Страница:
— Говорили, что вас жена бросила и что вас парализовало потом?..
— Бросила было. И про паралич правда. Несколько лет в Кимрах гадил под себя. А потом она приехала и забрала меня домой. Отогрела. Теперь, видите, хожу…
— Да благословит вас Господь! — перекрестил Колька Фасольянца.
— Спасибо, батюшка, да только атеист я…
Он доплелся до бака, выбросил мусор и пошел обратно, к своей Джульетте. Проходя мимо, прошамкал, что дети выросли, разъехались и внуков не показывают!..
И опять Колька отправился на вокзал и просил со слезами на глазах билет до Курагыза. Но никто даже не слыхивал о такой станции, пока добрые люди не отвели батюшку к начальнику вокзала, а тот залез в компьютер и нашел Курагыз в казахских степях.
Потом кассирша долго выписывала хитрый билет в сопредельное государство, оформила его как льготный, ибо набожной была, и пожелала монаху счастливого пути.
Он предчувствовал это счастье! В сердце его было прощение!.. Все трое суток пути он повторял наяву и в ночи ее имя: «Агаша, Агашенька, Гаша…»
Потом, уже приближаясь к цели путешествия, подумал о дяде Моте, и воспоминание смертного греха сделало его тело тяжелым.
Он стоял на станции Курагыз, а метрах в трехстах маялся состав с зеками. Недавний схимник пошел вдоль вагонов, и, что удивительно, — охрана пропустила его, а собаки не рвали поводков, чтобы перегрызть чужому глотку. Он шел вдоль состава и крестил каждое зарешеченное окно, приговаривая:
— Привет передавайте отцу Никодиму. От Писарева Николая…
— Передадим, — негромко обещали из окон. — Передадим…
Он добрался до конца состава и спросил у железнодорожного рабочего, как отыскать курагызскую больничку.
— Захворали, батюшка?
Колька не ответил, а рабочий, потупив взор, сообщил, что туда через полчаса повезут тела с мертвяками.
— Они вас довезут, батюшка!
— Мертвяки?..
Рабочий заржал…
Его взяли в арбу, из которой торчали две пары ног, ослик тронулся в путь, и Колька подумал, что вот так и его, как этих мертвяков, шестнадцать лет назад везли к нежданному счастью…
Он еще издалека услышал ее заливистый смех, словно птичка Божья пела, в сердце вспыхнуло яростной болью, он потер грудь и потерял сознание…
Она так же улыбалась, так же лучились ее глаза на большом расплывшемся лице. Короткий халат едва прикрывал огромный зад. Опухшие ноги сплошь были испещрены лопнувшими сосудиками. Он лежал на больничной койке и смотрел на нее.
— Ты меня помнишь? — спросил.
— Ага, — ответила женщина.
— Это я, твой любовник!
— Ага…
В ней не было разума, зато Господь держал ее под руку, дав на всю жизнь лучистые глаза и бесконечную улыбку.
Потом он поднялся с кровати и вышел в степь. А там старик-казах на деревянной чурке сидит, папиросу курит.
— Майор Ашрапов? — спросил Колька.
Старик даже не посмотрел в его сторону.
— Был майор, — ответил. — Пэнсия у менэ сейчас…
— Я когда-то бывал здесь… Вы меня еще заставили километров двадцать бежать!..
— Скотинэ! — ругнулся старик. — Таких, как ты, много было! И возвращалось русский много сюдэ, но никто не женитсэ на ней! Ты тоже не женитсэ?
Старик Ашрапов взглянул с надеждой на пришлого, а когда тот развел руками и опустил голову, повторил:
— Скотинэ!
— Прости, старик!
— Надо было тебэ яд дать, а не лекарствэ, чтобы сэрдцэ твой умер!
— Прости, старик!..
Ашрапов скинул на землю окурок.
— Ты тогдэ сильный был… Восемнадцать километров пробежал…
— Вспомнил?
— Сейчас слабэй…
— Любил я твою дочь, старик!
— Разлюбэл? — старик сплюнул на свой вопрос и, не дожидаясь ответа, проговорил: — Все русский фэшист! Я не казах, монгол я! Иди отсюдэ!..
Он шел по степи к станции, думая: «Какая мне разница казах ты или монгол! Мне в твоей нации счастья не сыскать!» Он шел и слышал за спиной ее счастливый смех.
«Прощай, Агаша, — думал Колька. — Видно, незачем в прошлом искать тебя, ты в настоящем или в будущем…»
Через месяц скитаний по осенней России Колька вышел к немецкой границе. Германия встретила его любезным шофером рефрижератора, который удивился, что бородатый русский священник так хорошо говорит на немецком. Вот только с ужасным акцентом!
Ганс довез его почти до самого Берлина. Русский, поблагодарив, далее пошел пешком, рассматривая благостные окрестности. Он вошел в город и долго искал православную церковь, где назвался странником и попросил малость денег на пропитание. Ему эту малость выдали, но в подвиг не поверили…
Проходя по главной берлинской улице, он остановился возле витрины антикварного магазина. То, что он увидел в ней, поразило его до дрожи во всем теле!
— Не может быть! — вскрикнул Колька, глядя на дедовский аккордеон.
Он ворвался в магазин и кинулся к перламутровому инструменту, как в собственное детство. Гладил его, перебирал клавиши и щелкал регистрами.
— Хотите приобресть? — спросили за спиной.
Колька обернулся и увидел человека кавказской национальности.
— Бакинец? — неожиданно для себя спросил на русском.
— Да, — удивился хозяин магазина. — А вы что, тоже из Баку?
— А откуда у вас инструмент этот?
— Странный вопрос! Покупать.
— У кого?
— Я не обязан вам отвечать! — перешел на немецкий хозяин.
— Вы украли аккордеон у моего деда!
— Он сам мне его продал! — заверещал азербайджанец.
— Врешь! — озлился Колька. — Дед бы его никогда не продал! Трофей это военный!
Разглядел Колька в глазах бакинца испуг, и вдруг мысль к нему пришла шальная: а не через бакинца ли этого дед погиб?
— Ты погубил деда моего? — косматое лицо Кольки сделалось страшным, он стал медленно надвигаться на азербайджанца. — Отвечай!
А перепутанный сын Каспия уже жал ногой под прилавком на тревожную кнопку, и к магазину неслись полицейские машины…
Кольку отвезли в полицейский участок, и по дороге он вспоминал слова бабки: «Не езди в Германию, даже в турпоездку!» Азербайджанец прибыл в участок на собственном «мерседесе» и чувствовал себя абсолютным хозяином положения.
Он сидел на казенном стуле нога на ногу и курил толстую сигару.
— Он хотел ограбить мой магазин! — пуская струю дыма, сообщил бакинец.
Колька же сразу рассказал о своем деде, который во время войны взял в трофей немецкий аккордеон. Через многие годы ветеран решил отыскать владельцев этого инструмента, но, вероятно, его ограбил этот носатый…
— Я попрошу! — возмутился антиквар.
— А потом деда убили при переходе границы!
— Погодите, погодите, — вдруг сказал полицейский средних лет с погонами майора. — Я что-то такое припоминаю!.. Это было лет тридцать назад?
— Примерно, — прикинул Колька.
— Я тогда только первый день работал стенографистом, может быть, поэтому помню… Был старый человек с русскими медалями… И был у него аккордеон. Я помню!
— Мало ли аккордеонов на свете! — усмехнулся азербайджанец.
— На нем должны остаться следы крови, — сказал Колька. — Пусть проведут экспертизу!
— Да-да, — согласился майор. — Все должно сохраниться в архивах!
Он включил здоровенный компьютер и минут десять трогал клавиши, приговаривая «айн момент».
Тем временем сигара антиквара дотлела до середины, а уверенность сгорела и вовсе.
— Ну что мы время зря тратим! — растянул рот в улыбке азербайджанец. — Я могу и подарить этот аккордеон. Все равно на него за двадцать пять лет никто внимания не обратил!
— Нашел! — обрадовался майор. — На этот инструмент еще претенденты были. Они говорили, что их это аккордеон, фотографию показывали… Некая семья Зоненштраль, Альфред и Анна… Вот адрес есть…
— Позвольте, я сам верну им аккордеон! — предложил Колька.
— Как хотите! — разрешил майор.
— Ну что, даришь инструмент? — обернулся Колька к носатому.
— Я от своих слов не отказываюсь! — с гордостью произнес антиквар и толкнул инструмент ногой.
— Можете идти, — предложил майор. — Конфликт разрешился.
На улице Колька хотел было вдарить ногой по фаре «мерседеса», но передумал. Азербайджанец нажал на газ, и взвизгнувшие колеса обдали рясу грязью. Колька лишь сплюнул в сердцах. Повесил аккордеон на плечо и пошел искать дом Зоненштралей.
Ему удалось это сделать гораздо легче, чем деду. Уже через полчаса он нажимал на кнопку звонка небольшого, но ухоженного дома. Прождал три минуты, видимо в доме никого не было, хотел уже уходить, но тут замок щелкнул, и дверь открылась.
На пороге стояла молодая девушка, одетая во все черное. Она была очень худа, и черное обтягивало ее тело.
— Что вы хотите? — спросила девушка у странного незнакомца.
— Я ищу Альфреда и Анну Зоненштраль, — ответил Колька и посмотрел в ее большие карие глаза.
Она удивилась.
— Они умерли, — сказала.
— Прошу меня простить… Вы по ним носите траур?
— Вовсе это не траур. Я всегда ношу черное… Дедушка умер девятнадцать лет назад, а бабушка пять лет, как за ним последовала…
Она по-прежнему смотрела на него с удивлением, а он смотрел на нее, потому что не мог оторвать от ее лица взгляда.
Она улыбнулась, и он огорчился, что у нее такие бледные губы. Наконец произнес:
— Этот инструмент когда-то принадлежал вашей семье, наверное прадеду или деду…
— Откуда он у вас?
— Дело в том, что…
— Не хотите ли пройти в дом?
Колька долго вытирал ноги, а потом вошел в небольшую, но светлую гостиную. Поставил аккордеон на мягкий ковер.
— Кофе? — предложила она.
— Просто стакан воды.
Она пожала плечами и вышла на кухню. Оттуда спросила слегка печальным голосом:
— Вы француз? У вас чудовищный акцент.
— Я русский, — ответил Колька и понял, что нашел то, что искал всю жизнь.
Еще он понял, что Господь внял его последней молитве и подарил ему любовь.
— Спасибо, Господи! — прошептал Колька.
Она принесла ему воды, рукой указала на кресло и сама села неподалеку, уставившись на него карим цветом глаз своих.
— Вы что-то хотели рассказать мне, — напомнила она, взявшись ладошкой за ладошку.
— Да-да, — ответил он, а сам беззастенчиво разглядывал тонкие длинные пальцы с коротко стриженными ноготками.
— Итак… — она улыбнулась, а он так обрадовался ее улыбке, словно вечность ее дожидался без воды и хлеба…
Рассказывал ей до самого вечера, не только дедовскую историю, но и свою. Ничего не пропускал, наполняя ее душу своей жизнью, а она слушала и ловила себя на том, что этот человек каким-то странным образом входит в ее существо, волнует грудь своим мягким голосом, впечатляет грустными, со слезой, глазами…
— Как вас зовут? — неожиданно спросила она, прерывая рассказ на том месте, где он во второй раз, по своей воле, ушел от Агаши.
«Я ушел к тебе», — подумал он и ответил:
— Николай, а вас?
— Миша.
— Русское имя! — удивился Колька. — Только мужское…
— Мне говорили, что французское. Впрочем, какая разница!.. Продолжайте!
Он двигался по дороге своих воспоминаний, а где-то в глубине его нутра уже навсегда прижилось это странное для девушки имя.
Когда он закончил, опустевший от рассказа о собственной жизни, в доме была совсем ночь, лишь вспыхивали на мгновение в темноте кошачьи глаза Миши.
— Ты здесь? — спросил он.
— Да, — ответила она.
— Мой дед убил твоего прадеда…
Странным образом эти слова заставили ее подняться, и она пошла на его дыхание, а он уже раскрывал объятия и совсем не помнил о Боге…
Ее тело пахло первым весенним днем, и на сей раз он был долог и умел, а она стискивала до крови губы, чтобы не закричать, а потом не выдержала и все же вскрикнула, так что окна задребезжали. И он тут подоспел, думая о своей мужской силе с гордыней… Лежал рядом, закинув руки за голову, а она продолжала тихонько стонать… И тут, прислушиваясь к ней, он вдруг осознал, что впервые после обладания женщиной ему совсем не пусто, а наоборот, тело и душа наполнены главным и готовы радоваться и праздновать конец тоски…
Когда он проснулся, солнце било прямо в глаза. Смотрел на него до слез, а потом повернулся к Мише. Лицо ее было бледно, глаза закрыты, и, казалось, она крепко спала. Он погладил ее по щеке, провел пальцами по сухим губам… Ему захотелось увидеть ее обнаженной, и он сбросил одеяло… Ее нога была неестественно вывернута, словно сломался коленный сустав. Вокруг колена поражал своей огромностью синяк… Правая рука девушки была подогнута под спину… Ему показалось, что она мертва, а в следующий момент он подумал, что сам убил ее в порыве страсти. Ее маленькая розовая грудь поникла, словно сорванные персики полежали на жаре. И тогда он закричал:
— Миша!.. Миша!!!
Она открыла глаза, вновь закрыла и застонала. Он целовал ее лицо, а она шептала:
— Ты не виноват… Не виноват… Там возле телефона бумага… Доктор Кальт… Скажи, что Миша просила срочно…
Он выскочил из постели и уже через мгновение набирал телефонный номер…
Доктор уверил, что будет через пятнадцать минут, а когда приехал, оказался злым стариком. Он толкнул Кольку пальцами в грудь.
— Сюда не входить! — и закрыл перед его носом дверь в спальню.
Появился вновь только через час.
— Я не знаю, как это получилось… — начал оправдываться Колька.
— Зато я знаю! — заявил старичок. — Давно вы знакомы с Мишей?
Колька не ответил.
Здесь доктор Кальт увидел стоящий на ковре аккордеон.
— О Боже! — воскликнул он. — Где вы его взяли? Этот инструмент принадлежал Ральфу и исчез, когда его убило осколком гранаты! Я его пытался тогда спасти, но проклятый кусок металла пробил лобную кость! Ральф погиб, а аккордеон пропал!
— Этот инструмент взял в трофеи русский солдат! — объяснил Колька. — Теперь потомок этого русского солдата возвращает его обратно! Я — потомок!
— Да-да… Я не был фашистом! — вскинулся доктор. — Я был армейским врачом!
— Что вы так нервничаете, как будто я вас убивать собираюсь?
— Я не нервничаю вовсе! Я вспоминаю… Так вот, — сказал самую суть доктор Кальт. — У Миши редкая болезнь. В народе ее называют стеклянной.
— Я не знаток в медицине…
— Это когда в костях нет кальция, и они ломаются, как спички! Как вы еще ее всю не переломали!
Доктор уселся в кресло, как у себя дома, то и дело бросая на Кольку злобные взгляды.
— Как же это она решилась? — рассуждал он. — Ведь знала, что может запросто погибнуть!.. Столько молодых людей из богатых семей стояли перед ней на коленях!.. Кстати, вы стояли, беззубый любовник?
— Нет, — признался Колька, прикрывая рот рукой.
— Надо полагать, что вы и не богач?
— Я богат любовью! Во мне ее столько, что хватит на вечность!
И здесь злобный старикашка нанес русскому тяжелейший удар.
— Я верю, что вы будете любить ее вечность!.. Но вам придется любить только ее душу, телом можете любоваться как художник, в остальном же — полный запрет! Навсегда!.. Второго раза она не выдержит!.. Кстати, вы — художник?
Он ухаживал за ней два месяца, пока кости не срослись. Выносил утку, обтирал тело влажными полотенцами, сам готовил нехитрую пищу, но при этом молчал.
Она жалобно просила, чтобы русский поговорил с ней, но он стоически продолжал молчать. Она плакала и обещала, что непременно сойдет с ума, если Колька хотя бы одного слова не скажет! А он молчал, только чернел день ото дня лицом. С ней случались истерики, и тогда она проклинала его, называя убийцей прадеда, русской свиньей! Случались ругательства и посильней, но он по-прежнему был рыбой, и тогда она просила простить ее и просто пожалеть!.. Он промолчал два месяца… А когда с нее сняли гипс и она, еще слабая, лежала на простыне совершенно обнаженная и прекрасная, а он лицезрел эту муку мученическую, вот тогда он, густо сглотнув, сказал:
— Я отвезу тебя в дивный мир, где ценят стекло лишь за то, что оно прекрасно и услаждает только взор!
Колька взял на плечи трофейный аккордеон и сыграл гимн Советского Союза. Сыграл фальшиво, так как культя обрубленного пальца не доставала до клавиш.
А потом он взял в аренду автомобиль, «мерседес-авант», расплатившись ее кредитной карточкой, поднял девушку на руки и положил на просторное заднее сиденье.
— Я отвезу тебя в музей «Swarovski»! — сказал он и нажал педаль газа.
8
— Бросила было. И про паралич правда. Несколько лет в Кимрах гадил под себя. А потом она приехала и забрала меня домой. Отогрела. Теперь, видите, хожу…
— Да благословит вас Господь! — перекрестил Колька Фасольянца.
— Спасибо, батюшка, да только атеист я…
Он доплелся до бака, выбросил мусор и пошел обратно, к своей Джульетте. Проходя мимо, прошамкал, что дети выросли, разъехались и внуков не показывают!..
И опять Колька отправился на вокзал и просил со слезами на глазах билет до Курагыза. Но никто даже не слыхивал о такой станции, пока добрые люди не отвели батюшку к начальнику вокзала, а тот залез в компьютер и нашел Курагыз в казахских степях.
Потом кассирша долго выписывала хитрый билет в сопредельное государство, оформила его как льготный, ибо набожной была, и пожелала монаху счастливого пути.
Он предчувствовал это счастье! В сердце его было прощение!.. Все трое суток пути он повторял наяву и в ночи ее имя: «Агаша, Агашенька, Гаша…»
Потом, уже приближаясь к цели путешествия, подумал о дяде Моте, и воспоминание смертного греха сделало его тело тяжелым.
Он стоял на станции Курагыз, а метрах в трехстах маялся состав с зеками. Недавний схимник пошел вдоль вагонов, и, что удивительно, — охрана пропустила его, а собаки не рвали поводков, чтобы перегрызть чужому глотку. Он шел вдоль состава и крестил каждое зарешеченное окно, приговаривая:
— Привет передавайте отцу Никодиму. От Писарева Николая…
— Передадим, — негромко обещали из окон. — Передадим…
Он добрался до конца состава и спросил у железнодорожного рабочего, как отыскать курагызскую больничку.
— Захворали, батюшка?
Колька не ответил, а рабочий, потупив взор, сообщил, что туда через полчаса повезут тела с мертвяками.
— Они вас довезут, батюшка!
— Мертвяки?..
Рабочий заржал…
Его взяли в арбу, из которой торчали две пары ног, ослик тронулся в путь, и Колька подумал, что вот так и его, как этих мертвяков, шестнадцать лет назад везли к нежданному счастью…
Он еще издалека услышал ее заливистый смех, словно птичка Божья пела, в сердце вспыхнуло яростной болью, он потер грудь и потерял сознание…
Она так же улыбалась, так же лучились ее глаза на большом расплывшемся лице. Короткий халат едва прикрывал огромный зад. Опухшие ноги сплошь были испещрены лопнувшими сосудиками. Он лежал на больничной койке и смотрел на нее.
— Ты меня помнишь? — спросил.
— Ага, — ответила женщина.
— Это я, твой любовник!
— Ага…
В ней не было разума, зато Господь держал ее под руку, дав на всю жизнь лучистые глаза и бесконечную улыбку.
Потом он поднялся с кровати и вышел в степь. А там старик-казах на деревянной чурке сидит, папиросу курит.
— Майор Ашрапов? — спросил Колька.
Старик даже не посмотрел в его сторону.
— Был майор, — ответил. — Пэнсия у менэ сейчас…
— Я когда-то бывал здесь… Вы меня еще заставили километров двадцать бежать!..
— Скотинэ! — ругнулся старик. — Таких, как ты, много было! И возвращалось русский много сюдэ, но никто не женитсэ на ней! Ты тоже не женитсэ?
Старик Ашрапов взглянул с надеждой на пришлого, а когда тот развел руками и опустил голову, повторил:
— Скотинэ!
— Прости, старик!
— Надо было тебэ яд дать, а не лекарствэ, чтобы сэрдцэ твой умер!
— Прости, старик!..
Ашрапов скинул на землю окурок.
— Ты тогдэ сильный был… Восемнадцать километров пробежал…
— Вспомнил?
— Сейчас слабэй…
— Любил я твою дочь, старик!
— Разлюбэл? — старик сплюнул на свой вопрос и, не дожидаясь ответа, проговорил: — Все русский фэшист! Я не казах, монгол я! Иди отсюдэ!..
Он шел по степи к станции, думая: «Какая мне разница казах ты или монгол! Мне в твоей нации счастья не сыскать!» Он шел и слышал за спиной ее счастливый смех.
«Прощай, Агаша, — думал Колька. — Видно, незачем в прошлом искать тебя, ты в настоящем или в будущем…»
Через месяц скитаний по осенней России Колька вышел к немецкой границе. Германия встретила его любезным шофером рефрижератора, который удивился, что бородатый русский священник так хорошо говорит на немецком. Вот только с ужасным акцентом!
Ганс довез его почти до самого Берлина. Русский, поблагодарив, далее пошел пешком, рассматривая благостные окрестности. Он вошел в город и долго искал православную церковь, где назвался странником и попросил малость денег на пропитание. Ему эту малость выдали, но в подвиг не поверили…
Проходя по главной берлинской улице, он остановился возле витрины антикварного магазина. То, что он увидел в ней, поразило его до дрожи во всем теле!
— Не может быть! — вскрикнул Колька, глядя на дедовский аккордеон.
Он ворвался в магазин и кинулся к перламутровому инструменту, как в собственное детство. Гладил его, перебирал клавиши и щелкал регистрами.
— Хотите приобресть? — спросили за спиной.
Колька обернулся и увидел человека кавказской национальности.
— Бакинец? — неожиданно для себя спросил на русском.
— Да, — удивился хозяин магазина. — А вы что, тоже из Баку?
— А откуда у вас инструмент этот?
— Странный вопрос! Покупать.
— У кого?
— Я не обязан вам отвечать! — перешел на немецкий хозяин.
— Вы украли аккордеон у моего деда!
— Он сам мне его продал! — заверещал азербайджанец.
— Врешь! — озлился Колька. — Дед бы его никогда не продал! Трофей это военный!
Разглядел Колька в глазах бакинца испуг, и вдруг мысль к нему пришла шальная: а не через бакинца ли этого дед погиб?
— Ты погубил деда моего? — косматое лицо Кольки сделалось страшным, он стал медленно надвигаться на азербайджанца. — Отвечай!
А перепутанный сын Каспия уже жал ногой под прилавком на тревожную кнопку, и к магазину неслись полицейские машины…
Кольку отвезли в полицейский участок, и по дороге он вспоминал слова бабки: «Не езди в Германию, даже в турпоездку!» Азербайджанец прибыл в участок на собственном «мерседесе» и чувствовал себя абсолютным хозяином положения.
Он сидел на казенном стуле нога на ногу и курил толстую сигару.
— Он хотел ограбить мой магазин! — пуская струю дыма, сообщил бакинец.
Колька же сразу рассказал о своем деде, который во время войны взял в трофей немецкий аккордеон. Через многие годы ветеран решил отыскать владельцев этого инструмента, но, вероятно, его ограбил этот носатый…
— Я попрошу! — возмутился антиквар.
— А потом деда убили при переходе границы!
— Погодите, погодите, — вдруг сказал полицейский средних лет с погонами майора. — Я что-то такое припоминаю!.. Это было лет тридцать назад?
— Примерно, — прикинул Колька.
— Я тогда только первый день работал стенографистом, может быть, поэтому помню… Был старый человек с русскими медалями… И был у него аккордеон. Я помню!
— Мало ли аккордеонов на свете! — усмехнулся азербайджанец.
— На нем должны остаться следы крови, — сказал Колька. — Пусть проведут экспертизу!
— Да-да, — согласился майор. — Все должно сохраниться в архивах!
Он включил здоровенный компьютер и минут десять трогал клавиши, приговаривая «айн момент».
Тем временем сигара антиквара дотлела до середины, а уверенность сгорела и вовсе.
— Ну что мы время зря тратим! — растянул рот в улыбке азербайджанец. — Я могу и подарить этот аккордеон. Все равно на него за двадцать пять лет никто внимания не обратил!
— Нашел! — обрадовался майор. — На этот инструмент еще претенденты были. Они говорили, что их это аккордеон, фотографию показывали… Некая семья Зоненштраль, Альфред и Анна… Вот адрес есть…
— Позвольте, я сам верну им аккордеон! — предложил Колька.
— Как хотите! — разрешил майор.
— Ну что, даришь инструмент? — обернулся Колька к носатому.
— Я от своих слов не отказываюсь! — с гордостью произнес антиквар и толкнул инструмент ногой.
— Можете идти, — предложил майор. — Конфликт разрешился.
На улице Колька хотел было вдарить ногой по фаре «мерседеса», но передумал. Азербайджанец нажал на газ, и взвизгнувшие колеса обдали рясу грязью. Колька лишь сплюнул в сердцах. Повесил аккордеон на плечо и пошел искать дом Зоненштралей.
Ему удалось это сделать гораздо легче, чем деду. Уже через полчаса он нажимал на кнопку звонка небольшого, но ухоженного дома. Прождал три минуты, видимо в доме никого не было, хотел уже уходить, но тут замок щелкнул, и дверь открылась.
На пороге стояла молодая девушка, одетая во все черное. Она была очень худа, и черное обтягивало ее тело.
— Что вы хотите? — спросила девушка у странного незнакомца.
— Я ищу Альфреда и Анну Зоненштраль, — ответил Колька и посмотрел в ее большие карие глаза.
Она удивилась.
— Они умерли, — сказала.
— Прошу меня простить… Вы по ним носите траур?
— Вовсе это не траур. Я всегда ношу черное… Дедушка умер девятнадцать лет назад, а бабушка пять лет, как за ним последовала…
Она по-прежнему смотрела на него с удивлением, а он смотрел на нее, потому что не мог оторвать от ее лица взгляда.
Она улыбнулась, и он огорчился, что у нее такие бледные губы. Наконец произнес:
— Этот инструмент когда-то принадлежал вашей семье, наверное прадеду или деду…
— Откуда он у вас?
— Дело в том, что…
— Не хотите ли пройти в дом?
Колька долго вытирал ноги, а потом вошел в небольшую, но светлую гостиную. Поставил аккордеон на мягкий ковер.
— Кофе? — предложила она.
— Просто стакан воды.
Она пожала плечами и вышла на кухню. Оттуда спросила слегка печальным голосом:
— Вы француз? У вас чудовищный акцент.
— Я русский, — ответил Колька и понял, что нашел то, что искал всю жизнь.
Еще он понял, что Господь внял его последней молитве и подарил ему любовь.
— Спасибо, Господи! — прошептал Колька.
Она принесла ему воды, рукой указала на кресло и сама села неподалеку, уставившись на него карим цветом глаз своих.
— Вы что-то хотели рассказать мне, — напомнила она, взявшись ладошкой за ладошку.
— Да-да, — ответил он, а сам беззастенчиво разглядывал тонкие длинные пальцы с коротко стриженными ноготками.
— Итак… — она улыбнулась, а он так обрадовался ее улыбке, словно вечность ее дожидался без воды и хлеба…
Рассказывал ей до самого вечера, не только дедовскую историю, но и свою. Ничего не пропускал, наполняя ее душу своей жизнью, а она слушала и ловила себя на том, что этот человек каким-то странным образом входит в ее существо, волнует грудь своим мягким голосом, впечатляет грустными, со слезой, глазами…
— Как вас зовут? — неожиданно спросила она, прерывая рассказ на том месте, где он во второй раз, по своей воле, ушел от Агаши.
«Я ушел к тебе», — подумал он и ответил:
— Николай, а вас?
— Миша.
— Русское имя! — удивился Колька. — Только мужское…
— Мне говорили, что французское. Впрочем, какая разница!.. Продолжайте!
Он двигался по дороге своих воспоминаний, а где-то в глубине его нутра уже навсегда прижилось это странное для девушки имя.
Когда он закончил, опустевший от рассказа о собственной жизни, в доме была совсем ночь, лишь вспыхивали на мгновение в темноте кошачьи глаза Миши.
— Ты здесь? — спросил он.
— Да, — ответила она.
— Мой дед убил твоего прадеда…
Странным образом эти слова заставили ее подняться, и она пошла на его дыхание, а он уже раскрывал объятия и совсем не помнил о Боге…
Ее тело пахло первым весенним днем, и на сей раз он был долог и умел, а она стискивала до крови губы, чтобы не закричать, а потом не выдержала и все же вскрикнула, так что окна задребезжали. И он тут подоспел, думая о своей мужской силе с гордыней… Лежал рядом, закинув руки за голову, а она продолжала тихонько стонать… И тут, прислушиваясь к ней, он вдруг осознал, что впервые после обладания женщиной ему совсем не пусто, а наоборот, тело и душа наполнены главным и готовы радоваться и праздновать конец тоски…
Когда он проснулся, солнце било прямо в глаза. Смотрел на него до слез, а потом повернулся к Мише. Лицо ее было бледно, глаза закрыты, и, казалось, она крепко спала. Он погладил ее по щеке, провел пальцами по сухим губам… Ему захотелось увидеть ее обнаженной, и он сбросил одеяло… Ее нога была неестественно вывернута, словно сломался коленный сустав. Вокруг колена поражал своей огромностью синяк… Правая рука девушки была подогнута под спину… Ему показалось, что она мертва, а в следующий момент он подумал, что сам убил ее в порыве страсти. Ее маленькая розовая грудь поникла, словно сорванные персики полежали на жаре. И тогда он закричал:
— Миша!.. Миша!!!
Она открыла глаза, вновь закрыла и застонала. Он целовал ее лицо, а она шептала:
— Ты не виноват… Не виноват… Там возле телефона бумага… Доктор Кальт… Скажи, что Миша просила срочно…
Он выскочил из постели и уже через мгновение набирал телефонный номер…
Доктор уверил, что будет через пятнадцать минут, а когда приехал, оказался злым стариком. Он толкнул Кольку пальцами в грудь.
— Сюда не входить! — и закрыл перед его носом дверь в спальню.
Появился вновь только через час.
— Я не знаю, как это получилось… — начал оправдываться Колька.
— Зато я знаю! — заявил старичок. — Давно вы знакомы с Мишей?
Колька не ответил.
Здесь доктор Кальт увидел стоящий на ковре аккордеон.
— О Боже! — воскликнул он. — Где вы его взяли? Этот инструмент принадлежал Ральфу и исчез, когда его убило осколком гранаты! Я его пытался тогда спасти, но проклятый кусок металла пробил лобную кость! Ральф погиб, а аккордеон пропал!
— Этот инструмент взял в трофеи русский солдат! — объяснил Колька. — Теперь потомок этого русского солдата возвращает его обратно! Я — потомок!
— Да-да… Я не был фашистом! — вскинулся доктор. — Я был армейским врачом!
— Что вы так нервничаете, как будто я вас убивать собираюсь?
— Я не нервничаю вовсе! Я вспоминаю… Так вот, — сказал самую суть доктор Кальт. — У Миши редкая болезнь. В народе ее называют стеклянной.
— Я не знаток в медицине…
— Это когда в костях нет кальция, и они ломаются, как спички! Как вы еще ее всю не переломали!
Доктор уселся в кресло, как у себя дома, то и дело бросая на Кольку злобные взгляды.
— Как же это она решилась? — рассуждал он. — Ведь знала, что может запросто погибнуть!.. Столько молодых людей из богатых семей стояли перед ней на коленях!.. Кстати, вы стояли, беззубый любовник?
— Нет, — признался Колька, прикрывая рот рукой.
— Надо полагать, что вы и не богач?
— Я богат любовью! Во мне ее столько, что хватит на вечность!
И здесь злобный старикашка нанес русскому тяжелейший удар.
— Я верю, что вы будете любить ее вечность!.. Но вам придется любить только ее душу, телом можете любоваться как художник, в остальном же — полный запрет! Навсегда!.. Второго раза она не выдержит!.. Кстати, вы — художник?
Он ухаживал за ней два месяца, пока кости не срослись. Выносил утку, обтирал тело влажными полотенцами, сам готовил нехитрую пищу, но при этом молчал.
Она жалобно просила, чтобы русский поговорил с ней, но он стоически продолжал молчать. Она плакала и обещала, что непременно сойдет с ума, если Колька хотя бы одного слова не скажет! А он молчал, только чернел день ото дня лицом. С ней случались истерики, и тогда она проклинала его, называя убийцей прадеда, русской свиньей! Случались ругательства и посильней, но он по-прежнему был рыбой, и тогда она просила простить ее и просто пожалеть!.. Он промолчал два месяца… А когда с нее сняли гипс и она, еще слабая, лежала на простыне совершенно обнаженная и прекрасная, а он лицезрел эту муку мученическую, вот тогда он, густо сглотнув, сказал:
— Я отвезу тебя в дивный мир, где ценят стекло лишь за то, что оно прекрасно и услаждает только взор!
Колька взял на плечи трофейный аккордеон и сыграл гимн Советского Союза. Сыграл фальшиво, так как культя обрубленного пальца не доставала до клавиш.
А потом он взял в аренду автомобиль, «мерседес-авант», расплатившись ее кредитной карточкой, поднял девушку на руки и положил на просторное заднее сиденье.
— Я отвезу тебя в музей «Swarovski»! — сказал он и нажал педаль газа.
8
Роджер играл самозабвенно. И зрительный зал, и оркестранты во главе с Мишей — все перестало для него существовать. У Костаки далее поднялась температура, кожа лица покраснела, скрывая прыщи, он выхватывал из чехлов палочки, словно заправский фокусник, и играл, играл…
Время летело стремительно, переворачивались страницы партитур, отсчитывались цифры, и наконец глаз Роджера заскользил к тридцать девятой, где с третьего по седьмой такт стоял значок легато.
— Ха-ха! — в голос рассмеялся Костаки, выдернул с пояса палочку по имени Фаллос и со счастьем в душе сыграл вместо легато — стаккато. После этого он тотчас поднял глаза на Мишу, встретил его ненавидящие зрачки и испытал потрясающее удовлетворение.
Далее он вновь погрузился в музицирование, пока Миша не взметнул к небу руки, потрясая ими в ознаменование финального апофеоза…
За кулисами Роджер сразу заметил, что дирижера трясет от злости. Над почти лысым черепом вознеслись седые волоски, а стекла очков запотели, будто Миша только что побывал в финской парной.
— Зайдите ко мне! — почти прошептал дирижер. — Немедленно!
— Всенепременно, — подчинился Роджер и зашагал за маэстро в его кабинет.
Даже в собственном офисе Миша продолжал трястись, и Роджер вспомнил, как когда-то в Индии подхватил лихорадку и вот так же трясся в течение нескольких дней.
А великий музыкант чуял носом запах пота, и сия добавка к происшедшему еще более выводила его из себя, так что он сказал по-русски в воздух несколько непонятных для Роджера слов, и тут же равновесие вернулось к нему.
«Поистине чудесные слова!» — подумал Костаки.
— Вы уволены! — наконец разродился Миша.
Роджер в ответ только заулыбался.
— И на ваше спонсорство мне совершенно наплевать! Я сам буду спонсировать оркестр, лишь бы вы исчезли с моих глаз навсегда!
— Вы гражданин какой страны? — поинтересовался Роджер. Температура его тела вернулась к обыкновенной, и на лице вновь заалели прыщи. — Вы в России не играете, потому что мало платят или музыку не любят?
— Вон отсюда! — заорал Миша.
— А я ведь могу и по морде! Вы же не духовик? Губы вам не нужны?..
Маэстро опешил от таких слов и замер с открытым ртом. Ему было уже к семидесяти, и получать по роже в таком возрасте не хотелось.
— Не бойтесь! — еще раз улыбнулся Роджер. — Я вас не трону! Вы же великий музыкант! — сказал и пошел к двери. На мгновение остановился, обернулся и произнес: — Поеду в Австрию, в музей «Swarovski»!..
Выйдя из Барбикан Центр, Роджер отправился домой пешком, так как мотороллер не завелся. Проходя мимо церкви Святого Патрика, он вспомнил, как через четыре года работы в Финляндии, посреди сезона, пришел к директору оркестра и попросил полтора дня отпуска.
— Вы что, с ума сошли! — схватился за сердце финн.
— Как раз на следующей неделе есть день, когда будет только репетиция. Мне нужно в Лондон.
— Ни за что! — был непреклонен директор.
— В таком случае, — заявил Костаки, — я увольняюсь!
— У вас контракт! Будете платить неустойку!
— Я готов, — Роджер достал из кармана пиджака чековую книжку. — Хотя я спонсирую ваш оркестр, можно про неустойку и забыть!
Директор замолчал на целых десять минут, Костаки терпеливо ждал.
— Вы обещаете, что вернетесь к концерту? — наконец выцедил директор, который чувствовал себя, как будто ему выломали руки.
— Обещаю! — прижал к груди чековую книжку Роджер. — У меня здесь женщина!
— Передавайте маме привет!..
Во вторник днем Роджер вышел из аэропорта «Хитроу», сел в кеб и назвал водителю адрес.
Приехал к церкви Святого Патрика. Шла вечерняя служба, и в священнослужителе Роджер признал отца Себастиана.
Костаки ухмыльнулся и скорым шагом направился к алтарю. Поднялся по ступенькам и в ответ на вопросительный взгляд отца Себастиана крепко взял того за ухо и потащил к выходу.
— Помните, как вы меня так же волокли десять лет назад? Помните, что я обещал вернуться через десять лет, когда стану взрослым? Я вернулся!
Священник семенил между скамеек с окаменевшими прихожанами на цыпочках, так как Костаки задирал ввысь его ухо. Было больно и отчаянно стыдно.
Они вышли на улицу, под моросящий дождь.
— Кажется, все, — проговорил Костаки, отпустил горящее ухо отца Себастиана и пошел своей дорогой.
Сию картину наблюдал конный полицейский, прихожанин оскорбленного священника. Сначала он тоже превратился в статую на коне, а потом, пришпорив лошадь, догнал святотатца и, размахнувшись, ударил резиновой палкой преступника по голове. Волею случая промазал, резина лишь чиркнула по плечу.
Неожиданно Роджер проявил ловкость, ухватился за дубинку, стащил полицейского с лошади и с необыкновенным рвением принялся избивать стража порядка ногами, приговаривая:
— Не суйся не в свое дело! — учил. — Не суйся!
Когда неловкий служивый потерял сознание, Роджер что было сил вдарил резиновой палкой по крупу лошади. Взбрыкнув, она заржала и помчалась аллюром по улице, растаяв через мгновение в вечернем тумане.
Через час Роджер был снова в «Хитроу», а еще через три сидел рядом с обнаженной спящей Лийне и разговаривал по телефону с директором оркестра.
— Я в Хельсинки, — сообщил Костаки, поводя ушибленным плечом. — Так что не стоило волноваться!..
— Маме привет передали?
Роджер хмыкнул. Про Лизбет он в Лондоне даже не вспомнил…
— Откуда же у меня лучевая болезнь?
— И мне неясно! — отвечал доктор.
— Сколько мне осталось жить? — поинтересовалась Лизбет.
Мистер Вейнер задрал брови, скрестил пальцы и проинформировал пациентку честно.
— Трудно сказать… Все зависит от вашего организма. Насколько он силен… Может быть, семь лет… А может, и пятнадцать!
Про пятнадцать он соврал, да и семь лет для этой некрасивой женщины было бы везеньем.
— Только надо лечиться! — погрозил пальцем Алекс.
Каждые три месяца доктор Вейнер созывал консилиум, в который входили лучшие специалисты Лондона по такого рода заболеваниям. Вместе они вырабатывали решение по дальнейшему лечению Лизбет. Она во всем подчинялась докторам и во время «химии» только улыбалась.
— Потрясающая женщина! — восхищался ею перед коллегами Алекс. — Необычайная сила воли!
— У нее есть дети? — спрашивала гематолог, прибывшая по обмену из США. Она была чернокожей и очень возбуждала в докторе Вейнере сексуальное.
— У нее есть сын! Представьте себе, что лет двадцать пять назад я принимал у нее роды! Родился мальчик. Теперь он играет в симфоническом оркестре, в Финляндии, если я не ошибаюсь…
— На чем? — поинтересовалась гематолог.
— Увы, — развел руками Алекс. — Мне это неизвестно…
Как-то Лизбет, глядя в зеркало, провела рукой по волосам и все до единого сбросила их на пол, оставшись совершенно лысой.
Она долго оглядывала себя обновленную, и ей даже понравился нынешний ее прикид. Лизбет решила не носить париков, ходить так. Только надо лысину кварцевой лампой засветить, чтобы она не была такой бледной…
На четвертый год болезни Лизбет, отощавшая до костей от всевозможных процедур, купила «Харлей», к нему кожаную куртку и стала ездить в больницу на мотоцикле.
А как-то она увязалось за компанией байкеров, которые неслись по Пикадили, пристроилась в хвост стаи и оказалась в предместье Лондона, в каком-то поле, где собрались мотоциклисты всех мастей. Над ней посмеивались, а некоторые почтительно здоровались, считая Лизбет бабушкой всех байкеров.
Она послушала их песни, они ей понравились, и с этого дня Лиз стала приезжать на байкерское поле почти каждый день. Только теперь она брала с собой выпивку и небольшую палатку. Сама не пила, отдавала бутылки в общий котел, ни с кем не разговаривала, только слушала других. На ее измученном лице блуждала таинственная улыбка, и большинство байкеров считало, что она постоянно на порошке.
Как-то Лизбет стало плохо, и она отошла за палатку, где ее вытошнило какой-то зеленью. Сие неприглядное увидел какой-то малый лет двадцати пяти, удивительно похожий лицом на Роджера, даже такой же прыщавый. Лизбет аж вздрогнула от такой схожести.
— Чего, тетка, — спросил малый, — переширялась?
Она виновато улыбнулась в ответ.
Похоже, что малый сам был после дозы, а оттого веселый. Это его и отличало от Роджера. Тот не был веселым никогда.
— А хочешь, тетка, я тебя трахну? — спросил малый, любящий в этот момент весь мир. — Поди, лет десять тебя никто не трахал.
— Больше двадцати пяти, — ответила Лизбет.
— Да как же ты выжила? — изумился парень.
Она пожала плечами.
— Как-то…
— Так хочешь?
И вдруг неожиданно для себя она ответила: «Давай», — и полезла в палатку. Внутри парень уже не был таким веселым, тем не менее он ухватил Лизбет за зад и принялся расстегивать молнию на своих джинсах.
Время летело стремительно, переворачивались страницы партитур, отсчитывались цифры, и наконец глаз Роджера заскользил к тридцать девятой, где с третьего по седьмой такт стоял значок легато.
— Ха-ха! — в голос рассмеялся Костаки, выдернул с пояса палочку по имени Фаллос и со счастьем в душе сыграл вместо легато — стаккато. После этого он тотчас поднял глаза на Мишу, встретил его ненавидящие зрачки и испытал потрясающее удовлетворение.
Далее он вновь погрузился в музицирование, пока Миша не взметнул к небу руки, потрясая ими в ознаменование финального апофеоза…
За кулисами Роджер сразу заметил, что дирижера трясет от злости. Над почти лысым черепом вознеслись седые волоски, а стекла очков запотели, будто Миша только что побывал в финской парной.
— Зайдите ко мне! — почти прошептал дирижер. — Немедленно!
— Всенепременно, — подчинился Роджер и зашагал за маэстро в его кабинет.
Даже в собственном офисе Миша продолжал трястись, и Роджер вспомнил, как когда-то в Индии подхватил лихорадку и вот так же трясся в течение нескольких дней.
А великий музыкант чуял носом запах пота, и сия добавка к происшедшему еще более выводила его из себя, так что он сказал по-русски в воздух несколько непонятных для Роджера слов, и тут же равновесие вернулось к нему.
«Поистине чудесные слова!» — подумал Костаки.
— Вы уволены! — наконец разродился Миша.
Роджер в ответ только заулыбался.
— И на ваше спонсорство мне совершенно наплевать! Я сам буду спонсировать оркестр, лишь бы вы исчезли с моих глаз навсегда!
— Вы гражданин какой страны? — поинтересовался Роджер. Температура его тела вернулась к обыкновенной, и на лице вновь заалели прыщи. — Вы в России не играете, потому что мало платят или музыку не любят?
— Вон отсюда! — заорал Миша.
— А я ведь могу и по морде! Вы же не духовик? Губы вам не нужны?..
Маэстро опешил от таких слов и замер с открытым ртом. Ему было уже к семидесяти, и получать по роже в таком возрасте не хотелось.
— Не бойтесь! — еще раз улыбнулся Роджер. — Я вас не трону! Вы же великий музыкант! — сказал и пошел к двери. На мгновение остановился, обернулся и произнес: — Поеду в Австрию, в музей «Swarovski»!..
Выйдя из Барбикан Центр, Роджер отправился домой пешком, так как мотороллер не завелся. Проходя мимо церкви Святого Патрика, он вспомнил, как через четыре года работы в Финляндии, посреди сезона, пришел к директору оркестра и попросил полтора дня отпуска.
— Вы что, с ума сошли! — схватился за сердце финн.
— Как раз на следующей неделе есть день, когда будет только репетиция. Мне нужно в Лондон.
— Ни за что! — был непреклонен директор.
— В таком случае, — заявил Костаки, — я увольняюсь!
— У вас контракт! Будете платить неустойку!
— Я готов, — Роджер достал из кармана пиджака чековую книжку. — Хотя я спонсирую ваш оркестр, можно про неустойку и забыть!
Директор замолчал на целых десять минут, Костаки терпеливо ждал.
— Вы обещаете, что вернетесь к концерту? — наконец выцедил директор, который чувствовал себя, как будто ему выломали руки.
— Обещаю! — прижал к груди чековую книжку Роджер. — У меня здесь женщина!
— Передавайте маме привет!..
Во вторник днем Роджер вышел из аэропорта «Хитроу», сел в кеб и назвал водителю адрес.
Приехал к церкви Святого Патрика. Шла вечерняя служба, и в священнослужителе Роджер признал отца Себастиана.
Костаки ухмыльнулся и скорым шагом направился к алтарю. Поднялся по ступенькам и в ответ на вопросительный взгляд отца Себастиана крепко взял того за ухо и потащил к выходу.
— Помните, как вы меня так же волокли десять лет назад? Помните, что я обещал вернуться через десять лет, когда стану взрослым? Я вернулся!
Священник семенил между скамеек с окаменевшими прихожанами на цыпочках, так как Костаки задирал ввысь его ухо. Было больно и отчаянно стыдно.
Они вышли на улицу, под моросящий дождь.
— Кажется, все, — проговорил Костаки, отпустил горящее ухо отца Себастиана и пошел своей дорогой.
Сию картину наблюдал конный полицейский, прихожанин оскорбленного священника. Сначала он тоже превратился в статую на коне, а потом, пришпорив лошадь, догнал святотатца и, размахнувшись, ударил резиновой палкой преступника по голове. Волею случая промазал, резина лишь чиркнула по плечу.
Неожиданно Роджер проявил ловкость, ухватился за дубинку, стащил полицейского с лошади и с необыкновенным рвением принялся избивать стража порядка ногами, приговаривая:
— Не суйся не в свое дело! — учил. — Не суйся!
Когда неловкий служивый потерял сознание, Роджер что было сил вдарил резиновой палкой по крупу лошади. Взбрыкнув, она заржала и помчалась аллюром по улице, растаяв через мгновение в вечернем тумане.
Через час Роджер был снова в «Хитроу», а еще через три сидел рядом с обнаженной спящей Лийне и разговаривал по телефону с директором оркестра.
— Я в Хельсинки, — сообщил Костаки, поводя ушибленным плечом. — Так что не стоило волноваться!..
— Маме привет передали?
Роджер хмыкнул. Про Лизбет он в Лондоне даже не вспомнил…
* * *
Конечно же она не призналась доктору Вейнеру, что знает причину своей болезни. При встрече с Алексом она делала недоуменное лицо и говорила:— Откуда же у меня лучевая болезнь?
— И мне неясно! — отвечал доктор.
— Сколько мне осталось жить? — поинтересовалась Лизбет.
Мистер Вейнер задрал брови, скрестил пальцы и проинформировал пациентку честно.
— Трудно сказать… Все зависит от вашего организма. Насколько он силен… Может быть, семь лет… А может, и пятнадцать!
Про пятнадцать он соврал, да и семь лет для этой некрасивой женщины было бы везеньем.
— Только надо лечиться! — погрозил пальцем Алекс.
Каждые три месяца доктор Вейнер созывал консилиум, в который входили лучшие специалисты Лондона по такого рода заболеваниям. Вместе они вырабатывали решение по дальнейшему лечению Лизбет. Она во всем подчинялась докторам и во время «химии» только улыбалась.
— Потрясающая женщина! — восхищался ею перед коллегами Алекс. — Необычайная сила воли!
— У нее есть дети? — спрашивала гематолог, прибывшая по обмену из США. Она была чернокожей и очень возбуждала в докторе Вейнере сексуальное.
— У нее есть сын! Представьте себе, что лет двадцать пять назад я принимал у нее роды! Родился мальчик. Теперь он играет в симфоническом оркестре, в Финляндии, если я не ошибаюсь…
— На чем? — поинтересовалась гематолог.
— Увы, — развел руками Алекс. — Мне это неизвестно…
Как-то Лизбет, глядя в зеркало, провела рукой по волосам и все до единого сбросила их на пол, оставшись совершенно лысой.
Она долго оглядывала себя обновленную, и ей даже понравился нынешний ее прикид. Лизбет решила не носить париков, ходить так. Только надо лысину кварцевой лампой засветить, чтобы она не была такой бледной…
На четвертый год болезни Лизбет, отощавшая до костей от всевозможных процедур, купила «Харлей», к нему кожаную куртку и стала ездить в больницу на мотоцикле.
А как-то она увязалось за компанией байкеров, которые неслись по Пикадили, пристроилась в хвост стаи и оказалась в предместье Лондона, в каком-то поле, где собрались мотоциклисты всех мастей. Над ней посмеивались, а некоторые почтительно здоровались, считая Лизбет бабушкой всех байкеров.
Она послушала их песни, они ей понравились, и с этого дня Лиз стала приезжать на байкерское поле почти каждый день. Только теперь она брала с собой выпивку и небольшую палатку. Сама не пила, отдавала бутылки в общий котел, ни с кем не разговаривала, только слушала других. На ее измученном лице блуждала таинственная улыбка, и большинство байкеров считало, что она постоянно на порошке.
Как-то Лизбет стало плохо, и она отошла за палатку, где ее вытошнило какой-то зеленью. Сие неприглядное увидел какой-то малый лет двадцати пяти, удивительно похожий лицом на Роджера, даже такой же прыщавый. Лизбет аж вздрогнула от такой схожести.
— Чего, тетка, — спросил малый, — переширялась?
Она виновато улыбнулась в ответ.
Похоже, что малый сам был после дозы, а оттого веселый. Это его и отличало от Роджера. Тот не был веселым никогда.
— А хочешь, тетка, я тебя трахну? — спросил малый, любящий в этот момент весь мир. — Поди, лет десять тебя никто не трахал.
— Больше двадцати пяти, — ответила Лизбет.
— Да как же ты выжила? — изумился парень.
Она пожала плечами.
— Как-то…
— Так хочешь?
И вдруг неожиданно для себя она ответила: «Давай», — и полезла в палатку. Внутри парень уже не был таким веселым, тем не менее он ухватил Лизбет за зад и принялся расстегивать молнию на своих джинсах.