Лутс Оскар. Весна

   Свернув с дороги, он очутился в березовой роще, начинавшейся у самой тропинки и простиравшейся почти до хутора Рая. Здесь он присел на березовый пень и углубился в свои мысли.
   Но недаром говорится: чем беда горше, тем помощь ближе. По шоссейной дороге шел, приближаясь к Арно, Кристьян Либле, звонарь паунвереской церкви. Он уже «нагрузился, как бомба» – так он сам любил о себе говорить, – и сейчас, пошатываясь на своих ослабевших ногах, беспрерывно сражался с невидимыми врагами. Каждое деревцо, каждый кустик он принимал за каких-то разбойников и без устали угрожал им:
   Погоди ты, дьявол, я тебе нос в лепешку расквашу!
   Или:
   – Уж я тебе покажу!
   Поравнявшись с Арно, звонарь увидел, что тот сидит на пне, и с громким криком побежал прямо на него.
   – А, вот ты где! Ну, теперь живым не уйдешь!
   Но Арно продолжал спокойно сидеть. Он давно привык к Либле и знал, что на самом деле тот вовсе не такой уж грозный. И действительно, Либле вскоре понял, что перед ним не разбойник, за которым нужно гнаться, а всего-навсего Арно, и заговорил, беспрерывно икая:
   – Ик…да-а, так это же… это же молодой хозяин Сааре. Ну да, смотрит, все ли в порядке в лесу, да и вообще икк…
   – Нет, я шел из школы, – ответил Арно.
   – А, из школы? Ну а что, Юри-Коротышка опять сегодня рычал, икк? Рычал, конечно, как всегда. Ну да, куда ж он денется. Как начал орать, даже в трактире слышно было, икк. Яан Карпа мне и говорит – иди, говорит, набей на него обруч, не то он, дрянь этакая, еще лопнет со злости… икк, ик, икк.
   Речь звонаря забавляла Арно.
   – А ведь не лопнул же, – сказал он.
   И Кристьян Либле, этот тридцатишестилетний полуэстонец, полулатыш, продолжал, сопровождая слова икотой и отрыжкой:
   – Ну а как же… ик… еще немного —и лопнул бы.
   – Ой нет, такой не лопнет, – отозвался Арно.
   – Да, пожалуй, икк, так легко и не лопнет, у него, скотины, шкура толстая. Моя мать-покойница всегда, бывало, говорит – из такой шкуры бы веревки для коромысла вить, они бы до самого светопреставления цели были, ик!
   Плохое настроение Арно быстро улетучивалось. При всей своей любви к чарочке и неукротимой страсти к торгашеству Либле был большой шутник. С ним только надо было уметь обойтись по-хорошему. Того, кто его не изводил и старался с ним ладить, Либле умел рассмешить чуть ли не до колик в животе. Водки он ни у кого не клянчил, а покупал ее обычно на свои деньги. Когда денег у него не оказывалось, он брал в долг, а когда в долг больше не давали, закладывал трактирщику свою одежду и готов был идти домой чуть ли не нагишом.
   Арно и звонарь долго еще сидели и болтали «всухую», как выражался опять-таки сам Либле. Потом он вытащил из кармана бутылку водки, отхлебнул из нее и сказал:
   – Приходится иной раз смазывать, не то загорится. Ведь рот у человека – то же самое, что машина.
   Он протянул бутылку Арно, предлагая и ему хлебнуть. Арно сначала противился, но звонарь пристал к нему как банный лист, и тогда паренек решил про себя: «Ну что ж, попробую!»
   И попробовал. Водка была ужасно горькая. Когда он выпил, ему показалось, будто он глотнул огня. Но, боясь обнаружить свою слабость, он стерпел скверное ощущение и даже не сплюнул. Звонарю такая отвага понравилась. Он принялся расхваливать мальчугана и, сунув себе в рот самокрутку, сделал точно такую же и для Арно. Мальчик и на этот раз стал отказываться, но под конец взял ее. Так они и сидели вдвоем в березовой роще – старый и малый, пили водку и курили. Арно отхлебнул из бутылки еще несколько раз. А когда первая цигарка была выкурена, свернули вторую – словом, дела шли совсем как у взрослого. Через полчаса оба заснули. А вокруг шумела березовая роща, убаюкивая их колыбельной песней.

VIII

   Когда на хуторе Сааре увидели, что сыночек все не возвращается, хозяйка, мать Арно, забеспокоилась.
   – Где он, негодный, может быть? – сказала она своему мужу, отцу Арно.
   – А, да где ему быть, верно, в школе ночевать остался, – ответил он.
   – Чего ради он там останется, у него и еды с собой нет. Может, с ним по дороге что-нибудь стряслось?
   – Что там могло стрястись… подожди, придет.
   Но Арно все не было, и мать решила пойти на хутор Рая, узнать, вернулась ли Тээле. Тээле оказалась уже дома. Когда ее стали спрашивать об Арно, она ответила, что, уходя из школы, видела его – он стоял во дворе вместе с другими мальчиками. Больше она ничего не знала. Потом она, правда, добавила, что, как ей кажется, мальчишки сегодня затеяли что-то необычное; они все шушукались между собой на дворе и что-то старательно рассматривали. Хотя Тээле и прошла совсем близко от них, ей так и не удалось подсмотреть, что они там такое замышляют. Мать Арно вернулась домой и стала снова ждать. Но разве может успокоиться сердце матери, если уж она начала треножиться о своем ребенке! Не находя себе покоя, она решила пойти н школу и расспросить о сыне. Ребята, ночевавшие в школе, сказали ей, что Арно давно ушел; больше никто ничего не знал. Визак высказал предположение, что Арно мог попасть в лапы к Дурачку-Марту. Говорят, Дурачок-Март в последнее время часто бродит по окрестностям. Услышав это, мать Арно еще больше встревожилась.
   Дурачок-Март был огромного роста мужик, крепкий, как бревно; вечно он что-то болтал о машинах и винтиках, а однажды, говорят, действительно погнался за какой-то школьницей, возвращавшейся домой. Ей, правда, удалось убежать, но потом она от испуга заболела. Поэтому дети боялись, возвращаясь домой, встретиться с ним и, когда на дороге показывался какой-нибудь высокий мужчина, они уже издали всматривались, не Март ли это.
   Мать Арно заторопилась домой. По дороге она все повторяла про себя:
   – Куда ж он все-таки девался, глупое дитя? Куда же он девался?
   Батрак, подумав, тоже решил, что дело неладно.
   – Поди знай, – сказал он наконец, – может, и впрямь Дурачок-Март, скотина этакая, напугал парня, а тот с перепугу удрал бог знает куда. Может, в Папское болото забрел да там и заблудился.
   Батрак очень дружил с Арно. Он знал тьму всяких историй о привидениях и домовых, и, когда они вдвоем с Арно уходили в ночное, разговорам их не было ни конца ни края. Засыпали они только на рассвете у гаснущего костра. Арно всегда брал с собой большой отцовский тулуп, и, если становилось холодно, батрак укутывал его в тулуп по самый нос. Когда они укладывались спать, полы тулупа подворачивали Арно под бока, одну на другую, и мальчик сразу становился похож на тюленя. Поэтому перед сном они и говорили: «А сейчас давай играть в тюленей!» Батрак был озабочен исчезновением своего юного друга не меньше, чем его родители. От волнения парень так ожесточенно сосал свою коротенькую трубку, что она прямо пищала; он не мог даже спокойно стоять на месте. Он посоветовал хозяевам сейчас же взяться за поиски Арно. И вот начались поиски. Сначала мальчика искали невдалеке от дома, затем все дальше и дальше, расширяя круг. Звали, аукали, в березовой роще откликалось эхо, но никто не отзывался… Стемнело, стал накрапывать мелкий дождик. Волей-неволей пришлось прекратить поиски. Мать Арно заплакала. Но батрак, уже собиравшийся вслед за другими вернуться домой, вдруг заметил приближавшуюся к ним фигуру. То был Дурачок-Март. Батрак подобрался к нему сзади и набросился на него с криком:
   – Говори, сатана, куда ты загнал мальчишку?
   – Какого мальчишку? Не знаю я никакого мальчишки.
   – Врешь.
   – Нет, не вру.
   Дело дошло до того, что батрак ударил Марта. Но Март, хоть и был ростом с Голиафа и отличался огромной силой, не любил ввязываться в драку. Так и сегодня: он только провел рукой по ушибленному месту, вытер глаза и заявил, что лучшее средство против опухоли – это вареная простокваша.
   Тогда хозяйка попыталась подкупить Марта. Она обещала отдать ему старый пиджак и брюки хозяина, пусть только скажет правду. Но и это не помогло. Март твердил одно и то же – ничего он не знает.
   – Тебя сам черт не поймет, – выругался наконец батрак. – Может, ты и впрямь не знаешь. Но тогда пойдем с нами, помоги искать. Пройдемся еще разок вон там, по березняку. Ты иди со стороны Рая, а я зайду со стороны болота. Когда пойдешь, аукай.
   – Не пойду, – заупрямился Март.
   – Ого-го! Не пойдешь?
   – Не пойду.
   – Почему?
   – Не пойду.
   – Пойдем, Март, я тоже пойду со стороны дороги, тогда мы и сделаем круг, – вмешался в разговор хозяин.
   Но Март стоял на своем.
   – Идите сами ищите, а я не пойду.
   У батрака лопнуло терпение, и он прикрикнул на Марта:
   – Смотри, заработаешь еще раз! У тебя совесть нечиста, не то пошел бы. Говори, куда загнал мальчика!
   – Никуда я его не загонял.
   – Но ты сегодня его видел?
   – Не видал.
   – Врешь!
   – Нет, не вру. Не верите – так возьмите два стебелька полевицы, помакните в ручей и сожгите, а золу снесите в канаву у дороги. Как подползет змея, так сразу и издохнет. Да, да, правда. Новые плуги то же самое…
   – Брось чепуху молоть!
   – Не пойду я, в лесу разбойники.
   – Чего ты болтаешь!
   – Ей-богу, правда. Шел я через березняк и вижу – трое или четверо там спят, только храп стоит. У одного огромный нож за поясом…
   – Что ты мелешь!
   – Пойдите посмотрите.
   Хозяйка перепугалась.
   – Не верьте вы его болтовне, – сказал хозяин. – Иди, покажи нам, где там разбойники.
   – Вы туда с голыми руками не ходите, – предупредил Март. – Будь у вас такая машинка, что пули выбрасывает, когда ее за рукоятку крутишь, тогда бы можно идти. Возьмите с собой эту машинку и идите. Держитесь края болота, поближе к дороге, там сами увидите.
   Но у батрака окончательно истощилось терпение.
   – Не буду я больше твою болтовню слушать, – сказал он. – Погоди, Март, вот посадим тебя завтра в кутузку, тогда увидишь. Идем, хозяин!
   Хозяйка пошла вместе с ними, тихонько утирая слезы передником, а поодаль от них крался Март.
   Он все время бормотал одно и то же:
   – Да, вот бы такую машинку, с маховиком в восемьдесят футов поперек.
   Временами в голове у него прояснялось, и тогда он был человек как человек, но потом мысли его снова начинали путаться, он принимался что-то вычислять насчет машин и попадал, что называется, в болотную трясину.
 
   – Ай-ай-ай, ты что же, сынок, никак пить начал? – говорила мать, ведя Арно домой.
   – А ты, Кристьян, тоже думай, кому водку давать, кому нет, – заметил хозяин, обращаясь к Либле.
   – Ну, ну, что ж тут такого? Поспали немножко и дело с концом, – отвечал Либле, все еще пьяный.
   Шествие их выглядело довольно забавно: впереди, шатаясь и все время жалуясь на тошноту, шагал Арно, рядом обняв сына за плечи, шла мать, за ними хозяин и батрак, с фонарями в руках; замыкал шествие Либле, не на жизнь, а на смерть сражаясь с камнями и пнями.
   Шагах в двадцати позади понуро плелся Март.
   Вернувшись домой, они застали у себя гостей. Тревожный слух об исчезновении Арно успел за это время дойти до хутора Рая, и хозяйка вместе с Тээле пришли узнать, что же в самом деле случилось.
   Когда Арно, сопровождаемый матерью, показался в дверях, Тээле испуганно вскрикнула:
   – Глядите, какой он бледный!
   Мать Тээле тоже воскликнула:
   – Ох, боже мой, что с ним такое?
   – Ах, да ничего особенного, – ответила мать Арно; но отец, в эту минуту вошедший в комнату, услышал их разговор и сказал:
   – Да просто пьян, чего тут еще. Мальчишка напился. Были вдвоем с Либле в лесу, выпили водки и заснули.
   В это время вместе с Мартом в дверь ввалился Либле. Ответ хозяина ему совсем не понравился.
   – Ну вот еще! – пробормотал он. – Раздуваете теперь это дело, точно бог весть что стряслось, – солнце, что ли, в обратную сторону завертелось. Ух вы!
   – Нечего ухать, Кристьян! Тебя, безобразника, надо бы прежде всего отдубасить, заметил батрак, вешая фонарь на крюк.
   Арно сразу же уложили в постель. Когда он уже лежал под одеялом, к нему в комнату вошли Тээле и ее мать. Тээле, подойдя к кровати, спросила шепотом:
   – Арно, что с тобой?
   Арно хотелось бы приподняться с легкостью пушинки, но все тело его настолько ослабело, что он не смог и двинуться. Его побелевшие губы прошептали:
   – Болен я.
   Поодаль от кровати, у стола сидели и беседовали между собой хозяйки. Словно сквозь дремоту слышал Арно, как мать его нараспев рассказывала соседке всю эту злополучную историю.
   – Ох ты господи, и лежат они оба в березняке…
   В первой комнате ужинали. Либле, видимо, тоже сидел за столом – слышно было, как он с набитым ртом без устали о чем-то болтает, не давая остальным и слово вставить.
   – Это еще что! А вот когда я был молодой, так, бывало, такая темень, что и пальца своего не увидишь…
   Потом Арно услышал, как Март, чмокая губами, тоже что-то сказал. Что именно, Арно так и не понял; но ему послышались такие слова, как пар, рычаг, шестерня и тому подобное.
   – Ты водку пил? – спросила Тээле.
   – Да… немножко.
   – Горькая она была?
   – Да, очень.
   – Зачем же ты ее пил?
   – Либле угощал.
   – Пусть угощает, а ты не пей.
   – А я больше и не буду. Только ты в школе никому не рассказывай, что я пил. А то засмеют еще.
   – Да нет, не скажу, зачем мне говорить. Ты завтра пойдешь в школу?
   – Пойду, конечно… если выздоровею.
   Арно и сам, конечно, понимал, что слово «выздоровею» здесь совсем неуместно, что о выздоровлении могут говорить только действительно больные люди, но сказать иначе он ни за что не решился бы. Несмотря на тошноту и головную боль, ему было стыдно перед Тээле.
   – Ты не сердишься на меня, что я водку пил?
   – Чего же мне сердиться?
   – Ну, я думал… может, ты сердишься.
   – Нет, не сержусь.
   Оба замолчали. Когда раяские собрались уходить, Арно вытащил из-под одеяла руку и попрощался с ними.
   – Выздоравливай и будь умницей, – сказала, уходя, хозяйка хутора Рая.
   Арно эти слова будто острым ножом резанули.
   «Будь умницей!» Смышленый мальчуган сделал из этих слов довольно правильный вывод. Они означали: «Выздоравливай да смотри больше не пей». Но упрек этот оказался далеко не последним.

IX

   История с Йоозепом Тоотсом кончилась тем, что его все же оставили в школе, но с условием, что он бросит свои проказы, сколько бы их у него ни было в запасе, и будет вести себя по-человечески. Тоотс обещал сделать все, что будет в его силах. На другой день в школе он не смог как следует сидеть на парте. Он вертелся и извивался, словно червяк на крючке, и, когда товарищи стали его расспрашивать, в чем дело, он сказал им, что на заду у него вскочил здоровенный чирей. Но тут нашлись злые языки – кое-кто готов был даже поклясться, положив руку на индейский лук, что чирей этот не что иное, как узоры, которыми старик Тоотс разукрасил зад своего сына. Как бы там ни было, Тоотс, возможно, чуть пострадал физически, зато выиграл морально. На уроках он теперь сидел молчаливый, как пень, и задачи решал гораздо лучше, чем раньше. Все были поражены. Поведение Тоотса оставалось безупречным уже второй день, и, может быть, так продолжалось бы и до самой его смерти, не вмешайся тут сама судьба. Но она вмешалась, и не в пользу Тоотса.
   Однажды утром, когда ребята, ночевавшие в школе, проснулись, рыжеволосый Кийр вдруг обнаружил, что с его замечательными ботинками на пуговичках за ночь произошли существенные изменения: на них не осталось ни одной пуговицы.
   Что было делать? Тоотс, первым подоспевший к месту происшествия, посоветовал перевязать ботинки бечевкой и как-нибудь обойтись без пуговиц; во всяком случае, сказал он, реветь нечего и идти жаловаться незачем. Визак, порывшись у себя в карманах, нашел несколько оловянных пуговиц от кальсон и посоветовал Кийру пришить к ботинкам эти пуговицы, пока других нет. Лимаск, сын льноторговца, вытащил у себя из-под изголовья пучок льна и предложил сплести веревку, если Кийру понадобится.
   Однако рыжий Кийр, тщательно взвесив все три предложения, пришел к выводу, что ни одно из них не подходит. А уж если человек потерял всякую надежду, так скажите на милость, что ему еще может помочь?
   И Кийр решил облегчить свои муки горькими слезами.
   Как ни старались товарищи его утешить, причем Тоотс действовал на этом поприще особенно рьяно, – все было напрасно. Если бы слезы обладали способностью превращаться в пуговицы, потерпевшему хватило бы этих пуговиц на целые десять пар ботинок, но вся беда в том, что плакал-то он слезами, а не пуговицами.
   Все столпились вокруг Кийра. Он сидел в спальне на своей кровати, держа в руках ботинки, и ждал кистера, который с минуты на минуту должен был прийти на утреннюю молитву.
   Кистер появился. Тогда наш рыжеголовый мужичок в одних чулках зашагал в классную и, глядя на кистера глазами, полными слез, всхлипывая, пробормотал:
   – Пуговицы пропали.
   – Какие пуговицы?
   – Пуговицы от ботинок. Вчера вечером еще были, Визак их тоже видел, а сегодня хочу обуться, смотрю – ни одной нет.
   – Что это значит?
   Словно божья гроза, упал на толпу ребят гневный взгляд кистера.
   Воцарилась мертвая тишина.
   Наконец неловкое молчание прервал голос Тоотса:
   – Может, крысы унесли. Крысы любят блестящие вещи. Дома у нас они однажды сечку унесли, так ее потом и не нашли.
   Взгляд кистера устремился на говорившего.
   – Ну, если ее не нашли, откуда же вы могли знать, что именно крысы унесли вашу сечку?
   – Кто же другой мог унести.
   – Сечку?
   – Ну да, сечку.
   – Послушай, крысы ведь сечку и с места сдвинуть не могут, не то что унести. Что ты врешь!
   – Их, верно, было несколько штук.
   – Ну тебя с твоими баснями! Это какая-нибудь двуногая крыса унесла вашу сечку, такая же, как та, что сожрала пуговицы Кийра.
   – Не знаю, – пожимая плечами, сказал Тоотс.
   – А я знаю, – ответил кистер. – Кийр, пойди принеси свои ботинки!
   Кийр пошел и принес. Кистер с видом знатока осмотрел их.
   – Где они у тебя стояли?
   – Под кроватью.
   – Так. А когда ты их утром стал надевать, они оказались там же? Вспомни хорошенько.
   – Даа… даа… Но поближе к изголовью, больше из-под кровати высовывались.
   – Ага! А кто спит головой к твоему изголовью?
   – Визак, – ответил Тоотс.
   Кистер испытующе взглянул на него. Но ни лицо, ни поведение Тоотса не вызывали никаких подозрений.
   – Визак… А еще кто?
   – Визак, потом Кярд, а дальше Тоотс.
   – Да, да, именно, потом я, – кашлянув, подтвердил Тоотс.
   – Так. А ты не слышал, чтобы ночью кто-нибудь ходил около твоей постели?
   – Нет.
   – А когда ты утром встал, тебя никто ни о чем не расспрашивал?

   – Нет, никто.
   – Кто первый спросил, что с тобой, или что-нибудь в этом роде?
   – Никто не спрашивал.
   – Ну, а кто первым подошел к твоей кровати, когда ты сказал, что у тебя пуговицы пропали?
   – Тоотс.
   – Так. Что же он тебе сказал?
   – Он сказал, чтоб я попробовал как-нибудь обойтись без них, и чтоб я не ревел и не ходил жаловаться.
   – Тоотс, ты ему говорил это?
   – Да, говорил. Я сказал – стоит ли из-за каждого пустяка реветь.
   – А ты не говорил Кийру, что не стоит ходить жаловаться?
   – Да-да, это я тоже говорил.
   – Почему ты это ему говорил?
   – Да просто так… я думал – это нехорошо, когда ходят жаловаться.
   – Так, так! Ты, значит, считаешь, что это нехорошо, когда ходят жаловаться.
   Кистер бывал очень крут, когда все казалось ясным и известно было, кто виновник. Но тут он имел дело с явно запутанным случаем, тут надо было разобраться с полным хладнокровием, поэтому вначале он старался быть весьма сдержанным. Отложив в сторону молитвенник, он протер свои очки и, обращаясь к мальчикам, сказал:
   – Ну-ка, идемте в спальню!
   Мальчики отправились за ним. Одним из первых наполеоновской поступью шествовал Тоотс, он же Кентукский Лев.
   – Скажи-ка, Тоотс, – спросил кистер, – с каких это пор ты спишь здесь и домой не ходишь?
   – Я-то… я сегодня тут первый раз ночевал. Вчера только кровать привезли.
   – Ага! А отчего ты стал здесь ночевать?
   – Не хочу домой ходить. Далеко очень.
   – Да, он остался здесь и весь вечер одеждой швырялся, не давал нам спать, – пожаловался Визак.
   – Ты слышишь, что Визак говорит? Ты целый вечер швырялся одеждой и не давал другим спать. Ты остался здесь, чтобы проказничать?
   И кистер окинул Тоотса убийственным взглядом.
   – Визак врет. Он сам срезал пуговицы, а теперь все на меня валит. Его кровать ближе всех к Кийру.
   Тут Визак не вытерпел. Он разревелся и заявил, что пойдет домой и пожалуется матери на Тоотса, который назвал его вором. Но кистер схватил мальчика за полу и велел ему стоять на месте.
   – Тоотс, как ты смеешь говорить, что Визак украл? Как ты смеешь называть его вором?
   – А кто же другой мог взять? Он и взял. С чего же его мать живет, если не…
   – Молчать! Ступай к печке и стой там. Попробуй сказать хоть слово, пока тебя не спросят. Бесстыдник этакий! Где ты слышал такую чепуху?
   – Да все об этом говорят.
   – Молчать!
   Подозрение кистера падало теперь на вполне определенную личность, но так как одного подозрения недостаточно, чтобы выгнать кого-либо из школы, то он решил продолжать расследование.
   – Кто из вас вчера уснул последним?
   – Я уже спал, когда Тоотс швырнул мне сапогом в спину. От боли я и проснулся, – ответил Визак.
   – Вранье! – послышалось из-за печки.
   – Молчать, Тоотс, или я сейчас же прогоню тебя домой! Ну хорошо, значит, ты уже спал, когда он в тебя бросил сапогом. А после этого ты сразу уснул?
   – Да.
   – Расплакался сначала, а потом уснул?
   – Да.
   – Я тоже уже спал, когда Тоотс крикнул, что на дворе пожар, сказал Кярд. – Я еще подошел к окну посмотреть, но там ничего не было. Тогда Тоотс у себя в постели засмеялся и испортил воздух – я чуть не задохнулся.
   – Кярд врет. Я уже спал и храпел, а он еще посвистывал, – снова послышалось из-за печки.
   – Молчать! Допустим, что так. Но раз ты уже спал и храпел, как же ты мог слышать, что он свистит?
   – Сквозь сон.
   – Ага, вот как, сквозь сон!
   Глядите, пуговицы! – взвизгнул в этот момент кто-то из мальчишек. Все оглянулись, даже Тоотс отошел от печки, Действительно, возле стены под окном чернела маленькая круглая пуговичка. Кийр сразу же узнал в ней одну из своих пуговиц. Начались поиски под кроватями. Около окна нашли еще одну пуговицу, а когда кто-то из ребят нечаянно наступил в углу на прогнившую доску и она чуть отодвинулась, под ней оказалась целая горка пуговиц.
   Кража была налицо, но вор еще не был пойман. Во всяком случае, над Тоотсом продолжало тяготеть тяжкое обвинение.
   Попадись кистеру хоть какой-нибудь мельчайший факт, подтверждающий его подозрение, – Тоотс кубарем вылетел бы из школы. Но такого факта не нашлось, и Тоотса оставили в школе. Сам Тоотс впоследствии заявлял так:
   – Ну, разве я не говорил, что это крысы! Неужто человек пойдет красть эти дурацкие пуговицы!
   Когда ребята возразили ему, что крыса ведь не может оторвать пуговицу с ботинка, он тут же объяснил: крыса прижимает лапкой ботинок, а потом отрывает пуговицу.
   Но сколько он ни старался всех убедить, ребята продолжали на него смотреть такими глазами, словно хотели сказать: «А все-таки ты сам украл пуговицы». Тоотс хорошо это понимал и, видимо, чувствовал себя довольно неловко.
   Итак, эта история закончилась благополучно, кистер даже разрешил Кийру пришить пуговицы к ботинкам у себя в комнате, и Кийр, обуваясь, заметил:
   – Прямо как новенькие!
   Но, видно, сегодняшний день был роковым – после уроков произошло еще одно событие.
   Тыниссону когда-то довелось прочесть всего одну-единственную книжку о борьбе древних эстонцев за свою свободу и о последовавших затем годах рабства, но чтение этой книги так на него повлияло, что он стал непримиримым врагом немцев.
   На церковной мызе тоже была школа. Там учились сынки пастора и окрестных помещиков, обучал их какой-то иностранец.
   И вот как раз в тот момент, когда ученики приходской школы, собираясь домой, проходили через двор, сюда явились юные барчуки с церковной мызы. В зубах у них торчали трубки, в руках были хлысты для верховой езды. Один бог знает, что привело сюда молодых господ, но они оказались тут. Впоследствии Тыниссон решил, что они направлялись к речке, чтобы покататься на плоту. Когда они приблизились к приходским школьникам, один из барчуков сказал:
   – Гляди-ка, мужичье по домам собралось.
   Тыниссон, и так уже ненавидевший немцев, не мог это стерпеть. Он схватил камень и, прежде чем кто-либо успел опомниться, запустил им в обидчика. Послышался удар, из трубки посыпались искры и пепел, а сама трубка отлетела далеко в сторону. Молодой барчук высоко взмахнул в воздухе хлыстом и бросился на Тыниссона, но тот, не двинувшись с места, схватил еще один камень и крикнул: