Страница:
Не тратя времени на размышления, я вскакиваю и бегу, тяжело дыша и виляя среди камней и искореженного железа. Металлический обломок, о который я едва не ударяюсь головой, зловеще лязгает, и я отскакиваю от него влево, по-прежнему удерживая на мушке бункер. Из бойницы вырываются всего два луча, а не пять. Вокруг меня поднимаются гейзеры каменной пыли, меня осыпает осколками металла, но, о чудо, ни один в меня не впивается. Откуда-то сзади бьет еще один луч, обжигая мне плечо. Значит, там тоже засел человек с энергоножом. Я падаю в яму, качусь кубарем, посылаю на высотку очередной испепеляющий луч, потом еще и еще. Наконец мой луч попадает в чей-то индивидуальный энергоблок. Синяя вспышка — и дымящаяся дыра в земле...
Стрельба из нагромождения камней и с высотки как будто прекратилась. Я перекатываюсь вправо, вскакиваю и направляю свой луч в бойницу. Потом скрываюсь за грудой обломков и наблюдаю за высоткой, одновременно проверяя заряженность своего оружия. На высотке по-прежнему никакого движения, в ноже еще остается сорок девять процентов заряда. Я кошусь вправо, потом на камни, за которыми недавно прятались враги. Теперь камни черны, хотя раньше были красновато-бежевыми. Я не замечаю ни малейшего движения. В наушниках ничего — одни помехи.
— Анта? Ки? Пина? Адовейна? — Я встаю и повторяю вызовы. — Тзин Сиэй, прием!
Не может быть, чтобы никого не осталось в живых! Слишком много времени мы провели вместе, слишком многое пережили... Если демоны, которыми населила эти гиблые места фантазия людей, обладают хотя бы рудиментарным чувством справедливости, Дюжина не может сгинуть полностью!
Я включаю подбородком тепловой датчик в шлеме. Теперь в лицевом щитке можно видеть температурные отпечатки живых организмов и неживых предметов. На бугре, в точке, где я взорвал индивидуальный энергоблок кого-то из людей, я вижу ярко-оранжевую кляксу. Среди камней, откуда бил второй нож, сияет еще одна такая же клякса. Взрыв этого ножа погубил сразу четверых людей. Под камнями тоже оранжевое пятно, но далеко не такое яркое: там остывает человеческий труп. На огромной промышленной свалке — таким предстает поле боя, по которому передвигались недавно мои товарищи, — я насчитываю четыре оранжевые точки. Они затухают на глазах — это тела подстреленных драков покидает жизнь. Чтобы совсем не обезуметь от горя, я стараюсь себя занять. Отсутствие тепловых отпечатков взорвавшихся энергоблоков — свидетельство того, что оружие моих погибших товарищей все еще находится в рабочем состоянии. Прежде чем смотаться, я должен привести его в негодность.
Итак, я остался один.
На короткое время я замираю в нерешительности. Броситься в приступе ярости в пасть чудищу, отомстить за погибших и погибнуть самому? Съежиться от ужаса в тщетной надежде остаться незамеченным? Сдаться, уповая на снисхождение со стороны Фронта Амадина? Попросту отступить, вернуться и доложить Дураку: «Задание выполнено, овьетах. Все мертвы».
Но звук из чрева бункера заставляет меня резко развернуться, держа наготове нож. Судя по тепловому датчику, в развороченной бойнице лежат два трупа. Дальше, внутри бункера, датчик фиксирует шесть не таких свежих, почти остывших трупов. И еще двоих горяченьких, живее не бывает, жмущихся друг к дружке. До меня доходит, что я торчу на виду. Я приседаю, удивляясь, почему до сих пор жив.
Возможно, эти двое живых людей ранены. Неспроста же они не уничтожили меня, хотя могли! Мне хочется еще раз позвать Анту, увидеть собственными глазами тела моих однополчан. Неужели придется положиться на бездушный прибор, вычеркнувший их из числа живых? Но к чему рисковать, к чему лишний раз убеждаться в очевидном? Бессмысленно, как и все происходящее. Непонятно, как можно трястись от страха за свою жизнь, а уже в следующее мгновение ни в грош ее не ставить.
И тем не менее я поднимаюсь в полный рост перед бункером, небрежно зажав оружие под мышкой, и шагаю к пролому, мало заботясь о том, в каком обличье передо мной предстанет верная погибель. Почти не задержавшись на рубеже жизни и смерти, я вхожу внутрь и озираюсь.
Меня встречает тишина. После шести дней непрерывного боя такое полное отсутствие звуков кажется непристойностью. Душа восполняет пустоту: к ней немедленно возвращается целый веер чувств. Здесь и страх, и грусть, и негодование, и одиночество, и ненависть. Безразличие и сокрушительная усталость здесь же. Как мне хочется положить голову на колени своему родителю и попросить Язи Аво заглушить этот отвратительный шум у меня в мозгу!
Я делаю вдох, медленно выдыхаю воздух, повторяю эту процедуру. Это уже не прошлое: в прошлом, пусть совсем недавнем, считанные минуты назад, у меня были живые друзья и живые враги. И еще не будущее, когда то, что должен совершить, уже совершится. Нет, это неповторимое, невыносимое настоящее. Я крепко зажмуриваюсь и пытаюсь припомнить что-нибудь утешительное, а то и полезное, из Талмана.
Как плохо я знаком с Книгой! Родитель пытался меня учить, но Фронт прикончил его задолго до того, как закончился первый год учебы. У меня на шее висит на цепочке золотой кубик родительского Талмана, но я редко в него заглядываю. Кто, как не мудрецы из Талман-коваха, доказали, что этой войне не будет конца? Никаких ритуалов посвящения в зрелость, никакого включения в семейный архив — ничего этого Язи Ро не светит, как и всем остальным узникам Амадина. Наша талма — вечный ад.
На пыльном цементном полу валяются два человеческих трупа. Старшему из двоих луч моего энергоножа развалил череп. Младший, вернее, младшая, если прибегнуть к людскому уточнению, — еще почти ребенок, опять-таки по людским понятиям. Ее разрубило почти пополам.
Мертвые тела. Ничто. Еще два трупа — два камешка в горе смертей.
На шее у младшей золотая цепочка с золотой подвеской. Я полагал, что это будет крест — символ князя мира у людей. Но на самом деле я обнаруживаю талман, снятый с пленного или убитого драка.
От гнева я вижу все вокруг только в багровых и ослепительно белых тонах. Машинально нажав на курок, я наблюдаю, как голова отделяется от туловища. Потом сдергиваю с обрубка шеи цепочку и рассматриваю кубик. Символ на нем мне незнаком.
Я осматриваю железобетонный склеп. От орудий, прикрученных к полу, остались одни лафеты. На краях стенных бойниц болтается тряпье — занавески, которые люди кроили из камуфляжных тканей. Их табуреты очень похожи на дракские, стол почти такой же, как стол в доме, за котором я ел давным-давно, еще до того, как мой родитель, родня и сам дом были уничтожены. Потолок и стены почернели, растрескались, выщерблены от непрерывной стрельбы.
Я еле двигаюсь от усталости и головной боли. Не знаю, сколько человеческих домов и жизней уничтожил я сам — не считал. Есть вещи, не подлежащие счету.
Не все, что я вижу в бункере, поддается немедленному истолкованию. Меня удивляют следы пуль. Ведь у Дюжины не было винтовок. Значит, пулевая стрельба велась внутри. Недаром Анта предположил, что люди передрались между собой... Наверное, именно поэтому в момент нашего нападения многие из них оказались за пределами бункера.
Я делаю новый глубокий вдох и вспоминаю про датчик. Оранжевые пятна стали крупнее: стены бункера напитались теплом от солнца и энергетического оружия. Двое людей по-прежнему живы. На Амадине это может означать одно: прикончить их или умереть самому.
Я прохожу в следующее помещение. Там шесть застеленных человеческих кроватей на ножках. На трех кроватях лежит по трупу, еще три валяются рядом на полу. На тех, что на кроватях, красуются ножевые раны, те, что на полу, сражены пулями.
Помещение слева — кухня. Там тоже не осталось ничего живого. Двое живых прячутся под дальней кроватью справа.
Я зажимаю коленями оружие и снимаю шлем. В комнате стоит омерзительный сладковатый запах человеческой крови. В воздухе висит цементная пыль, подсвеченная солнечными лучами, проникающими в трещины в бетоне. Бесчисленные зеленые мухи, пирующие на человеческой крови, зловеще жужжат. Странно, насекомые не брезгуют и желтой кровью драков.
Талман утверждает, что меняется только форма, а смерти нет. Мне, наоборот, представляется, что все вокруг — сплошная смерть.
Я смотрю на кровать, под которую забились двое людей. На смятых простынях лежит винтовка с изуродованным стволом. Если верить моему датчику, один из людей слишком мал, чтобы сойти за взрослого. Разумеется, среди людей часто попадаются карлики и лилипуты, от которых тоже хорошего не жди. Но больше вероятности, что это ребенок.
Взять их в плен? Но зачем мне такая обуза? Гораздо проще лишить их жизни. Любопытно, сложись события иначе, взяли бы они меня в плен или превратили бы в решето и возблагодарили своих кровожадных богов?
Я вешаю шлем на ремень своего оружия и, держа его правой рукой, начинаю шарить левой под кроватью.
— Ну вот, сейчас самое время всадить в меня пулю, — шепчу я при этом.
Потом я переворачиваю кровать и беру на изготовку оружие. Передо мной всего один человек — судя по фигуре, женщина. Она безоружна и лежит на боку, поджав колени к подбородку.
— Встать! — командую я по-английски. — Встать, лицом ко мне!
Вместо того чтобы повиноваться, она мотает головой — у людей это означает несогласие.
— Встать! — повторяю я и наклоняюсь, чтобы схватить ее за плечо. Мое оружие нацелено ей в голову. Но я не успеваю до нее дотронуться: меня отвлекает детский плач.
Нет ничего проще, чем проявить жалость. Нет ничего проще, чем подумать: «Это мать с ребенком. Пожалей их, Ро. Ребенок не сделал тебе ничего дурного. Прояви снисхождение!»
Но разве мало драков погибли со взрезанным чревом, полюбовавшись, как висит на пуповине не успевший сформироваться зародыш? Разве не разбивают люди о камни головки дракским детям, заключая пари на дальность разлета капель крови?
Изо всех сил я хватаю женщину за плечо и заставляю ее перевернуться на спину. Она по-прежнему прижимает к себе ребенка. Я уже готов расчленить лучом обоих, но при виде ребенка опускаю нож. Это дракский ребенок в возрасте всего нескольких дней.
Женщина не сводит глаз с моего лица. От слез ее глаза сверкают в полутьме. Она знает, что сейчас умрет, что ребенок умрет тоже.
— Пожалуйста... — лепечет она. — Пожалуйста...
Как насчет всех мертвых, хочется мне спросить ее. Как быть с горами трупов? Откуда у тебя дракский ребенок? Чье чрево ты вспорола? Грязное, волосатое, зловонное существо, какое ты имеешь право просить меня сжалиться?
Ничего этого я не говорю. Тыча оружием в ребенка, я произношу постыдно глупые слова:
— Это не человек.
Она крутит головой и отвечает:
— Нет, он мой.
Мой. Он мой.
Я медленно опускаюсь на пол и обессиленно кладу себе на колени оружие. Внутри у меня, в глубине души, рождается вой. Он нарастает, пронизывает все мое существо. Когда напор становится невыносимым, вой вырывается наружу. Это и стон, и крик, и плач.
Я плачу по ним — женщине из породы людей и осиротевшему дракскому дитя. Я плачу по уничтоженной Дюжине, по своим родителям и близким. Я оплакиваю планету Амадин и одного из ее бесполезных солдат, Язи Ро.
2
3
Стрельба из нагромождения камней и с высотки как будто прекратилась. Я перекатываюсь вправо, вскакиваю и направляю свой луч в бойницу. Потом скрываюсь за грудой обломков и наблюдаю за высоткой, одновременно проверяя заряженность своего оружия. На высотке по-прежнему никакого движения, в ноже еще остается сорок девять процентов заряда. Я кошусь вправо, потом на камни, за которыми недавно прятались враги. Теперь камни черны, хотя раньше были красновато-бежевыми. Я не замечаю ни малейшего движения. В наушниках ничего — одни помехи.
— Анта? Ки? Пина? Адовейна? — Я встаю и повторяю вызовы. — Тзин Сиэй, прием!
Не может быть, чтобы никого не осталось в живых! Слишком много времени мы провели вместе, слишком многое пережили... Если демоны, которыми населила эти гиблые места фантазия людей, обладают хотя бы рудиментарным чувством справедливости, Дюжина не может сгинуть полностью!
Я включаю подбородком тепловой датчик в шлеме. Теперь в лицевом щитке можно видеть температурные отпечатки живых организмов и неживых предметов. На бугре, в точке, где я взорвал индивидуальный энергоблок кого-то из людей, я вижу ярко-оранжевую кляксу. Среди камней, откуда бил второй нож, сияет еще одна такая же клякса. Взрыв этого ножа погубил сразу четверых людей. Под камнями тоже оранжевое пятно, но далеко не такое яркое: там остывает человеческий труп. На огромной промышленной свалке — таким предстает поле боя, по которому передвигались недавно мои товарищи, — я насчитываю четыре оранжевые точки. Они затухают на глазах — это тела подстреленных драков покидает жизнь. Чтобы совсем не обезуметь от горя, я стараюсь себя занять. Отсутствие тепловых отпечатков взорвавшихся энергоблоков — свидетельство того, что оружие моих погибших товарищей все еще находится в рабочем состоянии. Прежде чем смотаться, я должен привести его в негодность.
Итак, я остался один.
На короткое время я замираю в нерешительности. Броситься в приступе ярости в пасть чудищу, отомстить за погибших и погибнуть самому? Съежиться от ужаса в тщетной надежде остаться незамеченным? Сдаться, уповая на снисхождение со стороны Фронта Амадина? Попросту отступить, вернуться и доложить Дураку: «Задание выполнено, овьетах. Все мертвы».
Но звук из чрева бункера заставляет меня резко развернуться, держа наготове нож. Судя по тепловому датчику, в развороченной бойнице лежат два трупа. Дальше, внутри бункера, датчик фиксирует шесть не таких свежих, почти остывших трупов. И еще двоих горяченьких, живее не бывает, жмущихся друг к дружке. До меня доходит, что я торчу на виду. Я приседаю, удивляясь, почему до сих пор жив.
Возможно, эти двое живых людей ранены. Неспроста же они не уничтожили меня, хотя могли! Мне хочется еще раз позвать Анту, увидеть собственными глазами тела моих однополчан. Неужели придется положиться на бездушный прибор, вычеркнувший их из числа живых? Но к чему рисковать, к чему лишний раз убеждаться в очевидном? Бессмысленно, как и все происходящее. Непонятно, как можно трястись от страха за свою жизнь, а уже в следующее мгновение ни в грош ее не ставить.
И тем не менее я поднимаюсь в полный рост перед бункером, небрежно зажав оружие под мышкой, и шагаю к пролому, мало заботясь о том, в каком обличье передо мной предстанет верная погибель. Почти не задержавшись на рубеже жизни и смерти, я вхожу внутрь и озираюсь.
Меня встречает тишина. После шести дней непрерывного боя такое полное отсутствие звуков кажется непристойностью. Душа восполняет пустоту: к ней немедленно возвращается целый веер чувств. Здесь и страх, и грусть, и негодование, и одиночество, и ненависть. Безразличие и сокрушительная усталость здесь же. Как мне хочется положить голову на колени своему родителю и попросить Язи Аво заглушить этот отвратительный шум у меня в мозгу!
Я делаю вдох, медленно выдыхаю воздух, повторяю эту процедуру. Это уже не прошлое: в прошлом, пусть совсем недавнем, считанные минуты назад, у меня были живые друзья и живые враги. И еще не будущее, когда то, что должен совершить, уже совершится. Нет, это неповторимое, невыносимое настоящее. Я крепко зажмуриваюсь и пытаюсь припомнить что-нибудь утешительное, а то и полезное, из Талмана.
Как плохо я знаком с Книгой! Родитель пытался меня учить, но Фронт прикончил его задолго до того, как закончился первый год учебы. У меня на шее висит на цепочке золотой кубик родительского Талмана, но я редко в него заглядываю. Кто, как не мудрецы из Талман-коваха, доказали, что этой войне не будет конца? Никаких ритуалов посвящения в зрелость, никакого включения в семейный архив — ничего этого Язи Ро не светит, как и всем остальным узникам Амадина. Наша талма — вечный ад.
На пыльном цементном полу валяются два человеческих трупа. Старшему из двоих луч моего энергоножа развалил череп. Младший, вернее, младшая, если прибегнуть к людскому уточнению, — еще почти ребенок, опять-таки по людским понятиям. Ее разрубило почти пополам.
Мертвые тела. Ничто. Еще два трупа — два камешка в горе смертей.
На шее у младшей золотая цепочка с золотой подвеской. Я полагал, что это будет крест — символ князя мира у людей. Но на самом деле я обнаруживаю талман, снятый с пленного или убитого драка.
От гнева я вижу все вокруг только в багровых и ослепительно белых тонах. Машинально нажав на курок, я наблюдаю, как голова отделяется от туловища. Потом сдергиваю с обрубка шеи цепочку и рассматриваю кубик. Символ на нем мне незнаком.
Я осматриваю железобетонный склеп. От орудий, прикрученных к полу, остались одни лафеты. На краях стенных бойниц болтается тряпье — занавески, которые люди кроили из камуфляжных тканей. Их табуреты очень похожи на дракские, стол почти такой же, как стол в доме, за котором я ел давным-давно, еще до того, как мой родитель, родня и сам дом были уничтожены. Потолок и стены почернели, растрескались, выщерблены от непрерывной стрельбы.
Я еле двигаюсь от усталости и головной боли. Не знаю, сколько человеческих домов и жизней уничтожил я сам — не считал. Есть вещи, не подлежащие счету.
Не все, что я вижу в бункере, поддается немедленному истолкованию. Меня удивляют следы пуль. Ведь у Дюжины не было винтовок. Значит, пулевая стрельба велась внутри. Недаром Анта предположил, что люди передрались между собой... Наверное, именно поэтому в момент нашего нападения многие из них оказались за пределами бункера.
Я делаю новый глубокий вдох и вспоминаю про датчик. Оранжевые пятна стали крупнее: стены бункера напитались теплом от солнца и энергетического оружия. Двое людей по-прежнему живы. На Амадине это может означать одно: прикончить их или умереть самому.
Я прохожу в следующее помещение. Там шесть застеленных человеческих кроватей на ножках. На трех кроватях лежит по трупу, еще три валяются рядом на полу. На тех, что на кроватях, красуются ножевые раны, те, что на полу, сражены пулями.
Помещение слева — кухня. Там тоже не осталось ничего живого. Двое живых прячутся под дальней кроватью справа.
Я зажимаю коленями оружие и снимаю шлем. В комнате стоит омерзительный сладковатый запах человеческой крови. В воздухе висит цементная пыль, подсвеченная солнечными лучами, проникающими в трещины в бетоне. Бесчисленные зеленые мухи, пирующие на человеческой крови, зловеще жужжат. Странно, насекомые не брезгуют и желтой кровью драков.
Талман утверждает, что меняется только форма, а смерти нет. Мне, наоборот, представляется, что все вокруг — сплошная смерть.
Я смотрю на кровать, под которую забились двое людей. На смятых простынях лежит винтовка с изуродованным стволом. Если верить моему датчику, один из людей слишком мал, чтобы сойти за взрослого. Разумеется, среди людей часто попадаются карлики и лилипуты, от которых тоже хорошего не жди. Но больше вероятности, что это ребенок.
Взять их в плен? Но зачем мне такая обуза? Гораздо проще лишить их жизни. Любопытно, сложись события иначе, взяли бы они меня в плен или превратили бы в решето и возблагодарили своих кровожадных богов?
Я вешаю шлем на ремень своего оружия и, держа его правой рукой, начинаю шарить левой под кроватью.
— Ну вот, сейчас самое время всадить в меня пулю, — шепчу я при этом.
Потом я переворачиваю кровать и беру на изготовку оружие. Передо мной всего один человек — судя по фигуре, женщина. Она безоружна и лежит на боку, поджав колени к подбородку.
— Встать! — командую я по-английски. — Встать, лицом ко мне!
Вместо того чтобы повиноваться, она мотает головой — у людей это означает несогласие.
— Встать! — повторяю я и наклоняюсь, чтобы схватить ее за плечо. Мое оружие нацелено ей в голову. Но я не успеваю до нее дотронуться: меня отвлекает детский плач.
Нет ничего проще, чем проявить жалость. Нет ничего проще, чем подумать: «Это мать с ребенком. Пожалей их, Ро. Ребенок не сделал тебе ничего дурного. Прояви снисхождение!»
Но разве мало драков погибли со взрезанным чревом, полюбовавшись, как висит на пуповине не успевший сформироваться зародыш? Разве не разбивают люди о камни головки дракским детям, заключая пари на дальность разлета капель крови?
Изо всех сил я хватаю женщину за плечо и заставляю ее перевернуться на спину. Она по-прежнему прижимает к себе ребенка. Я уже готов расчленить лучом обоих, но при виде ребенка опускаю нож. Это дракский ребенок в возрасте всего нескольких дней.
Женщина не сводит глаз с моего лица. От слез ее глаза сверкают в полутьме. Она знает, что сейчас умрет, что ребенок умрет тоже.
— Пожалуйста... — лепечет она. — Пожалуйста...
Как насчет всех мертвых, хочется мне спросить ее. Как быть с горами трупов? Откуда у тебя дракский ребенок? Чье чрево ты вспорола? Грязное, волосатое, зловонное существо, какое ты имеешь право просить меня сжалиться?
Ничего этого я не говорю. Тыча оружием в ребенка, я произношу постыдно глупые слова:
— Это не человек.
Она крутит головой и отвечает:
— Нет, он мой.
Мой. Он мой.
Я медленно опускаюсь на пол и обессиленно кладу себе на колени оружие. Внутри у меня, в глубине души, рождается вой. Он нарастает, пронизывает все мое существо. Когда напор становится невыносимым, вой вырывается наружу. Это и стон, и крик, и плач.
Я плачу по ним — женщине из породы людей и осиротевшему дракскому дитя. Я плачу по уничтоженной Дюжине, по своим родителям и близким. Я оплакиваю планету Амадин и одного из ее бесполезных солдат, Язи Ро.
2
— Его зовут Суриток Нан. Родитель назвал мне его имя перед смертью. Он четвертый в роду, но родовых имен родитель не перечислил. Теперь их никто не сможет собрать.
Мы сидим перед бункером среди развалин. Женщина держит дракского ребенка на коленях и моет ему личико. Я гляжу на нее. Я еще не решил, стоит ли ей жить дальше.
У нее гладкая кожа цвета грязи, волосы на голове короткие, черные, курчавые. Конечно, у нее есть ушные раковины, нашлепка на лице, называемая у людей носом, по пять пальцев на руках. То ли дело дракский ребенок: кожа цвета солнечных лучей, гладкое безволосое личико, пухлое, как у всех младенцев. Но при этом я вижу, что для женщины это просто ребенок, а для ребенка она — родитель, и только. Я не способен представить, что такое может быть, однако так происходит, и мне остается только отвести взгляд. Женщина и ребенок — не единственное, с чем мне предстоит разобраться. Мне еще нужно найти тела боевых товарищей, забрать их талманы, уничтожить их оружие.
— Родитель Нана, — продолжает женщина, — даже не успел перед смертью назвать свое имя. На нем уже не было талмана. — Она ежится и опускает глаза. — Украли, наверное. На Дорадо за талман с цепочкой дают больше ста жетонов.
Сто жетонов! «Жетонами» зовутся суррогатные деньги Фронта. По показаниям пленных людей, за сто жетонов можно купить одну дыню. Дыня — за одиннадцать тысяч лет мудрости! Я смотрю на талман с цепочкой, снятые с обезглавленной мной мертвой девушки. Я все еще сжимаю то и другое, обагренное человеческой кровью, в кулаке. Может статься, этот талисман принадлежал родителю Нана, а может, и нет. Я снова смотрю на женщину.
Почему человека так заботит наследие дракского ребенка? Не исключено, что она ломает комедию, чтобы заморочить мне голову. Воображает, что я ее отпущу... Ее и дракского ребенка. Ведь я уже сохранил ей жизнь. Пока что... Мало ли, на что она способна, чтобы вызвать у меня жалость! Люди лгут, крадут, мошенничают; с чем мы только не сталкивались в этой жестокой мясорубке!
Оказывается, мое оружие все еще включено. В нем осталось только 14 процентов от полного заряда. Какая оплошность! Я чувствую невыносимую усталость. Мне хочется одного — найти безопасное темное местечко, свернуться калачиком, все забыть и уснуть на тысячу лет. Я отключаю оружие.
— Как ты с нами поступишь?
Решение уже принято без моего участия. Я встаю, подхожу к ним, протягиваю талман вместе с цепочкой.
— Скорее всего это принадлежит другому роду, но содержание от этого не меняется. — Слезы — это тоже общее у нас и у людей — застилают мой взор. — Род угас вместе с солдатом, носившим это.
Она берет амулет, кивает в знак благодарности и надевает цепочку ребенку на шею. Я не спрашиваю, умеет ли она читать по-дракски.
Я стою среди обломков, заваливших пересечение дорог, и провожаю взглядом женщину, уходящую на север. Ей приходится перешагивать через мусор и обходить воронки. На руках у нее ребенок. Солнце почти спряталось, небо алеет, как пыль в пустыне. Я поворачиваюсь лицом к западу и задумываюсь, как мне быть дальше.
Можно было бы вернуться к командиру Сиков и доложить: все погибли, Гах Иов: Анта распорот лучомэнергоножа от паха до правого плеча, Ки разорвало на куски взрывом, Пина изрешечен пулями, но, судя по следам, долго полз, пока не испустил дух; Адовейна лежал навзничь без единой раны на теле, словно его сморил сон, но, приподняв его, я увидел на своих руках его кровь.
А деревня Риехм Во, продолжил бы я свой рапорт, освобождена. Пришлось бы доложить и о человеческой женщине, которую я отпустил к ее народу, и о ребенке-драке, которого я ей позволил унести...
Представляю, как Иов приподнял бы брови, ожидая от своего солдата объяснения причин измены. Стоит ли объяснять ему, что женщина сама пристрелила двоих людей, собиравшихся убить дракского ребенка? Именно эту стрельбу слышал Анта, когда производил разведку. Стоит ли доказывать Иову, что если бы я привел ее в Сиков, женщину непременно казнили бы, а ребенка поместили в сиротский дом, где из безродных воспитывают для Маведах будущих убийц? Иов не понял бы, что в том и другом дурного. Несколько дней назад я тоже не стал бы с ним спорить. Но с тех пор я увидел, как Нан спит в любящих руках. Это такое убедительное зрелище, что мне ничего не оставалось, кроме как подавить жажду мести и не разлучать их.
Выходит, в Сиков и в Маведах путь мне заказан. Пусть думают, что погибли все до одного. Я еще раз нахожу взглядом удаляющуюся женщину. Я уверен, что она сумеет убедить командование Фронта, что ребенку надо сохранить жизнь, но меня она бы не смогла отстоять. Меня убили бы сразу или склонили к предательству и убили после этого.
Женщина останавливается, оборачивается, смотрит на меня, машет мне на прощание — человеческий жест. Я поднимаю руку и не опускаю ее. Женщина бредет дальше на север, прижимая к себе ребенка. У меня еще остается возможность сразить ее из энергоножа. Этим я искупил бы свою вину и вернулся на привычный жизненный путь. Но дорога уводит женщину куда-то вбок, и я теряю ее из виду. Я опускаю руку и смотрю на свой энергонож. Напрасно я не спросил у женщины, как ее зовут. Те, кто меняет течение твоей жизни, не должны оставаться безымянными.
Я поднимаю голову и вижу, как отражаются солнечные лучи от одной из карантинных станций на орбите Амадина. Станция напоминает вечернюю звезду. В ней сидят люди и драки, они наблюдают за приборами, фиксирующими старт кораблей с поверхности планеты и попытки приземлиться и уничтожающими их. Ответы на свои вопросы мне пришлось бы искать гораздо дальше этого пояса смерти. На Амадине ответов уже не найти.
Я не вернусь к Иову и не стану докладывать об освобождении груды развалин. Я вообще должен держаться подальше от Маведах. Значит, мне нужен кто-нибудь из предателей.
Я вытаскиваю из энергоножа блок управления, разбиваю его ударом каблука и отбрасываю бесполезное оружие подальше от дороги. После этого, оставив в пыли шлем и бронежилет, я ухожу на запад.
Мы сидим перед бункером среди развалин. Женщина держит дракского ребенка на коленях и моет ему личико. Я гляжу на нее. Я еще не решил, стоит ли ей жить дальше.
У нее гладкая кожа цвета грязи, волосы на голове короткие, черные, курчавые. Конечно, у нее есть ушные раковины, нашлепка на лице, называемая у людей носом, по пять пальцев на руках. То ли дело дракский ребенок: кожа цвета солнечных лучей, гладкое безволосое личико, пухлое, как у всех младенцев. Но при этом я вижу, что для женщины это просто ребенок, а для ребенка она — родитель, и только. Я не способен представить, что такое может быть, однако так происходит, и мне остается только отвести взгляд. Женщина и ребенок — не единственное, с чем мне предстоит разобраться. Мне еще нужно найти тела боевых товарищей, забрать их талманы, уничтожить их оружие.
— Родитель Нана, — продолжает женщина, — даже не успел перед смертью назвать свое имя. На нем уже не было талмана. — Она ежится и опускает глаза. — Украли, наверное. На Дорадо за талман с цепочкой дают больше ста жетонов.
Сто жетонов! «Жетонами» зовутся суррогатные деньги Фронта. По показаниям пленных людей, за сто жетонов можно купить одну дыню. Дыня — за одиннадцать тысяч лет мудрости! Я смотрю на талман с цепочкой, снятые с обезглавленной мной мертвой девушки. Я все еще сжимаю то и другое, обагренное человеческой кровью, в кулаке. Может статься, этот талисман принадлежал родителю Нана, а может, и нет. Я снова смотрю на женщину.
Почему человека так заботит наследие дракского ребенка? Не исключено, что она ломает комедию, чтобы заморочить мне голову. Воображает, что я ее отпущу... Ее и дракского ребенка. Ведь я уже сохранил ей жизнь. Пока что... Мало ли, на что она способна, чтобы вызвать у меня жалость! Люди лгут, крадут, мошенничают; с чем мы только не сталкивались в этой жестокой мясорубке!
Оказывается, мое оружие все еще включено. В нем осталось только 14 процентов от полного заряда. Какая оплошность! Я чувствую невыносимую усталость. Мне хочется одного — найти безопасное темное местечко, свернуться калачиком, все забыть и уснуть на тысячу лет. Я отключаю оружие.
— Как ты с нами поступишь?
Решение уже принято без моего участия. Я встаю, подхожу к ним, протягиваю талман вместе с цепочкой.
— Скорее всего это принадлежит другому роду, но содержание от этого не меняется. — Слезы — это тоже общее у нас и у людей — застилают мой взор. — Род угас вместе с солдатом, носившим это.
Она берет амулет, кивает в знак благодарности и надевает цепочку ребенку на шею. Я не спрашиваю, умеет ли она читать по-дракски.
Я стою среди обломков, заваливших пересечение дорог, и провожаю взглядом женщину, уходящую на север. Ей приходится перешагивать через мусор и обходить воронки. На руках у нее ребенок. Солнце почти спряталось, небо алеет, как пыль в пустыне. Я поворачиваюсь лицом к западу и задумываюсь, как мне быть дальше.
Можно было бы вернуться к командиру Сиков и доложить: все погибли, Гах Иов: Анта распорот лучомэнергоножа от паха до правого плеча, Ки разорвало на куски взрывом, Пина изрешечен пулями, но, судя по следам, долго полз, пока не испустил дух; Адовейна лежал навзничь без единой раны на теле, словно его сморил сон, но, приподняв его, я увидел на своих руках его кровь.
А деревня Риехм Во, продолжил бы я свой рапорт, освобождена. Пришлось бы доложить и о человеческой женщине, которую я отпустил к ее народу, и о ребенке-драке, которого я ей позволил унести...
Представляю, как Иов приподнял бы брови, ожидая от своего солдата объяснения причин измены. Стоит ли объяснять ему, что женщина сама пристрелила двоих людей, собиравшихся убить дракского ребенка? Именно эту стрельбу слышал Анта, когда производил разведку. Стоит ли доказывать Иову, что если бы я привел ее в Сиков, женщину непременно казнили бы, а ребенка поместили в сиротский дом, где из безродных воспитывают для Маведах будущих убийц? Иов не понял бы, что в том и другом дурного. Несколько дней назад я тоже не стал бы с ним спорить. Но с тех пор я увидел, как Нан спит в любящих руках. Это такое убедительное зрелище, что мне ничего не оставалось, кроме как подавить жажду мести и не разлучать их.
Выходит, в Сиков и в Маведах путь мне заказан. Пусть думают, что погибли все до одного. Я еще раз нахожу взглядом удаляющуюся женщину. Я уверен, что она сумеет убедить командование Фронта, что ребенку надо сохранить жизнь, но меня она бы не смогла отстоять. Меня убили бы сразу или склонили к предательству и убили после этого.
Женщина останавливается, оборачивается, смотрит на меня, машет мне на прощание — человеческий жест. Я поднимаю руку и не опускаю ее. Женщина бредет дальше на север, прижимая к себе ребенка. У меня еще остается возможность сразить ее из энергоножа. Этим я искупил бы свою вину и вернулся на привычный жизненный путь. Но дорога уводит женщину куда-то вбок, и я теряю ее из виду. Я опускаю руку и смотрю на свой энергонож. Напрасно я не спросил у женщины, как ее зовут. Те, кто меняет течение твоей жизни, не должны оставаться безымянными.
Я поднимаю голову и вижу, как отражаются солнечные лучи от одной из карантинных станций на орбите Амадина. Станция напоминает вечернюю звезду. В ней сидят люди и драки, они наблюдают за приборами, фиксирующими старт кораблей с поверхности планеты и попытки приземлиться и уничтожающими их. Ответы на свои вопросы мне пришлось бы искать гораздо дальше этого пояса смерти. На Амадине ответов уже не найти.
Я не вернусь к Иову и не стану докладывать об освобождении груды развалин. Я вообще должен держаться подальше от Маведах. Значит, мне нужен кто-нибудь из предателей.
Я вытаскиваю из энергоножа блок управления, разбиваю его ударом каблука и отбрасываю бесполезное оружие подальше от дороги. После этого, оставив в пыли шлем и бронежилет, я ухожу на запад.
3
Тех, кто предает свой вид и род ради фантазии, проклинают именем Зенака Аби. И все же я изменяю всем своим клятвам и иду на поводу у боли.
В темноте я миную боевые порядки Маведах, слушая доносящуюся с севера пальбу. Там, где крадусь я, тихо. Люди слишком далеко от этих позиций, и мои соплеменники используют драгоценный шанс выспаться. Позже я оказываюсь в незнакомом поселении, где меня не узнают, и произвожу обмен с драком, изгнанным в Мадах: я даю ему еды, а он объясняет мне, где я нахожусь, и исчезает во тьме. Кроме еды, вемадах получил талманы моих убитых однополчан, пообещав позаботиться, чтобы сведения об их подвигах и гибели не затерялись — кто знает, быть может, кого-то они еще сумеют взволновать. Я надеюсь, что брат Анты, Тран, еще жив. Остальные, увы, были воспитанниками интерната для сирот. Роль рода для них играла Дюжина.
В деревне Намндас у подножия Серебряных гор я забредаю на рынок, где крестьяне и торговцы ведут себя так беспечно, словно небо у них над головами не горит огнем. За последние несколько лет этой деревне досталось всего дважды, и оба раза по случайности: здесь взрывались ракеты, не долетевшие до штаба Маведах, расположенного к востоку отсюда. Мне хочется сладких лепешек, но денег нет, и я могу предложить в качестве оплаты только нож из-за голенища сапога. Но нож я берегу, поэтому просто утоляю жажду из колодца и ухожу в горы.
На рассвете я вижу домик. Он стоит в лесу над деревней Намндас, высоко на склоне горы Атахд. В воздухе головокружительно пахнет просыпающимися деревьями. Домик — это скорее «руга»; люди называют такие строения хижинами. Двое дракских ребятишек играют в пыли перед хижиной в войну.
— Ну гефт, иркмаан! — кричит старший, размахивая деревянным энергоножом. Другой ребенок, чья палка изображает винтовку, падает как подкошенный, корча смертельно раненного. Для него это облегчение: в следующий раз ему не придется играть роль человека. Но когда он воскресает и требует обмена оружием и ролями, старший отвечает отказом. Возмущение, крик, брань, пинок — и оба катаются в пыли.
Я замираю, завороженный воспоминаниями двухлетней давности. Дело было во время одного из бесчисленных перемирий. Я сторожил одиннадцать людей, которых в случае успеха переговоров собирались обменять на пленных драков. Люди беседовали между собой. Один твердил, что не представляет завершения войны: слишком много ран, слишком они стары и глубоки. К примеру, дети его друзей играют в убийство драков. И вот теперь я вижу, как перед хижиной Нелеха Be дракские дети играют в убийство людей...
В тот раз до обмена пленными не дошло. Ко мне подбежал красный от злости Тува Кулик, комендант лагеря. Он прослышал, что люди казнят пленных драков. Выхватив из-за пояса импульсное оружие, Кулик открыл огонь по людям. Люди закричали и шарахнулись к забору. Я ударил по ним лучом энергоножа. Меня поддержали двое других часовых, и вчетвером мы превратили одиннадцать безоружных людей в месиво из развороченной плоти. После этого какое-то время было тихо. А потом пришло новое сообщение. Слух оказался ложным. Люди соблюдали соглашение. Тува Кулик ошибся, мы без всякой причины угробили одиннадцать человек. Но когда Фронт узнал, как мы поступили с их бойцами, слух все-таки получил подтверждение: люди казнили сорок четыре солдата Маведах, на чем перемирие и завершилось. Правота Кулика была подтверждена.
— Тука нуе! — командует хриплый взрослый голос. Дети прекращают потасовку. Перед ними стоит безоружный драк с кипой стираного белья в руках.
— Нелех Be? — спрашиваю я.
Драк разглядывает меня, щуря глаза, потом, не отрывая от меня взгляд, показывает кивком головы на дом, а детям говорит:
— Теан, бенга. — Загнав детей в хижину, драк подпирает белье коленом и высвобождает правую руку.
— Да, я Нелех Be.
— Язи Ро, — представляюсь я. — Приятно снова видеть детей.
— Боевой клич бездетных, — отозвался Нелех Be с тем же выражением на лице. — Что тебе нужно?
— Я ищу талман-джетаха Зенака Аби. Мне сказали, что ты сможешь мне подсказать, куда идти.
Be кривит губы.
— Зачем солдату Маведах знаток путей?
— Возможно, с Маведах мне больше не по пути. — Я хмурюсь и сознательно напрашиваюсь на оскорбление. — Я безоружен, без бронежилета. Откуда ты знаешь, что я из Маведах?
— Твои глаза — глаза убийцы, Язи Ро.
Что ж, у меня столько ран, что еще одну я легко переживу.
— Зенак Аби, — повторяю я. — Где мне искать джетаха?
Be показывает кивком головы на горы.
— Где-то там.
Я смотрю на гору с заснеженной вершиной.
— Гора велика. Где тропа, по которой мне подниматься?
— Ступай себе. Если Аби пожелает с тобой говорить, он сам тебя найдет. Но берегись, джетах умеет за себя постоять.
— Я не собираюсь причинять джетаху вреда. Все, что мне нужно, — это информация.
— Так говорят многие, задумавшие уничтожить изменника. — С этими словами Нелех Be отворачивается и принимается развешивать на веревках свое белье. До меня ему больше нет дела.
Что ж, у Нелеха Be нет никаких причин передо мной расшаркиваться. Мне тоже не должно быть дела до его отношения ко мне. И все же я ничего не могу с собой поделать. Мне необходимо внушить Be, что я уже стал другим. Но доказательство у меня одно-единственное: за сегодняшний день я никого не убил. Я начинаю восхождение в гору, а дети возобновляют свою игру в войну.
До моего слуха еще доносятся их голоса, когда я включаю приемник. Сначала звучит зидидрак, потом музыка прерывается сообщением о том, что деревня Риехм Во снова перешла в руки Фронта. Я вспоминаю обезглавленную мной мертвую женщину и думаю о том, что добавил какому-то солдату Фронта Амадина решимости уничтожить всех до одного драков на этой планете. После сообщения снова начинает играть музыка. Я ставлю свой приемник на камень и ухожу. Чем выше я поднимаюсь, тем тише становится музыка.
В горах растут высокие деревья с черной бугристой корой и красновато-зелеными листьями шире моего туловища. Среди камней и густой травы пестреют цветы, поднимается ягодный кустарник, по деревьям ползут цветущие лианы. Здесь прохладнее, веет ветерок. До слуха доносятся звуки боев, но это где-то очень далеко, зато прямо у моих ног громко щебечет нечто темное и лохматое. Завернувшись в хвост, оно предупреждает меня: ближе не подходи!
Я шарю в карманах. Существо защищает свою территорию, а не попрошайничает. Тем не менее я нахожу обломок съедобной плитки, откалываю кусочек и предлагаю отважному созданию. Оно отскакивает, усиливая свой предупредительный щебет и перебирая в воздухе передними лапами. Я делаю шаг назад, и существо быстро успокаивается. Мое подношение начинает его интересовать, оно тянется к нему, нюхает.
Бросок — и кусочек плитки у него во рту. Оно удирает с ним в заросли травы, чтобы полакомиться в безопасности. Я тем временем озираюсь.
Во мне кипит злоба: разве справедливо, что этот уголок Амадина знать не знал никакой войны? Получается, что Анта, Ки, Пина и Адовейна отдали жизни за то, чтобы процветало нелепое существо с мохнатым хвостом? Я обессиленно опускаюсь на землю.
Нет, я не требую от жизни справедливости. С верой в подобные химеры я расстался задолго до смерти своего родителя. Но я веду спор с реальностью. Мои однополчане должны были выжить. Всем нам надо было забраться сюда, на гору, чтобы нежиться в теньке, наслаждаться ветерком, подкармливать лесную живность... От боли в душе хочется закрыть глаза и никогда больше их не открывать.
Внезапно я получаю тычок в спину.
— Как я погляжу, у меня гость, — раздается за спиной чей-то голос. — Давай-ка взглянем на твои руки. Умоляю, не отягощай их оружием, сын мой!
Я вытягиваю руки в сторону, отдавая себя на растерзание незнакомцу, как последний олух.
— Зенак Аби? — спрашиваю я на всякий случай.
Он бесшумно обходит меня и предстает моему взору. Драк стар, но с виду крепок. На нем куртка защитной раскраски, человечьи штаны, дракская фуфайка и сапоги, мягкая шляпа с полями с человеческой головы. От учителя Талмана на нем остается только синяя лента: ею положено оторачивать нижний край мантии, он же повесил ее на шею, как галстук. В руке он сжимает длинный посох.
— Да, Аби. А ты кто?
Я опускаю руки и поднимаюсь.
В темноте я миную боевые порядки Маведах, слушая доносящуюся с севера пальбу. Там, где крадусь я, тихо. Люди слишком далеко от этих позиций, и мои соплеменники используют драгоценный шанс выспаться. Позже я оказываюсь в незнакомом поселении, где меня не узнают, и произвожу обмен с драком, изгнанным в Мадах: я даю ему еды, а он объясняет мне, где я нахожусь, и исчезает во тьме. Кроме еды, вемадах получил талманы моих убитых однополчан, пообещав позаботиться, чтобы сведения об их подвигах и гибели не затерялись — кто знает, быть может, кого-то они еще сумеют взволновать. Я надеюсь, что брат Анты, Тран, еще жив. Остальные, увы, были воспитанниками интерната для сирот. Роль рода для них играла Дюжина.
В деревне Намндас у подножия Серебряных гор я забредаю на рынок, где крестьяне и торговцы ведут себя так беспечно, словно небо у них над головами не горит огнем. За последние несколько лет этой деревне досталось всего дважды, и оба раза по случайности: здесь взрывались ракеты, не долетевшие до штаба Маведах, расположенного к востоку отсюда. Мне хочется сладких лепешек, но денег нет, и я могу предложить в качестве оплаты только нож из-за голенища сапога. Но нож я берегу, поэтому просто утоляю жажду из колодца и ухожу в горы.
На рассвете я вижу домик. Он стоит в лесу над деревней Намндас, высоко на склоне горы Атахд. В воздухе головокружительно пахнет просыпающимися деревьями. Домик — это скорее «руга»; люди называют такие строения хижинами. Двое дракских ребятишек играют в пыли перед хижиной в войну.
— Ну гефт, иркмаан! — кричит старший, размахивая деревянным энергоножом. Другой ребенок, чья палка изображает винтовку, падает как подкошенный, корча смертельно раненного. Для него это облегчение: в следующий раз ему не придется играть роль человека. Но когда он воскресает и требует обмена оружием и ролями, старший отвечает отказом. Возмущение, крик, брань, пинок — и оба катаются в пыли.
Я замираю, завороженный воспоминаниями двухлетней давности. Дело было во время одного из бесчисленных перемирий. Я сторожил одиннадцать людей, которых в случае успеха переговоров собирались обменять на пленных драков. Люди беседовали между собой. Один твердил, что не представляет завершения войны: слишком много ран, слишком они стары и глубоки. К примеру, дети его друзей играют в убийство драков. И вот теперь я вижу, как перед хижиной Нелеха Be дракские дети играют в убийство людей...
В тот раз до обмена пленными не дошло. Ко мне подбежал красный от злости Тува Кулик, комендант лагеря. Он прослышал, что люди казнят пленных драков. Выхватив из-за пояса импульсное оружие, Кулик открыл огонь по людям. Люди закричали и шарахнулись к забору. Я ударил по ним лучом энергоножа. Меня поддержали двое других часовых, и вчетвером мы превратили одиннадцать безоружных людей в месиво из развороченной плоти. После этого какое-то время было тихо. А потом пришло новое сообщение. Слух оказался ложным. Люди соблюдали соглашение. Тува Кулик ошибся, мы без всякой причины угробили одиннадцать человек. Но когда Фронт узнал, как мы поступили с их бойцами, слух все-таки получил подтверждение: люди казнили сорок четыре солдата Маведах, на чем перемирие и завершилось. Правота Кулика была подтверждена.
— Тука нуе! — командует хриплый взрослый голос. Дети прекращают потасовку. Перед ними стоит безоружный драк с кипой стираного белья в руках.
— Нелех Be? — спрашиваю я.
Драк разглядывает меня, щуря глаза, потом, не отрывая от меня взгляд, показывает кивком головы на дом, а детям говорит:
— Теан, бенга. — Загнав детей в хижину, драк подпирает белье коленом и высвобождает правую руку.
— Да, я Нелех Be.
— Язи Ро, — представляюсь я. — Приятно снова видеть детей.
— Боевой клич бездетных, — отозвался Нелех Be с тем же выражением на лице. — Что тебе нужно?
— Я ищу талман-джетаха Зенака Аби. Мне сказали, что ты сможешь мне подсказать, куда идти.
Be кривит губы.
— Зачем солдату Маведах знаток путей?
— Возможно, с Маведах мне больше не по пути. — Я хмурюсь и сознательно напрашиваюсь на оскорбление. — Я безоружен, без бронежилета. Откуда ты знаешь, что я из Маведах?
— Твои глаза — глаза убийцы, Язи Ро.
Что ж, у меня столько ран, что еще одну я легко переживу.
— Зенак Аби, — повторяю я. — Где мне искать джетаха?
Be показывает кивком головы на горы.
— Где-то там.
Я смотрю на гору с заснеженной вершиной.
— Гора велика. Где тропа, по которой мне подниматься?
— Ступай себе. Если Аби пожелает с тобой говорить, он сам тебя найдет. Но берегись, джетах умеет за себя постоять.
— Я не собираюсь причинять джетаху вреда. Все, что мне нужно, — это информация.
— Так говорят многие, задумавшие уничтожить изменника. — С этими словами Нелех Be отворачивается и принимается развешивать на веревках свое белье. До меня ему больше нет дела.
Что ж, у Нелеха Be нет никаких причин передо мной расшаркиваться. Мне тоже не должно быть дела до его отношения ко мне. И все же я ничего не могу с собой поделать. Мне необходимо внушить Be, что я уже стал другим. Но доказательство у меня одно-единственное: за сегодняшний день я никого не убил. Я начинаю восхождение в гору, а дети возобновляют свою игру в войну.
До моего слуха еще доносятся их голоса, когда я включаю приемник. Сначала звучит зидидрак, потом музыка прерывается сообщением о том, что деревня Риехм Во снова перешла в руки Фронта. Я вспоминаю обезглавленную мной мертвую женщину и думаю о том, что добавил какому-то солдату Фронта Амадина решимости уничтожить всех до одного драков на этой планете. После сообщения снова начинает играть музыка. Я ставлю свой приемник на камень и ухожу. Чем выше я поднимаюсь, тем тише становится музыка.
В горах растут высокие деревья с черной бугристой корой и красновато-зелеными листьями шире моего туловища. Среди камней и густой травы пестреют цветы, поднимается ягодный кустарник, по деревьям ползут цветущие лианы. Здесь прохладнее, веет ветерок. До слуха доносятся звуки боев, но это где-то очень далеко, зато прямо у моих ног громко щебечет нечто темное и лохматое. Завернувшись в хвост, оно предупреждает меня: ближе не подходи!
Я шарю в карманах. Существо защищает свою территорию, а не попрошайничает. Тем не менее я нахожу обломок съедобной плитки, откалываю кусочек и предлагаю отважному созданию. Оно отскакивает, усиливая свой предупредительный щебет и перебирая в воздухе передними лапами. Я делаю шаг назад, и существо быстро успокаивается. Мое подношение начинает его интересовать, оно тянется к нему, нюхает.
Бросок — и кусочек плитки у него во рту. Оно удирает с ним в заросли травы, чтобы полакомиться в безопасности. Я тем временем озираюсь.
Во мне кипит злоба: разве справедливо, что этот уголок Амадина знать не знал никакой войны? Получается, что Анта, Ки, Пина и Адовейна отдали жизни за то, чтобы процветало нелепое существо с мохнатым хвостом? Я обессиленно опускаюсь на землю.
Нет, я не требую от жизни справедливости. С верой в подобные химеры я расстался задолго до смерти своего родителя. Но я веду спор с реальностью. Мои однополчане должны были выжить. Всем нам надо было забраться сюда, на гору, чтобы нежиться в теньке, наслаждаться ветерком, подкармливать лесную живность... От боли в душе хочется закрыть глаза и никогда больше их не открывать.
Внезапно я получаю тычок в спину.
— Как я погляжу, у меня гость, — раздается за спиной чей-то голос. — Давай-ка взглянем на твои руки. Умоляю, не отягощай их оружием, сын мой!
Я вытягиваю руки в сторону, отдавая себя на растерзание незнакомцу, как последний олух.
— Зенак Аби? — спрашиваю я на всякий случай.
Он бесшумно обходит меня и предстает моему взору. Драк стар, но с виду крепок. На нем куртка защитной раскраски, человечьи штаны, дракская фуфайка и сапоги, мягкая шляпа с полями с человеческой головы. От учителя Талмана на нем остается только синяя лента: ею положено оторачивать нижний край мантии, он же повесил ее на шею, как галстук. В руке он сжимает длинный посох.
— Да, Аби. А ты кто?
Я опускаю руки и поднимаюсь.