Страница:
Он вышел из гримерной и направился к сцене, по дороге вспоминая, как купил серебряную коробочку в антикварном магазине. Его прельстили инициалы на крышке — R.K. — и цена в одну тысячу фунтов. Вначале ему показалось — сто, но смуглокожий продавец расправил ценник, виновато пожимая плечами.
— Одна тысяча семьсот двадцать пятый год!
— Что? — не понял Роджер.
— Видите, клеймо стоит? — и поднес лупу к обратной стороне крышки.
Костаки разглядел какой-то знак и тотчас увидел его в каталоге, величиною с шиллинг. Против клейма стоял год соответствия.
— Покупаю, — согласился Роджер и протянул кредитную карту.
Продавец готовил слип и продолжал нахваливать уже проданную коробку.
— Замечательная вещица! Сам бы себе приобрел, но вот инициалы не мои! Кстати, — обернулся антиквар, — вам они подходят?
Роджер кивнул.
— Роберт? Рональд? Родрррригес? — сымитировал испанскую «эр» довольный хозяин.
— Вы индус? — внезапно поинтересовался Роджер.
— Да, — удивился вопросу продавец.
— Вероятно, вы уже в третьем поколении живете в Лондоне?
— В четвертом, — с гордостью сообщил антиквар, заворачивая коробочку в тонкую бумагу.
— Бывали на родине?
— У меня там прабабушка! Ей сто девять лет!
Роджер сунул коробочку в карман.
— Странно, в вашем магазине нет ни одной вещи из Индии.
— Плохие продажи.
— Колониальный индус торгует на моей родине вещами моих же предков! Удивительно!
— Что такое? — вдруг почернел лицом продавец. — Расизм?!
— Да что вы, — махнул рукой Роджер. — Я просто представил себя где-нибудь в Кашмире, торгующим индийским антиквариатом. А в это время у меня в каком-нибудь Йоркшире бабушка бы жила ста девяти лет!.. Дикость какая-то…
— Я могу сделать возврат, — зло предложил индус.
— Я купил эту вещь, она мне нравится!
Костаки потрогал карман с покупкой и на прощание сказал:
— Индусы — самая загадочная нация. Ваша религия поистине величайшая из великих!.. Индуистом можно быть только по рождению, принять же индуизм в зрелом возрасте невозможно!.. Эти погребальные костры, развеивание пепла над великим Гангом… А ниже по ручью мылят свои тела женщины в цветастых сари, омываемые пеплом своих предков. Какая преемственность! Какая глубина!..
— Убирайтесь! — прошипел индус.
— Вы меня не поняли! — воскликнул Роджер. — Извините, если в моих интонациях проскользнуло что-то обидное для вас! — Он протянул продавцу руку. — Роджер Костаки!
Продавец все еще подозрительно смотрел на странного типа в залоснившихся штанах, потратившего запросто тысячу фунтов и очень двойственно разглагольствующего об его родине.
— Я был много раз в Индии! Я люблю вашу страну! Ну же! — странный тип почти ткнул в продавца протянутой ладонью.
Индус с видимой неохотой пожал Роджеру руку, найдя ладонь влажной и неприятной.
— Мушараф.
Роджер улыбнулся, достал из внутреннего кармана пиджака конверт и протянул новому знакомому.
— Я играю в Лондонском королевском симфоническом оркестре. Это билеты. Приходите завтра! — и вышел вон.
Мушараф еще долго смотрел то сквозь витрину, вслед странному покупателю, то на билеты Лондонского симфонического. В таком недоуменном состоянии он не находился еще никогда…
Возле прохода на сцену собрались все участники концерта. Кто-то сквозь кулисы, отодвинув их слегка, рассматривал публику — это молодые глазели на Чарли, — а оркестранты постарше знали, что сегодня, впрочем, как и всегда, аншлаг, да и принца видели не единожды.
Появился Миша.
— Здравствуйте! — приветствовал он всех тихо. — Пошли!
На сцене появилась первая скрипка, и раздались аплодисменты. За первой скрипкой потянулись и остальные, занимая в оркестре свои места.
Роджер выходил одним из последних, зато его стул располагался прямо на авансцене, возле правой кулисы.
— Шостакович в третьем! — услышал он за спиной картавый голос. — Легато-о-о!
Костаки даже шеей не двинул, прошел к своей кулисе, сел на стул и еще раз проверил пояс.
И конечно, слегка подвесив паузу после выхода последнего музыканта, явился на сцену Миша. В черном безупречном смокинге, в тонких золотых очках, он поклонился публике, с креном на правую сторону, выпрямился и пригладил волосы.
Уже кричали «браво», а Миша стоял у кромки сцены и глядел сквозь стекла очков на принца Чарльза, не обращая внимания на русского посла вовсе.
Он вернулся к оркестру, взял с пюпитра палочку и показал на всеобщее приветствие. Оркестр поднялся и получил от зала авансом энергию аплодисментов.
Роджер ненавидел всякого рода эксперименты в искусстве. Литовский балет он лицезрел на репетиции и считал, что лучше бы малайцы занялись конструированием автомобилей, чем литовцы балетом.
Особенно Роджера потрясла Джульетта — девица малого роста, с тяжелым задом, пригодным для народных танцев, но никак не гармонирующим с образом юной шекспировской героини. Про Ромео и говорить было нечего! У юноши ноги были короче тела вдвое!.. Вырождение!.. «Что это за страна такая — Литва? — думал Роджер, открывая партитуру. — Вражеская!.. Враждебная искусству…»
Он вытащил ударную палочку из замшевого чехла и поелозил по ней пальцами, ощущая телесную радость. Тридцать процентов платины, тридцать серебра, а остальные сорок сложного сплава… Бережно положил ее на пюпитр. Открыл остальные чехлы, щелкнув кнопками, и пробежался по головкам палочек подушечками пальцев, проверяя их готовность к сегодняшнему концерту. Словно уже сыграл на самих палочках, прикосновениями одними.
Миша вздернул почти лысую голову, взмахнул руками, и по сцене забегали и запрыгали Гоблины с Гремлинами, вытанцовывая Шекспира под Прокофьева.
«А-а-а, — догадался Костаки. — Пародия! Музыкальная шутка! Но почему наш оркестр?»
Он слегка дотронулся палочкой до треугольника, ловя сердцем произошедший звук. Пение металла было столь чудесным, что Роджеру стало наплевать на низкозадых балерунов в средневековых костюмах. Все его тело наслаждалось чистым звуком. Он ловким движением засунул палочку обратно в чехол и так же ловко выудил другую, ударив по треугольнику трижды.
Он попал точно, куда было ему же и нужно. В верхнюю часть треугольника справа, литиевую со сплавом ванадия, в нижнюю — платина с титаном, и вновь в верхнюю справа.
Роджер почувствовал подступы экстаза. Напряглись стопы ног, и из обеих подмышек потекли струйки.
Он вновь сменил палочку на очень толстую. Жирнушка — называл ее про себя. Она давала звук необычайной глубины, и Роджер был уверен, что Жирнушка своим голосом могла бы достичь уха какого-нибудь чудовища на дне океанской впадины.
Ударил ею слегка наискосок, по различным сплавам, и застонал про себя…
Наступили двадцать пять тактов паузы, и Роджер поглядел на альтиста, который даже искоса не посматривал на литовских юношей.
Видно, совсем дело плохо, если альтист не интересуется. Видно, совсем никудышные артистики!..
Надо было Мушарафа позвать сегодня. Мнение его послушать!
Пауза кончилась, и Роджер со всей затаенной страстью принялся солировать. При этом он использовал до шестнадцати палочек, меняя их так ловко, что любой фокусник мог бы позавидовать… Выдергивал из чехлов! Засовывал обратно!.. Нейлон вокруг подмышек пропитался большими темными кругами… Все в душе пело, все в теле подпевало душе, в мозгу вспыхивали крошечные молнии, сладко туманя рассудок… И…
Вновь наступило тридцать два такта паузы.
Почему-то Роджер вспомнил себя в церкви, наверное потому, что на сцене танцор-священник появился…
Он исповедовался впервые, хотя ему уже исполнилось одиннадцать лет. Мать привела его в храм и указала место, куда надо идти.
— Вон, видишь, кабинка! — указала она в глубину. «Похоже на биотуалет», — подумал Роджер и смело направился к исповедальне.
За шторкой пахло старым деревом и ладаном. Было темно, и Роджер различил слабый отблеск света лишь на стенке исповедальни. Окошечко… Сделано то ли из сетки, то ли плетение какое… И к нему ухо огромное приставлено. Как у обезьяны.
Маленький Костаки встал коленками на сиденье и дунул в ухо что было силы. Ухо мгновенно исчезло. Зато появился глаз, старающийся рассмотреть в темноте источник хулиганства. В глаз Роджер дуть не стал.
— Меня зовут Роджер! — представился он.
— Зачем ты дунул мне в ухо? — поинтересовался голос из окошечка. — Это богопротивное дело!
— Я не смог противиться соблазну, — честно признался мальчик.
— Соблазн погубит твою душу.
Голос произнес эту фразу печально и фальшиво.
— Увидеть Господа тоже соблазн. Но этот соблазн не станет причиной моего низвержения в ад!
— Вот что, милая девочка!..
— Я — не девочка. Я мальчик. Меня зовут Роджер, — напомнил Костаки. — И я пришел исповедоваться.
— Так делай то, зачем явился! — поторопил голос сердито.
— Я в первый раз.
— Не волнуйся, — смягчился голос. — Я тебе помогу.
— Я не волнуюсь.
— Ты своенравный ребенок!
— Что такое — своенравный? — поинтересовался Роджер.
Голос не ответил на этот вопрос, зато задал другой:
— Ты знаешь, как исповедоваться?
— Мама мне рассказывала.
— Можешь начинать.
— С чего?
— С чего хочешь. И с самого плохого можно начать, и постепенно к этому самому плохому подходить!
— Хорошо… — Роджер задумался, перебирая в голове плохое.
— Ты здесь, мальчик?
— Я вспоминаю о своих грехах. Вы мне мешаете!
— Вспоминать надо дома, а здесь исповедоваться и каяться в них! Понял?
— Понял.
— Начинай!
— А можно здесь включить свет?
— Зачем? — удивился голос.
— Я хочу посмотреть на ваше ухо.
— Здесь нет света. А ухо у меня такое же, как у тебя.
— В три раза больше, — не согласился Роджер. — Оно у вас волосатое?
— Не слишком.
— Как мне без света знать, ухо ли дьявола это или ухо священника? Я же не могу каяться перед сатаной.
На той стороне подумали и приняли решение.
— Высунь голову наружу.
Лизбет увидела, как вдруг из исповедальни показалась голова сына, навстречу ей вынырнуло чело святого отца, и через мгновение оба исчезли в исповедальне вновь.
— Как тебе? — поинтересовался голос, который теперь имел черные глаза с мешками под ними, одутловатые щеки и бороду клинышком. — Из-за тебя нарушил таинство!
— Хорошо, что вы не красавец!
— …
— А то я бы подумал, что под красотой личина дьявольская скрывается!
— Хватит болтать пустяки! Начинай с самого плохого!.. Между прочим, у тебя вся физиономия в прыщах!.. Начинай же!
— Хорошо, — согласился мальчик. — Когда я смотрю на материнское лицо, мне всегда кажется, что я вижу ее задницу!
— Ты — хулиган! Я сейчас возьму тебя за твое маленькое ухо и выведу из церкви!
— В самом деле, святой отец! Это самый большой мой грех! Я и не думал хулиганить на исповеди!
На сей раз молчали на той стороне.
— Любишь ли ты свою мать? — спросил священник.
— Да, — признался Роджер, довольный, что исповедь потекла через вопросы и ответы. — Но иногда мне кажется, что не очень. Особенно когда я смотрю на ее лицо и вижу задницу.
— Прекрати! — рявкнул священник. — Мать — самое святое, что есть у человека!
— Значит, — сделал вывод Роджер, — когда мать умирает, человек остается без святого?
— Остается память святая.
— Понял.
— Убивал ли ты когда-нибудь тварь какую, случайно или нарочно?
— Собираюсь, — честно признался мальчик.
За сеткой поперхнулись.
— Что такое? Ах ты, негодник!.. — затряслась кабинка.
— Вам правду говорить или врать? Вы так тратите свою нервную систему!
— Отвечай, кого ты собираешься убить?
— Всего лишь ящерицу. Я купил ее за три фунта в зоомагазине.
— Зачем?
— Затем, чтобы убить.
— Я не спрашиваю, зачем ты ее купил, — все более впадал в раздражение священник. — Я спрашиваю, зачем ты хочешь убить беззащитное создание?!.
— Я хочу поглядеть на тот миг, — честно признался Роджер. — Уловить его, когда она наступит, смерть!..
— Зачем?
— Чтобы понять, как будет со мною в миг моей смерти.
— Ты боишься смерти?
— Да.
— Значит, недостаточно веруешь в Господа.
— Недостаточно, — признался Роджер. — Но я хочу верить достаточно, чтобы не бояться этого мгновения.
— Молись!
— Молюсь.
За стенкой опять возникла пауза, затем священник попросил Роджера выглянуть из исповедальни. Они вновь встретились головами и посмотрели друг на друга. Священник пытался определить меру искренности в глазах прыщавого мальчишки, а Роджер старался ему показать, что искренен вполне.
— О'кей! — закончил экзамен святой отец и исчез за шторкой.
Вернулся к окошку и Роджер. Прежде он на секунду встретился с глазами матери и подумал, что она виновата в его грехе, так как если бы у нее отсутствовало лицо, то оно бы не напоминало ему место, на котором сидят.
— Надеюсь, после нашего с тобой разговора ты не убьешь ящерицу? — выразил надежду священник.
— Я не нашел в ваших словах логического объяснения, почему мне не стоит этого делать.
— Не делай хотя бы на всякий случай, — предложил священник. — Допусти, что ты не сомневаешься в том, что Господь существует. А убийство всякой твари есть грех!
— Как же мне быть? Как удовлетворить свое любопытство?
— В жизни ты увидишь много смертей, но любопытства тебе не удовлетворить никогда!
— Почему? — удивился Роджер.
— Так же, как наесться навсегда нельзя, так и в смерти чужой для себя что-то понять. Когда сам умирать станешь, вот тогда истина откроется.
— А если Бога нет?
— Бог есть! Не веришь мне, спроси у мамы.
— Да я, в общем-то, мало кому верю, — признался Роджер. — Маме тоже.
— Это плохо.
Священник выбрался из своей части исповедальни и вошел к Роджеру. Сел рядом, обняв мальчика за плечи. При этом он почувствовал, как плечи ребенка напряглись, а позвоночник выпрямился.
— Меня зовут отец Себастиан, — сказал святой отец и повторил: — Это плохо…
— Почему? — прошептал Роджер. Голос его куда-то ушел, и хотелось кашлять.
— Потому что по вере человеческой дается.
— Вы кушали сегодня за обедом чеснок? — неожиданно поинтересовался Роджер.
— Да, — священник дернулся и убрал с плеча мальчика руку. — Чувствовал подступающую простуду и покушал с хлебом чеснока.
— Неудачная мысль перед тем как исповедовать, отец Себастиан! Фу, как пахнет! И ящерицу я, пожалуй, убью! Думаю, Господь простит мне тягу к познанию его таинств. И все же, как дурно пахнет!
Священник взял Роджера за ухо и что есть силы потянул за него, скручивая то влево, то вправо.
Мальчик на удивление был покорен. Не вырывался, не выказывал признаков боли. В темноте его глаза лишь поблескивали, и священнику показалась, что пробирается взгляд ему в самую душу, что-то портя в ней изрядно.
Он выволок Роджера из исповедальни и потащил к выходу, где ждала Лизбет.
Мать же, увидев, как расправляются с ее сыном, рванулась навстречу, ударяясь тяжелым задом о церковные скамейки.
Ее рука схватила бледную кисть священника и сжала ее накрепко.
— Отпустите его! — попросила Лизбет.
— Ваш сын — мерзопакостник! — вскричал служитель церкви.
— Молчите, отец Себастиан! — и сжала руку еще сильнее. — Сохраняйте тайну исповеди даже для меня!
«Какие у нее сильные пальцы», — подумал священник и отпустил ухо Роджера.
— Спасибо, — поблагодарила Лизбет.
Роджер тер налитое кровью ухо и с удивлением смотрел на священника.
— Через десять лет, — предупредил мальчик, — или еще раньше, я приду в вашу церковь и откручу вам ухо. Мне мама читала из Библии, что ухо за ухо!
— Так нельзя, Роджер! — успела сказать Лизбет.
— Вон отсюда! — взревел святой отец.
Отец Себастиан трясся от злости, но вместе с тем тщился эту злобу обуздать, так как гнев его был вызван недостойным посылом гадкого мальчишки и ввергал его самого во грех.
— Ступай, Роджер, — указала на дверь мать, и сын небыстро пошел, оглядываясь и сверкая глазами.
— Дрянной мальчишка!
— Это мой сын, и вы не смеете так о нем отзываться!
— Чтобы я так о нем не отзывался, воспитывайте его, пожалуйста, как положено! — высокомерно напутствовал священник и вдруг поймал себя на том, что видит вместо лица женщины непристойное место. Он перекрестился, и черты лица тотчас вернулись. — Или отведите его к другому священнику!
— Я содержу ваш приход, — как бы невзначай обронила Лизбет.
— Мне готовиться к отзыву?
Лизбет покраснела. Она посчитала, что поступила крайне дурно, обнаружив себя жертвователем.
— Извините, святой отец! Тяжелый день!
Лизбет протянула руку, и священник пожал холодные пальцы. Она наклонилась и поцеловала тыльную сторону его ладони.
— Вы бываете на исповеди? — поинтересовался отец Себастиан в дверях церкви.
— Раз в месяц.
— Не помню вашего голоса.
— Я не здесь бываю, а в церкви Святого Патрика.
— Приходите ко мне.
— Как-нибудь…
И она пошла к сыну, который демонстративно стоял спиной к церкви и что-то чертил мыском ботинка на земле.
Священник оглядел неуклюжую фигуру Лизбет и вдруг на мгновение испугался, что увидит вместо того, что находится ниже спины, лицо. Он еще раз перекрестился и вернулся в храм, дабы исповедовать истинно жаждущих.
Лизбет не говорила с сыном о конфликте на исповеди, а Роджер тем более не имел никакого интереса делиться чем бы то ни было с матерью. Он шел рядом с ней к дому и представлял, что станет делать с ящерицей.
— Будешь есть? — поинтересовалась она.
— Нет, — ответил он и спросил, почему мать содержит церковь, а дом получше не купит.
— Чем плох наш дом?
Роджер пожал плечами.
— Есть же лучше…
— Хорошо, я подумаю над твоим предложением.
— Да нет, я просто. Мне нравится наш дом. Но прежде чем пересылать в церковь чеки, необходимо узнать, кто их получает.
— Что ты имеешь в виду? — поинтересовалась Лизбет, наливая себе из пакета молока.
— У него уши волосатые.
— Я этого не заметила.
— Волосы бывают незаметными, — сказал мальчик и задумался об остром складном швейцарском ноже. — Нет у человека на ушах волос, а на самом деле они волосатые!..
— А что из того, что уши волосатые? — задала вопрос Лизбет и выпила из большого стакана молоко до дна.
Роджер потерял интерес к разговору, ушел в себя и думал о хитрых процедурах, которые ему предстояло провести.
Лизбет не требовала ответа на свой вопрос, так как знала такие отсутствующие состояния сына — «я здесь, но меня нет». Его можно было огреть сковородой по голове, результат был бы тем же.
Он поразмышлял еще немного, а потом ушел в свою часть дома, в которую Лизбет старалась без особой нужды не входить. Она считала, что мальчик имеет право на частную жизнь, хоть ему исполнилось всего одиннадцать лет.
В мужской части дома, как называл ее Роджер, насчитывалось семь комнат и большая гостиная. Большинство комнат были пустыми, лишь в одной обосновался мальчик, обустроившись по собственному разумению. Из мебели в комнате помещались только кровать с пружинным матрацем, тумбочка и письменный стол со множеством выдвижных ящичков.
— Бюро, — называла его Лизбет.
В одном из таких ящичков и сохранялся складной швейцарский нож. Роджер живо отыскал его и полюбовался на увесистый предмет со множеством лезвий и других приспособлений. Положил его в карман и направился к окну: там, на подоконнике, был установлен прямоугольный аквариум с единственным пресмыкающимся жителем — ящерицей.
Некоторое время мальчик следил за жизнью трехфунтового создания. Ему нравилось, как ящерка застывает на дубовой веточке, словно не живая вовсе, а сделанная из камня. Лапку поднимет и застывает.
«Пора», — решил Роджер, подумал о Боге, о святом отце и своем намерении.
Сунул руку в аквариум и раскрыл ладонь.
— Иди сюда, — попросил он, и ящерица тотчас сбежала по веточке во влажную ладонь. Она была, пожалуй, единственным существом, которому нравилась влага человеческой руки. Она лежала вдоль линии жизни Роджера и чуть вздергивала хвостом.
Пора.
Он некрепко сжал ладонь и вытащил из кармана ножик. Ступил поближе к свету, с трудом вытащил самое большое лезвие, действуя с помощью зубов, так как вторая рука была занята. Отложил ножик и, открыв ладонь, поместил пресмыкающееся на мрамор подоконника, слегка придавливая тельце, чтобы ящерица не сбежала.
Пора.
Ящерица под тяжестью пальцев сглотнула.
Он взял нож и поднес лезвие к предполагаемой шее ящерицы. Лезвие блестело, а шкурка зверюшки переливалась всеми цветами радуги.
Роджер, вспомнив, как мать обычно отрезает голову сонному карпу, склонился над самой ящерицей, касаясь ее спины почти носом, и резанул…
Он ожидал увидеть струйку крови, но лезвие никак не повредило ящерице, вошло тупо, как в поролон.
Роджер был слегка обескуражен. Хваленая швейцарская сталь! Дедовская вещь!.. Но потом он подумал, что по неумелости приложил недостаточно усилия и потому не добился результата.
Ящерица вновь сглотнула.
Мальчик что было силы надавил на лезвие, так что оно почувствовало твердость мраморного подоконника, но желаемого вновь не произошло. Ящерица по-прежнему оставалась жива, лишь крохотный надрез самую малость повредил ее шкурку.
— Роджер! — услышал он голос матери.
— Сейчас! — отозвался.
— Иди поешь! Обед на столе!
«Сказал же ей — не хочу», — разозлился мальчик на мать, и вдруг рука с ножом, используя эту самую постороннюю злость, стала полосовать ящерицу по шее с такой истовостью, что через мгновение голова пресмыкающегося отскочила от тела и отлетела к самой фрамуге, пачкая оконный мрамор кровью.
Он смотрел, напрягая до боли глаза, но ничего, кроме подергивающегося хвоста, не видел. Держал в руке отрезанную голову и смотрел в ее остекленевшие бусинки.
Почему-то ему захотелось назвать замученную ящерицу Мартой.
Роджер уложил мертвое тельце в коробочку из-под скрепок и направился в столовую.
— У тебя кровь! — вскрикнула Лизбет.
— Где?
— На щеке, — ответила мать и бросилась к сыну.
Он увернулся и отерся рукавом рубашки.
— Не моя.
— А чья?
— Да так…
Есть он не стал, а, прихватив телефонную книгу, удалился в свои апартаменты, где отыскал на букву «Т» слово «таксидермист». Набрал номер, и после нескольких гудков ему ответил женский голос, назвавший имя фирмы.
— Могу я заказать чучело Марты? — поинтересовался Роджер.
— Какого животного? — не поняла секретарша.
— Это не животное. Это ящерица. Ее зовут Марта.
— Сколько дюймов?
Мальчик задумался.
— Примерно четыре.
— Можете, — ответил женский голос. — Это будет стоить что-то около двухсот фунтов.
«Интересно, — подумал Роджер. — Жизнь ящерицы стоит всего три фунта, когда как оформление ее смерти целых двести».
— Я согласен, — ответил мальчик. — Зайду после обеда.
Он вышел в столовую, где немного поел остывшего супа с рыбьей головой, и вдруг, когда до дна тарелки осталось всего лишь ложкой черпануть, Роджер заплакал.
Из глаз его текли целые ручьи, а губы шептали: «Марта! Моя милая Марта!..»
Таким, мокрым от слез, с раскрасневшимся лицом, его застала мать. Лизбет была ошеломлена, так как не видела сына плачущим с семи лет. Она даже немного испугалась, но, взяв себя в руки немедленно, спросила Роджера, что случилось.
Он не ответил, а, захлебываясь и заикаясь, проговорил свой вопрос:
— Правда ли, что ад находится вне человеческого мозга?
— Я тебе уже не кажусь такой ужасной? — улыбнулась Лизбет и попыталась погладить сына по голове.
Он отстранился и, все еще роняя в тарелку слезы, смотрел на свою родительницу тем взглядом, который требовал ответа, по крайней мере, серьезного, никак не шутливого.
— Церковь говорит, что ад предназначен для человеческой души, а не для мозга! — Лизбет перестала улыбаться, и Роджер вдруг опять углядел вместо материнского лица говорящие ягодицы. — Насколько человек грешен, насколько его душой завладел дьявол, решает Господь. Только в его власти определить душу в рай или в ад…
— У меня тоже есть душа?
— У каждого есть душа.
— Даже… — Роджер утер последнюю слезу. — Даже у ящерицы Марты?
— Ты ее убил? — Лизбет вздрогнула, перед ней пролетели картины детства… Она смотрела на пятнышко крови, расплывшееся по рубашке сына.
— Да, — признался мальчик.
— У животных нет души. Но убийство маленькой ящерицы тоже грех, так как человеческая душа призвана сострадать, особенно беззащитным.
— Дура! — вдруг выкрикнул Роджер. — У нас в школе преподают Дарвина. Никаких там душ нет! — Мальчик злился на то, что распустил себя и плакал перед матерью. — Есть только естественный отбор! Бога нет!!!
Это был единственный раз, когда Лизбет ударила сына. Зато это была оплеуха, стоящая ста других. Материнская ладонь попала сыну по уху, от того лопнула барабанная перепонка, и из головы, через ушную раковину, потекла кровь.
Роджер видел свое окровавленное отображение в большом зеркале, и по мере того как кровь заливала шею, стекая за шиворот и смешиваясь с бордовым пятном, оставленным ящерицей, в его нутре росло удивление от того, что мать его ударила, и страх за нее, что она убила свое единственное чадо. А еще Роджер осознавал, что родительница смотрит на сына холодно, без эмоций. Хотя какие эмоции могут быть написаны на заднице?
— Одна тысяча семьсот двадцать пятый год!
— Что? — не понял Роджер.
— Видите, клеймо стоит? — и поднес лупу к обратной стороне крышки.
Костаки разглядел какой-то знак и тотчас увидел его в каталоге, величиною с шиллинг. Против клейма стоял год соответствия.
— Покупаю, — согласился Роджер и протянул кредитную карту.
Продавец готовил слип и продолжал нахваливать уже проданную коробку.
— Замечательная вещица! Сам бы себе приобрел, но вот инициалы не мои! Кстати, — обернулся антиквар, — вам они подходят?
Роджер кивнул.
— Роберт? Рональд? Родрррригес? — сымитировал испанскую «эр» довольный хозяин.
— Вы индус? — внезапно поинтересовался Роджер.
— Да, — удивился вопросу продавец.
— Вероятно, вы уже в третьем поколении живете в Лондоне?
— В четвертом, — с гордостью сообщил антиквар, заворачивая коробочку в тонкую бумагу.
— Бывали на родине?
— У меня там прабабушка! Ей сто девять лет!
Роджер сунул коробочку в карман.
— Странно, в вашем магазине нет ни одной вещи из Индии.
— Плохие продажи.
— Колониальный индус торгует на моей родине вещами моих же предков! Удивительно!
— Что такое? — вдруг почернел лицом продавец. — Расизм?!
— Да что вы, — махнул рукой Роджер. — Я просто представил себя где-нибудь в Кашмире, торгующим индийским антиквариатом. А в это время у меня в каком-нибудь Йоркшире бабушка бы жила ста девяти лет!.. Дикость какая-то…
— Я могу сделать возврат, — зло предложил индус.
— Я купил эту вещь, она мне нравится!
Костаки потрогал карман с покупкой и на прощание сказал:
— Индусы — самая загадочная нация. Ваша религия поистине величайшая из великих!.. Индуистом можно быть только по рождению, принять же индуизм в зрелом возрасте невозможно!.. Эти погребальные костры, развеивание пепла над великим Гангом… А ниже по ручью мылят свои тела женщины в цветастых сари, омываемые пеплом своих предков. Какая преемственность! Какая глубина!..
— Убирайтесь! — прошипел индус.
— Вы меня не поняли! — воскликнул Роджер. — Извините, если в моих интонациях проскользнуло что-то обидное для вас! — Он протянул продавцу руку. — Роджер Костаки!
Продавец все еще подозрительно смотрел на странного типа в залоснившихся штанах, потратившего запросто тысячу фунтов и очень двойственно разглагольствующего об его родине.
— Я был много раз в Индии! Я люблю вашу страну! Ну же! — странный тип почти ткнул в продавца протянутой ладонью.
Индус с видимой неохотой пожал Роджеру руку, найдя ладонь влажной и неприятной.
— Мушараф.
Роджер улыбнулся, достал из внутреннего кармана пиджака конверт и протянул новому знакомому.
— Я играю в Лондонском королевском симфоническом оркестре. Это билеты. Приходите завтра! — и вышел вон.
Мушараф еще долго смотрел то сквозь витрину, вслед странному покупателю, то на билеты Лондонского симфонического. В таком недоуменном состоянии он не находился еще никогда…
Возле прохода на сцену собрались все участники концерта. Кто-то сквозь кулисы, отодвинув их слегка, рассматривал публику — это молодые глазели на Чарли, — а оркестранты постарше знали, что сегодня, впрочем, как и всегда, аншлаг, да и принца видели не единожды.
Появился Миша.
— Здравствуйте! — приветствовал он всех тихо. — Пошли!
На сцене появилась первая скрипка, и раздались аплодисменты. За первой скрипкой потянулись и остальные, занимая в оркестре свои места.
Роджер выходил одним из последних, зато его стул располагался прямо на авансцене, возле правой кулисы.
— Шостакович в третьем! — услышал он за спиной картавый голос. — Легато-о-о!
Костаки даже шеей не двинул, прошел к своей кулисе, сел на стул и еще раз проверил пояс.
И конечно, слегка подвесив паузу после выхода последнего музыканта, явился на сцену Миша. В черном безупречном смокинге, в тонких золотых очках, он поклонился публике, с креном на правую сторону, выпрямился и пригладил волосы.
Уже кричали «браво», а Миша стоял у кромки сцены и глядел сквозь стекла очков на принца Чарльза, не обращая внимания на русского посла вовсе.
Он вернулся к оркестру, взял с пюпитра палочку и показал на всеобщее приветствие. Оркестр поднялся и получил от зала авансом энергию аплодисментов.
Роджер ненавидел всякого рода эксперименты в искусстве. Литовский балет он лицезрел на репетиции и считал, что лучше бы малайцы занялись конструированием автомобилей, чем литовцы балетом.
Особенно Роджера потрясла Джульетта — девица малого роста, с тяжелым задом, пригодным для народных танцев, но никак не гармонирующим с образом юной шекспировской героини. Про Ромео и говорить было нечего! У юноши ноги были короче тела вдвое!.. Вырождение!.. «Что это за страна такая — Литва? — думал Роджер, открывая партитуру. — Вражеская!.. Враждебная искусству…»
Он вытащил ударную палочку из замшевого чехла и поелозил по ней пальцами, ощущая телесную радость. Тридцать процентов платины, тридцать серебра, а остальные сорок сложного сплава… Бережно положил ее на пюпитр. Открыл остальные чехлы, щелкнув кнопками, и пробежался по головкам палочек подушечками пальцев, проверяя их готовность к сегодняшнему концерту. Словно уже сыграл на самих палочках, прикосновениями одними.
Миша вздернул почти лысую голову, взмахнул руками, и по сцене забегали и запрыгали Гоблины с Гремлинами, вытанцовывая Шекспира под Прокофьева.
«А-а-а, — догадался Костаки. — Пародия! Музыкальная шутка! Но почему наш оркестр?»
Он слегка дотронулся палочкой до треугольника, ловя сердцем произошедший звук. Пение металла было столь чудесным, что Роджеру стало наплевать на низкозадых балерунов в средневековых костюмах. Все его тело наслаждалось чистым звуком. Он ловким движением засунул палочку обратно в чехол и так же ловко выудил другую, ударив по треугольнику трижды.
Он попал точно, куда было ему же и нужно. В верхнюю часть треугольника справа, литиевую со сплавом ванадия, в нижнюю — платина с титаном, и вновь в верхнюю справа.
Роджер почувствовал подступы экстаза. Напряглись стопы ног, и из обеих подмышек потекли струйки.
Он вновь сменил палочку на очень толстую. Жирнушка — называл ее про себя. Она давала звук необычайной глубины, и Роджер был уверен, что Жирнушка своим голосом могла бы достичь уха какого-нибудь чудовища на дне океанской впадины.
Ударил ею слегка наискосок, по различным сплавам, и застонал про себя…
Наступили двадцать пять тактов паузы, и Роджер поглядел на альтиста, который даже искоса не посматривал на литовских юношей.
Видно, совсем дело плохо, если альтист не интересуется. Видно, совсем никудышные артистики!..
Надо было Мушарафа позвать сегодня. Мнение его послушать!
Пауза кончилась, и Роджер со всей затаенной страстью принялся солировать. При этом он использовал до шестнадцати палочек, меняя их так ловко, что любой фокусник мог бы позавидовать… Выдергивал из чехлов! Засовывал обратно!.. Нейлон вокруг подмышек пропитался большими темными кругами… Все в душе пело, все в теле подпевало душе, в мозгу вспыхивали крошечные молнии, сладко туманя рассудок… И…
Вновь наступило тридцать два такта паузы.
Почему-то Роджер вспомнил себя в церкви, наверное потому, что на сцене танцор-священник появился…
Он исповедовался впервые, хотя ему уже исполнилось одиннадцать лет. Мать привела его в храм и указала место, куда надо идти.
— Вон, видишь, кабинка! — указала она в глубину. «Похоже на биотуалет», — подумал Роджер и смело направился к исповедальне.
За шторкой пахло старым деревом и ладаном. Было темно, и Роджер различил слабый отблеск света лишь на стенке исповедальни. Окошечко… Сделано то ли из сетки, то ли плетение какое… И к нему ухо огромное приставлено. Как у обезьяны.
Маленький Костаки встал коленками на сиденье и дунул в ухо что было силы. Ухо мгновенно исчезло. Зато появился глаз, старающийся рассмотреть в темноте источник хулиганства. В глаз Роджер дуть не стал.
— Меня зовут Роджер! — представился он.
— Зачем ты дунул мне в ухо? — поинтересовался голос из окошечка. — Это богопротивное дело!
— Я не смог противиться соблазну, — честно признался мальчик.
— Соблазн погубит твою душу.
Голос произнес эту фразу печально и фальшиво.
— Увидеть Господа тоже соблазн. Но этот соблазн не станет причиной моего низвержения в ад!
— Вот что, милая девочка!..
— Я — не девочка. Я мальчик. Меня зовут Роджер, — напомнил Костаки. — И я пришел исповедоваться.
— Так делай то, зачем явился! — поторопил голос сердито.
— Я в первый раз.
— Не волнуйся, — смягчился голос. — Я тебе помогу.
— Я не волнуюсь.
— Ты своенравный ребенок!
— Что такое — своенравный? — поинтересовался Роджер.
Голос не ответил на этот вопрос, зато задал другой:
— Ты знаешь, как исповедоваться?
— Мама мне рассказывала.
— Можешь начинать.
— С чего?
— С чего хочешь. И с самого плохого можно начать, и постепенно к этому самому плохому подходить!
— Хорошо… — Роджер задумался, перебирая в голове плохое.
— Ты здесь, мальчик?
— Я вспоминаю о своих грехах. Вы мне мешаете!
— Вспоминать надо дома, а здесь исповедоваться и каяться в них! Понял?
— Понял.
— Начинай!
— А можно здесь включить свет?
— Зачем? — удивился голос.
— Я хочу посмотреть на ваше ухо.
— Здесь нет света. А ухо у меня такое же, как у тебя.
— В три раза больше, — не согласился Роджер. — Оно у вас волосатое?
— Не слишком.
— Как мне без света знать, ухо ли дьявола это или ухо священника? Я же не могу каяться перед сатаной.
На той стороне подумали и приняли решение.
— Высунь голову наружу.
Лизбет увидела, как вдруг из исповедальни показалась голова сына, навстречу ей вынырнуло чело святого отца, и через мгновение оба исчезли в исповедальне вновь.
— Как тебе? — поинтересовался голос, который теперь имел черные глаза с мешками под ними, одутловатые щеки и бороду клинышком. — Из-за тебя нарушил таинство!
— Хорошо, что вы не красавец!
— …
— А то я бы подумал, что под красотой личина дьявольская скрывается!
— Хватит болтать пустяки! Начинай с самого плохого!.. Между прочим, у тебя вся физиономия в прыщах!.. Начинай же!
— Хорошо, — согласился мальчик. — Когда я смотрю на материнское лицо, мне всегда кажется, что я вижу ее задницу!
— Ты — хулиган! Я сейчас возьму тебя за твое маленькое ухо и выведу из церкви!
— В самом деле, святой отец! Это самый большой мой грех! Я и не думал хулиганить на исповеди!
На сей раз молчали на той стороне.
— Любишь ли ты свою мать? — спросил священник.
— Да, — признался Роджер, довольный, что исповедь потекла через вопросы и ответы. — Но иногда мне кажется, что не очень. Особенно когда я смотрю на ее лицо и вижу задницу.
— Прекрати! — рявкнул священник. — Мать — самое святое, что есть у человека!
— Значит, — сделал вывод Роджер, — когда мать умирает, человек остается без святого?
— Остается память святая.
— Понял.
— Убивал ли ты когда-нибудь тварь какую, случайно или нарочно?
— Собираюсь, — честно признался мальчик.
За сеткой поперхнулись.
— Что такое? Ах ты, негодник!.. — затряслась кабинка.
— Вам правду говорить или врать? Вы так тратите свою нервную систему!
— Отвечай, кого ты собираешься убить?
— Всего лишь ящерицу. Я купил ее за три фунта в зоомагазине.
— Зачем?
— Затем, чтобы убить.
— Я не спрашиваю, зачем ты ее купил, — все более впадал в раздражение священник. — Я спрашиваю, зачем ты хочешь убить беззащитное создание?!.
— Я хочу поглядеть на тот миг, — честно признался Роджер. — Уловить его, когда она наступит, смерть!..
— Зачем?
— Чтобы понять, как будет со мною в миг моей смерти.
— Ты боишься смерти?
— Да.
— Значит, недостаточно веруешь в Господа.
— Недостаточно, — признался Роджер. — Но я хочу верить достаточно, чтобы не бояться этого мгновения.
— Молись!
— Молюсь.
За стенкой опять возникла пауза, затем священник попросил Роджера выглянуть из исповедальни. Они вновь встретились головами и посмотрели друг на друга. Священник пытался определить меру искренности в глазах прыщавого мальчишки, а Роджер старался ему показать, что искренен вполне.
— О'кей! — закончил экзамен святой отец и исчез за шторкой.
Вернулся к окошку и Роджер. Прежде он на секунду встретился с глазами матери и подумал, что она виновата в его грехе, так как если бы у нее отсутствовало лицо, то оно бы не напоминало ему место, на котором сидят.
— Надеюсь, после нашего с тобой разговора ты не убьешь ящерицу? — выразил надежду священник.
— Я не нашел в ваших словах логического объяснения, почему мне не стоит этого делать.
— Не делай хотя бы на всякий случай, — предложил священник. — Допусти, что ты не сомневаешься в том, что Господь существует. А убийство всякой твари есть грех!
— Как же мне быть? Как удовлетворить свое любопытство?
— В жизни ты увидишь много смертей, но любопытства тебе не удовлетворить никогда!
— Почему? — удивился Роджер.
— Так же, как наесться навсегда нельзя, так и в смерти чужой для себя что-то понять. Когда сам умирать станешь, вот тогда истина откроется.
— А если Бога нет?
— Бог есть! Не веришь мне, спроси у мамы.
— Да я, в общем-то, мало кому верю, — признался Роджер. — Маме тоже.
— Это плохо.
Священник выбрался из своей части исповедальни и вошел к Роджеру. Сел рядом, обняв мальчика за плечи. При этом он почувствовал, как плечи ребенка напряглись, а позвоночник выпрямился.
— Меня зовут отец Себастиан, — сказал святой отец и повторил: — Это плохо…
— Почему? — прошептал Роджер. Голос его куда-то ушел, и хотелось кашлять.
— Потому что по вере человеческой дается.
— Вы кушали сегодня за обедом чеснок? — неожиданно поинтересовался Роджер.
— Да, — священник дернулся и убрал с плеча мальчика руку. — Чувствовал подступающую простуду и покушал с хлебом чеснока.
— Неудачная мысль перед тем как исповедовать, отец Себастиан! Фу, как пахнет! И ящерицу я, пожалуй, убью! Думаю, Господь простит мне тягу к познанию его таинств. И все же, как дурно пахнет!
Священник взял Роджера за ухо и что есть силы потянул за него, скручивая то влево, то вправо.
Мальчик на удивление был покорен. Не вырывался, не выказывал признаков боли. В темноте его глаза лишь поблескивали, и священнику показалась, что пробирается взгляд ему в самую душу, что-то портя в ней изрядно.
Он выволок Роджера из исповедальни и потащил к выходу, где ждала Лизбет.
Мать же, увидев, как расправляются с ее сыном, рванулась навстречу, ударяясь тяжелым задом о церковные скамейки.
Ее рука схватила бледную кисть священника и сжала ее накрепко.
— Отпустите его! — попросила Лизбет.
— Ваш сын — мерзопакостник! — вскричал служитель церкви.
— Молчите, отец Себастиан! — и сжала руку еще сильнее. — Сохраняйте тайну исповеди даже для меня!
«Какие у нее сильные пальцы», — подумал священник и отпустил ухо Роджера.
— Спасибо, — поблагодарила Лизбет.
Роджер тер налитое кровью ухо и с удивлением смотрел на священника.
— Через десять лет, — предупредил мальчик, — или еще раньше, я приду в вашу церковь и откручу вам ухо. Мне мама читала из Библии, что ухо за ухо!
— Так нельзя, Роджер! — успела сказать Лизбет.
— Вон отсюда! — взревел святой отец.
Отец Себастиан трясся от злости, но вместе с тем тщился эту злобу обуздать, так как гнев его был вызван недостойным посылом гадкого мальчишки и ввергал его самого во грех.
— Ступай, Роджер, — указала на дверь мать, и сын небыстро пошел, оглядываясь и сверкая глазами.
— Дрянной мальчишка!
— Это мой сын, и вы не смеете так о нем отзываться!
— Чтобы я так о нем не отзывался, воспитывайте его, пожалуйста, как положено! — высокомерно напутствовал священник и вдруг поймал себя на том, что видит вместо лица женщины непристойное место. Он перекрестился, и черты лица тотчас вернулись. — Или отведите его к другому священнику!
— Я содержу ваш приход, — как бы невзначай обронила Лизбет.
— Мне готовиться к отзыву?
Лизбет покраснела. Она посчитала, что поступила крайне дурно, обнаружив себя жертвователем.
— Извините, святой отец! Тяжелый день!
Лизбет протянула руку, и священник пожал холодные пальцы. Она наклонилась и поцеловала тыльную сторону его ладони.
— Вы бываете на исповеди? — поинтересовался отец Себастиан в дверях церкви.
— Раз в месяц.
— Не помню вашего голоса.
— Я не здесь бываю, а в церкви Святого Патрика.
— Приходите ко мне.
— Как-нибудь…
И она пошла к сыну, который демонстративно стоял спиной к церкви и что-то чертил мыском ботинка на земле.
Священник оглядел неуклюжую фигуру Лизбет и вдруг на мгновение испугался, что увидит вместо того, что находится ниже спины, лицо. Он еще раз перекрестился и вернулся в храм, дабы исповедовать истинно жаждущих.
Лизбет не говорила с сыном о конфликте на исповеди, а Роджер тем более не имел никакого интереса делиться чем бы то ни было с матерью. Он шел рядом с ней к дому и представлял, что станет делать с ящерицей.
— Будешь есть? — поинтересовалась она.
— Нет, — ответил он и спросил, почему мать содержит церковь, а дом получше не купит.
— Чем плох наш дом?
Роджер пожал плечами.
— Есть же лучше…
— Хорошо, я подумаю над твоим предложением.
— Да нет, я просто. Мне нравится наш дом. Но прежде чем пересылать в церковь чеки, необходимо узнать, кто их получает.
— Что ты имеешь в виду? — поинтересовалась Лизбет, наливая себе из пакета молока.
— У него уши волосатые.
— Я этого не заметила.
— Волосы бывают незаметными, — сказал мальчик и задумался об остром складном швейцарском ноже. — Нет у человека на ушах волос, а на самом деле они волосатые!..
— А что из того, что уши волосатые? — задала вопрос Лизбет и выпила из большого стакана молоко до дна.
Роджер потерял интерес к разговору, ушел в себя и думал о хитрых процедурах, которые ему предстояло провести.
Лизбет не требовала ответа на свой вопрос, так как знала такие отсутствующие состояния сына — «я здесь, но меня нет». Его можно было огреть сковородой по голове, результат был бы тем же.
Он поразмышлял еще немного, а потом ушел в свою часть дома, в которую Лизбет старалась без особой нужды не входить. Она считала, что мальчик имеет право на частную жизнь, хоть ему исполнилось всего одиннадцать лет.
В мужской части дома, как называл ее Роджер, насчитывалось семь комнат и большая гостиная. Большинство комнат были пустыми, лишь в одной обосновался мальчик, обустроившись по собственному разумению. Из мебели в комнате помещались только кровать с пружинным матрацем, тумбочка и письменный стол со множеством выдвижных ящичков.
— Бюро, — называла его Лизбет.
В одном из таких ящичков и сохранялся складной швейцарский нож. Роджер живо отыскал его и полюбовался на увесистый предмет со множеством лезвий и других приспособлений. Положил его в карман и направился к окну: там, на подоконнике, был установлен прямоугольный аквариум с единственным пресмыкающимся жителем — ящерицей.
Некоторое время мальчик следил за жизнью трехфунтового создания. Ему нравилось, как ящерка застывает на дубовой веточке, словно не живая вовсе, а сделанная из камня. Лапку поднимет и застывает.
«Пора», — решил Роджер, подумал о Боге, о святом отце и своем намерении.
Сунул руку в аквариум и раскрыл ладонь.
— Иди сюда, — попросил он, и ящерица тотчас сбежала по веточке во влажную ладонь. Она была, пожалуй, единственным существом, которому нравилась влага человеческой руки. Она лежала вдоль линии жизни Роджера и чуть вздергивала хвостом.
Пора.
Он некрепко сжал ладонь и вытащил из кармана ножик. Ступил поближе к свету, с трудом вытащил самое большое лезвие, действуя с помощью зубов, так как вторая рука была занята. Отложил ножик и, открыв ладонь, поместил пресмыкающееся на мрамор подоконника, слегка придавливая тельце, чтобы ящерица не сбежала.
Пора.
Ящерица под тяжестью пальцев сглотнула.
Он взял нож и поднес лезвие к предполагаемой шее ящерицы. Лезвие блестело, а шкурка зверюшки переливалась всеми цветами радуги.
Роджер, вспомнив, как мать обычно отрезает голову сонному карпу, склонился над самой ящерицей, касаясь ее спины почти носом, и резанул…
Он ожидал увидеть струйку крови, но лезвие никак не повредило ящерице, вошло тупо, как в поролон.
Роджер был слегка обескуражен. Хваленая швейцарская сталь! Дедовская вещь!.. Но потом он подумал, что по неумелости приложил недостаточно усилия и потому не добился результата.
Ящерица вновь сглотнула.
Мальчик что было силы надавил на лезвие, так что оно почувствовало твердость мраморного подоконника, но желаемого вновь не произошло. Ящерица по-прежнему оставалась жива, лишь крохотный надрез самую малость повредил ее шкурку.
— Роджер! — услышал он голос матери.
— Сейчас! — отозвался.
— Иди поешь! Обед на столе!
«Сказал же ей — не хочу», — разозлился мальчик на мать, и вдруг рука с ножом, используя эту самую постороннюю злость, стала полосовать ящерицу по шее с такой истовостью, что через мгновение голова пресмыкающегося отскочила от тела и отлетела к самой фрамуге, пачкая оконный мрамор кровью.
Он смотрел, напрягая до боли глаза, но ничего, кроме подергивающегося хвоста, не видел. Держал в руке отрезанную голову и смотрел в ее остекленевшие бусинки.
Почему-то ему захотелось назвать замученную ящерицу Мартой.
Роджер уложил мертвое тельце в коробочку из-под скрепок и направился в столовую.
— У тебя кровь! — вскрикнула Лизбет.
— Где?
— На щеке, — ответила мать и бросилась к сыну.
Он увернулся и отерся рукавом рубашки.
— Не моя.
— А чья?
— Да так…
Есть он не стал, а, прихватив телефонную книгу, удалился в свои апартаменты, где отыскал на букву «Т» слово «таксидермист». Набрал номер, и после нескольких гудков ему ответил женский голос, назвавший имя фирмы.
— Могу я заказать чучело Марты? — поинтересовался Роджер.
— Какого животного? — не поняла секретарша.
— Это не животное. Это ящерица. Ее зовут Марта.
— Сколько дюймов?
Мальчик задумался.
— Примерно четыре.
— Можете, — ответил женский голос. — Это будет стоить что-то около двухсот фунтов.
«Интересно, — подумал Роджер. — Жизнь ящерицы стоит всего три фунта, когда как оформление ее смерти целых двести».
— Я согласен, — ответил мальчик. — Зайду после обеда.
Он вышел в столовую, где немного поел остывшего супа с рыбьей головой, и вдруг, когда до дна тарелки осталось всего лишь ложкой черпануть, Роджер заплакал.
Из глаз его текли целые ручьи, а губы шептали: «Марта! Моя милая Марта!..»
Таким, мокрым от слез, с раскрасневшимся лицом, его застала мать. Лизбет была ошеломлена, так как не видела сына плачущим с семи лет. Она даже немного испугалась, но, взяв себя в руки немедленно, спросила Роджера, что случилось.
Он не ответил, а, захлебываясь и заикаясь, проговорил свой вопрос:
— Правда ли, что ад находится вне человеческого мозга?
— Я тебе уже не кажусь такой ужасной? — улыбнулась Лизбет и попыталась погладить сына по голове.
Он отстранился и, все еще роняя в тарелку слезы, смотрел на свою родительницу тем взглядом, который требовал ответа, по крайней мере, серьезного, никак не шутливого.
— Церковь говорит, что ад предназначен для человеческой души, а не для мозга! — Лизбет перестала улыбаться, и Роджер вдруг опять углядел вместо материнского лица говорящие ягодицы. — Насколько человек грешен, насколько его душой завладел дьявол, решает Господь. Только в его власти определить душу в рай или в ад…
— У меня тоже есть душа?
— У каждого есть душа.
— Даже… — Роджер утер последнюю слезу. — Даже у ящерицы Марты?
— Ты ее убил? — Лизбет вздрогнула, перед ней пролетели картины детства… Она смотрела на пятнышко крови, расплывшееся по рубашке сына.
— Да, — признался мальчик.
— У животных нет души. Но убийство маленькой ящерицы тоже грех, так как человеческая душа призвана сострадать, особенно беззащитным.
— Дура! — вдруг выкрикнул Роджер. — У нас в школе преподают Дарвина. Никаких там душ нет! — Мальчик злился на то, что распустил себя и плакал перед матерью. — Есть только естественный отбор! Бога нет!!!
Это был единственный раз, когда Лизбет ударила сына. Зато это была оплеуха, стоящая ста других. Материнская ладонь попала сыну по уху, от того лопнула барабанная перепонка, и из головы, через ушную раковину, потекла кровь.
Роджер видел свое окровавленное отображение в большом зеркале, и по мере того как кровь заливала шею, стекая за шиворот и смешиваясь с бордовым пятном, оставленным ящерицей, в его нутре росло удивление от того, что мать его ударила, и страх за нее, что она убила свое единственное чадо. А еще Роджер осознавал, что родительница смотрит на сына холодно, без эмоций. Хотя какие эмоции могут быть написаны на заднице?