Лутс Оскар. Весна

   Делать нечего… Ковыляет привратник обратно к воротам и в темноте теряет свою палку: дело стариковское. Ищет он ее, ищет наощупь по всему двору, топчется, как слепая курица.
   – А фонаря у него разве не было? – спрашивают слушатели.
   – Да где же там фонарю быть, раз не было, – отвечает рассказчик. – Кто ему фонарь даст, еще свечи тратить. Ну так вот, а Сийэпокк тем временем ломится в ворота, как безумный. От грохота просыпается наконец и сама Розалинда и выходит на вал посмотреть, кто это там с ума сходит. Поднимается она на вал, видит – Сийэпокк! И тут же в обморок падает – бац! – прямо вниз со стены. Сийэпокк хватает ее на руки и – давай домой! А привратник знай себе топчется во дворе, палку свою ищет.
   – Это очень интересный рассказ, – замечает Имелик, – только ты страшно его растягиваешь. Скажи покороче, как это клад в часовне очутился и зачем ты туда ночью ходил?
   – Покороче, покороче, вот чудак… Как я могу покороче рассказывать, раз в церковных книгах так записано, – возмущается Тоотс.
   – Ну, так подробно там, наверно, не записано, – возражает Имелик. – Да и есть ли вообще в церковных книгах такая история? Может, ты в каком-нибудь романе вычитал, а говоришь, будто из церковной книги. Но нам все равно, главное, рассказывай покороче.
   – Знаешь что, Имелик, – отвечает рассказчик, – ты можешь спорить сколько угодно, а в часовне все-таки замурован большой горшок со старинными монетами. Нужно только ночью туда пойти…
   – Ага-а, ты, значит, и ходил этот горшок разыскивать.
   – А ты думал, я в такое время на кладбище гулять пойду?
   – Ах, вот как! Ну, ну, рассказывай дальше.
   – Так вот, – продолжает исследователь церковных книг, – жених Розалинды, фон Сокк, возвращается с войны и руками всплескивает: нет его невесты. Хватает привратника за грудки, трясет старика и орет: «Куда ты мою невесту дел?» Привратник клянется всеми святыми, что ничего не знает. Тогда фон Сокк к фон Йымму: «Где моя невеста?» А старый Йымм ему в ответ: «И не спрашивай лучше; заклятый твой враг Сийэпокк схватил ее и умчался с нею». Тут зять его поднимает меч к небу и дает клятву жестоко отомстить. Он клянется не оставить от замка Сийэпокка камня на камне. Клянется уничтожить и корчму, куда Сийэпокк пьянствовать ходит. Ну, ладно…
   Рассказчик поднимает глаза к потолку, поглядывает на свой глобус, почесываясь то тут, то там, и неожиданно заканчивает свое повествование.
   – Ну да, так оно и было, – говорит он. – Жених бросился искать свою невесту и погнался за врагом, а старый барин Иымм горевал, что дочь его в плену у такого дикаря, да и… и помер… Но перед смертью замуровал все свои деньги и драгоценности в стене замка. Замок этот потом развалился, у развалин его сделали кладбище, а на остатках стен построили часовню.
   – А драгоценности и сейчас еще в стене?
   – Ясно, в стене, чудак, куда же они могли деваться? Кучер пастора даже план видел: в трех футах от северного угла…
   – Ну хорошо, а Сокк нашел свою Розалинду? – спрашивает кто-то из слушателей.
   – Да, нашел в конце концов. Но потом вернулся он и видит: замок разрушен, и призраков там видимо-невидимо. Ну, он и не стал с ними возиться, ушел и поселился в Кассинурме, – дополняет Тоотс свой рассказ.
   – И живет там до сих пор, если еще не помер, – позевывая, заключает Тоомингас.
   – Ну, а клад-то, клад? – допытывается Имелик. – Ты же говоришь, что ходил клад искать. Раздобыл ты его?
   – Да… раздобыл! Попробуй так скоро раздобыть! Там его – всякие шишиги охраняют.
   – Кто, кто? Шишиги? – спрашивают слушатели с любопытством. – Это что такое?
   – Сами подите посмотрите, что это такое, – с таинственным видом отвечает Тоотс. – Я пошел, так чуть было котомки не лишился. Вовремя успел огреть одного глобусом по голове, а то повис у меня на мешке, как обезьяна, а сам только и знает: «вурра-вурра-вувра!» и «тот-тот-тот!» Что ты, нечистая сила, мне вурруешь и тотуешь!
   – Постой, постой, говори яснее! – восклицают слушатели. – Кто же они такие и почему они у тебя котомку вырвать хотели? Что это, черти были?
   – А то кто же еще. А впрочем, поди знай, много там было всякой дряни вперемешку, в темноте не разберешь, – отвечает этот бывалый, видавший виды человек сердитым тоном, точно ему неохота пускаться в дальнейшие рассуждения.
   Но это еще больше разжигает любопытство слушателей, и хотя большинство из них прекрасно знает, что Тоотс давно не в ладах с истиной, им все-таки хочется послушать, как он станет описывать свое ночное столкновение с «шишигами».
   И Тоотс описывает его так.
   – Иду это я по дороге, – начинает он, – глобус за плечами, котомка в руке… то есть нет, котомка у меня была за плечами, а глобус в руке – и думаю: «Для чего мне так рано в школу идти, вся ночь еще впереди, успею выспаться. Пойду, думаю, лучше погляжу, авось удастся добыть клад старого Йымма; накуплю тогда нашим ребятам столько булок, чтоб до отвала наелись, а Юри-Коротышке скажу: „прощай!“» Иду я к часовне, прислушиваюсь – ни звука. Меряю от северного угла пядью – две пяди это как раз фут, отмеряю один фут, другой, третий, и вот я у того самого места, где спрятаны деньги и золотые цепочки. «Ну хорошо, – думаю, – а теперь надо поскорей слова сказать и камень отодвинуть».
   – А что это еще за слова такие? – спрашивают ребята.

   – Слова, ну! А как же ты, чудак, без слов клад получишь? Всегда сначала нужно сказать «кивирюнта-пунтаянта-паравянта-василинги-суски-товаари»; если клад откроется – хорошо. А без них, может, за ручку горшка и сумеешь ухватиться, но горшок с треском провалится сквозь землю, да и тебя за собой потащит, если сразу не выпустишь ручку.
   – Вот дьявольская штука! Ну и возни же с ним, пока его достанешь, такой старинный клад, совсем уже сонным голосом говорит Тоомингас. – Только как же… ты когда-то говорил, что ими только духов можно вызывать в ночь под Новый год… А когда клад ищешь, те же самые слова надо говорить?
   – А ты спи лучше, чего мелешь! – сердито кричит Тоотс и, не задерживаясь больше на колдовских словах, продолжает рассказы вать.
   – Выговариваю я эти слова, – снова звучит в тишине спальной, – и осматриваюсь, где бы лом достать, чтобы за работу взяться. Зажигаю спичку и вижу – на земле огромная кость валяется. Ну, думаю, только бы эта падаль у меня в руках не закричала «умблуу! умблуу!» и не стала кровавую пену испускать, тогда все будет хорошо. Засовываю кость под камень и начинаю нажимать… вдруг слышу, за углом часовни кто-то почесывается и все время: «крыхва! крыхва!» Ну, думаю, что за оказия с нечистью этой, шелудивый он, что ли? Поглядываю в ту сторону чего он там, старый хрен, чешется… а они тут как стали налетать – только и слышно: фи-и-у да плюх! фи-и-у да плюх! Только огненные полосы мелькают. Я давай удирать. Они за мной! Оборачиваюсь, отбиваюсь мешком, а один – прыг! – ко мне на мешок! Ах ты, падаль, думаю, тебя еще не хватало! Двинул я его глобусом по башке только синий дым пошел!
   – Тоотс, сатана, – не выдерживает Имелик, – у тебя самого изо рта синий дым валит! Так здорово ты врешь!
   – Ну и дурак же ты, – отвечает Тоотс, – стоит мне только рот открыть, а ты сразу – вранье! Ну скажи, с какой стати мне врать? Что я такое наврал? Не верить не надо. А коли хочешь, поди спроси… поди спроси, у кого хочешь.
   – Ладно! – отвечает Имелик. – Ты, видно, всегда прав останешься.
   В спальной затихает. Тоотс в последний раз заботливым взглядом окидывает свой глобус, потом забирается в постель и бормочет:
   – Посмотрим, приснятся мне эти черти или нет. Может, и во сне на мои харчи набросятся? Но мешок сейчас в кладовке под замком, придется им повозиться, пока до него доберутся.
   Тут он вдруг начинает громко храпеть и свистеть, как будто сразу крепко уснул, но вскоре опять садится в постели, поправляет на себе одеяло, кашляет и сморкается; потом выхватывает из-под соседней кровати ботинок и, швырнув его о стенку, сам же укоризненно восклицает:
   – И чего вы дурака валяете, чего ботинками швыряетесь!

XXIV

   – Тыниссон, ты спишь? – тихонько спрашивает Арно, толкая соседа локтем в бок.
   – Мм! – мычит Тыниссон.
   – Спишь?
   – Да, уже задремал.
   – Послушай, я хочу тебе что-то сказать. Ты слышишь?
   – Ну?
   – Я сегодня был на кладбище и видел, как Имелик и раяская Тээле гуляли вдвоем.
   – Ну и пусть себе гуляют.
   – Но как это так гуляют тайком, что никто не знает. Говорят, Имелик ей родственник, но я думаю, это только болтовня.
   – Да кто их разберет.
   На некоторое время воцаряется тишина, потом Арно опять шепчет:
   – Я знаю, Тыниссон, ты никому не скажешь, поэтому я тебе и говорю. Мне очень грустно… и вот из-за чего. Видишь ли, Тээле прежде всегда ходила со мной, а теперь с Имеликом ходит. Она говорит, что я гордый и что я вру. А я никогда не был гордый и никогда не врал.
   – А, да чего ты горюешь из-за какой-то девчонки, – отвечает Тыниссон, – пусть ходит с кем хочет. А ты и виду не показывай, не то она над тобой смеяться станет: вишь ты, парень как убивается из-за меня.
   – Да, но…
   – Не показывай и виду.
   Тишина. Арно придвигается к Тыниссону и шепчет ему на ухо:
   – А я не могу так, чтобы не показывать виду. Тоскливо мне. Учиться нисколько не хочется, будто… будто я потерял что-то.
   – Это пройдет, – сонным голосом бормочет Тыниссон.
   – Не знаю, пройдет ли?
   – Пройдет, а как же иначе.
   – А знаешь, Тыниссон, – скороговоркой шепчет Арно, – задумаюсь – на душе так тяжело станет, прямо не знаешь, куда деваться. В школе сидишь – хочется поскорее домой, а дома хочется в школу. Как будто все время кого-то ждешь. Ни с кем неохота разговаривать. Будто все, что кругом говорят, я уже когда-то слышал. С тобой так никогда не бывало, Тыниссон?
   – Мм! – мычит Тыниссон.
   – Ты спишь?
   – Не сплю, не сплю, говори.
   – У нас на проселке у развилки стоит большая ива. Раньше мне к снилось, что она очень, очень старая… может, несколько сот лет ей. А вчера бабушка рассказывала, что когда дедушка еще был молодой и они поселились на этом хуторе, дедушка шутки ради воткнул в землю около дороги ивовую палку с двумя ветками. Она стала расти, и сейчас это большое дерево. Ты заметил ее, когда был у нас?
   – Мм?
   – Ты спишь?
   – Да, я все-таки сплю, – отвечает Тыниссон, почесывая затылок. – Глаза слипаются. Не привык так поздно ложиться. Еще и эту тоотсовскую болтовню… слушать пришлось… Чудак, вечно он со всякими чертями и духами возится. Осенью индейцы были, сейчас он их уже бросил, теперь с чертями воюет, колотит их мешком… Посмотрим, что… что…
   – Что посмотрим?
   Но Тыниссон уже храпит. Ладно, пусть спит. Не стоит его больше будить. Можно ведь и завтра поговорить. С Тыниссоном обо всем можно говорить, он никогда другим не расскажет. Вообще-то он славный парень и хороший товарищ, только чуточку туповат. Как будто не все понимает, что ему говоришь; делает вид, будто понимает, а потом сразу начинает толковать о другом. И все у него так просто; насчет Тээле, например, – пусть Арно не обращает на эту девчонку внимания. А разве это так легко? Сам Тыниссон едва ли когда-нибудь попадал в такое положение – что ж он другому берется советовать?
   И виду не показывай, и виду не показывай… Во всяком случае, Арно попытается это сделать. По правде говоря, ничего другого ему сейчас и не остается, но чего это стоит? Как он мучается при этом? Но все равно, все равно…
   На хуторе Рая уже строят новый дом. Шестеро мужиков бревна пилят, говорил отец несколько дней назад. А потом начнут рыть канаву под фундамент, фундамент заложат, стены начнут ставить… Дом, говорят, должен быть готов самое позднее к Михайлову дню. Тогда хозяева, а вместе с ними, конечно, и Тээле, переедут в новое жилье.
   Женихи ездить начнут… как говорит Либле. А чего им ездить, жених ведь уже есть: Имелик. А может, Имелик и есть тот самый враг из рассказа Тоотса, тот, что похитил Розалинду. Тогда он, Арно, – фон Сокк. Нет, фон Сокком он ни за что не хочет быть – уж очень безобразное имя. Но хозяин хутора Рая пусть будет фон Йыммом, раз он готов отдать свою дочь за такого лодыря, как Имелик. Ничего, он еще потом умрет с горя, когда увидит, что Имелик и не думает заботиться о Тээле.
   Арно ворочается в постели и не может уснуть. Комната чужая, малейший звук раздражает. От сапог Тыниссона несет дегтем, кто-то скрипит зубами, а у мальчика, который спит у печки, так сильно заложен нос, что он дышит с трудом, прерывисто.
   Арно жалеет, что не пошел домой; дома он уже давно бы спал и не мучил себя всякими мыслями, как здесь. А чтобы избежать встречи с Тээле, он мог бы уйти пораньше, хоть и в семь часов, когда она, наверно, еще только встает. Но теперь уже ничего не поделаешь, все равно придется тут оставаться, даже если и не удастся уснуть. Ведь уже ночь.
   Будь сейчас май месяц, Арно знал бы, что ему делать. Он пошел бы к реке и просидел там до зари, слушая, как просыпаются птицы и приветствуют новый день; как с восходом солнца первый ветерок играет листвой деревьев, покрывая речку серебристой рябью; как вдали скрипят ворота загонов, скот с мычанием выходит на пастбище и пастушок, шагая по росистой траве, покрикивает на своих собак.
   Но сейчас к реке идти еще рано. На берегу слякоть, мокро, в бурлящей воде кружатся льдинки, и ничто еще не напоминает о той красоте, которая скоро здесь расцветет.
   В классной бьют часы. Неужели уже час ночи? Значит, время не так уж тянется, как ему казалось. Где-то поет петух, вдали откликается другой; под окном как будто слышатся чьи-то тихие шаги.
   Но никого не видать. Только круглая бледная луна заглядывает в окно спальни, словно хочет посмотреть, кончили ли ребята свои рассказы о привидениях. Вот она могла бы многое порассказать, если б захотела! Чего только она не видела на своем веку! И привидения, и домовых, и чертей, пляшущих на болоте. Была она и свидетельницей человеческих радостей и горестей. Сколько раз, выглядывая из-за облаков, видела она страшные события на земле, и ее бледные щеки еще больше бледнели.
   В чудесную майскую ночь два юных сердца слились в безграничной любви друг к другу. Но когда луна немного времени спустя снова взглянула на землю, туда, где видела влюбленных в первый раз, юноша был уже одинок и проливал слезы. А чуть подальше гуляла девушка, уже с другим юношей, и, вся пылая от счастья, клялась ему в вечной любви.
   Арно поднимается и садится в постели. Можно бы, пожалуй, выйти во двор, поглядеть на мерцающие звезды и прислушаться, как приближается весна.
   Он тихонько одевается и выскальзывает за дверь. Двор залит серебристым светом, деревья отбрасывают длинные черные тени. Всюду тишина. Только со стороны водяной мельницы доносится шум падающей воды, похожий на чьи-то тяжкие вздохи. С неба глядят звезды. Яркие и более тусклые, одинокие и целыми созвездиями, гроздьями… А вон там… о-о! – там вдруг скатилась звезда. Ах да, надо ведь было задумать какое-нибудь желание. Сейчас, конечно, уже поздно, но даже если бы звезда еще катилась, он все равно не знал бы, чего ему пожелать. Как? Неужели не знал бы? А Тээле?.. Нет, дружбы с Тээле он уже не мог бы пожелать, Тээле на него сердится, он не знает, как и чем угодить ей. А что же еще?.. Больше ничего. Он одинок и ему ничего не нужно. Теперь друзья его – это звезды… и он поведает свою печаль богу. Пусть не понимает его Тыниссон, пусть никто его не понимает – он одинок и поведает свою печаль йогу.
   Хорошо быть одному. Правда, грустно, но есть в одиночестве какая-то своя прелесть. Здесь, в этой тишине, под сияющими звездами, исчезают мысли и о Тээле, и об Имелике, даже горести исчезают, они кажутся такими мелкими, пустыми, ничтожными.
   Арно возвращается в спальню, ложится на кровать не раздеваясь и собирается еще долго думать. Но приходят сны, окутывают его своим покровом и уводят с собой в далекий волшебный мир.
   Двор залит серебристым светом, деревья отбрасывают длинные чгрныг теми, и со стороны водяной мельницы доносится шум падающей воды, похожий на чьи-то тяжкие вздохи.

XXV

   Когда Арно открывает глаза, уже утро. Ребята поднимаются. Под потолком кроваво-красной опухолью пламенеет подвешенный Тоотсом глобус. Сам Тоотс, вооружившись куском мыла, формой напоминающим полумесяц, бежит умываться. На ходу он жует мясо. Мясо твердое, как эстонское упрямство, и у Тоотса немало с ним возни. Куслап, уже одетый, будит Имелика. Тоомингас пытается кочергой стащить с печки свои портянки. Петерсон читает утреннюю молитву. В углу какой-то мальчуган рассказывает свой сон, который, на его взгляд, предвещает большое несчастье; если во сне ешь или пьешь – это всегда к беде. Другой появляется с дымящимся чайником в руке и велит всем, кому нужно, сейчас же идти за кипятком, не то кухарка дольет котел и тому, кто замешкается, придется долго ждать, пока вода снова закипит. Услышав это, Куслап испуганно хватает чайник и со всех ног бросается на кухню.
   Появляются и те ребята, которые ночуют дома. Приходят Кийр, Визак и другие. У Кийра, правда, есть и в школе своя кровать, но рыжеволосый человечек чаще ночует дома – в школе холодно, а у него хрупкое здоровье, того и гляди еще простудится. Батрак привозит Арно его узелок с книгами и завтрак.
   Незадолго до начала уроков через кабинет кистера в класс входят девочки и занимают свои места. Тээле обменивается с Имеликом многозначительным взглядом и улыбается; потом, нахмурившись, смотрит на Арно, поправляет кофточку и что-то бормочет про себя. Ага, мальчишка опускает глаза, мальчишка жалеет, что не подождал ее у развилки дорог. Обещал ждать, а не подождал; хочет, видно, свое упрямство показать. Ну что ж, пусть! Небось побежит за ней и в другой раз, как щенок, а уж она тогда найдет, что ему ответить. Пусть пищит сколько угодно, она ему не скажет ни единого слова в утешение. Уж она ему тогда все выложит и будет его мучить, как только сумеет. Пусть, пусть делает невозмутимое лицо, будто ничего и не случилось; она-то знает, что у него сердце щемит. Какой глупый мальчишка! Сидит вечно, словно бука. И тупица такой: учится, учится на своей скрипке, а до сих пор ни одной песенки не умеет сыграть как следует. И чего он пиликает, отдал бы лучше скрипку Имелику – у того она заиграла бы. Ой, какой славный паренек этот Имелик, всегда веселый, приветливый, и какие забавные словечки знает: что ему ни скажешь, всегда найдет какую-нибудь прибаутку в ответ. Интересно, когда он опять позовет ее погулять. А какие вкусные конфеты у него вчера были! Бумажки от конфет у нее и сейчас в кармане, на них всякие смешные картинки… А Тали… в небо глядит и бродит один, как Дурачок-Март. Ну погоди же! Если бы могла, и сейчас подошла бы к нему и оттаскала его за длинные вихры, трепала бы долго, пока не выдрала бы клок волос. Чучело этакое, обещает ждать и не ждет. Пусть, пугть делает равнодушное лицо, кого-нибудь другого это, возможно, и обмануло бы, а она этого парня знает, как свои пять пальцев, веревки из него может вить, если захочет. И будет вить, когда время придет. Погоди ты!
   Арно старательно занимается. Желание учиться вернулось к нему как-то вдруг. О, он еще нагонит все, в чем отстал от других из-за своей небрежности. Правда, когда в классе появилась Тээле, сердце у него защемило, но это быстро прошло, и он прочел всю главу из евангелия, ни разу не подумав о Тээле и не испытывая даже особого желания посмотреть в ту сторону, где сидят девочки.
   Ничего, он все нагонит. Учителю не придется в конце года упрекать его в лени и небрежности. Учитель, правда, и не стал бы так говорить, но ему, Арно, самому неприятно. Учитель относится к нему так хорошо, так дружески, никогда не делает ему замечаний. А может быть, учитель догадывается о том, что с ним происходит? Может быть… но теперь он, Арно, покажет, что и без замечаний может подтянуться.
   А до чего интересно учиться! Вот, скажем, эта глава из евангелия.
   «И когда еще Иисус говорил, появился народ от первосвященников и старейшин с мечами и кольями, с факелами и светильниками; и Иуда шел впереди всех. И он подал им знак, сказав: „Кого я поцелую, тот и есть, возьмите его!“..»
   Какой подлый был этот Иуда Искариот! Своего спасителя продал за тридцать серебренников и, целуя, предал его в руки врагов. Какой коварный человек! Ну да, вместе с тем куском хлеба, который дал ему Иисус во время тайной вечери, в Иуду и вселился сатана.
   И зачем Иисус сделал его своим учеником? Да, но как же тогда могли бы исполниться слова писания?
   Перед взором Арно возникает картина.
   Ночь. В Гефсиманском саду молится Иисус. Ужасные муки терзают его, и кровавыми каплями катится с него пот. Но вот светлеет небо, и появляется ангел. Отец Иисуса – там, на небесах, и не оставит его в беде.
   Иисус поднимается, идет к своим спящим ученикам и говорит им: «Вы все еще спите и почиваете? Встаньте, пойдем. Вот приблизился предающий меня!»
   И в то время, когда он так говорит, в сад при свете факелов врывается беснующаяся толпа. На Иисуса, который никогда никому не сопротивлялся, нападают с оружием в руках, будто он разбойник. Вот уже его окружает людское море. А рядом с ним только его ученики. Он еще мог бы, мог бы спастись – ведь его никто не знает в лицо. Но тут к нему приближается предатель…
   У Петра в руках меч. Этот вспыльчивый человек не может допустить, чтобы тронули его любимого учителя. «Против мечей – мечом!» – думает он и решает биться до последней капли крови.
   Печально глядит Иисус на своего ученика – тот, видно, в эту минуту забыл его учение. Он знает: только ради любви к нему Петр готов сейчас сражаться. Но неужели Петр думает, что нужно проливать кровь? Пожелай Иисус – и к нему на помощь явилось бы двенадцать легионов ангелов.
   Но как же тогда могли бы сбыться слова писания?
   И с грешно: тот самый Петр, который только что готов был пожертвовать своей жизнью, не дает себя связать вместе со своим учителем, а следует за ним поодаль. Вместе с Петром идет Иоанн, любимейший ученик Иисуса; все остальные ученики пойти за ним побоялись и бежали.
   Они еще недостаточно тверды в своей вере, но придет время, когда они готовы будут умереть за учение Иисуса.
   После бесконечных надругательств у Анны, Иисуса, истерзанного пытками и мучениями, связанного, ведут к Каиафу. Иоанн, который знаком с привратником, проникает в дом первосвященника и хочет взять туда с собой и Петра. Но тот, напуганный подозрениями служанки, убегает назад, во двор. Нет, он не понимает, о чем она говорит, он не знает Иисуса Назареянина.
   И вдруг запел петух. Пение это что-то напоминает Петру. Что говорил ему учитель, когда они восходили на гору Елеонскую? «Прежде нежели…»
   Но нет, сейчас Петру некогда об этом думать. Подальше отсюда! Не то его снова станут допрашивать, не был ли он вместе с галилеянином. А если узнают, что это он отрубил ухо Малху, то его схватят и беснующаяся толпа потребует его казни.
   Рабы и служители первосвященника развели во дворе костер. Ночь холодная, и полуголые люди стараются согреться у огня. С минуты на минуту можно ждать приказа первосвященника, нечего и думать о сне в эту тревожную ночь. Из дома доносится шум голосов. Время от времени кто-то громко произносит какие-то слова и отдельные голоса прерывают его одобрительными возгласами, а потом голоса эти опять сливаются в сплошное жужжание, так что кажется, будто в доме первосвященника поселился пчелиный рой.
   Народ схватил какого-то галилеянина и привел его к первосвященнику, пусть тот решает: имеет ли он право выступать против народа? Галилеянин, правда, всегда выступал открыто и никогда тайно не подстрекал людей ни против божьих, ни против человеческих законов; но раз его схватили, значит, он все-таки в чем-то виновен.
   Петр подходит к костру. Люди, греющиеся у огня, обсуждают необычайное событие, так взволновавшее их. С грустью прислушивается он к разговорам людей, и страх за судьбу того, кто стоит сейчас, окруженный толпой, и должен держать ответ перед первосвященником, с новой силой охватывает Петра.
   В дверях появляются седобородые фарисеи и саддукеи, они жестикулируют и визгливыми голосами рассказывают что-то друг другу, поминутно указывая в сторону покоев первосвященника, словно тот, кто сейчас там стоит, – страшный преступник и готов обречь народ на гибель.
   Петр больше не в силах оставаться у костра. Он робко приближается к двери, за которой его учитель тихо что-то говорит толпе. Сколько раз слышал Петр этот голос, и так же, как и раньше, он наполняет его душу чувством безмерного умиления и блаженства. Вечно слушал бы он эти умиротворяющие слова.
   Но вдруг он пробуждается от своих мыслей. Какая-то девушка останавливается перед ним, нагло заглядывает ему в лицо и говорит, обращаясь к окружающим:
   «Он тоже был с Иисусом из Назарета!»
   И снова прежний страх овладевает Петром, он божится и клянется:
   «Я не знаю этого человека».
   Но вот уже и один из рабов первосвященника узнает его. Это родственник Малха, он видел Петра в Гефсиманском саду рядом с Иисусом. Собравшиеся во дворе люди окружают Петра. От костра приближаются чьи-то темные фигуры, из дома тоже хлынули сюда любопытные. О-о, нашли еще одного единомышленника! Вяжите его, вяжите этого человека! Он был вместе с Иисусом из Назарета!