Лутс Оскар. Весна

   – Ну, потому, что не было у него, значит, смертельной болезни. А другой на вид здоров, а поди знай, какая у него внутри хворь сидит. Будто и здоров, а на самом деле нет.
   – Но бог ведь может…
   – Что бог может?
   – Бог ведь мог бы сделать так, чтоб они выздоровели, чтобы не умирали те, у кого дети остаются или…
   – Оно верно, конечно. Да ведь жить-то всем хочется; поди спроси кого угодно, каждый тебе скажет – мне, мол, умирать никак нельзя, у меня и та, и другая работа не доделана, у меня и те, и те вот остаются, кто тогда о них заботиться будет. А как придет смертельная болезнь, ничего не поделаешь… Помирай —и все тут.
   – Но, Либле, значит, бог позволяет, чтобы все шло, как идет… Значит он не…
   – Шут его знает, так будто и получается… Поди разберись, где тут правда. Тебе все такие серьезные мысли в голову лезут, прямо мудрец какой-то. А что я в таких делах смыслю? Заговорил я как-то с пробстом, начал его спрашивать, во что верить, во что не верить…
   – Ну, а он что?
   – Да ничего такого не сказал, осерчал только: «Ты, Либле, грешный человгк, ты бога гневишь». Я ему, правда, ответил – как же так, мол, я бога гневлю, – А он опять: «Ну да, – говорит, – у тебя вечно такие богопротивные речи на языке…» Тем дело и кончилось, я больше и не стал об этом говорить.
   Арно задумался. Стемнело. Уже трудно было даже разглядеть лицо Либле, хотя они стояли друг от друга в каких-нибудь трех-четырех шагах. Снизу доносился глухой шум, в котором по временам можно было различить отдельные громкие голоса. Издали слышен был звон бубенчиков и ржание лошадей. Арно выглянул в окошко, и ему показалось, будто он где-то в облаках, стремительно летит вперед, а внизу чернеет и шумит море.
   Либле как раз собирался закурить папиросу, но Арно вдруг резко повернулся к нему.
   – Либле, зачем ты пьешь?
   – Как? Что ты сказал? – спросил Либле, держа в левой руке спичечный коробок, а в правой спичку.
   – Зачем ты пьешь? Водка же страшно горькая, неужели она тебе и вправду нравится?
   – А, водка… да кой черт – нравится, а только вот…
   – Зачем же ты тогда пьешь?
   – Привык, бросить не могу. Иной раз прямо тянет выпить.
   – И как она тогда – горькая или сладкая?
   – Какое там сладкая… Мне она такая же горькая как и всем, и если б не знал, что от нее люди хмелеют, так, наверно, и капли в рот не взял бы.
   – Ты, значит, пьешь, чтобы охмелеть?
   – Да как сказать: не то чтоб именно ради этого, а только вот… надо – и все… нутро требует. А выпьешь – сразу на душе полегчает.
   – А бросить ты не мог бы?
   – Не знаю, не пробовал; а только почему не смог бы, стоит только взяться.
   – Может, бросишь?
   – А для чего?
   – Это ведь… это ведь нехорошо…
   – Ну еще бы, что тут хорошего. Иногда с пьяных глаз такую штуку выкинешь – на другой день как вспомнишь, волосы дыбом становятся. Хвалиться тут нечем, только вот…
   – Брось пить.
   – Ну да, тебе легко говорить. Слушай, а ты чудной парень, обо всем тебе охота думать, голову ломать! Тебе нужен бы какой-нибудь мудрец, человек ученый, чтоб с тобой потолковал. Такой бы знал, что тебе ответить и как все объяснить. А я что… Поговорим мы с тобой вот так еще немножко – до того оба очумеем, что с колокольни вниз головой свалимся. Да-да… а ты вниз не идешь?
   – Да, мне надо идти. А ты звонить будешь?
   – Да, да, уже пора.
   Либле ухватился за веревку, бросил тлеющий окурок на пол, притушил его ногой, сплюнул и приготовился ударить в колокол.
   – Постой, дай я ударю, – попросил Арно и тоже ухватился за веревку.
   – Силы не хватит.
   – Хватит.
   Силы у него хватило, но не было уменья. Первый удар не удался. Арно не сумел сразу так раскачать язык колокола, чтобы получился чистый, ясный звук, и сверху раздался какой-то странный, забавный звон: динь-динь-динь. Либле громко расхохотался, а внизу в толпе кто-то сказал:
   Слышишь, Либле наверху в старый котел бьет.
   А другой ответил:
   – Видно, опять нализался, скоро грохнется оттуда вместе со своим колоколом.
   И несколько парней, которые, покуривая и болтая, стояли на площади перед церковью, поглядели вверх, раскрыв рот, точно и в самом деле ждали, что Либле вместе с колоколом «грохнется вниз». Но вскоре они успокоились: с башни понеслись звонкие, мерные звуки колокола – бим-бом, бим-бом, – созывая людей на молитву, на праздник рождения спасителя. Арно наконец справился с колоколом, и теперь дело у него пошло так, словно он всю жизнь был звонарем.

XXI

   А внизу церковь блистала и светилась огнями; все свечи были зажжены, и высившаяся у алтаря елка напоминала каждому прихожанину о том, какой торжественный час наступил и во славу кого собрались сюда люди.
   Кучер с церковной мызы, зажигавший свечи, еще хлопотал у подсвечников, кое-где поправляя покосившуюся свечу или заменяя поломанную новой.
   Сегодня ему тоже пришлось прислуживать в церкви, так как Либле накануне сочельника заявил пастору, что у него нет такого таланта – одновременно заниматься десятью делами. Пастор согласился с ним и велел кучеру помочь ему.
   Арно прошмыгнул сквозь толпу школьников и стал на свое место.
   – Где ты был? – спросил Тыниссон, давно заметивший его исчезновение.
   – На колокольне, – ответил Арно.
   – Тебя всюду хватает, – заметил Тыниссон, испытующе глядя на товарища.
   Началось богослужение.
   – Сегодня родился наш спаситель, – громко возвестил пастор, и Арно вдруг показалось, будто то, о чем он говорит, произошло только сейчас, в эту минуту. Неизъяснимый восторг охватил Арно, ему почудилось, что произошло нечто великое, неожиданное, что оно должно принести ему и всем другим людям огромную радость. Арно желал в эту минуту только одного – чтобы все кругом чувствовали себя такими же счастливыми, как он.
   А когда понеслись звуки стройного пения и, аккомпанируя ему, загремел орган, все смешалось перед глазами Арно – люди, люстры, печи, елка перед алтарем; все слилось в одно огромное целое, воздающее славу и хвалу господу богу. В этой толпе не было больше ни одного плохого человека, все были хорошие. Сам Арно уносился куда-то вдаль, он пел вместе с хором ангелов на полях Вифлеемских, а вокруг сиял чудесный свет…
   Чьи-то невидимые руки вознесли его ввысь. Высоко над головой он увидел его, восседавшего по правую руку от своего отца, его, чей день рождения сегодня праздновали. А песня все лилась и лилась. Казалось, что все вокруг полно этих звуков, что голоса певчих несутся над всем огромным миром, возвещая о радости рождества. Когда пастор возгласил: «Помолимся!» – Арно опустился на колени и стал горячо молиться. Поднявшись с колен, он увидел, как у людей дыхание вырывалось изо рта белым облачком, и ему вдруг представилось, что это и есть та молитва, которую каждый прихожанин посылал богу. Молитвы всех этих людей сливались в единую молитву, летевшую к подножию престола господнего, как написано об этом в библии…
   Ему, Арно, теперь все было прощено, отец небесный больше на него не гневался. Да и не только он один, все люди, находившиеся в церкви, все ребята помирились теперь с богом, потому что все они только что молились. Все стали теперь лучше и с этой минуты начали новую жизнь.
   После богослужения Арно вышел вместе с другими и остановился на церковной площади. Мимо него пробегали школьники. Они спешили забрать свои вещи, одежду и полученные от учителя книги и отправиться к родным, которые поджидали их с лошадьми во дворе церкви. Невдалеке от Арно прошли двое ребят, и он услышал их разговор.
   – Ты, дурья башка, мне все время на ноги наступал, все пальцы отдавил, – сказал один из них.
   – Чего же ты, дурак, ногу свою не убрал, – ответил другой.
   – Куда же мне ее убрать, если сзади толкались, как черти.
   – А, да не ругайся ты хоть сейчас. Вечно ты лаешься. Помолчи лучше.
   – Дурак! А мои новые часы в лепешку расплющили… свиньи этакие…
   Арно узнал ребят по голосам: это были Тыниссон и Тоотс. Но как могли они в такой торжественный день так грубо разговаривать, особенно Тоотс, – этого Арно никак не мог понять. Он постоял еще с минуту, глядя, как люди выходят из церкви. Как все-таки много их там помещалось – прямо удивительно!
   Кто-то легонько потянул его за рукав.
   – Арно, ты?
   Арно оглянулся. Перед ним стоял учитель.
   – Пойдем, – сказал Лаур, увлекая его за собой. – Мне нужно тебе кое-что сказать.
   Они вошли в школу и, не заходя в класс, направились в комнату учителя. Лаур подошел к столу, взял какой-то завернутый в бумагу предмет и приблизился с ним к Арно.
   – Вот, – сказал он, – дарю тебе эту скрипку; научись на ней играть, и тогда увидишь, как исчезают всякие печальные мысли, стоит только взять скрипку в руку. Пойдешь после праздников в школу – возьми ее с собой, я буду тебя учить играть.
   Арно был так поражен, что в первую минуту, когда учитель протянул ему свой подарок, не решился даже взять его. Мальчик неподвижно стоял на месте, глядя на учителя влажными от слез глазами.
   – Бери же, она теперь твоя, – повторил Лаур.
   Тогда только Арно взял скрипку. Он не произнес ни единого слова, но в его взгляде учитель прочел горячую благодарность, и этого ему было достаточно.
   – Вот так, – сказал Лаур, – теперь у тебя есть скрипка, запасись только терпением и научись играть; охота у тебя есть, это я знаю… и дело обязательно пойдет на лад. Тебя родные ждут?
   Арно ответил, что отец, мать и Март поджидают его на церковном дворе, около лошадей.
   – Тогда беги… и веселых тебе праздников!
   И Арно побежал. Он не держал свою ношу в руках так, как следовало, для этого у него совершенно не было времени, к тому же он и не заметил, что на футляре скрипки сбоку есть медная ручка, которую учитель предусмотрительно высунул из бумаги. Арно нес футляр так, как матери носят на руках маленьких детей.
   – Что это у тебя? – спросил батрак, первым заметивший Арно.
   – Скрипка, скрипка! – еще издали радостно закричал мальчуган.
   – Откуда ты ее взял? – спросила мать, подходя к сыну и с не доумением оглядывая странный предмет, лежавший у него на руках.
   – Да говори же, откуда?
   – Учитель подарил.
   Арно не выпускал из рук своей драгоценной ноши.
   – Покажи-ка, тяжелая она? – попросил отец. Арно недоверчиво взглянул на него, прежде чем отдать скрипку.
   Все стали восхищаться подарком. Наконец мать спросила:
   – А ты его поблагодарил как следует?
   Дело кончилось тем, что через несколько минут наш мальчуган со всех ног помчался в школу благодарить учителя за скрипку. Только слова матери напомнили Арно о том, что он, действительно, даже спасибо не сказал. И книжку, которую учитель ему дал почитать, он тоже забыл.
   – Ох ты, дурачок, – сказал учитель, когда Арно, тяжело дыша, несь красный, прибежал к нему. – И ты из-за этого вернулся! Ты уже поблагодарил меня, сам того не заметив. Поезжай спокойно домой. После праздников сразу и начнем на скрипке играть.
   Взяв в классной книжку и еще раз сказав по дороге Тыниссону, тоже собиравшемуся домой, чтобы он завтра вечером обязательно пришел к ним в гости, Арно вернулся к своим.
   Поездка домой была несказанно чудесной. Сани прихожан, возвращавшихся из церкви, вытянулись длинной вереницей, звенели бубенцы, слышался говор. Погода была пасмурная и мягкая. Легкие снежинки плавно скользили в воздухе, покрывая тонким бархатистым слоем одежду людей. Всюду, и вблизи и вдали, виднелись ярко чцсниие оыы домом… Ведь это был сочельник!

XXII

   Дома, у елки, Арно получил и другие подарки, которые тоже, конечно, доставили ему много радости; но что тут скрывать – скрипка казалась ему милее всего. Обрадовался он и подаренной отцом меховой шапке, и связанной матерью фуфайке, и шелковому шарфу, и евангелию, которое ему вручила бабушка; но стоило мальчику взять в руки скрипку, как глаза его загорались и он забывал все остальное. И не только один Арно – все домашние, начиная с отца и матери, разглядывали скрипку с большим любопытством. У батрачки Мари невольно вырвалось:
   – Ох, светики мои! Музыка есть – теперь и плясать можно будет!
   После того, как Арно всем показал свой чудесный музыкальный инструмент и все на него вдоволь нагляделись, мальчик начал сам его по-настоящему рассматривать. Это было поздно вечером, когда остальные уже легли спать. Так как других знатоков музыки в доме не было, Арно подозвал к себе Марта. Дверь в горницу плотно закрыли, чтобы никому не мешать, и тут-то, собственно, и начался настоящий осмотр скрипки; только теперь стали испытывать ее звук и попробовали на ней поиграть.
   Март сказал, что он когда-то играл на скрипке, но давно, когда был еще молодым парнем, а теперь и сам толком не знает, сумеет ли.
   – Попробуй, может, получится, – сказал Арно.
   – Попробовать-то можно, – согласился Март, вытирая руки носовым платком. Арно, затаив дыхание, следил за каждым его движением и ждал, что будет дальше. Март поднес скрипку к подбородку, взял смычок и заиграл. Послышалось странное пиликанье, звучавшее приблизительно так: киик-кяяк, киик-кяяк! Но это было только начало, а ведь всякое начало трудно. Под конец музыканту все же удалось извлечь из скрипки нечто похожее на мелодию.
   – Видишь ли, в чем дело, – с серьезным видом заметил Март, – она не настроена.
   – Как так? Что с нею? – испуганно спросил Арно.
   Ему показалось, что Март хочет сказать, будто в скрипке чего-то не хватает или она испорчена.
   – Не настроена… – повторил Март и сделал головой такое движение, словно вдруг догадался, в чем тут загвоздка и почему у него дело не ладится.
   – И что же теперь будет? – спросил Арно.
   – Постой, я посмотрю, – ответил тот.
   Он стал чуть-чуть поворачивать какой-то колышек, причем лицо его исказилось такой гримасой, будто он испытывал при этом ужасную боль.
   Крак! – щелкнул колышек. Звук этот так напугал обоих, что Март тотчас же бросил настраивать скрипку, а Арно вскрикнул с тревогой:
   – Ой! Что ты сделал!
   – О, ничего, это колок… – успокоил его Март.
   – Не крути больше, попробуй так.
   – Да не стоит, а то еще струна порвется; отвык я от этого дела, не получается как следует. А все-таки она не в тоне.
   – Что это значит – не в тоне?
   – Ну, это… это значит, что звука настоящего не дает.
   – Ладно, пусть не дает, а ты все же попробуй что-нибудь сыграть.
   Март снова приложил скрипку к щеке, взмахнул в воздухе смычком, словно отгоняя какие-то невидимые существа, мешавшие ему, и затем послышалась унылая, жалобная мелодия «Неведомы деяния господни», которая никак не вязалась с этим новеньким, блестящим инструментом. Такие звуки могли бы исходить только из какой-нибудь старой, ободранной скрипицы, а в этой, наверное, таились совсем другие, более приятные звуки.
   – Получается все-таки, – заметил Март, кончая играть, – только поупражняться надо; а так вот – бери в руки да играй – конечно, не бог весть как получится. Я ведь уже черт знает сколько времени не играл. Ну, а теперь попробуй ты.
   Арно осторожно взял в руки скрипку, сам не замечая, что на лице его появилась улыбка, а руки тихонько задрожали. Март показал ему, как держать скрипку, как нажимать пальцами на струны.
   Когда с этим было покончено, Март велел ему играть. Арно провел смычком по струнам. Послышался тот же жалобный, скрипучий звук, как и у Марта, и Арно не мог понять, как это скрипка, издающая такие чудесные звуки, может сейчас так безобразно скрипеть.
   – Не умею, – усмехнулся он и положил скрипку.
   – Да, сразу не выйдет, – ответил Март. – Я тоже сначала с ней намучился, а потом пошло. А ну, дай-ка мне ее, попробую еще разок.
   Теперь Март заиграл «Лабаяла-вальс», как он сам назвал эту мелодию. Он встал с места и начал отбивать такт ногой. Когда с музыкой не ладилось, он помогал себе, притопывая ногой; так он с грехом пополам и сыграл всю мелодию до конца.
   Они бы еще продолжали свою пробу, но дверь горницы вдруг открылась и послышался чей-то голос:
   – Да бросьте вы, чего вы там скрипите, не уснешь никак. Завтра играйте хоть целый день. А сейчас спать пора.
   Арно и Март переглянулись, и Март положил скрипку на стол. Потом они, опершись грудью о край стола, стали с обеих сторон молча глядеть на лежавший перед ними инструмент.
   Наконец Арно, проведя пальцем по блестящей поверхности скрипки, сказал:
   – Ну и скользкая.
   – Ну еще бы, – тоном знатока отозвался Март, – их ведь по нескольку раз полируют. Да только не всегда те, что хорошо отполированы, и есть самые лучшие; иной раз поглядишь – прямо старье негодное, а возьмешь в руки – так, скажу тебе, заиграет, что заслушаешься.
   – И эта тоже заиграет, надо только уметь.
   – А как же, чего ей не играть, заиграет; я только говорю, что иная тоже еще очень хорошо играет. Завтра еще чуточку поупражняюсь, тогда увидишь, какие польки я из нее вытяну.
   – Но, Март, польки – это же еще не самая лучшая музыка.
   – Ой, конечно, лучшая, да еще марши – ух, здорово!
   – Я один раз слышал, как наш учитель у себя в комнате играл, то совсем тихо, то громче и громче… ох и красиво! Мне бы тоже хотелось научиться так играть. Хоть и печальная была та музыка, зато красивая.
   – Ну да, музыка бывает разная. Мой покойный старик дядя, так он, помню – я тогда еще совсем мальчонкой был, – играл «Как француз шел на Москву». И знаешь, Арно, вот это была штука! Все там было – и как русские женщины плачут, и как французы «ура» кричат, радуются. Ух, черт! Как соберемся мы, мальчишки, так, бывало, ватагой за ним по пятам и ходим: сыграй да сыграй! Делать нечего – берет старик скрипку и играет. А мы слушаем, аж уши шевелятся. Вот это была музыка!
   – А сейчас эту вещь уже не играют?
   – Да нет, кто же нынче старые песни играть станет. Их в наше время никто и не помнит. Говорят, будто эту вовсе нельзя играть – «Как француз шел на Москву». Запрещено будто. Не знаю, на ярмарке это было или где в другом месте – один парень, говорят, заиграл, а урядник тут как тут: не смей!
   – Откуда же урядник сразу узнал, что это и есть та самая вещь?
   – Ну, те-то узнают.
   – А как ты думаешь, Март, – правда, будет хорошо, если я, когда научусь играть, выучу эту вещь. Как ты думаешь?
   – Конечно, хорошо.
   – А кто-нибудь еще помнит ее?
   – Кто его знает. Может, и есть такие. Но сначала я хочу выучить ту, печальную, что учитель играл. Тоже красивая была. А ты сам помнишь это – «Как француз шел на Москву»?
   – Да где там… Кое-какие куски, да и те – точно в тумане… Подожди, как это там было…

   Март зажмурил глаза, несколько раз слегка постучал пальцем по лбу и затем стал тихо, про себя мурлыкать какую-то мелодию. Временами он останавливался, стараясь ее припомнить.
   Тра-ра-ра-ри-ри, тра-тра-тра-ри-ри, тир-ра-ра-ра-ра… Постой, постой, как же дальше? Ах да: три-ра-ра, три-ра-ра, три-ра-ра, трих-трах-тра. Да, так и есть. Дальше шло быстрее, – трарит, трарит, траритта – тат – татааа… Ну да, вспоминается, надо только вспомнить. Ладно завтра попробую на скрипке, посмотрим, может, что и получится.
   Было уже далеко за полночь, когда оба музыканта отправились наконец спать. Всюду было темно, только редко-редко где мелькал огонек. Погода была такая же, как вечером, тихая и теплая: за окном резво кружились снежинки. Где-то вдали залаяла собака, послышались глухие голоса, потом опять все стихло. В доме царила тишина. Из горницы доносилось тиканье стенных часов и мерное дыхание спящих.
   Арно бережно уложил скрипку в футляр и отнес ее на стул, стоявший у его кровати. Прежде чем уснуть, он еще не раз выглядывал из-под одеяла – на месте ли она или, может быть, какие-то невидимые духи унесли драгоценный подарок. Но вот наконец явился сон и окутал Арно своим покровом. Все сновидения кружились вокруг скрипки, все они были как-то связаны с полюбившимся мальчику инструментом. Арно вдруг оказался на колокольне, возле него Либле играл на скрипке, делая при этом забавные движения: он прыгал вдоль стен, пускался вприсядку, стуча каблуками о пол так, что вся колокольня вздрагивала, а колокол, висевший на двух крепких балках, тихо позванивал. Потом Либле вдруг пропал. Сначала он стоял на краю окошка, все еще продолжая играть, но вдруг исчез, словно спрыгнул вниз.
   «Что он – сумасшедший? Как он мог прыгнуть вниз? – с ужасом подумал Арно. – Он же разобьется сам и скрипку разобьет вдребезги». Но, видимо, ни с ним, ни со скрипкой ничего плохого не случилось: в тот же миг снизу опять послышалась музыка, играли ту же мелодию – «Как француз шел на Москву». И действительно, взглянув вниз, Арно увидел, что Либле скачет по церковному двору. Кухарке Лийзе, как раз проходившей мимо, Либле сказал: «Иди-ка сюда, старая карга, я тебе сыграю отходную. Теперь по умершим в колокол не звонят, теперь это все на скрипке делается». Но Лийза в испуге отшатнулась от него и завопила таким голосом, каким коты по ночам воют: «Прочь, прочь от меня, ты не человек, ты сатана!» Но Либле не слушал и грозился ударить ее скрипкой.
   – Не смей бить, скрипку разобьешь, – закричал ему сверху Арно, но было уже поздно: послышался громкий треск, и скрипка оказалась надетой Лийзе на голову, точно шапка с козырьком.
   Потом все вокруг смешалось, Либле и Лийза исчезли. Арно вдруг очутился на озере. Он плыл в какой-то странной остроносой лодке.
   Приглядевшись внимательнее, он увидел, что лодка эта не что иное, как его скрипка. На ней были натянуты толстые струны, похожие на плетеные канаты; при каждом порыве ветра они издавали тихий, жалобный стон. Волны вздымались и падали, белая пена брызгала ему в лицо, его одежда и ноги были мокры. Долго ли он так раскачивался на волнах, он не знал, но когда стал уже отдавать себе отчет в окружающем, увидел, что находится на берегу. Челнок его превратился в самую обыкновенную лодку, от скрипки не осталось и следа. Зато откуда-то издали до слуха его донеслась музыка. Сначала тихо, потом все громче и громче… а потом ему почудилось, будто все это происходит в церкви и что это кистер играет на органе. С музыкой сливались голоса множества людей, голоса эти росли и ширились, словно волны на озере, а со стороны алтаря, перед которым высилась елка, струился призрачный зеленоватый свет.
   «Но почему они не поют ту печальную мелодию, которую иногда играет в своей комнате учитель!» – промелькнуло в голове у Арно. В это время за спиной его кто-то запел назойливо и скрипуче: трайрит-трайрит-трайрит! Он обернулся и увидел Марта тот стоял со скрипкой в руках и указывал на кистера. «Да это что, это пустяки, – говорил он, – вот завтра как заиграю, тогда будет совсем другое дело!» При этом он стал так крепко завинчивать колки, что они щелкнули, струны лопнули и скрутились, как волосы, когда их держишь над горящей лампой.
   – Март, что ты делаешь? – закричал Арно сквозь сон и проснулся от собственного крика.
   Он страшно обрадовался, убедившись, что это был только сон, что его скрипка цела и по-прежнему лежит на стуле у кровати. Арно прислушался, вокруг стояла тишина. Кто-то словно скребнул по крыше, потом опять все затихло. «Кошка полезла на чердак спать», – подумал Арно в полусне. Он услышал еще, как пробили часы, кто-то кашлянул, в овине запел петух и закудахтали куры.
   От елки пахло хвоей. Точно кто-то подпалил ее ветку и по комнате плыло легкое, едва ощутимое облачко дыма.
   Этот смешанный с дымком запах сам по себе был довольно приятен. Арно с удовольствием вдыхал его, и ему казалось, что на рождество именно так и должно пахнуть в комнате: это был настоящий рождественский запах, он появлялся каждый год в горнице, где устраивали елку: когда свечки сгорали до конца, огонь добирался до веток и те загорались, треща и дымя.
   Потом Арно услышал, как поднялся с постели отец и зажег спичку, чтобы взглянуть на часы; как он нашарил свои стоптанные домашние туфли, набросил пиджак или что-то из верхней одежды, зажег фонарь и вышел посмотреть лошадей. Вслед за тем и в большой комнате кто-то кашлянул, протяжно произнес: «О-хо-хо-хой» – и стал почесываться. зажгли огонь.
   Как раз в эту минуту Арно спокойно уснул, а когда проснулся, на столе уже дымился завтрак и Мари громко говорила кому-то:
   – Настоящая рождественская погода на дворе – хорошо будет людям и церковь идти.

XXIII

   В церкви хозяин хутора Сааре успел сказать Либле, чтобы тот после богослужения заглянул к ним.
   – Ладно, приду, – согласился Либле.
   И действительно, после полудня он явился на хутор. С собой он принес бутылку водки и свое веселое настроение. Не успел он переступить порог, как началась страшная перебранка. У Мари как раз в это время разболелся живот, она сидела скорчившись у стола и горько жаловалась.
   – Ох, будь ты неладно, – стонала она, держась за живот, – точно грызет что-то в середке, прямо конец приходит.
   Либле, услышав это, тотчас же съязвил – язык у него был злой:
   – Ну да, а кто тебе велит столько колбасы и мяса в себя пихать: брюхо ведь не бочка, как же ему не разболеться от такой кучи всякой снеди. Так тебе и надо ни много ни мало, как раз поделом.
   – Вот еще чего выдумал! – ответила Мари. – Ты что, считал, сколько я кусков съела? Много ты знаешь, сколько я в себя пихаю. Вчера утром как подняла в коровнике ясли, надорвалась, потому и болит, а еда здесь ни при чем.
   – Вот так штука! – не унимался Либле, невзирая на всю святость рождества. – А ты чего захотела? Чтобы у тебя коровью кормушку паровая машина двигала? Нажмешь на пружину – кормушка и пойдет куда нужно. Нет, брат, тут надо и руку приложить, надо и ленивые свои косточки поразмять, не то они совсем задеревенеют.