Страница:
– А может, мы и здесь суп можем варить. Купим завтра котелочек или кастрюлю да и начнем. Когда я в министерской школе был, мы там часто суп варили с изюмом.
– Суп с изюмом? Это что такое?
– А чего там? Вскипяти молоко, брось туда изюму, повари еще чуточку – и готово. Здорово вкусно.
– Соли тоже кладут?
– Да ну тебя, кто же это в суп с изюмом соль станет класть? Тогда и в кофе и в чай надо соль сыпать.
– Ну, кофе и чай – это совсем другое дело. А все же этот суп с изюмом – одна жижица, ею не наешься. Я такого не хочу, мне самое лучшее, если вот… настоящий суп с картошкой или щи. Положи туда соли как следует и ешь сколько влезет – тогда знаешь, по крайней мере, что сыт. Да и где там, изюм ведь дорого стоит, кто его может купить.
С этими словами Тыниссон отправил в рот последний кусок пирога, вытер подбородок, всегда у него лоснившийся во время еды, и некоторое время сидел молча, не двигаясь. Затем он взял доску Куслапа, осмотрел сначала рамку и обломанный уголок на ней и, наконец, пришел к выводу, что написанные на ней цифры представляют собой не что иное, как заданную на завтра задачу. После краткого обозрения ее он принес из классной свою доску и стал списывать задачу.
Имелик расхохотался.
– Смотри, – сказал он Тали, указывая на Тыниссона. – Смотри что тут делается. А ты еще со мной ругаешься.
– Ему можно, – ответил Арно, все еще стараясь казаться сердитым, – он иногда и сам решает. А ты никогда. Кроме того, эту задачу могут списывать все, кто хочет, – ее все равно никому не решить, хоть умри.
Тыниссон поднял голову и с таким невинным видом посмотрел на окружающих, словно то, что он сейчас делал, было вполне естественным и само собой разумеющимся. И спустя несколько минут, решив, по-видимому, что речь идет совсем не о нем и на него никто и внимания не обращает, он опять принялся спокойно списывать. Наступила тишина, которую тихий звон каннеля делал еще более торжественной.
Вдруг из классной комнаты донесся чей-то страшный голос. Кто-то орал во всю глотку:
– Видрик, Видрик, где ты?
Кто там кричал и что было дальше – все это мое скромное перо попытается описать в следующей картинке.
XIII
XIV
XV
– Суп с изюмом? Это что такое?
– А чего там? Вскипяти молоко, брось туда изюму, повари еще чуточку – и готово. Здорово вкусно.
– Соли тоже кладут?
– Да ну тебя, кто же это в суп с изюмом соль станет класть? Тогда и в кофе и в чай надо соль сыпать.
– Ну, кофе и чай – это совсем другое дело. А все же этот суп с изюмом – одна жижица, ею не наешься. Я такого не хочу, мне самое лучшее, если вот… настоящий суп с картошкой или щи. Положи туда соли как следует и ешь сколько влезет – тогда знаешь, по крайней мере, что сыт. Да и где там, изюм ведь дорого стоит, кто его может купить.
С этими словами Тыниссон отправил в рот последний кусок пирога, вытер подбородок, всегда у него лоснившийся во время еды, и некоторое время сидел молча, не двигаясь. Затем он взял доску Куслапа, осмотрел сначала рамку и обломанный уголок на ней и, наконец, пришел к выводу, что написанные на ней цифры представляют собой не что иное, как заданную на завтра задачу. После краткого обозрения ее он принес из классной свою доску и стал списывать задачу.
Имелик расхохотался.
– Смотри, – сказал он Тали, указывая на Тыниссона. – Смотри что тут делается. А ты еще со мной ругаешься.
– Ему можно, – ответил Арно, все еще стараясь казаться сердитым, – он иногда и сам решает. А ты никогда. Кроме того, эту задачу могут списывать все, кто хочет, – ее все равно никому не решить, хоть умри.
Тыниссон поднял голову и с таким невинным видом посмотрел на окружающих, словно то, что он сейчас делал, было вполне естественным и само собой разумеющимся. И спустя несколько минут, решив, по-видимому, что речь идет совсем не о нем и на него никто и внимания не обращает, он опять принялся спокойно списывать. Наступила тишина, которую тихий звон каннеля делал еще более торжественной.
Вдруг из классной комнаты донесся чей-то страшный голос. Кто-то орал во всю глотку:
– Видрик, Видрик, где ты?
Кто там кричал и что было дальше – все это мое скромное перо попытается описать в следующей картинке.
XIII
Из классной комнаты донесся чей-то крик: „Видрик, Видрик, где ты?“
Ребята испуганно переглянулись. Голос показался им одновременно и чужим, и очень знакомым. Имелик положил каннель и уже встал, собираясь пойти заглянуть в классную, но в это время в дверях показался и сам крикун. Это был не кто иной, как их товарищ Йоозеп Тоотс.
– Тоотс, черт! – воскликнул Имелик. – Какого такого Видрика ты ищешь?
– Какого Видрика я ищу? – ответил Тоотс и, пошатываясь, подошел ближе. – Я сегодня пьян в стельку и мокрый, как ряпушка. Черт возьми, ребята, знаете, я сегодня в Киусна так шлепнулся в речку – бултых!
Тоотс поднял ногу и хлопнул себя по мокрой штанине. Он действительно промок и, видимо, на своем коротком пути из Киусна в Паунвеере и еще кое-что пережил.
– А что тебе там в речке надо было и где ты так нализался? – полюбопытствовал Имелик.
– Слушай ты его брехню! – сказал Тыниссон, бросая на Тоотса презрительный взгляд.
Но тот и внимания на него не обратил; ухватив Имелика за пуговицу куртки, он продолжал пьяным голосом:
– Ну да, в речку, чудак! Да что я… да разве я нарочно туда полез! Свалился, ну и давай скорее выбираться. А ты думаешь, я купаться, что ли, туда пошел. Не такой уж я дурак. Пьян я, это да, и сейчас пьян, но не топиться же мне из-за этого.
При этом Тоотс качался, делая вид, что вот-вот упадет, плевал куда попало и поглаживал свои несуществующие усы. Тараторя без удержу, так что слюна брызгала Имелику в лицо, он стал рассказывать историю своего падения в речку.
– Возвращаюсь это я, значит, с пирушки у Кийров, пьяный вдрызг, и думаю, где бы, черт побери, курева достать. Смотрю, а впереди в канаве мужик какой-то идет и курит.
– В канаве?
– В канаве, в канаве, да, да. Черт возьми, Имелик, я же тебе врать не буду. У тебя самого голова на плечах. Иду я это и смотрю – по канаве мужик топает.
– И курит?
– И курит, да! Ну, думаю, может он и мне закурить даст, надо бы его догнать и спросить. Догоняю – а это, оказывается, Либле, сатана. Здороваюсь с ним честь честью, бог на помощь, говорю, и все такое… Спрашиваю, чего это он по канаве бредет, на дороге места не хватило, что ли. А он мне: „Место-то есть, – говорит, а сам пьяный, как и я. – Почему же месту не быть, место везде найдется, а только по канавам ходить уж больно хорошо. Держись себе за край канавы да и ходи молодцом, и бояться тебе нечего, что упадешь, и вообще“. – „Верно, говорю я ему и тоже залезаю в канаву. – Оба мы пьяные – давай пойдем вместе!“
– И вместе пошли но канаве?
– Ну ясно, по канаве. Ох, и хорошо по канаве идти, если б ты знал. Впереди Либле, будто огромный броненосец, черт, а сзади я, этаким крошечным миноносцем. Прошу папироску, Либле дает, да еще и огня, прикурить. Здорово толковый мужик этот Либле! Ну, идем мы, значит, и идем все дальше, к Паунвере, вдруг – трах! – и Либле пропал!
– Что ты мелешь? Куда ж он девался?
Рассказ Тоотса становился все занимательнее. Тали и Тыниссон тоже прислушивались, грызя свои грифели. Даже Куслап отошел от окна, присел на кровать поодаль от других и уставился Тоотсу на ноги.
– Куда девался! В том то и дело, куда он девался, – продолжал рассказчик. – Разом – трах! – и пропал. Был человек, и нет человека. Ищи свищи!
– Ну трах-трах – это ты уже говорил, но куда же он пропал? Не мог же он совсем исчезнуть? Потом он все-таки появился?
– Вот чудак, конечно, появился. Отчего ему не появиться, если я за ним два раза под лед нырял.
– Под лед? Как так – под лед?
– Ну да, под лед! Ты что, не знаешь, что такое лед?
– Постой, постой, вы ведь были в канаве – как же вы подо льдом очутились?
– Тоотс врет, – сказал Тыниссон и снова принялся писать.
– Тоотс врет! Как бы не так! А когда он тебе врал? Ты дай мне сначала рассказать, а потом и говори. А если не веришь, спроси у Либле.
Замечание Тыниссона обозлило Тоотса, он даже обиженно надул губы, но это ничуть не помешало ему продолжать свой рассказ.
– В канаве, да, в канаве-то мы были, это правда, – пояснил он и нечаянно сплюнул Тыниссону на сапог. – Почему же нам не быть в канаве, никто и не скрывает, что мы были в канаве, да только…
– Садись спокойно на кровать, не топчись тут и не плюйся людям на ноги. Ты совсем не так уж пьян, просто притворяешься, – сердито проворчал Тыниссон, соскребывая плевок подошвой другого сапога.
– Ого-го! А ты попробовал бы столько вина выпить, как я сегодня, тогда бы… Мы с Кийром вылакали целых две двухрублевых бутылки, а ты что думаешь! Чудак, да если б ты столько вина выпил, ты бы давно окачурился. А я, вот видишь, жив. А что качаюсь, так ничего удивительного, другой бы на моем месте давно на полу растянулся да там и остался бы.
– Ну, если вы с Кийром пили, то Кийр сейчас уже, наверно, помер? – насмешливо заметил Тыниссон и усмехнулся собственной шутке.
– Вот чудак, а чего ему помирать? – возразил Тоотс. – А впрочем, кто его знает, может, и помер; я когда уходил, он за домом лежал. Правда, дышал еще, но что с ним сейчас, не знаю. Может, и помер.
– Где это он за домом лежит?
– Да у них за домом. У них сегодня крестины. Может, он уже сейчас и помер: когда я собирался уходить, так… так у него изо рта уже кровавая пена повалила. Да!
– Ну, уж это ты врешь! – крикнул вдруг Имелик. – У тебя любая вещь кровавую пену испускает: вчера ты говорил, что кость ее испускала, сегодня Кийр, а завтра у тебя из кольев на заборе кровавая пена побежит. А Кийр не барахтался и не кричал: „умблуу, умблуу“?
– „Умблуу, умблуу!“ – передразнил его Тоотс. – Кийр же не кость мертвеца, чтобы „умблуу“ кричать. И что ты за чудак такой! Что, я тебе врать стану? У тебя самого голова на плечах.
– Ну ладно, пусть будет так, но куда же девался Либле? Трах! – был и исчез, а дальше? Ах да, ты еще несколько раз под лед нырял, вытаскивал его. Но объясни ты мне, как это вы оба под лед угодили и что это за лед? Вы ведь были в канаве.
– Ну да, в канаве, но мы же не стояли на месте. Мы шли вперед. Пьяные, не понимали, где мы и что делаем. Только когда Либле в воду Гыхпулся, огляделся я и вижу – мы около Киуснаского моста. Ну, так нот. А под мостом река уже вскрылась. Либле – бултых в воду!
– И ты за ним туда же, под лед?
– Ну да, чудак! Не мог же я его бросить. Сначала я, правда, подумал – а ну его к черту… А потом все же вытащил. Раза два лазил, но вытащил. Речка под мостом страшно глубокая, сатана. Дна будто и вовсе нету.
– Вот чудеса – как же ты сам сухой остался, если два раза под лёд лазил? Одна только штанина у тебя мокрая, остальное все сухое.
Имелик ощупал одежду Тоотса – кроме штанины, все было сухое.
– Чудак, долго ли я под водой торчал! Раз – туда! Раз – обратно Да и моя одежда не так-то легко промокает, ты не думай. Это такая плотная материя, что… Да ты не смейся, я тебе врать не стану. Можешь у Либле спросить, если хочешь.
Рассказчик, войдя в азарт, совсем забыл, что он пьян, и довольно спокойно стоял на месте. Ноги у него, видно, не подкашивались – он уже не качался из стороны с сторону.
– Плотная материя, плотная материя, – продолжал свой допрос Имелик, – а отчего же тогда штанина промокла?
– Штанина? Штанина есть штанина. Штанина, наверно, больше протерлась. Чудак, ты разве не знаешь, что потертая материя скорее промокает, чем целая. Она же как сетка.
– Гм… Может, и так. Но ты, когда начал рассказывать, говорил, что упал в реку. А о том, что под лед лазил, и речи не было.
– Ну да, я сначала и не думал об этом рассказывать, а то еще болтать начнете, дойдет до кистера, тот ругать станет. Юри-Коротышка – это же такой сумасшедший, чуть что – сразу орет. Я и то боюсь, как бы он за меня не взялся… Он тоже на крестинах был и… Я там граммофон завел… Да, да.
– Ну и что же с того, что ты граммофон завел?
– Да, но как раз, когда там крестили. А откуда мне было знать, что он, нечистая сила, так завопит. Да еще как! Сначала замекал, как овца, а потом как затянет: „На высо-о-окий холм взойди-и-те!“ Ну, как выскочит тут старый Кийр, точно разъяренный бизон, да кулаком на меня как замахнется. Я и давай бог ноги.
– Ха-ха-ха! Слышите, ребята, Тоотс во время крестин граммофон завел. Что вы на это скажете? Ну, за это тебе, голубчик, от кистера достанется, будь покоен.
– Чудак, да я же по-настоящему и заводить его не хотел, так просто поставил, а он, черт его знает, сразу и понес.
– Сразу и понес – ха-ха-ха! Уж завтра мы у Кийра все узнаем, как там на самом деле было. А кто у них – мальчик или девочка?
– Мальчишка, гад.
– Как его назвали?
– Колумбусом.
– Колумбусом?
– Нет, нет, не Колумбусом. Сначала хотели назвать Колумбусом, а потом раздумали. Черт его знает, как это они его назвали? А, вспомнил – Пес!
– Пес? Ребенка назвали Пес?
– Да, так оно и есть… Не то Пес, не то Песси… или Пессу… Да я и сам не знаю.
– Как бы там ни было, только не Пес.
– Ну, значит, не Пес. Значит, какое-то другое имя. Но что-то вроде этого. Кто их разберет, там даже как будто их целых две штуки было, ребят этих. Один, может, Колумбус, а другой Пес… или же… или… не знаю, не знаю. А может, был всего один… только Пес этот или как его там.
– А он… – начал Имелик, но тут же громко расхохотался, – А он кровавую пену не испускал?
– Кто?
В ответ ему рассмеялся не только один Имелик – расхохотались все мальчишки. Тоотс понял, что над ним издеваются. Он помрачнел и отошел в сторону, глухо пробормотав:
– Сам ты кровавую пену испускаешь.
Через несколько минут, когда смех улегся, Имелик сказал:
– Глядите, Тоотс совсем протрезвился. Когда пришел, был под хмельком, а сейчас ему впору хоть по канату ходить. Ясное дело: такая приятная беседа всегда освежает голову.
Но не успел Имелик закончить свою фразу, как Тоотс стал шататься еще сильнее, чем раньше. При этом он отчаянно плевался, таращил глаза и болтал что-то несусветное. Теперь ему никто не страшен, пусть хоть со всего света кистеры соберутся, тогда он им и выложит, что… И вообще, какое ему дело до всей этой заварухи, все равно он скоро уедет в Россию управлять имением, запряжет пару лошадей и укатит, погрозив Паунвере кулаком. А если кто посмеет сейчас к нему приблизиться и что-нибудь сказать, так он уж не растеряется и… А Имелик, если ему угодно, пусть свяжет свои длинные ноги узлом, чтоб не совал нос куда не следует. А что кость мертвеца вопит „умблуу, умблуу“ и кровь… все это он видел своими собственными глазами, а дураки могут смеяться сколько хотят, все это ни капли не меняет дела.
Много еще подобных мыслей было высказано Тоотсом, и вероятно, он бы высказал их еще больше, но в эту минуту распахнулась дверь кистерского кабинета и чьи-то грузные шаги направились к спальне. Это сразу прервало поток его красноречия.
– Идет, гад, – тихо проговорил Тоотс, странно горбясь, и взглянул на ребят, словно ища совета. Имелик повернулся на каблуках и, прыснув со смеху, спрятал лицо в носовой платок. Если это кистер, то он явился как раз во-время! Ведь Тоотс имел полную возможность доказать, что он вообще никого не боится и, в частности, всех кистеров со всего света, вместе взятых.
У Тоотса подкосились ноги; в последнюю минуту он чуть было не полез под кровать, но было уже поздно – кистер стоял в дверях спальной.
Мальчики поздоровались.
Кистер ответил на их приветствие и осмотрелся по сторонам; потом направился прямо к Тоотсу, схватил его за лацканы пиджака и, глядя ему в глаза, начал громко и размеренно:
– Тебя, Тоотс, всевышний создал в гневе своем в наказание людям за их грехи. Точно так же, как посылает он на землю неурожай, град и ливень, так и тебя он создал как устрашающий для всего мира пример того, как низко может пасть человеческое существо, когда оно перестает заботиться о душе своей. Так карает нас господь за грехи наши, показывая кого-либо из нам подобных, дабы мы знали, что корень всех бед и несчастий в нас самих. Если бы мы стали подсчитывать все твои проделки за последние месяцы, то солнце закатилось бы раньше, чем мы успели бы составить список всех твоих проказ. Скажи, что мне с тобой делать?
Глаза у Тоотса ввалились и горели, как угли.
Тали, Тыниссон, и Куслап стояли серьезные, боясь даже кашлянуть.
А Имелик еле сдерживал смех и раза два чуть не фыркнул, глядя на жалкую фигуру Тоотса. Куда девался теперь великий и всесильный управляющий имением, только что запрягавший пару лошадей и грозивший Паунвере кулаком?
– Отвечай же, что мне с тобой делать? – повторил кистер. – Подумай только, что ты сегодня натворил: ты заводишь музыку во время обряда крещения и нарушаешь священнодействие. Ты же знаешь, что такое крещение? Или ты этого еще не знаешь? Нет, ты все знаешь и отлично понимаешь, что есть добро и что есть зло, но ты не желаешь бросить свою богопротивную жизнь и жить так, как тебя изо дня в день поучают. Что мне с тобой делать? Ага, ты молчишь, ты не знаешь, как ответить на мой вопрос. Да-а… я и сам не знаю, что ответить на этот вопрос. Но я подумаю и постараюсь принять решение. Завтра я сообщу его тебе.
Он отпустил Тоотса и подошел к другим ребятам.
– Ну, а вы… – сказал он. – Вы тоже уже здесь. Ты, Имелик, конечно, больше занят игрой на каннеле, чем уроками, и только и ждешь, как бы скорее денек прошел. Тыниссон… Ага, решай, решай задачу… И Тали? Пришел товарищей навестить? Ну, навещай, навещай. Ты, Куслап, возьмись за книгу и учись; ты же знаешь, что у тебя с русским языком не ладится.
Конечно, добавил он, на досуге можно и побеседовать, даже на каннеле побренчать, во всяком случае это более полезное времяпрепровождение, чем у Тоотса, у того в мыслях одно только озорство, но никогда не следует забывать: всему свое время.
Едва за кистером захлопнулась дверь, Тоотс с шумом выскочил из угла и, размахивая руками, заявил:
– Ох ты, черт, и кто мог подумать, что он сюда явится! Я бы лучше удрал. Да что там, игра на граммофоне – это еще полбеды, вот если б он знал, что мы с Кийром бутылку вина стянули, перебили несколько мисок со студнем и напились в дым, – что бы он тогда сказал! Но, черт побери, из всей его проповеди я ничего не запомнил, кроме одного – что я не забочусь о своей душе. Но скажи мне, Имелик, как мне о душе заботиться? И где вообще она, душа эта? Как о душе заботятся?
– Привяжи ее ниточкой себе на шею.
Ребята испуганно переглянулись. Голос показался им одновременно и чужим, и очень знакомым. Имелик положил каннель и уже встал, собираясь пойти заглянуть в классную, но в это время в дверях показался и сам крикун. Это был не кто иной, как их товарищ Йоозеп Тоотс.
– Тоотс, черт! – воскликнул Имелик. – Какого такого Видрика ты ищешь?
– Какого Видрика я ищу? – ответил Тоотс и, пошатываясь, подошел ближе. – Я сегодня пьян в стельку и мокрый, как ряпушка. Черт возьми, ребята, знаете, я сегодня в Киусна так шлепнулся в речку – бултых!
Тоотс поднял ногу и хлопнул себя по мокрой штанине. Он действительно промок и, видимо, на своем коротком пути из Киусна в Паунвеере и еще кое-что пережил.
– А что тебе там в речке надо было и где ты так нализался? – полюбопытствовал Имелик.
– Слушай ты его брехню! – сказал Тыниссон, бросая на Тоотса презрительный взгляд.
Но тот и внимания на него не обратил; ухватив Имелика за пуговицу куртки, он продолжал пьяным голосом:
– Ну да, в речку, чудак! Да что я… да разве я нарочно туда полез! Свалился, ну и давай скорее выбираться. А ты думаешь, я купаться, что ли, туда пошел. Не такой уж я дурак. Пьян я, это да, и сейчас пьян, но не топиться же мне из-за этого.
При этом Тоотс качался, делая вид, что вот-вот упадет, плевал куда попало и поглаживал свои несуществующие усы. Тараторя без удержу, так что слюна брызгала Имелику в лицо, он стал рассказывать историю своего падения в речку.
– Возвращаюсь это я, значит, с пирушки у Кийров, пьяный вдрызг, и думаю, где бы, черт побери, курева достать. Смотрю, а впереди в канаве мужик какой-то идет и курит.
– В канаве?
– В канаве, в канаве, да, да. Черт возьми, Имелик, я же тебе врать не буду. У тебя самого голова на плечах. Иду я это и смотрю – по канаве мужик топает.
– И курит?
– И курит, да! Ну, думаю, может он и мне закурить даст, надо бы его догнать и спросить. Догоняю – а это, оказывается, Либле, сатана. Здороваюсь с ним честь честью, бог на помощь, говорю, и все такое… Спрашиваю, чего это он по канаве бредет, на дороге места не хватило, что ли. А он мне: „Место-то есть, – говорит, а сам пьяный, как и я. – Почему же месту не быть, место везде найдется, а только по канавам ходить уж больно хорошо. Держись себе за край канавы да и ходи молодцом, и бояться тебе нечего, что упадешь, и вообще“. – „Верно, говорю я ему и тоже залезаю в канаву. – Оба мы пьяные – давай пойдем вместе!“
– И вместе пошли но канаве?
– Ну ясно, по канаве. Ох, и хорошо по канаве идти, если б ты знал. Впереди Либле, будто огромный броненосец, черт, а сзади я, этаким крошечным миноносцем. Прошу папироску, Либле дает, да еще и огня, прикурить. Здорово толковый мужик этот Либле! Ну, идем мы, значит, и идем все дальше, к Паунвере, вдруг – трах! – и Либле пропал!
– Что ты мелешь? Куда ж он девался?
Рассказ Тоотса становился все занимательнее. Тали и Тыниссон тоже прислушивались, грызя свои грифели. Даже Куслап отошел от окна, присел на кровать поодаль от других и уставился Тоотсу на ноги.
– Куда девался! В том то и дело, куда он девался, – продолжал рассказчик. – Разом – трах! – и пропал. Был человек, и нет человека. Ищи свищи!
– Ну трах-трах – это ты уже говорил, но куда же он пропал? Не мог же он совсем исчезнуть? Потом он все-таки появился?
– Вот чудак, конечно, появился. Отчего ему не появиться, если я за ним два раза под лед нырял.
– Под лед? Как так – под лед?
– Ну да, под лед! Ты что, не знаешь, что такое лед?
– Постой, постой, вы ведь были в канаве – как же вы подо льдом очутились?
– Тоотс врет! Как бы не так! А когда он тебе врал? Ты дай мне сначала рассказать, а потом и говори. А если не веришь, спроси у Либле.
Замечание Тыниссона обозлило Тоотса, он даже обиженно надул губы, но это ничуть не помешало ему продолжать свой рассказ.
– В канаве, да, в канаве-то мы были, это правда, – пояснил он и нечаянно сплюнул Тыниссону на сапог. – Почему же нам не быть в канаве, никто и не скрывает, что мы были в канаве, да только…
– Садись спокойно на кровать, не топчись тут и не плюйся людям на ноги. Ты совсем не так уж пьян, просто притворяешься, – сердито проворчал Тыниссон, соскребывая плевок подошвой другого сапога.
– Ого-го! А ты попробовал бы столько вина выпить, как я сегодня, тогда бы… Мы с Кийром вылакали целых две двухрублевых бутылки, а ты что думаешь! Чудак, да если б ты столько вина выпил, ты бы давно окачурился. А я, вот видишь, жив. А что качаюсь, так ничего удивительного, другой бы на моем месте давно на полу растянулся да там и остался бы.
– Ну, если вы с Кийром пили, то Кийр сейчас уже, наверно, помер? – насмешливо заметил Тыниссон и усмехнулся собственной шутке.
– Вот чудак, а чего ему помирать? – возразил Тоотс. – А впрочем, кто его знает, может, и помер; я когда уходил, он за домом лежал. Правда, дышал еще, но что с ним сейчас, не знаю. Может, и помер.
– Где это он за домом лежит?
– Да у них за домом. У них сегодня крестины. Может, он уже сейчас и помер: когда я собирался уходить, так… так у него изо рта уже кровавая пена повалила. Да!
– Ну, уж это ты врешь! – крикнул вдруг Имелик. – У тебя любая вещь кровавую пену испускает: вчера ты говорил, что кость ее испускала, сегодня Кийр, а завтра у тебя из кольев на заборе кровавая пена побежит. А Кийр не барахтался и не кричал: „умблуу, умблуу“?
– „Умблуу, умблуу!“ – передразнил его Тоотс. – Кийр же не кость мертвеца, чтобы „умблуу“ кричать. И что ты за чудак такой! Что, я тебе врать стану? У тебя самого голова на плечах.
– Ну ладно, пусть будет так, но куда же девался Либле? Трах! – был и исчез, а дальше? Ах да, ты еще несколько раз под лед нырял, вытаскивал его. Но объясни ты мне, как это вы оба под лед угодили и что это за лед? Вы ведь были в канаве.
– Ну да, в канаве, но мы же не стояли на месте. Мы шли вперед. Пьяные, не понимали, где мы и что делаем. Только когда Либле в воду Гыхпулся, огляделся я и вижу – мы около Киуснаского моста. Ну, так нот. А под мостом река уже вскрылась. Либле – бултых в воду!
– И ты за ним туда же, под лед?
– Ну да, чудак! Не мог же я его бросить. Сначала я, правда, подумал – а ну его к черту… А потом все же вытащил. Раза два лазил, но вытащил. Речка под мостом страшно глубокая, сатана. Дна будто и вовсе нету.
– Вот чудеса – как же ты сам сухой остался, если два раза под лёд лазил? Одна только штанина у тебя мокрая, остальное все сухое.
Имелик ощупал одежду Тоотса – кроме штанины, все было сухое.
– Чудак, долго ли я под водой торчал! Раз – туда! Раз – обратно Да и моя одежда не так-то легко промокает, ты не думай. Это такая плотная материя, что… Да ты не смейся, я тебе врать не стану. Можешь у Либле спросить, если хочешь.
Рассказчик, войдя в азарт, совсем забыл, что он пьян, и довольно спокойно стоял на месте. Ноги у него, видно, не подкашивались – он уже не качался из стороны с сторону.
– Плотная материя, плотная материя, – продолжал свой допрос Имелик, – а отчего же тогда штанина промокла?
– Штанина? Штанина есть штанина. Штанина, наверно, больше протерлась. Чудак, ты разве не знаешь, что потертая материя скорее промокает, чем целая. Она же как сетка.
– Гм… Может, и так. Но ты, когда начал рассказывать, говорил, что упал в реку. А о том, что под лед лазил, и речи не было.
– Ну да, я сначала и не думал об этом рассказывать, а то еще болтать начнете, дойдет до кистера, тот ругать станет. Юри-Коротышка – это же такой сумасшедший, чуть что – сразу орет. Я и то боюсь, как бы он за меня не взялся… Он тоже на крестинах был и… Я там граммофон завел… Да, да.
– Ну и что же с того, что ты граммофон завел?
– Да, но как раз, когда там крестили. А откуда мне было знать, что он, нечистая сила, так завопит. Да еще как! Сначала замекал, как овца, а потом как затянет: „На высо-о-окий холм взойди-и-те!“ Ну, как выскочит тут старый Кийр, точно разъяренный бизон, да кулаком на меня как замахнется. Я и давай бог ноги.
– Ха-ха-ха! Слышите, ребята, Тоотс во время крестин граммофон завел. Что вы на это скажете? Ну, за это тебе, голубчик, от кистера достанется, будь покоен.
– Чудак, да я же по-настоящему и заводить его не хотел, так просто поставил, а он, черт его знает, сразу и понес.
– Сразу и понес – ха-ха-ха! Уж завтра мы у Кийра все узнаем, как там на самом деле было. А кто у них – мальчик или девочка?
– Мальчишка, гад.
– Как его назвали?
– Колумбусом.
– Колумбусом?
– Нет, нет, не Колумбусом. Сначала хотели назвать Колумбусом, а потом раздумали. Черт его знает, как это они его назвали? А, вспомнил – Пес!
– Пес? Ребенка назвали Пес?
– Да, так оно и есть… Не то Пес, не то Песси… или Пессу… Да я и сам не знаю.
– Как бы там ни было, только не Пес.
– Ну, значит, не Пес. Значит, какое-то другое имя. Но что-то вроде этого. Кто их разберет, там даже как будто их целых две штуки было, ребят этих. Один, может, Колумбус, а другой Пес… или же… или… не знаю, не знаю. А может, был всего один… только Пес этот или как его там.
– А он… – начал Имелик, но тут же громко расхохотался, – А он кровавую пену не испускал?
– Кто?
В ответ ему рассмеялся не только один Имелик – расхохотались все мальчишки. Тоотс понял, что над ним издеваются. Он помрачнел и отошел в сторону, глухо пробормотав:
– Сам ты кровавую пену испускаешь.
Через несколько минут, когда смех улегся, Имелик сказал:
– Глядите, Тоотс совсем протрезвился. Когда пришел, был под хмельком, а сейчас ему впору хоть по канату ходить. Ясное дело: такая приятная беседа всегда освежает голову.
Но не успел Имелик закончить свою фразу, как Тоотс стал шататься еще сильнее, чем раньше. При этом он отчаянно плевался, таращил глаза и болтал что-то несусветное. Теперь ему никто не страшен, пусть хоть со всего света кистеры соберутся, тогда он им и выложит, что… И вообще, какое ему дело до всей этой заварухи, все равно он скоро уедет в Россию управлять имением, запряжет пару лошадей и укатит, погрозив Паунвере кулаком. А если кто посмеет сейчас к нему приблизиться и что-нибудь сказать, так он уж не растеряется и… А Имелик, если ему угодно, пусть свяжет свои длинные ноги узлом, чтоб не совал нос куда не следует. А что кость мертвеца вопит „умблуу, умблуу“ и кровь… все это он видел своими собственными глазами, а дураки могут смеяться сколько хотят, все это ни капли не меняет дела.
Много еще подобных мыслей было высказано Тоотсом, и вероятно, он бы высказал их еще больше, но в эту минуту распахнулась дверь кистерского кабинета и чьи-то грузные шаги направились к спальне. Это сразу прервало поток его красноречия.
– Идет, гад, – тихо проговорил Тоотс, странно горбясь, и взглянул на ребят, словно ища совета. Имелик повернулся на каблуках и, прыснув со смеху, спрятал лицо в носовой платок. Если это кистер, то он явился как раз во-время! Ведь Тоотс имел полную возможность доказать, что он вообще никого не боится и, в частности, всех кистеров со всего света, вместе взятых.
У Тоотса подкосились ноги; в последнюю минуту он чуть было не полез под кровать, но было уже поздно – кистер стоял в дверях спальной.
Мальчики поздоровались.
Кистер ответил на их приветствие и осмотрелся по сторонам; потом направился прямо к Тоотсу, схватил его за лацканы пиджака и, глядя ему в глаза, начал громко и размеренно:
– Тебя, Тоотс, всевышний создал в гневе своем в наказание людям за их грехи. Точно так же, как посылает он на землю неурожай, град и ливень, так и тебя он создал как устрашающий для всего мира пример того, как низко может пасть человеческое существо, когда оно перестает заботиться о душе своей. Так карает нас господь за грехи наши, показывая кого-либо из нам подобных, дабы мы знали, что корень всех бед и несчастий в нас самих. Если бы мы стали подсчитывать все твои проделки за последние месяцы, то солнце закатилось бы раньше, чем мы успели бы составить список всех твоих проказ. Скажи, что мне с тобой делать?
Глаза у Тоотса ввалились и горели, как угли.
Тали, Тыниссон, и Куслап стояли серьезные, боясь даже кашлянуть.
А Имелик еле сдерживал смех и раза два чуть не фыркнул, глядя на жалкую фигуру Тоотса. Куда девался теперь великий и всесильный управляющий имением, только что запрягавший пару лошадей и грозивший Паунвере кулаком?
– Отвечай же, что мне с тобой делать? – повторил кистер. – Подумай только, что ты сегодня натворил: ты заводишь музыку во время обряда крещения и нарушаешь священнодействие. Ты же знаешь, что такое крещение? Или ты этого еще не знаешь? Нет, ты все знаешь и отлично понимаешь, что есть добро и что есть зло, но ты не желаешь бросить свою богопротивную жизнь и жить так, как тебя изо дня в день поучают. Что мне с тобой делать? Ага, ты молчишь, ты не знаешь, как ответить на мой вопрос. Да-а… я и сам не знаю, что ответить на этот вопрос. Но я подумаю и постараюсь принять решение. Завтра я сообщу его тебе.
Он отпустил Тоотса и подошел к другим ребятам.
– Ну, а вы… – сказал он. – Вы тоже уже здесь. Ты, Имелик, конечно, больше занят игрой на каннеле, чем уроками, и только и ждешь, как бы скорее денек прошел. Тыниссон… Ага, решай, решай задачу… И Тали? Пришел товарищей навестить? Ну, навещай, навещай. Ты, Куслап, возьмись за книгу и учись; ты же знаешь, что у тебя с русским языком не ладится.
Конечно, добавил он, на досуге можно и побеседовать, даже на каннеле побренчать, во всяком случае это более полезное времяпрепровождение, чем у Тоотса, у того в мыслях одно только озорство, но никогда не следует забывать: всему свое время.
Едва за кистером захлопнулась дверь, Тоотс с шумом выскочил из угла и, размахивая руками, заявил:
– Ох ты, черт, и кто мог подумать, что он сюда явится! Я бы лучше удрал. Да что там, игра на граммофоне – это еще полбеды, вот если б он знал, что мы с Кийром бутылку вина стянули, перебили несколько мисок со студнем и напились в дым, – что бы он тогда сказал! Но, черт побери, из всей его проповеди я ничего не запомнил, кроме одного – что я не забочусь о своей душе. Но скажи мне, Имелик, как мне о душе заботиться? И где вообще она, душа эта? Как о душе заботятся?
– Привяжи ее ниточкой себе на шею.
XIV
Как видно, мне выпало на долю писать больше о людских неудачах, чем об успехах. Да и что такое вся жизнь, как не бесконечная цепь неудач, и разве каждый день не является лишь звеном в этой цепи? Счастлив тот, кто не дает себя заковать в эту цепь.
Одним из таких звеньев был день, последовавший за происшествиями, описанными в предыдущей картине.
Сам по себе понедельник этот начался совсем не так уж скверно, но затем события стали развиваться с такой мрачной последовательностью, что невольно мог возникнуть вопрос: кому же в этот день было доверено распоряжаться судьбами людей?
Совсем не плохо было, например, то, что Тоотсу удалось так легко отделаться от кистера; идя утром в школу, Тоотс опасался худшего, случилось так, что кистеру во время перемены удалось выгодно дать свою свинью и, по-видимому, сделка эта обрадовала его и ублажила его сердце. Во всяком случае, Тоотсу это оказалось на руку, и его мрачным предчувствиям был, как говорится, переломлен хребет.
Перед уроком арифметики Тоотс нигде не мог найти свою грифельную доску, несмотря на все поиски и расспросы. Но и в этом особой беды не было: когда он, наконец, обнаружил в спальне свою доску и присмотрелся к ней, то увидел, что какой-то добрый человек написал на ней решение сегодняшней задачи. Как потом выяснилось, сделал Тали – он вчера взял из классной наугад одну из досок.
Тоотс ничего против не имел: пожалуйста, пусть берут его доску. Пусть берут ее и в другой раз, если нужно. Короче говоря, пусть берут доску всегда.
Этим и ограничились светлые стороны сегодняшнего дня. А плохое началось так.
После урока арифметики Тоотс с четырьмя или пятью товарищами вышел во двор и начал учить их считать от единицы до десяти: раста, дваста, каукариста, кягуреру, ариспатса, икеруритс, кугеуру, кагеуру, кяоруру, кяэру. Сам он шел впереди, а рядом и следом за ним тянулись его верные последователи, едва слышно бормоча таинственные слова.
Кугеуру, кагеуру, икеруритс… Как только более смышленые ребята справились с этой задачей, мстер сразу же задал им новую:
– Кивирюнта – пунта – энта – паравянта – васвилинги – суски – товара – асс – сарапилли – ясси – карлитери – юнни – айкукури – лейонни.
Это был крепкий орешек. Выпучив глаза, мальчишки старались зазубрить чудодейственные слова, но те никак не запоминались.
– Что значат эти слова? – спросил кто-то из ребят.
– Га-а, – ответил Тоотс, взглянув на него через плечо. – Попробуй сказать их в ночь под Новый год, ровно в двенадцать часов, тогда и увидишь, что они означают.
– А что ж они все-таки значат?
– Что значат, что значат… Во всяком случае, что-то да значат, и но же я их наизусть заучивал.
– Ну, а что?
– Если скажешь их в новогоднюю ночь, сразу кто-то и появится.
– Кто?
– Появится… такой вот… с копытцами… Наш батрак один раз их сказал. Пошел в баню один и сказал.
– Ну?
– Что – ну? Тот и появился.
– А какой он из себя?
– Какой?.. Волосатый. Весь в шерсти, как баран. И черный. Сначала закудахтал в углу, как курица: ко-о-ко-ко… Батрак подумал: черт знает, откуда здесь курица взялась? А тот как шагнет из угла, у батрака и дух захватило.
– Почему?
– Почему?.. Ну, с испугу. Он из бани бегом и – домой! Обернулся назад и видит: тот, волосатый, стоит в дверях бани, а у самого глаза горят, как угли. А вы, дурачье, что думаете – шутка это, что ли, если такой появится? Но я… в следующий раз сам пойду… посмотрю.
– Пойдешь?
– Пойду, ну да, пойду. А вы, дурачье, думаете – испугаюсь? Ну конечно, с голыми руками не пойду, не такой уж я болван, захвачу свой громобой, тогда и пойду. О-о, я еще заряжу его серебряной пулей, пусть тогда сунется. Как бацну… он у меня сразу так и кувырнется, пусть тогда попробует: ко-о-ко-ко…
– А разве нужно непременно одному идти?
– Вот чудак, конечно, одному! Как же ты вдвоем пойдешь.
– А что он сделает, если вдвоем пойти?
– Если вдвоем… Ну, может, через щелочку в стене подсматривать будет, а вылезти побоится.
– А батрак его, значит, видел?
– Ну да. После несколько дней болел. И бывало, чуть стемнеет, так он – хоть убей его, а к бане ни на шаг.
– Что-то больно уж много несчастий всяких с этим вашим батраком случается, – заметил один из наиболее недоверчивых слушателей. – Осенью ты говорил, будто змея ему вокруг шеи обвилась, а теперь он у тебя с чертями возится… Что это за человек такой у вас?
– Да так, один мужичок из Мыркна.
Когда прозвенел звонок и все упомянутые нами лица уже собрались идти в класс, перед ними вдруг, словно из-под земли, выросла фигура кистера. Ребята струсили.
– А ну, говорите, чему это вас Тоотс опять учил? – рявкнул кистер. – Наверно, опять какая-нибудь дурацкая песня или ругательства!
– Ничего, ничего такого не было, – попытался возразить Тоотс.
– Молчать! – крикнул кистер, так сильно топнув ногой о пол коридора, что у Тоотса душа ушла в пятки, а оттуда через рваные задники чуть было совсем не удрала от своего хозяина.
– Сымер, говори ты!
– Раста, дваста, кяорурукеру, икереуруритс, – пролепетал перепуганный Сымер.
– Молчать! Это что за вздор?
– Не знаю, Тоотс так говорил.
– Ну да, а ты только и знаешь, что наизусть заучивать. Ты, оболтус, лучше бы песнопения учил и библейские истории. Их ты никогда не знаешь. А ты, – кистер повернулся к Тоотсу, – если сегодня еще хоть раз покажешься мне на глаза, то берегись! Встреча наша будет неприятной, постарайся ее избежать. Помни – ты и так в школе держишься, точно на лезвии ножа. Еще одна такая выходка, как вчера, и ты вылетишь отсюда на веки вечные. Марш в класс!
Тоотс не заставил дважды повторять эти слова.
Происшествие это, однако, ничуть не помешало ему на следующей перемене организовать новый заговор. Сопровождаемый несколькими ребятами постарше, он появился во дворе и немедля занялся весьма важным делом.
Возле забора лежали опрокинутые дровни кистера. Они были вынесены со двора, и все три „Черных капитана“ – такое наименование Тоотс успел уже присвоить себе и своим единомышленникам – уселись в сани и со страшной скоростью понеслись вниз со школьной горки. Остановились сани лишь на другом берегу реки, на поле хутора Кооли. Только теперь, оглянувшись, наши пассажиры заметили, какой длинный путь они проехали. И всем это очень понравилось. Сани снова втащили на гору, и смелые путешественники с гиканьем помчались вниз; чудесная поездка приводила их в восторг.
Но их уже подстерегала неудача. Сначала из школы вышел один мальчуган, за ним второй, третий… Четвертый позвал пятого, пятый побежал и крикнул на весь класс, чтобы все шли смотреть, как поезд мчится с горы. И вскоре мальчишки заполнили весь школьный двор.
Ребята, скользившие на санях с горки, как раз вернулись из третьего рейса и собирались своей компанией совершить и четвертый, но тут явились непрошенные гости; на санях вмиг выросла целая живая груда мальчишек.
В самом низу под этой грудой хрипел Тоотс; он кричал, что если ребята сейчас же не слезут, то нога у него сломается, как кнутовище. Никто, конечно, не обратил на это внимания, никому и в голову не пришло слезать; только Имелик насмешливо спросил: – А как у тебя нога сломается – вдоль или поперек?
Сразу же после этого кто-то подтолкнул сани, и они понеслись вниз.
Маленький Леста – он один только остался на горке и наблюдал эту поездку – потом описывал ее так:
– Ох ты господи! Кезамаа только толкнул сани – а они как понесутся – вж-ж-жик! Сначала как будто подпрыгивали, а как у реки очутились, чуть повернули да прямо об дерево – трах! Полозья поломались – аж треск пошел, а ребята кричать начали, ужас как, а у речки ребят было на земле прямо как травы на покосе, один головой вниз торчит в снегу, другой по реке на четвереньках ползает, а сам все: „аи, аи“ да „аи, аи“! Я сначала подумал, что теперь они все помрут, и испугался, а кистер как пришел, они все сразу ожили и побежали наверх. А я в класс пошел и сказал Тали – ох ты, господи, ну и зададут им теперь трепку!
И им действительно задали трепку. И не только кистер – многих покарала сама судьба.
У Имелика из носу текла кровь, словно вино из бочки, как он сам говорил. У Кезамаа над бровью вскочила огромная синяя шишка, у Тоомингаса было ободрано колено, а Тоотс охал, что он сейчас умрет. У него была немного оцарапана нога около щиколотки.
Кистер же долго стоял в раздумье у реки, а потом стал бродить вокруг своих поломанных саней, как привидение среди развалин замка.
Одним из таких звеньев был день, последовавший за происшествиями, описанными в предыдущей картине.
Сам по себе понедельник этот начался совсем не так уж скверно, но затем события стали развиваться с такой мрачной последовательностью, что невольно мог возникнуть вопрос: кому же в этот день было доверено распоряжаться судьбами людей?
Совсем не плохо было, например, то, что Тоотсу удалось так легко отделаться от кистера; идя утром в школу, Тоотс опасался худшего, случилось так, что кистеру во время перемены удалось выгодно дать свою свинью и, по-видимому, сделка эта обрадовала его и ублажила его сердце. Во всяком случае, Тоотсу это оказалось на руку, и его мрачным предчувствиям был, как говорится, переломлен хребет.
Перед уроком арифметики Тоотс нигде не мог найти свою грифельную доску, несмотря на все поиски и расспросы. Но и в этом особой беды не было: когда он, наконец, обнаружил в спальне свою доску и присмотрелся к ней, то увидел, что какой-то добрый человек написал на ней решение сегодняшней задачи. Как потом выяснилось, сделал Тали – он вчера взял из классной наугад одну из досок.
Тоотс ничего против не имел: пожалуйста, пусть берут его доску. Пусть берут ее и в другой раз, если нужно. Короче говоря, пусть берут доску всегда.
Этим и ограничились светлые стороны сегодняшнего дня. А плохое началось так.
После урока арифметики Тоотс с четырьмя или пятью товарищами вышел во двор и начал учить их считать от единицы до десяти: раста, дваста, каукариста, кягуреру, ариспатса, икеруритс, кугеуру, кагеуру, кяоруру, кяэру. Сам он шел впереди, а рядом и следом за ним тянулись его верные последователи, едва слышно бормоча таинственные слова.
Кугеуру, кагеуру, икеруритс… Как только более смышленые ребята справились с этой задачей, мстер сразу же задал им новую:
– Кивирюнта – пунта – энта – паравянта – васвилинги – суски – товара – асс – сарапилли – ясси – карлитери – юнни – айкукури – лейонни.
Это был крепкий орешек. Выпучив глаза, мальчишки старались зазубрить чудодейственные слова, но те никак не запоминались.
– Что значат эти слова? – спросил кто-то из ребят.
– Га-а, – ответил Тоотс, взглянув на него через плечо. – Попробуй сказать их в ночь под Новый год, ровно в двенадцать часов, тогда и увидишь, что они означают.
– А что ж они все-таки значат?
– Что значат, что значат… Во всяком случае, что-то да значат, и но же я их наизусть заучивал.
– Ну, а что?
– Если скажешь их в новогоднюю ночь, сразу кто-то и появится.
– Кто?
– Появится… такой вот… с копытцами… Наш батрак один раз их сказал. Пошел в баню один и сказал.
– Ну?
– Что – ну? Тот и появился.
– А какой он из себя?
– Какой?.. Волосатый. Весь в шерсти, как баран. И черный. Сначала закудахтал в углу, как курица: ко-о-ко-ко… Батрак подумал: черт знает, откуда здесь курица взялась? А тот как шагнет из угла, у батрака и дух захватило.
– Почему?.. Ну, с испугу. Он из бани бегом и – домой! Обернулся назад и видит: тот, волосатый, стоит в дверях бани, а у самого глаза горят, как угли. А вы, дурачье, что думаете – шутка это, что ли, если такой появится? Но я… в следующий раз сам пойду… посмотрю.
– Пойдешь?
– Пойду, ну да, пойду. А вы, дурачье, думаете – испугаюсь? Ну конечно, с голыми руками не пойду, не такой уж я болван, захвачу свой громобой, тогда и пойду. О-о, я еще заряжу его серебряной пулей, пусть тогда сунется. Как бацну… он у меня сразу так и кувырнется, пусть тогда попробует: ко-о-ко-ко…
– А разве нужно непременно одному идти?
– Вот чудак, конечно, одному! Как же ты вдвоем пойдешь.
– А что он сделает, если вдвоем пойти?
– Если вдвоем… Ну, может, через щелочку в стене подсматривать будет, а вылезти побоится.
– А батрак его, значит, видел?
– Ну да. После несколько дней болел. И бывало, чуть стемнеет, так он – хоть убей его, а к бане ни на шаг.
– Что-то больно уж много несчастий всяких с этим вашим батраком случается, – заметил один из наиболее недоверчивых слушателей. – Осенью ты говорил, будто змея ему вокруг шеи обвилась, а теперь он у тебя с чертями возится… Что это за человек такой у вас?
– Да так, один мужичок из Мыркна.
Когда прозвенел звонок и все упомянутые нами лица уже собрались идти в класс, перед ними вдруг, словно из-под земли, выросла фигура кистера. Ребята струсили.
– А ну, говорите, чему это вас Тоотс опять учил? – рявкнул кистер. – Наверно, опять какая-нибудь дурацкая песня или ругательства!
– Ничего, ничего такого не было, – попытался возразить Тоотс.
– Молчать! – крикнул кистер, так сильно топнув ногой о пол коридора, что у Тоотса душа ушла в пятки, а оттуда через рваные задники чуть было совсем не удрала от своего хозяина.
– Сымер, говори ты!
– Раста, дваста, кяорурукеру, икереуруритс, – пролепетал перепуганный Сымер.
– Молчать! Это что за вздор?
– Не знаю, Тоотс так говорил.
– Ну да, а ты только и знаешь, что наизусть заучивать. Ты, оболтус, лучше бы песнопения учил и библейские истории. Их ты никогда не знаешь. А ты, – кистер повернулся к Тоотсу, – если сегодня еще хоть раз покажешься мне на глаза, то берегись! Встреча наша будет неприятной, постарайся ее избежать. Помни – ты и так в школе держишься, точно на лезвии ножа. Еще одна такая выходка, как вчера, и ты вылетишь отсюда на веки вечные. Марш в класс!
Тоотс не заставил дважды повторять эти слова.
Происшествие это, однако, ничуть не помешало ему на следующей перемене организовать новый заговор. Сопровождаемый несколькими ребятами постарше, он появился во дворе и немедля занялся весьма важным делом.
Возле забора лежали опрокинутые дровни кистера. Они были вынесены со двора, и все три „Черных капитана“ – такое наименование Тоотс успел уже присвоить себе и своим единомышленникам – уселись в сани и со страшной скоростью понеслись вниз со школьной горки. Остановились сани лишь на другом берегу реки, на поле хутора Кооли. Только теперь, оглянувшись, наши пассажиры заметили, какой длинный путь они проехали. И всем это очень понравилось. Сани снова втащили на гору, и смелые путешественники с гиканьем помчались вниз; чудесная поездка приводила их в восторг.
Но их уже подстерегала неудача. Сначала из школы вышел один мальчуган, за ним второй, третий… Четвертый позвал пятого, пятый побежал и крикнул на весь класс, чтобы все шли смотреть, как поезд мчится с горы. И вскоре мальчишки заполнили весь школьный двор.
Ребята, скользившие на санях с горки, как раз вернулись из третьего рейса и собирались своей компанией совершить и четвертый, но тут явились непрошенные гости; на санях вмиг выросла целая живая груда мальчишек.
В самом низу под этой грудой хрипел Тоотс; он кричал, что если ребята сейчас же не слезут, то нога у него сломается, как кнутовище. Никто, конечно, не обратил на это внимания, никому и в голову не пришло слезать; только Имелик насмешливо спросил: – А как у тебя нога сломается – вдоль или поперек?
Сразу же после этого кто-то подтолкнул сани, и они понеслись вниз.
Маленький Леста – он один только остался на горке и наблюдал эту поездку – потом описывал ее так:
– Ох ты господи! Кезамаа только толкнул сани – а они как понесутся – вж-ж-жик! Сначала как будто подпрыгивали, а как у реки очутились, чуть повернули да прямо об дерево – трах! Полозья поломались – аж треск пошел, а ребята кричать начали, ужас как, а у речки ребят было на земле прямо как травы на покосе, один головой вниз торчит в снегу, другой по реке на четвереньках ползает, а сам все: „аи, аи“ да „аи, аи“! Я сначала подумал, что теперь они все помрут, и испугался, а кистер как пришел, они все сразу ожили и побежали наверх. А я в класс пошел и сказал Тали – ох ты, господи, ну и зададут им теперь трепку!
У Имелика из носу текла кровь, словно вино из бочки, как он сам говорил. У Кезамаа над бровью вскочила огромная синяя шишка, у Тоомингаса было ободрано колено, а Тоотс охал, что он сейчас умрет. У него была немного оцарапана нога около щиколотки.
Кистер же долго стоял в раздумье у реки, а потом стал бродить вокруг своих поломанных саней, как привидение среди развалин замка.
XV
Во время урока, последовавшего за „поездкой по железной дороге“, в школу явился Кийр. Он был бледен и, видимо, перенес немало мучений. Походка у него стала какой-то потешной, кособокой, точно у собаки. Тоотг многое дал бы за то, чтобы сейчас же с ним поговорить. После такого насыщенного приключениями дня, как вчерашний, ему надо было столько рассказать Кийру, да и самому его расспросить, что он никак не мог дождаться конца урока. Нарисовав на клочке бумаги бутылку, он надписал на ней „Лати пате“, кинул записку под самый нос Кийру и стал следить, какая мина будет у Кийра, когда тот увидит его послание. Кийр, взглянув на записочку, сделал кислое лицо, зевнул и начал как-то странно фыркать, словно объевшаяся кошка.