала и, собрав битые и поврежденные баночки, пузырьки и кисточки в пластиковый пакет, лег в постель. Лежа в темноте, вспомнил строчки из «Хагакурэ» — любимой книги Юкио Мишимы:
Шесть дней он с ней не разговаривал, делая вид, что живет один. Она не извинилась. Наташка никогда не извинялась, но вела себя тихо. Целыми днями читала, вздыхала и печатала что-то, крепко прикрыв дверь в спальню. Он подсмотрел что, когда она уходила в кабаре. Рассказ назывался «Нога», и в нем героине отрезали ногу. Писатель спал на диване, и питались они (впервые!) раздельно. Он, заняв сто франков у приятеля, варил куриные супы, она жевала соленые огурцы из магазина «Гольденберг» и ветчину.
На седьмой день она встала рано и ушла, даже не выпив кофе. Пришла в двенадцать и села в прихожей, грустно уставившись в дверь, за которой находился он. Он вышел в туалет. Впервые за семь дней она обратилась к нему.
— Лимонов, у меня нашли микробы в крови.
Он сел напротив:
— Тебе сделали анализы, да?
Наташка кивнула.
— Покажи?
Она пододвинула к нему по столу пачку бумаг. Писатель рассмотрел бумаги, но ничего во французских медицинских терминах не понял.
— У меня гликемия, — сообщила Наташка.
— Это очень плохо?
— Угу. В Штатах много говорили об этой болезни по ТиВи.
— Умирают? — осторожно спросил он.
— Да. Но не обязательно.
— И что теперь?
— Пока назначили серию уколов на четыре недели. Буду ходить в диспансер два раза в день. Если и после уколов рана не заживет… Не знаю… Доктор — хороший мужик, говорит по-английски. Сказал мне: «Если будете употреблять алкоголь, сахар и жиры, — умрете».
Он задумался, встал и, подойдя к ней, погладил ее по красному кусту волос:
— Ничего, тайгер, проскочим.
— Проскочим, Лимочка, — сказала она и, прильнув щекой к его бедру, шмыгнула носом. В ту ночь он лег с нею в спальне, но они не делали любовь. Он долго не мог заснуть, лежал на спине, Наташкина голова на его плече… Одна его рука, нырнув Наташке под мышку, покрывала ее сиську, другая лежала на крылышке плеча…
Через четыре недели новый анализ крови показал, что состав крови вследствие уколов улучшился. К концу ноября рана закрылась. Однако и по сей день щиколотку пятнает устрашающий, черного цвета, шрам. Наташка трет его кремом, якобы сводящим черноту со шрамов, и ругает водителя автомобиля, суку.
глава шестая
Было воскресение, конец августа, и, разумеется, нормальные доктора не работали. Приятель посоветовал им поехать в Госпиталь Бога в эмердженси покой.
Притихшая, испуганно Наташка оделась в черные тряпочки, он сбегал к приятелю — занял триста франков (денег у них обоих не оказалось), и они пошли. Ехать на такси она отказалась.
— Ты уверена, что сможешь дойти? — спросил он заботливо.
— Не говори глупостей, Лимонов… Я же двигалась до этого нормально…
— Молчать! — закричал он. — Теперь ты будешь слушаться меня. Я думал — ты взрослая женщина и умеешь заботиться о себе сама. Вижу, что я еще раз ошибся! Прошло шесть недель, но рана твоя не только не зажила, но углубилась. Ты мажешь ее какой-то глупейшей мазью, которую рекомендовала тебе твоя подруга, пизда Нинка. В один прекрасный день ты умрешь на хуй от своей безответственности! Иди за мной и молчи. И делай то, что я тебе говорю…
— Хорошо, хорошо, Лимонов… — торопливо согласилась она и взяла его под руку.
Они пошли по набережной вдоль Сены, и он с ужасом подумал, что, может быть, уже поздно, и зараза вольно плавает в крови Наташки. Уж очень зеленоватого и бурого цвета было дно раны. Как вода в Сене. Может быть, гангрена? Отрежут на хуй ступню.
— Бедная девочка! — он остановился и поцеловал ее, она покорно ответила ему.
В Госпитале Бога, нелегко сориентировавшись среди огромных кафельных палат и больших, не нашего века, внушительных коридоров, они предстали наконец перед группой неуверенно выглядевших молодых людей и девушек в белых халатах. Предъявив Наташкин карт де сежур, они были препровождены в комнату, снабженную белой высокой кушеткой и стеклянными шкафами. Наташку положили спиной на кушетку и сняли с нее туфли. И покинули их. Она улыбалась и шевелила пальцами ног.
Писатель пробыл с минуту на белом стуле, куда его посадили против его воли, затем вскочил и заходил, волнуясь. Наташка положила руку себе на лобок и помяла его рукой.
— Хочешь, поебемся быстренько, а, Лимонов, — предложила она шепотом, приподнявшись на локтях. И даже начала одной рукой задирать на себе юбку, потащив ее вверх.
— Лежи уже, горе! Наебалась уже… — вздохнул он.
— А что, — Наташка оглядела комнату, — здесь уютненько и тихо.
Вошли две сестры с банками, ватой и пинцетом и промыли рану вонючей бесцветной жидкостью. Спросили, какой национальности Наташка.
— Же сюи рюс! — гордо сказала больная и приподняла голову.
Сестры были явно довольны, что она «рюс». Они думали, что она американка. Сестры не объяснили, почему быть «рюс» лучше, чем быть американкой, но ушли, сообщив, что доктор сейчас появится…
Доктор, высокий и очень худой, сердитый молодой человек в очках, не глядя в рану, спросил, когда случилось столкновение с автомобилем, и узнав, что больше шести недель тому назад, разозлился более своего сердитого вида. Его рано поседевший вихор упал ему на очки.
— Почему вы не пошли к обычному доктору? Почему вы явились в эмердженси? — зафыркал он.
На очень плохом французском языке, перебивая друг друга, писатель и Наташка сообщили, что они надеялись, что рана заживет, это была пустяковая рана, но вот она не зажила, и оказалось, что она выглядит опасно. Объяснить, почему они выбрали именно воскресенье и эмердженси покой Госпиталя Бога для осмотра раны, они не смогли. Сердитый доктор, фыркая, наклонился над ногой Наташки, взял ее брезгливо за ступню и повернул. Заглянув в рану, доктор свистнул и перестал быть сердитым.
Услышав свист, писатель похолодел. А Наташка несколько раз потерла головой по изголовью кушетки. Доктор вынул из большого кармана халата проволочный ободок и надел его на голову. От ободка тянулось щупальце с увеличительным стеклом на конце. Через увеличительное стекло, держа Наташку за ступню и ее постепенно поворачивая, спиралеволосый доктор вгляделся в рану. Выпрямился.
— Это серьезно? — спросил писатель.
— Я не знаю еще, — сказал доктор. — Оставайтесь здесь. Я вернусь. — И ушел, задумчивый.
Писатель сел на стул у стены.
— Надеюсь, что ничего серьезного, — сказал он и встал опять.
— Ты не волнуйся так… а, Лимонов? — виновато сказала Наташка.
Она не выглядела испуганной. Физические страдания она, по наблюдениям писателя, всегда переносила стойко и без жалоб. Если Наташка вдруг простуживалась, она не ныла, только иногда ругалась от бессилия перед болезнью. И усиленно глотала аспирин и другие таблетки. Впрочем, правда и то, что болела она, может быть, всего пару дней за всю их совместную жизнь.
«Господи, не дай Бог, отрежут девчонке ногу! Что делать тогда? — думал писатель, расхаживая между шкафами и кушеткой. — Вернется спиралеволосый доктор и скажет: у вашей девушки гангрена. Нужно резать ступню, чтобы спасти девушку. И резать сейчас, сегодня!..»
— Ничего, Лимонов, все будет хорошо, — улыбнулась Наташка с кушетки.
Он не заметил в ее голосе никакой попытки воспользоваться ситуацией и разжалобить его. Напротив, в голосе ее слышалось искреннее смущение и извинительные нотки. Что-то вроде осторожной просьбы: «Прости, Лимонов, за мои несчастья, а?»
Это его удивило.
«Молодец! — с невольным уважением подумал он. — Я бы тоже так поступил, не навязывал бы ей свои несчастья.»
В комнате были кафельные стены, и потому прохладно, хотя на улицах Парижа был жаркий август и слышно было, как от Нотр-Дам приносит ветер в маленькое окно крики охуевших от жары туристов. Вошел спиралеволосый, а за ним — еще трое. Мужчина и две женщины. Не обращая внимания на писателя, они направились сразу к кушетке и все по очереди, качая головами, бормоча латинские или, может быть, французские медицинские термины, заглянули в дыру в ноге. Затем, стоя над ней, заговорили между собой. Одна из женщин вдруг ушла, чтобы тотчас же вернуться в сопровождении маленькой и некрасивой энергичной «штучки» в очках. Стремительная «штучка» подлетела к кушетке с Наташкой, схватила больную за ступню и, не удовлетворившись градусами, на какие поворачивалась Наташкина нога в сторону, заставила, словами и жестами, перевернуться на бок и задрать узкую юбку, мешающую повороту ноги вверх. Наташка задрала юбку и, как показалось писателю, покраснела. Потому что с задранной юбкой и чуть согнутой в колене ногой спиралеволосый, и другой доктор, и все женщины докторши, и писатель могли видеть ее трусики. Минимум трусиков. Веревочки и кусочек ткани в кружевах, закрывающий другую дыру в Наташку, но не больную дыру, а очень даже здоровую. То, что ей могут запросто в последующие несколько часов отпилить ступню, Наташку, кажется, волновало меньше, чем эти черные кружева между ее ног. Может быть, она думала, что из-под кружев выбрался кусочек ее секса?
«Не брошу ее, даже если ей отрежут ногу. Придется не бросить, — решил писатель. — Я нехороший человек, но я не брошу девчонку только потому, что ей отрезали ступню. И без ступни живут люди, ничего страшного. Меньше будет шляться по улицам..»
— Вы ее муж? — обратилась к нему докторша, которую он окрестил «штучкой».
— Муж, — согласился он.
— Рана выглядит очень плохо. Сейчас мы ей сделаем укол против заражения. Завтра она обязательно должна пойти в диспансер, по месту жительства. Я не могу сказать, по какой причине рана не заживает, но, думаю, что-то с кровью. Ей нужно сделать подробнейшие анализы крови. Ваша жена страдала когда-нибудь заболеваниями крови? Может быть, кто-нибудь из ее родственников страдал заболеваниями крови?
Писатель спросил у «жены», страдала ли она. Нет, не страдала, но отец умер от рака крови, а у бабушки был диабет. Спиралеволосый сделал укол, рану еще раз прочистили, вынимая из нее какие-то кусочки пинцетами. «Штучка» и доктора убежали, впустив в кабинет запах каши из коридора. Очевидно, помещавшихся где-то неподалеку больных собирались кормить или уже кормили французской кашей.
Наташка с новым бинтом на щиколотке и писатель осторожно вышли в пахнущий французской кашей коридор и оглянулись вокруг. Никто больше не обращал на них внимания. Стая докторов пронеслась в самый конец коридора, где санитары вкатывали в здание носилки на колесах. Писатель взял больную за руку, и они не спеша прошли мимо кабинета, в котором хранились бумаги. В тот кабинет они заходили показать Наташкин карт де сежур, в нем же, очевидно, они должны были сейчас заплатить за заботы докторов и сестер. В кабинете две медсестры увлеченно разговаривали о чем-то.
— Двигайся как будто мы гуляем, — промычал писатель, и они без помех дошли до выхода из коридора. Повернули в другой коридор.
— Если нас остановят, скажем, что мы не знали, что нужно платить, — прошептала Наташка.
— Уже не остановят. Сэкономили по меньшей мере триста франков.
Они вышли из госпиталя на площадь у Нотр-Дам под обглоданную августом листву каштанов и поцеловались.
— Если бы было что очень серьезное, они бы меня не отпустили, правда, Лимонов?
— Да, я думаю… Но ты завтра все-таки сходи в диспансер, а, Наташа! Пожалуйста, доведи эту историю до конца…
— Схожу обязательно. Скажи, а ты меня, правда, любишь?
— Люблю.
— А как ты меня любишь? *
— Как глупого тигра с раненой лапой…
— Фу, ты шутишь, Лимонов, а я серьезно спрашиваю.
— И я серьезно…
Позже они выяснили, что в эмердженси покое Госпиталя Бога не требуют денег за услуги. Получилось, что они даже и не сжульничали. В понедельник Наташка не пошла в диспансер, у нее оказались абсолютно неотложные дела. Пошла она в диспансер только в пятницу и вернулась из похода с большой банкой йода, бинтом и медицинской ватой.
— Буду промывать себе ежедневно рану и делать перевязки, — с энтузиазмом объяснила она, размещая аптечку на столике мадам Юпп.
— Так что же сказал тебе доктор? Тебе сделали анализы?
— А доктора не было, была медсестра. Медсестра сказала…
— Наталья! — голос писателя окреп. — Тебе французским языком в моем присутствии было сказано пойти к доктору. И сделать анализ крови. Медсестра знает о болезнях крови чуть больше тебя и меня… Не будь дикаркой. Все это может очень печально кончиться. Сгниешь заживо!
Мгновенно вспыхнув, она грохнула о стол последней банкой:
— На хуя же ты оставлял меня на целый месяц! Был бы со мной, вот я бы и не попала под машину!
— Наташа! Я запрещаю тебе сквернословить в моем присутствии! Только и слышу от тебя «хуй» да «хуй»! Не забывай о том, что ты женщина. Ты прекрасно знаешь, что мне необходимо было быть в Нью-Йорке. И ты что, трехгодовалый ребенок, слепой от рождения, что я не могу оставить тебя одну? И не делай из меня папу, пожалуйста. Я не твой папа! И даже не твой муж. Я твой бой-френд, и ты живешь со мной потому, что хочешь со мной жить! Завтра же пойди к доктору!
— Завтра суббота. Диспансер не работает, — угрюмо буркнула она.
— Пойди в понедельник. Но пойди, наконец!
Писатель обессиленно спустился в ливинг-рум и упал в кресло. Ну и дикарка! Он сам не любил ходить к докторам, сам пережил здесь в Париже смещение коленной чашечки без помощи докторов, каждый день откладывая визит и уговаривая себя, что и так заживет. Зажило, конечно, через три года. Колено до сих пор издает костяной хруст всякий раз, когда писатель встает со стула или приседает. Но даже он, тоже дикий человек, все же, несомненно, побежал бы к доктору, если бы на его теле больше шести недель не затягивалась открытая рана.
Помня о необходимости контроля над Наташкиной ногой, он время от времени спрашивал ее:
— Ну как, заживает?
— Заживает, заживает, Лимонов. Ранка становится меньше, — недовольно фыркала она.
Делая с Наташкой любовь, писатель неизменно видел, однако, ее взметенную к потолку забинтованную щиколотку.
Но и раненый тигр не сделался мирным тигром. Даже на время.
Однажды, в конце сентября, денег не было (писатель со дня на день ожидал подписания договора на новую книгу), он сидел и ждал Наташку, ушедшую за продуктами. Ожидая, он читал для практики французского «Голубой велосипед» Ренджин Дефорж, книгу ему дали в издательстве. Поход за продуктами затянулся, и шел уже пятый час. Три яйца, единственная пища, остававшаяся в доме, были им сварены вкрутую и съедены. Машинально обрадовавшись, что Лия, героиня «Голубого велосипеда» наконец потеряла невинность в районе 185-й страницы, писатель подумал, что Наташка, потерявшая невинность в районе тринадцати лет, сука! — Все же не по-товарищески оставлять друга голодным.
Зашелся глубоким плачем телефон.
— Лимонов?.. — Это Наташа. Старающийся быть этаким, между прочим, голосочком голос.
— Где же ты, Наташа?
— Я у Нины…
— Русская женщина остается русской женщиной. Почему нужно исчезать на целый день, когда достаточно двух часов, чтобы обо всем на свете переговорить… Что вообще можно делать с такой недотыкомкой, как Нинка, больше двух часов? Разве что сегодня Нинка была с усами?..
— Не твое дело! — повинуясь обычному шаблону, голос Наташки усилился и огрубел. — Сколько хочу, столько и хожу!
— Хорошо, — согласился он, не желая с нею ссориться. — Я только хочу тебе напомнить, что в доме нет еды…
— Ах, блядь, кушать ему хочется! — закричала она, но он прервал рык, надавив на рычажки телефона. Опыт подсказывал ему, что лучше поступить именно так.
Через час он услышал, как она пнула дверь ногой. Дверь грохнула, закрывшись. Роняя пакеты, она выскочила из-за его спины, он так и сидел на табурете у рабочего стола. Выскочила и, одетая в траур, стала в боевую позу у камина.
— Какое же ты говно! — Большие губы с удовольствием еще раз сложились в округлое слово. — Говно!
— Почему же это я говно? — поинтересовался писатель.
Она не замедлила объяснить ему почему.
— Есть он хочет, еби его мать!
— Оставь в покое мою мать, — попросил он, злясь.
Она уперлась руками в бедра. Крупное лицо русской девушки пылало презрением.
— Какой же ты мужик, еб твою мать, если у тебя нет бабок даже на еду!
— Еще раз убедительно прошу тебя, оставь в покое мою мать и не употребляй, пожалуйста, выражения ленинградских и лос-анджелесских жлобов — твоих друзей и ебарей! Что это еще за «бабки»! «Бабки», видите ли… Не будь вульгарной, Наташа!
— Интеллигентный он… Не хочет слышать грубых выражений. — «Грубых выражений» она произнесла жеманно. Очевидно, так, по ее мнению, должен был произносить это словосочетание писатель.
— Совершенно верно! Не хочу. Я достаточно наслышался грубостей и мерзостей в моей жизни. Хочу отныне слышать только красивые слова.
Она искусственно расхохоталась. Так смеются злодеи в опереттах.
— Да, я грубая! Но я больше тебя! Больше… Понял?
— Вы, несомненно, выше меня, и, очень может быть, больше, товарищ генерал Наташа. Но чего вы тогда орете так?
— Эх ты! — Наташка отступила от него, как будто ожидая, что он ее ударит. — Мудак ты… ничего не понимаешь во мне…
После нескольких драк писатель дал себе слово больше никогда с ней не драться. Не поддаваться на ее провокации. Поэтому он сдержал желание стукнуть обидчицу по голове кулаком. Он встал и, обойдя вулкан, поднялся в прихожую-столовую. Она пошла за ним!
— Тебе никогда не понять Наташу, потому что ты мудак!
— Послушай, оставь меня в покое, а? Я тебе много раз говорил…
— Да, ты говорил. Много раз… Тысячу раз! Я охуела от твоих лекций. Ты всегда прав, ты все знаешь, ты все разложишь по полочкам, и я всегда оказываюсь виновата. Пьяница Наташа, психопатка Наташа и благородно страдающий от грубой Наташи Лимонов… Я ненавижу тебя!
Может быть, это сексуальная провокация, может, она ебаться хочет? — подумал он.
— Не ори как дикое животное!
— А-ааааа-ггг! — прорычала она радостно. — Ты боишься, что услышат соседи! Для тебя важнее всего, что подумают о тебе соседи. Тебе наплевать на мое состояние. Тебе важно, чтоб было тихо. А вот я буду орать. — Разъяренный тигр открыл пасть и завопил: «А-аааааааааааааа!»
Писатель прыгнул на нее, как коммандос на террориста с гранатой в руке, готового взорвать самолет, и попытался ее обезвредить. Но попробуйте закрыть рот тигру, или даже более мелкому зверю, хуй-то вам удастся! Они свалили два стула, стол, из пластикового пакета по прихожей рассыпались помидоры — любимая пища тигра. «Может быть, зараженная кровь от ноги проникла в мозг, и она сошла с ума?» — предположил писатель. Увидев вдруг, что население двух домов напротив, сгрудившись у окон, наблюдает за боевыми действиями, коммандос оставил террориста и бросился задергивать шторы. Когда он задергивал последнюю в ливинг-рум, тигр, возникнув в дверях, метнул в писателя помидор. Помидор шмякнулся о зеркало над камином и потек по нему.
— Я ебала тебя в рот! — закричал тигр и стащил с себя рубашку. Появились голый торс и сиськи с торчащими сосками.
«Смертельный номер — обнажение грудей!» Писатель, перейдя в зрители, плюхнулся на диван. К нему вернулось утраченное равновесие. Он почувствовал, что кульминация состоялась и теперь они будут спускаться с вершины горы эмоций.
Подбежав к нему со сжатыми кулаками, гологрудая баба уже над ним разжала кулаки, не решаясь все же ударить его. Она топталась рядом, строя устрашающие гримасы, очевидно, не зная, что делать дальше. Вдруг закричала: «Я убью тебя на хуй!» и задрала ногу, пытаясь пнуть его острым носком туфли. Писатель схватил ее за задранную ногу и хотел было дернуть, чтобы хулиганка шлепнулась на пол задом, но, нащупав под пальцами утолщение бинта, вспомнил, что хулиганка — его Наташка, у которой никак не заживает ножка, и не дернул. Встал.
— Ведешь себя как пятидесятилетняя уголовница, проведшая в тюрьмах и лагерях полжизни! Твое мерзкое поведение ничем не обосновано. Успокойся, бесноватая, ложись спать, а завтра утром вали в диспансер! Если собираешься и впредь драться ногами, подумай о своей.
Вспомнив о ноге, тигр расплакался. Тигру стало жалко себя.
— Вот умру на хуй скоро! — прохныкал тигр.
Писатель был доволен, что тигр плачет. Слезы расслабляют и способствуют засыпанию — знал опытный писатель. Порыдав, тигр, может быть, заснет. И тогда дрессировщик сможет лечь на диванчик, выключить свет и лежать в темноте, отдыхая.
Все это случилось, но, увы, не скоро. Еще час он вынужденно участвовал в русской пьесе. Тигр нашел в себе силы и энергию сыграть и второе и третье действия в пьесе по роману Достоевского. Он заперся в ванной и плакал, воя и звеня стеклами, пока писатель не понял, что тигр разбил зеркало и пытается его осколками перерезать себе вены. Он не воспринял действия тигра серьезно. Разве вены режут в присутствии человека, который может тебя спасти? Он позвонил Нинке:
— Твоя подруга заперлась в ванной и пытается разрезать себе вены… Приди и забери свою подругу. Вместе гуляли, вот приходи и забирай. Я уже не могу ее видеть.
Пришла Нинка в белом пиджаке и завернутой на бок головы косой, трезвая и спокойная. Уговорила тигра открыть дверь в ванную. Вывела заплывшего слезами (как свечи заплывают воском в греческих ресторанах) тигра из ванной. Кисть левой руки у тигра была несколько раз процарапана, но неглубоко. Писатель, упираясь задом в шоффаж, руки в карманах армейских домашних брюк, иронически наблюдал за подружками. Он полностью оправился от эффекта заканчивающейся пьесы Достоевского и теперь недоумевал, почему он все же живет с этой больной здоровой девкой, которую иной раз принимают на улицах за бразильского трансвестая.
Поддерживая друг друга, подружки ушли. Собачонка консьержки, исполняя свой долг, облаяла пару, тяжело спускающуюся по лестнице.
— Шат ап! — закричала бандитка.
— Наталья, не смей! — строго сказала Нинка. Очевидно, тигр попытался пнуть собачонку больной ногой…
Положительный писатель вымел осколки зеркала и, собрав битые и поврежденные баночки, пузырьки и кисточки в пластиковый пакет, лег в постель. Лежа в темноте, вспомнил строчки из «Хагакурэ» — любимой книги Юкио Мишимы:
«Человеческая жизнь длится мгновение. Должно истратить ее, делая то, что нравится. В этой действительности, летящей как сон, жить в несчастье, делая только то, что неприятно, — глупо».Он не мог сказать, что все ему неприятно в его жизни с Наташкой, но неудобств и неприятных вещей все же слишком много. И даже, кажется, становится больше. Тигр не выдрессировался. Фимэйл-тигры вообще плохо поддаются дрессировке. И писатель не из тех дрессировщиков, которых можно разодрать в клочья и убежать, мазнув по окровавленному лицу жестким хвостом. Посему они снова и снова сходятся на арене… Как это ни больно, но, кажется, придется с тигром расстаться. Дрессировка отнимает у писателя все больше времени и сил, он почти забросил писательство. В один прекрасный день ему придется выбрать между двумя профессиями, решить, дрессировщик он или писатель…
Шесть дней он с ней не разговаривал, делая вид, что живет один. Она не извинилась. Наташка никогда не извинялась, но вела себя тихо. Целыми днями читала, вздыхала и печатала что-то, крепко прикрыв дверь в спальню. Он подсмотрел что, когда она уходила в кабаре. Рассказ назывался «Нога», и в нем героине отрезали ногу. Писатель спал на диване, и питались они (впервые!) раздельно. Он, заняв сто франков у приятеля, варил куриные супы, она жевала соленые огурцы из магазина «Гольденберг» и ветчину.
На седьмой день она встала рано и ушла, даже не выпив кофе. Пришла в двенадцать и села в прихожей, грустно уставившись в дверь, за которой находился он. Он вышел в туалет. Впервые за семь дней она обратилась к нему.
— Лимонов, у меня нашли микробы в крови.
Он сел напротив:
— Тебе сделали анализы, да?
Наташка кивнула.
— Покажи?
Она пододвинула к нему по столу пачку бумаг. Писатель рассмотрел бумаги, но ничего во французских медицинских терминах не понял.
— У меня гликемия, — сообщила Наташка.
— Это очень плохо?
— Угу. В Штатах много говорили об этой болезни по ТиВи.
— Умирают? — осторожно спросил он.
— Да. Но не обязательно.
— И что теперь?
— Пока назначили серию уколов на четыре недели. Буду ходить в диспансер два раза в день. Если и после уколов рана не заживет… Не знаю… Доктор — хороший мужик, говорит по-английски. Сказал мне: «Если будете употреблять алкоголь, сахар и жиры, — умрете».
Он задумался, встал и, подойдя к ней, погладил ее по красному кусту волос:
— Ничего, тайгер, проскочим.
— Проскочим, Лимочка, — сказала она и, прильнув щекой к его бедру, шмыгнула носом. В ту ночь он лег с нею в спальне, но они не делали любовь. Он долго не мог заснуть, лежал на спине, Наташкина голова на его плече… Одна его рука, нырнув Наташке под мышку, покрывала ее сиську, другая лежала на крылышке плеча…
Через четыре недели новый анализ крови показал, что состав крови вследствие уколов улучшился. К концу ноября рана закрылась. Однако и по сей день щиколотку пятнает устрашающий, черного цвета, шрам. Наташка трет его кремом, якобы сводящим черноту со шрамов, и ругает водителя автомобиля, суку.
глава шестая
Если не отодвигать шторы, то в квартире можно спать круглые сутки. Но даже если ликвидировать шторы, в квартире все равно будет сумрачно. Виною тому узкая улочка. Плюс, мы живем слишком близко ко дну ущелья — на первом этаже. Мой друг Димитрий, усердно изучающий историю Парижа, сообщил мне недавно, что первое упоминание о рю дез'Экуфф относится к 1233 году! 750 лет тому назад где-то здесь размещал своих львов (и может быть, тигров!) король Шарль. Какой именно из Шарлей, я не запомнил.
Я сижу полусонный, только что в одиннадцать часов вставший с постели, у окна в ливинг-рум, за круглым столом мадам Юпп, служащим мне столом письменным, и со страхом гляжу на свою пишущую машинку. И пью кофе.
Еще глоток кофе… Посредством скандалов, думаю я, Наташка передает тебе, Лимонов, все свое животное беспокойство, свой ужасный восторг перед жизнью. И до появления Наташки ты отказывался быть типичным писателем, теперь же, живя с портативным вулканом в одном помещении…
Стук в дверь.
— Извини, Лимонов, который час, а? — Волосы дыбом, голый тигр просунул голову в ливинг-рум.
— Одиннадцать. А сколько тебе нужно?
— Ой, блядь! Проспала… — Тигр скривился в болезненной гримасе и изъял голову из ливинг-рум. Слышно стало, как комаром загудела лампа дневного света в китченетт. Полилась вода. Тигр проснулся сегодня раньше обычного. Почему же она дергается?.. Дверь приоткрылась вновь. «Отверни! — рука с кофейником внедрилась в комнату. — Опять ты нечеловечески завернул кофейник.» Так как прихожая, спальня и службы находятся в другом на самом деле доме, на две ступени выше, то создалось впечатление, что тигр, его рука и луч волос разыгрывают спектакль на возвышенной сцене, а я наблюдаю за ними из зала. Я встал, вынул кофейник из руки и отвинтил его без труда.
— Набрался сил со своими гантелями… — пробурчал зверь. — Скоро будешь железные прутья гнуть.
Утром я стараюсь как можно меньше разговаривать, дабы использовать утренние свежие часы для писательства и размышлений.
— Угу… — отреагировал я, однако. — Ты что, опоздала куда-нибудь?
— Урузбаев… — тигр зевнул. — Должен был сегодня повести меня знакомиться с группой. Я обещала ему позвонить в десять.
Я сижу полусонный, только что в одиннадцать часов вставший с постели, у окна в ливинг-рум, за круглым столом мадам Юпп, служащим мне столом письменным, и со страхом гляжу на свою пишущую машинку. И пью кофе.
Еще глоток кофе… Посредством скандалов, думаю я, Наташка передает тебе, Лимонов, все свое животное беспокойство, свой ужасный восторг перед жизнью. И до появления Наташки ты отказывался быть типичным писателем, теперь же, живя с портативным вулканом в одном помещении…
Стук в дверь.
— Извини, Лимонов, который час, а? — Волосы дыбом, голый тигр просунул голову в ливинг-рум.
— Одиннадцать. А сколько тебе нужно?
— Ой, блядь! Проспала… — Тигр скривился в болезненной гримасе и изъял голову из ливинг-рум. Слышно стало, как комаром загудела лампа дневного света в китченетт. Полилась вода. Тигр проснулся сегодня раньше обычного. Почему же она дергается?.. Дверь приоткрылась вновь. «Отверни! — рука с кофейником внедрилась в комнату. — Опять ты нечеловечески завернул кофейник.» Так как прихожая, спальня и службы находятся в другом на самом деле доме, на две ступени выше, то создалось впечатление, что тигр, его рука и луч волос разыгрывают спектакль на возвышенной сцене, а я наблюдаю за ними из зала. Я встал, вынул кофейник из руки и отвинтил его без труда.
— Набрался сил со своими гантелями… — пробурчал зверь. — Скоро будешь железные прутья гнуть.
Утром я стараюсь как можно меньше разговаривать, дабы использовать утренние свежие часы для писательства и размышлений.
— Угу… — отреагировал я, однако. — Ты что, опоздала куда-нибудь?
— Урузбаев… — тигр зевнул. — Должен был сегодня повести меня знакомиться с группой. Я обещала ему позвонить в десять.