Липскеров Дмитрий. Русское стаккато – британской матери

   Исправил ситуацию Колька. Он успел втереться между Лялей и Кишкиным и заговорил, что они окончательно опозорят двор. При этом слегка получил по уху, тем самым пыл драки поостыл, и Колька, догнав Фасольянца, вернул армянину свисток.
   — Прости их, дядя Арсен!
   — А Надька, — шепотом поведал судья, — Надька твоя не дала!
   — Даже за кольцо?
   — Не просто кольцо, а с александритом!
   — Фингал тоже она засветила? — поинтересовался Колька, почему-то довольный, что армянину не удалось попользовать рыжую.
   Фасольянц потер синяк и пробормотал что-то про жену Джульетту, которая подстерегла его на краже…
   Он засвистел в свисток, призывая игроков продолжить матч.
   И все понеслось, как по новой!
   Кипа разыграл с Лялей двоечку, и мячик закатился в ворота соперников. Пацаны обнимались и целовались, хотя еще несколько минут назад были готовы разорвать друг друга на мелкие шкурки. Зрители от восторга орали, а дедулю с орденскими планками понесли со стадиона, так как у него правда что-то с сердцем случилось.
   — Футбольный инфаркт! — прокомментировал кто-то.
   А потом правого нападающего соседи сбили, так что тот завопил благим матом, держась за вспухающую на глазах лодыжку.
   — Подковали! — кричали мужики.
   — С поля!
   — А-а-а! — орал подкованный.
   — Щитки надо надевать! — сказал воротчик соседских и зло посмотрел вокруг.
   Пострадавшего унесли вслед за дедулей, и Фасольянц назначил штрафной.
   — Выходи на поле! — кричал Ляля Кольке. — Писарев!
   Между тем Кипа разбежался и что было силы воткнул пыра в мячик. Мужики только охнуть успели и глаза скосить к воротам. Второй раз они охнули, когда осознали, что в немыслимом прыжке вратарь дотянулся кончиками пальцев до мяча и отбил его.
   Наблюдавшие за зрелищем дружно заулюлюкали и зааплодировали тому, что получилось, как в настоящем футболе.
   — Пильгуй! — хвалили.
   — Маслаченко!
   Через пять минут забили четвертый гол в ворота Кишкина. Теперь уже вся команда наехала на Кольку, который болтался по полю огурцом, мешаясь в ногах, как чужих, так и своих.
   — Тебе в балет надо! — сокрушался Кипа.
   — Какого хрена! — чернел от злости Ляля.
   Колька чувствовал, что виноват, но, как исправить ситуацию, придумать не мог. Копошилось у него что-то в душе, но что именно, разобрать не получалось.
   Во втором тайме Кишкину забили еще три мяча против одного Кипы.
   Запахло разгромом, и мужики ржали над каждой неудачей Колькиной команды. Особенно обидно было, что девятнадцатилетний воротчик соседских настолько уверовал в мощь своей команды, что частенько оставлял свой пост и оказывался на территории соперника, где водился с мячом, финтил как хотел, а вдобавок, когда у него все-таки мяч отобрали, нагло, со всего маху, вмазал Кольке по левой ноге, отчего тот рухнул на поле как подкошенный и раскровенил себе нос.
   — У-у-у! — завыло зрительское сообщество неодобрительно. — Ответь ему, Кипиани!
   Колька был на полторы головы ниже воротчика и, возвестив, что драки не будет, установил мячик на месте нарушения. Почти от самых своих ворот бить намерился.
   — Сам пробью! — сказан он тихо и побледнел предобморочно.
   Вратарь уже успел вернуться к своим штангам и только лыбился всем.
   — Тьфу! — сплюнул Ляля. — Ты ж не добьешь!
   — Уйди!
   Глаза Кольки закатились, губы вытянулись в ниточку, он отошел от мяча на три шага, потом вернулся на один и, услышав из соседнего мира свисток Фасольянца, ударил по мячу…
   После того как мяч по немыслимой траектории влетел в девятку, а воротчик безрезультатно плюхнулся в пыль, еще с минуту над коробочкой висела тишина, словно ночь внезапно наступила, а потом такой могучий рев раздался, что во всех домах округи стекла затряслись.
   Человек тридцать выскочило на поле и ну Кольку тискать и подбрасывать, как будто за один его гол, пусть и фантастический, пять дадут!..
   Колька славы стеснялся, просил отпустить.
   Его аккуратно поставили на землю и погладили правую ногу.
   — Золотая! — сказал кто-то.
   — Волшебная! — подтвердили сзади…
   Лишь девятнадцатилетний воротчик сплюнул под Колькины кеды.
   И тут Фасольянц свистнул окончание матча.
   — Бабки гоните! — процедил капитан. — Или попадаете на обеды! Весь год ваше жрать будем!..
   Ляля и Кипа выразительно посмотрели на Кольку.
   — Я сейчас!
   Он взбежал по лестнице к своей квартире, нырнул под диван, отклеил из-под ножки лейкопластырь и отсчитал из заначки двести рублей. Оставалось всего двадцать. Когда сбегал обратно, чтобы долг отдать, то вдруг ощутил свое тело и душу легкими. Маета прошла, и он, перепрыгивая через пять ступенек, вылетел на улицу, где его поджидали соседские.
   — Мой процент! — взвизгнул Фасольянц.
   И Колька без сожаления отдал долг, сунув пачку кому-то из чужих, кивнул на прощание команде и пошел себе в сторону арки.
   — Еще раз так сможешь? — услышал он голос.
   Обернулся и увидел старика со знакомым лицом. «Из цирка», — подумал.
   — Смогу, — уверенно ответил Колька.
   — Тогда поехали.
   За аркой стояла черная «Волга» с нагретыми кожаными сиденьями и коротко стриженным водителем. Старик открыл перед пацаном заднюю дверь, а сам уселся вперед.
   Автомобиль отпарковался и плавно поехал по бульварам. За всю дорогу старик со знакомым лицом не проронил и слова единого, а когда подъехали к «Лужникам», показал милиционерам удостоверение, и их пропустили. Доехали почти до самого поля.
   — Пошли, — позвал старик, и Колька ступил на лужниковскую траву.
   По полю бегали футболисты, и на всех была форма фирмы «Адидас».
   А грудь Кольки обтягивала материя «Москвашвея» с надписью «Кипиани», на ногах болтались кеды за четыре рубля.
   Никто на подростка не обращал внимания. Они со стариком прошли через все поле, туда, где в одиночестве разминался худой высокий парень.
   — А ну, Ринат, — негромко попросил старик, — встань в ворота!
   Тот безо всяких возражений уперся пятками о вратарскую ленточку и натянул перчатки получше.
   Старик поставил мяч на одиннадцатиметровую отметку и спросил:
   — Не далеко?
   Колька пожал плечами:
   — Можно дальше.
   Взял мяч, отнес его метров на двадцать дальше и поставил на траву.
   Ринат засмеялся и встал расслабленно.
   — А ты не смейся! — проговорил старик рассерженно. — Давай, пацан!..

4

   Роджер Костаки прошел в гримерную, где уже сидел переодетый в концертное ударник Бен. Поздоровались.
   — Ты слышал, — выдал новость Бен, — сегодня еще и третье отделение будет.
   — Как третье? — удивился Роджер, раскрывая портфель и вынимая из него полиэтиленовые мешки. — Мало нам литовцев?
   — Русский посол на концерте будет присутствовать и Его Высочество принц Чарльз! — ударник зашнуровал лаковый ботинок и подошел к зеркалу. — Шостаковича будем играть! Мы все же королевский оркестр.
   Роджер злился, что из его жизни без предупреждения Миша отнял сорок пять минут. Не Чарли же попросил… Доставая из мешка немнущиеся брюки, оставшиеся в наследство от дяди, он подумал, что очень удобно иметь такую одежду, не требующую особого ухода. Можно весь гардероб и многое другое уместить в один портфель. Рубашка нейлоновая и прорезиненные ботинки. Бабочка тоже антикварная, подарена матерью.
   — У тебя сегодня выпускной экзамен! — сказала когда-то очень давно его мать. — Хочу подарить тебе эту милую вещицу! Я приобрела ее в музыкальном антикварном магазине. Говорят, она когда-то украшала шею самого сэра Перкинса!
   Кто такой сэр Перкинс, Роджер до сих пор не знал. Ему было плевать, кто такой сэр Перкинс.
   Брюки лоснились как зеркальные, а нейлоновая рубашка была столь немодной, что, наоборот, казалась оригинальной вещью, специально выбранной музыкантом.
   Особенными были ботинки. Из зала сидящим казалось, что это великолепные концертные экземпляры ручной работы, со шнурками по пять фунтов за пару. На самом деле обувь Роджер приобрел на распродаже в доме какого-то покойника за два фунта. Он был в восторге от того, что ботинки не надо чистить, можно просто протереть мокрой тряпкой, чтоб они блестели в пандан брюкам.
   Мысль скакнула.
   «Все-таки какая скотина этот Миша», — злился Костаки.
   Роджер полагал, что Шостакович был выбран не случайно, а чтобы разозлить мастера игры на треугольнике.
   «Все равно сыграю стаккато, — решил он. — Не может там произойти легато! Неужели русский не слышит этого? Казалось бы, соотечественник композитора, острый слух, а такой очевидности не восприемлет!»
   — У тебя потрясающая бабочка! — скосил глаза Бен, повязывая свою.
   — Спасибо, — поблагодарил Костаки и расправил на шее резинку.
   Бен хвалил бабочку Роджера перед каждым концертом, и мастер игры на треугольнике иногда задумывался, не издевка ли эти похвалы? Но поскольку на мнение Бена, да и на него, как на человека, мистеру Костаки было начхать, он всегда был вежлив, как более умный с менее.
   — У вас хороший вкус, Бен! — поддерживал беседу Роджер. — Эта бабочка принадлежала когда-то сэру Перкинсу!
   Бен также ни сном ни духом не ведал про сэра Перкинса, но ему льстили слова Роджера про «вкус». Вероятно, он действительно был не слишком умным человеком.
   О Роджере же ударник думал, что человек этот, по меньшей мере, странен. Богат, как говорили, а ходит в одежде, похоже приобретенной у старьевщика. Играет, надо сказать, не первую роль в оркестре, даже не третья скрипка, но независим в общении с Мишей, а в Шостаковиче и вовсе не слушает указаний маэстро и не следует авторской партитуре. Дирижера это злит, но он еще терпит Костаки, вероятно, пока не слишком обжился в коллективе, чтобы увольнять кого-либо. И здесь надо отметить, что сам Роджер является уникальным музыкантом, хоть и играет на треугольнике. Наверное, и по этой причине его выходки терпит Миша… С женщинами Роджер не имеет дела, хотя не женат.
   Однажды Бен видел его с одной, безобразно некрасивой, но Роджер заявил, что того не могло быть, ударник обязательно обознался. При этом физиономия Костаки походила на несвежий помидор… Раз покраснел, решил Бен, значит, врет!
   Он неоднократно звал товарища провести вечерок с приятельницами, не слишком обременяющими себя чистотой нравов, но Роджер всякий раз отказывался, причем с такой агрессией в голосе, что Бену пришлось подумать о нетрадиционных его увлечениях. Ударник даже намекнул альтисту, сладкому мальчугану, что мистер Костаки из голубого племени, отчего альтист зарделся, но не оттого, что принадлежал к сексуальным меньшинствам, а оттого, как ему дали понять, что знают об этом. Грубятина! Тем не менее, юноша из хорошей семьи, он выслушал о проблемах Роджера и после вечерней репетиции пригласил Костаки в ночной клуб, где собирались истинно добропорядочные люди…
   — Он не гомосексуалист! — поставил диагноз альтист на следующей репетиции.
   — Как вы выяснили это? — поинтересовался ударник.
   — Очень просто. Когда мистер Костаки увидел танцующих мужчин, как это вам сказать, в обнимку, его вырвало прямо на софиты. Мне очень долго пришлось объяснять руководству клуба, что новый член съел за ужином несвежих устриц, отчего и случилось несварение желудка. Кстати, он не такой пожилой, как я думал, — продолжил молодой человек. — На входе нужно было показать паспорт. Ему тридцать лет всего.
   — Хм… — задумался ударник. — Мне тоже казалось, что ему за сорок…
   Сам Роджер вспоминал этот поход в скопище извращенцев, как турпоездку в Содом и Гоморру. Особенно его проняли до кишок юноши-стриптизеры в крошечных трусиках на огромных причинных местах. Они бесконечно рукоблудили, отчего, собственно, его и стошнило выпитой «Маргаритой». Еще Роджеру запомнился специфический запах мужчины, смешанный с женской парфюмерией.
   Когда бы он ни вспоминал потом этот запах, всегда чувствовал рвотные позывы.
   — Могу я не общаться более с вами? — поинтересовался в антракте следующей репетиции Роджер у альтиста и щелкнул ногтем по треугольнику.
   Молодой человек находился в расстроенных чувствах, пытался объяснить, что различные формы сексуальных контактов естественны в сегодняшнем мире, и много чего еще в защиту многообразия говорил.
   — Я все понимаю, — кивал головой Костаки. — Но из меня пища извергается! Если глаз видит, да желудок не приемлет, то, по моему разумению, это неправильно! Не общайтесь больше со мною! Вы пахнете «Шанелью №5»!..
   Ударник извинился перед альтистом, представляя Роджера талантливым музыкантом, но с большими странностями в повседневной жизни.
   — Подумаешь, по треугольнику колошматить! — вышел из себя молодой человек, дипломант конкурса Чайковского. — А от него самым настоящим потом разит! И не «Шанелью» от меня пахнет, а…
   — Здесь вы не правы! — обиделся за своего приятеля Бен. — Мистеру Костаки предлагали играть у себя все ведущие оркестры Европы. И контракт у него не как у обычного для такого места музыканта, а минимум втрое больше!.. Про пот же вы правильно заметили, но мало ли какого у него здоровья железы внутренней секреции? Мы же не знаем!..
   Роджер закончил одеваться к концерту. Бен хотел было ему сказать, что белые носки не слишком гармонируют с черными брюками и такого же цвета ботинками, но ударник решил не лезть куда его не просят, а потому приготовил барабанные палочки в двух комплектах, засунув их в специальные отделения на внутренней стороне пиджака.
   — Готов! — сообщил. — Пойду покурю!
   — Курите здесь, — предложил Костаки, но Бен отказался, зная, что сосед по гримерной не выносит запаха табачного дыма.
   Роджер вытащил из портфеля пояс, на котором были укреплены несколько замшевых чехлов, которые, в свою очередь, имели по шесть отделений и содержали различные по толщине и высоте ударные палочки, надел его, сделал пару наклонов влево и вправо. Ничего талии не мешало… Последним, что он выудил из портфеля, была маленькая серебряная коробочка, в которой лежали какие-то пилюли и крошечные сосательные конфетки. Пилюли он не тронул, но взял леденец и засунул его за щеку. Положил коробочку на место. Можно идти…
   Он вышел из гримерной и направился к сцене, по дороге вспоминая, как купил серебряную коробочку в антикварном магазине. Его прельстили инициалы на крышке — R.K. — и цена в одну тысячу фунтов. Вначале ему показалось — сто, но смуглокожий продавец расправил ценник, виновато пожимая плечами.
   — Одна тысяча семьсот двадцать пятый год!
   — Что? — не понял Роджер.
   — Видите, клеймо стоит? — и поднес лупу к обратной стороне крышки.
   Костаки разглядел какой-то знак и тотчас увидел его в каталоге, величиною с шиллинг. Против клейма стоял год соответствия.
   — Покупаю, — согласился Роджер и протянул кредитную карту.
   Продавец готовил слип и продолжал нахваливать уже проданную коробку.
   — Замечательная вещица! Сам бы себе приобрел, но вот инициалы не мои! Кстати, — обернулся антиквар, — вам они подходят?
   Роджер кивнул.
   — Роберт? Рональд? Родрррригес? — сымитировал испанскую «эр» довольный хозяин.
   — Вы индус? — внезапно поинтересовался Роджер.
   — Да, — удивился вопросу продавец.
   — Вероятно, вы уже в третьем поколении живете в Лондоне?
   — В четвертом, — с гордостью сообщил антиквар, заворачивая коробочку в тонкую бумагу.
   — Бывали на родине?
   — У меня там прабабушка! Ей сто девять лет!
   Роджер сунул коробочку в карман.
   — Странно, в вашем магазине нет ни одной вещи из Индии.
   — Плохие продажи.
   — Колониальный индус торгует на моей родине вещами моих же предков! Удивительно!
   — Что такое? — вдруг почернел лицом продавец. — Расизм?!
   — Да что вы, — махнул рукой Роджер. — Я просто представил себя где-нибудь в Кашмире, торгующим индийским антиквариатом. А в это время у меня в каком-нибудь Йоркшире бабушка бы жила ста девяти лет!.. Дикость какая-то…
   — Я могу сделать возврат, — зло предложил индус.
   — Я купил эту вещь, она мне нравится!
   Костаки потрогал карман с покупкой и на прощание сказал:
   — Индусы — самая загадочная нация. Ваша религия поистине величайшая из великих!.. Индуистом можно быть только по рождению, принять же индуизм в зрелом возрасте невозможно!.. Эти погребальные костры, развеивание пепла над великим Гангом… А ниже по ручью мылят свои тела женщины в цветастых сари, омываемые пеплом своих предков. Какая преемственность! Какая глубина!..
   — Убирайтесь! — прошипел индус.
   — Вы меня не поняли! — воскликнул Роджер. — Извините, если в моих интонациях проскользнуло что-то обидное для вас! — Он протянул продавцу руку. — Роджер Костаки!
   Продавец все еще подозрительно смотрел на странного типа в залоснившихся штанах, потратившего запросто тысячу фунтов и очень двойственно разглагольствующего об его родине.
   — Я был много раз в Индии! Я люблю вашу страну! Ну же! — странный тип почти ткнул в продавца протянутой ладонью.
   Индус с видимой неохотой пожал Роджеру руку, найдя ладонь влажной и неприятной.
   — Мушараф.
   Роджер улыбнулся, достал из внутреннего кармана пиджака конверт и протянул новому знакомому.
   — Я играю в Лондонском королевском симфоническом оркестре. Это билеты. Приходите завтра! — и вышел вон.
   Мушараф еще долго смотрел то сквозь витрину, вслед странному покупателю, то на билеты Лондонского симфонического. В таком недоуменном состоянии он не находился еще никогда…
   Возле прохода на сцену собрались все участники концерта. Кто-то сквозь кулисы, отодвинув их слегка, рассматривал публику — это молодые глазели на Чарли, — а оркестранты постарше знали, что сегодня, впрочем, как и всегда, аншлаг, да и принца видели не единожды.
   Появился Миша.
   — Здравствуйте! — приветствовал он всех тихо. — Пошли!
   На сцене появилась первая скрипка, и раздались аплодисменты. За первой скрипкой потянулись и остальные, занимая в оркестре свои места.
   Роджер выходил одним из последних, зато его стул располагался прямо на авансцене, возле правой кулисы.
   — Шостакович в третьем! — услышал он за спиной картавый голос. — Легато-о-о!
   Костаки даже шеей не двинул, прошел к своей кулисе, сел на стул и еще раз проверил пояс.
   И конечно, слегка подвесив паузу после выхода последнего музыканта, явился на сцену Миша. В черном безупречном смокинге, в тонких золотых очках, он поклонился публике, с креном на правую сторону, выпрямился и пригладил волосы.
   Уже кричали «браво», а Миша стоял у кромки сцены и глядел сквозь стекла очков на принца Чарльза, не обращая внимания на русского посла вовсе.
   Он вернулся к оркестру, взял с пюпитра палочку и показал на всеобщее приветствие. Оркестр поднялся и получил от зала авансом энергию аплодисментов.
   Роджер ненавидел всякого рода эксперименты в искусстве. Литовский балет он лицезрел на репетиции и считал, что лучше бы малайцы занялись конструированием автомобилей, чем литовцы балетом.
   Особенно Роджера потрясла Джульетта — девица малого роста, с тяжелым задом, пригодным для народных танцев, но никак не гармонирующим с образом юной шекспировской героини. Про Ромео и говорить было нечего! У юноши ноги были короче тела вдвое!.. Вырождение!.. «Что это за страна такая — Литва? — думал Роджер, открывая партитуру. — Вражеская!.. Враждебная искусству…»
   Он вытащил ударную палочку из замшевого чехла и поелозил по ней пальцами, ощущая телесную радость. Тридцать процентов платины, тридцать серебра, а остальные сорок сложного сплава… Бережно положил ее на пюпитр. Открыл остальные чехлы, щелкнув кнопками, и пробежался по головкам палочек подушечками пальцев, проверяя их готовность к сегодняшнему концерту. Словно уже сыграл на самих палочках, прикосновениями одними.
   Миша вздернул почти лысую голову, взмахнул руками, и по сцене забегали и запрыгали Гоблины с Гремлинами, вытанцовывая Шекспира под Прокофьева.
   «А-а-а, — догадался Костаки. — Пародия! Музыкальная шутка! Но почему наш оркестр?»
   Он слегка дотронулся палочкой до треугольника, ловя сердцем произошедший звук. Пение металла было столь чудесным, что Роджеру стало наплевать на низкозадых балерунов в средневековых костюмах. Все его тело наслаждалось чистым звуком. Он ловким движением засунул палочку обратно в чехол и так же ловко выудил другую, ударив по треугольнику трижды.
   Он попал точно, куда было ему же и нужно. В верхнюю часть треугольника справа, литиевую со сплавом ванадия, в нижнюю — платина с титаном, и вновь в верхнюю справа.
   Роджер почувствовал подступы экстаза. Напряглись стопы ног, и из обеих подмышек потекли струйки.
   Он вновь сменил палочку на очень толстую. Жирнушка — называл ее про себя. Она давала звук необычайной глубины, и Роджер был уверен, что Жирнушка своим голосом могла бы достичь уха какого-нибудь чудовища на дне океанской впадины.
   Ударил ею слегка наискосок, по различным сплавам, и застонал про себя…
   Наступили двадцать пять тактов паузы, и Роджер поглядел на альтиста, который даже искоса не посматривал на литовских юношей.
   Видно, совсем дело плохо, если альтист не интересуется. Видно, совсем никудышные артистики!..
   Надо было Мушарафа позвать сегодня. Мнение его послушать!
   Пауза кончилась, и Роджер со всей затаенной страстью принялся солировать. При этом он использовал до шестнадцати палочек, меняя их так ловко, что любой фокусник мог бы позавидовать… Выдергивал из чехлов! Засовывал обратно!.. Нейлон вокруг подмышек пропитался большими темными кругами… Все в душе пело, все в теле подпевало душе, в мозгу вспыхивали крошечные молнии, сладко туманя рассудок… И…
   Вновь наступило тридцать два такта паузы.
   Почему-то Роджер вспомнил себя в церкви, наверное потому, что на сцене танцор-священник появился…
   Он исповедовался впервые, хотя ему уже исполнилось одиннадцать лет. Мать привела его в храм и указала место, куда надо идти.
   — Вон, видишь, кабинка! — указала она в глубину. «Похоже на биотуалет», — подумал Роджер и смело направился к исповедальне.
   За шторкой пахло старым деревом и ладаном. Было темно, и Роджер различил слабый отблеск света лишь на стенке исповедальни. Окошечко… Сделано то ли из сетки, то ли плетение какое… И к нему ухо огромное приставлено. Как у обезьяны.
   Маленький Костаки встал коленками на сиденье и дунул в ухо что было силы. Ухо мгновенно исчезло. Зато появился глаз, старающийся рассмотреть в темноте источник хулиганства. В глаз Роджер дуть не стал.
   — Меня зовут Роджер! — представился он.
   — Зачем ты дунул мне в ухо? — поинтересовался голос из окошечка. — Это богопротивное дело!
   — Я не смог противиться соблазну, — честно признался мальчик.
   — Соблазн погубит твою душу.
   Голос произнес эту фразу печально и фальшиво.
   — Увидеть Господа тоже соблазн. Но этот соблазн не станет причиной моего низвержения в ад!
   — Вот что, милая девочка!..
   — Я — не девочка. Я мальчик. Меня зовут Роджер, — напомнил Костаки. — И я пришел исповедоваться.
   — Так делай то, зачем явился! — поторопил голос сердито.
   — Я в первый раз.
   — Не волнуйся, — смягчился голос. — Я тебе помогу.
   — Я не волнуюсь.
   — Ты своенравный ребенок!
   — Что такое — своенравный? — поинтересовался Роджер.
   Голос не ответил на этот вопрос, зато задал другой:
   — Ты знаешь, как исповедоваться?
   — Мама мне рассказывала.
   — Можешь начинать.
   — С чего?
   — С чего хочешь. И с самого плохого можно начать, и постепенно к этому самому плохому подходить!
   — Хорошо… — Роджер задумался, перебирая в голове плохое.
   — Ты здесь, мальчик?
   — Я вспоминаю о своих грехах. Вы мне мешаете!
   — Вспоминать надо дома, а здесь исповедоваться и каяться в них! Понял?
   — Понял.
   — Начинай!
   — А можно здесь включить свет?
   — Зачем? — удивился голос.
   — Я хочу посмотреть на ваше ухо.
   — Здесь нет света. А ухо у меня такое же, как у тебя.
   — В три раза больше, — не согласился Роджер. — Оно у вас волосатое?
   — Не слишком.
   — Как мне без света знать, ухо ли дьявола это или ухо священника? Я же не могу каяться перед сатаной.
   На той стороне подумали и приняли решение.
   — Высунь голову наружу.
   Лизбет увидела, как вдруг из исповедальни показалась голова сына, навстречу ей вынырнуло чело святого отца, и через мгновение оба исчезли в исповедальне вновь.
   — Как тебе? — поинтересовался голос, который теперь имел черные глаза с мешками под ними, одутловатые щеки и бороду клинышком. — Из-за тебя нарушил таинство!
   — Хорошо, что вы не красавец!
   — …
   — А то я бы подумал, что под красотой личина дьявольская скрывается!
   — Хватит болтать пустяки! Начинай с самого плохого!.. Между прочим, у тебя вся физиономия в прыщах!.. Начинай же!
   — Хорошо, — согласился мальчик. — Когда я смотрю на материнское лицо, мне всегда кажется, что я вижу ее задницу!
   — Ты — хулиган! Я сейчас возьму тебя за твое маленькое ухо и выведу из церкви!
   — В самом деле, святой отец! Это самый большой мой грех! Я и не думал хулиганить на исповеди!
   На сей раз молчали на той стороне.
   — Любишь ли ты свою мать? — спросил священник.
   — Да, — признался Роджер, довольный, что исповедь потекла через вопросы и ответы. — Но иногда мне кажется, что не очень. Особенно когда я смотрю на ее лицо и вижу задницу.