Страница:
кое-комуне пришло в голову записать звуки загорских слов буквами трейского алфавита.
Карл уже обратил внимание на то, что, рассказывая о песне Эзры Канатчика, Мышонок не упомянул ни одного имени. Ни одного. Тогда это его удивило, но, впрочем, не настолько, чтобы встревожить или по-настоящему смутить. У всякого человека есть право на тайну. И у Леона оно, естественно, имелось тоже. Так что же спрашивать о том, о чем человек не желает говорить? Однако теперь — спустя годы и годы после этого разговора — когда Карлу была уже известна правда о том, кем на самом деле являлся его друг, все недоговоренности стали вполне понятны. Ну, кто еще, кроме Филологов [41], мог почуять неладное и заинтересоваться этой героической балладой? Кто еще мог ее расшифровать? Возможно, Геометры и Мельники, однако Мышонок не был ни тем, ни другим. Его Даром было Слово, а не Числоили Дух.
— И что же случилось, когда это было сделано? — спросил Карл, подливая вино в быстро пустеющие кружки.
— Тогда обнаружилось еще сорок семь трейских слов, — как ни в чем, ни бывало, объяснил Леон. — А сорок семь и девятнадцать, это уже шестьдесят шесть.
— Задон? — вот теперь Мышонку действительно удалось его удивить. — Неснимаемая печать?
— В принципе, да, — согласился Леон, отламывая между тем кусок белого хлеба. — И это самое темное место во всей этой истории. Понимаешь, Карл, — он на мгновение поднял взгляд на Карла и как-то рассеянно улыбнулся. — То, что шестьдесят шесть это Задон, известно всем. Да и само это слово появляется в тексте, как бы подтверждая именно такую трактовку. Но, тогда, не понятно, в чем тут смысл. Если все дело в намеке на шифр, как думают некоторые, то зачем нужно было шифровать еще и этот смысл? Или это указание на то, что в песне существует еще один тайный слой, добраться до которого нам пока не удалось? Все возможно. Но правильного ответа я не знаю.
« Зато теперь его знаю я».
— Любопытно, — согласился Карл. — И таинственно. Кому и зачем вздумалось скрывать тайное послание внутри сказки, которую на каждом углу распевал пьяный менестрель?
— Ну, что тебе сказать, — задумчиво протянул Леон, снова отставляя кружку с вином. — Было высказано предположение, что такова, собственно, и была цель отправителя. Такие песни — тем более, песня Канатчика! — имеют привычку долго гулять по миру. Возможно, умысел был именно в том, чтобы донести ее когда-нибудь и где-нибудь до ушей адресата. Не знаю, верно ли это предположение, но оно мне нравится. И логике не противоречит, если, конечно, представить, что они не знали гдеон, их неведомый адресат, находится.
« Или когда».
— Оригинальный ход, — согласился Карл. — И кто бы это мог быть? И что же, в конце концов, содержится в этом послании?
— Кому оно предназначалось, действительно не известно, — Леон пошевелил кружку пальцами, но пить не стал. — Я это тебе уже говорил. А вот про то, кто мог быть автором послания кое-что сказать можно. Как раз в то время, когда Канатчик написал свою песню, он путешествовал по северу вместе с Василием Вастионом.
— Канатчик был знаком с Вастионом?
— Не знал? — усмехнулся Леон. — И не просто знаком. Они дружили и по некоторым известиям, Вастион и был тем человеком, который впервые записал песни Эзры на пергаменте.
— Допустим, — не скрывая своих сомнений, согласился Карл. — Но учти, Лон, Вастион был всего лишь художником…
— Ты в этом так уверен, Карл? А что ты про него знаешь? Откуда он, например, был родом?
— Не знаю, — признался Карл, который, и в самом деле, этого не знал. О детстве и юности Вастиона действительно ничего известно не было.
— А то, что он был близок к иерархам храма Единого, ты знаешь?
— Нет, — снова покачал головой Карл, удивляясь, откуда все это может быть известно Мышонку. До сегодняшнего дня он был твердо уверен, что знает про историю живописи все, что вообще возможно знать. — Так Василий верил в Единого, но продолжал при этом писать богов и богинь Высокого Неба?
— Близок — не означает, верил, — объяснил Леон, возвращаясь к вину. — Он еще и с человекамибыл как-то связан. Не знаю, впрочем, как, но такая связь, уж поверь мне, Карл, существовала.
— Час от часу не легче!
— Вот и думай! — Леон приник к кружке и на некоторое время замолчал.
— Он пришел ниоткуда, — сказал Леон, оторвавшись, наконец, от кружки. — И ушел в никуда. Через год после коронации Романа Саффы, Вастион просто исчез, чтобы уже никогда и нигде не объявиться.
А вот про это Карл, разумеется, знал. Василий Вастион ко времени своего таинственного исчезновения успел стать знаменитым художником. Его росписи украшали самые великолепные дворцы и храмы того времени. Его имя было известно многим. И исчезновение мастера Василия естественным образом не могло не произвести на современников самого сильного впечатления. Михаил Кай — гофмаршал Саффы-Завистника — оставил об этом запись в своих «Мемориях», отметив, между прочим, что по его сведениям Вастиону было тогда чуть более сорока лет, и был он человеком крепкого здоровья и спокойного нрава. В нескольких городских хрониках, записях видных людей того времени и даже в королевских анналах дома Рамонов, остались и другие заметки об этом событии. Случай, что и говорить, из ряда вон выходящий. Ведь Вастион, в отличии, скажем, от того же Канатчика, не был ни праздным гулякой, ни искателем приключений. Жизнь его была на виду, и тем не менее, выехав однажды из Капойи в Цвирг, он просто растворился в прохладном воздухе той давней осени, не оставив ни следа, ни указания на то, что же с ним на самом деле случилось.
« Вастион!»
— Любопытно, — кивнул Карл и решительно вернулся к вопросу, на который Мышонок пока так и не ответил. — Но лично я пока знаю только то, что знают и все прочие люди. Виктор де Майен добыл Алмазную Розу, хотя, видят боги, стоило это ему очень дорого, и подарил ее своей возлюбленной.
— Глупости, — отмахнулся Мышонок, возвращаясь к еде. — Не было никакого кавалера де Майена, Карл. И города такого, насколько я знаю, никогда не существовало. Все это красивая сказка, но к истине не имеет никакого отношения.
3
4
Глава 7
1
Карл уже обратил внимание на то, что, рассказывая о песне Эзры Канатчика, Мышонок не упомянул ни одного имени. Ни одного. Тогда это его удивило, но, впрочем, не настолько, чтобы встревожить или по-настоящему смутить. У всякого человека есть право на тайну. И у Леона оно, естественно, имелось тоже. Так что же спрашивать о том, о чем человек не желает говорить? Однако теперь — спустя годы и годы после этого разговора — когда Карлу была уже известна правда о том, кем на самом деле являлся его друг, все недоговоренности стали вполне понятны. Ну, кто еще, кроме Филологов [41], мог почуять неладное и заинтересоваться этой героической балладой? Кто еще мог ее расшифровать? Возможно, Геометры и Мельники, однако Мышонок не был ни тем, ни другим. Его Даром было Слово, а не Числоили Дух.
— И что же случилось, когда это было сделано? — спросил Карл, подливая вино в быстро пустеющие кружки.
— Тогда обнаружилось еще сорок семь трейских слов, — как ни в чем, ни бывало, объяснил Леон. — А сорок семь и девятнадцать, это уже шестьдесят шесть.
— Задон? — вот теперь Мышонку действительно удалось его удивить. — Неснимаемая печать?
— В принципе, да, — согласился Леон, отламывая между тем кусок белого хлеба. — И это самое темное место во всей этой истории. Понимаешь, Карл, — он на мгновение поднял взгляд на Карла и как-то рассеянно улыбнулся. — То, что шестьдесят шесть это Задон, известно всем. Да и само это слово появляется в тексте, как бы подтверждая именно такую трактовку. Но, тогда, не понятно, в чем тут смысл. Если все дело в намеке на шифр, как думают некоторые, то зачем нужно было шифровать еще и этот смысл? Или это указание на то, что в песне существует еще один тайный слой, добраться до которого нам пока не удалось? Все возможно. Но правильного ответа я не знаю.
« Зато теперь его знаю я».
— Любопытно, — согласился Карл. — И таинственно. Кому и зачем вздумалось скрывать тайное послание внутри сказки, которую на каждом углу распевал пьяный менестрель?
— Ну, что тебе сказать, — задумчиво протянул Леон, снова отставляя кружку с вином. — Было высказано предположение, что такова, собственно, и была цель отправителя. Такие песни — тем более, песня Канатчика! — имеют привычку долго гулять по миру. Возможно, умысел был именно в том, чтобы донести ее когда-нибудь и где-нибудь до ушей адресата. Не знаю, верно ли это предположение, но оно мне нравится. И логике не противоречит, если, конечно, представить, что они не знали гдеон, их неведомый адресат, находится.
« Или когда».
— Оригинальный ход, — согласился Карл. — И кто бы это мог быть? И что же, в конце концов, содержится в этом послании?
— Кому оно предназначалось, действительно не известно, — Леон пошевелил кружку пальцами, но пить не стал. — Я это тебе уже говорил. А вот про то, кто мог быть автором послания кое-что сказать можно. Как раз в то время, когда Канатчик написал свою песню, он путешествовал по северу вместе с Василием Вастионом.
— Канатчик был знаком с Вастионом?
— Не знал? — усмехнулся Леон. — И не просто знаком. Они дружили и по некоторым известиям, Вастион и был тем человеком, который впервые записал песни Эзры на пергаменте.
— Допустим, — не скрывая своих сомнений, согласился Карл. — Но учти, Лон, Вастион был всего лишь художником…
— Ты в этом так уверен, Карл? А что ты про него знаешь? Откуда он, например, был родом?
— Не знаю, — признался Карл, который, и в самом деле, этого не знал. О детстве и юности Вастиона действительно ничего известно не было.
— А то, что он был близок к иерархам храма Единого, ты знаешь?
— Нет, — снова покачал головой Карл, удивляясь, откуда все это может быть известно Мышонку. До сегодняшнего дня он был твердо уверен, что знает про историю живописи все, что вообще возможно знать. — Так Василий верил в Единого, но продолжал при этом писать богов и богинь Высокого Неба?
— Близок — не означает, верил, — объяснил Леон, возвращаясь к вину. — Он еще и с человекамибыл как-то связан. Не знаю, впрочем, как, но такая связь, уж поверь мне, Карл, существовала.
— Час от часу не легче!
— Вот и думай! — Леон приник к кружке и на некоторое время замолчал.
— Он пришел ниоткуда, — сказал Леон, оторвавшись, наконец, от кружки. — И ушел в никуда. Через год после коронации Романа Саффы, Вастион просто исчез, чтобы уже никогда и нигде не объявиться.
А вот про это Карл, разумеется, знал. Василий Вастион ко времени своего таинственного исчезновения успел стать знаменитым художником. Его росписи украшали самые великолепные дворцы и храмы того времени. Его имя было известно многим. И исчезновение мастера Василия естественным образом не могло не произвести на современников самого сильного впечатления. Михаил Кай — гофмаршал Саффы-Завистника — оставил об этом запись в своих «Мемориях», отметив, между прочим, что по его сведениям Вастиону было тогда чуть более сорока лет, и был он человеком крепкого здоровья и спокойного нрава. В нескольких городских хрониках, записях видных людей того времени и даже в королевских анналах дома Рамонов, остались и другие заметки об этом событии. Случай, что и говорить, из ряда вон выходящий. Ведь Вастион, в отличии, скажем, от того же Канатчика, не был ни праздным гулякой, ни искателем приключений. Жизнь его была на виду, и тем не менее, выехав однажды из Капойи в Цвирг, он просто растворился в прохладном воздухе той давней осени, не оставив ни следа, ни указания на то, что же с ним на самом деле случилось.
« Вастион!»
— Любопытно, — кивнул Карл и решительно вернулся к вопросу, на который Мышонок пока так и не ответил. — Но лично я пока знаю только то, что знают и все прочие люди. Виктор де Майен добыл Алмазную Розу, хотя, видят боги, стоило это ему очень дорого, и подарил ее своей возлюбленной.
— Глупости, — отмахнулся Мышонок, возвращаясь к еде. — Не было никакого кавалера де Майена, Карл. И города такого, насколько я знаю, никогда не существовало. Все это красивая сказка, но к истине не имеет никакого отношения.
3
Мышонок ошибался. Земля Майен не была землей «
где-то нигде», и Виктор де Майен не был мифическим персонажем, существующим благодаря одной лишь людской фантазии. Но, по-видимому, Леона ввела в заблуждение изощренная тайнопись послания,
отправленного в никуда. Тайна, укутанная в тайну, прикрытую другой тайной. Его увлекли шифры и коды, игра слов и значений великолепной песни, и мнящаяся пытливому уму еще большая тайна, возможно, запрятанная в глубине текста, как кочерыжка в толще капустных листьев. Вот в этом, последнем, он, судя по всему, действительно не ошибся, хотя последняя тайна песни о кавалере де Майене так и осталась не разгаданной.
— Ты знаешь, — спросил Мышонок, тщательно прожевав кусок ветчины. — Откуда взялась эта клятая Алмазная Роза? — он хитро усмехнулся и запил ветчину добрым глотком Риенского. — От дремучего невежества и великолепной хитрости шифровальщика!
— Вот как? — поднял бровь Карл. Ему уже приходилось слышать мнение, что Мотта Серайя это не столько название некоего ювелирного чуда, сколько аллегория выбора. Однако тот, кто ему об этом рассказал, объяснить ничего не мог, просто потому, что и сам был всего лишь сорокой, без смысла и умысла повторяющей чужие слова.
— Именно так, — с видимым удовольствием подтвердил Леон. — И я не зря спросил тебя, Карл, насколько хорошо ты знаешь трейский язык. Все дело в значении слов и контексте, который их выявляет.
Мышонок был доволен собой, и, видят боги, имел на это полное право.
— Начнем с того, — сказал он после паузы, которую использовал, для того чтобы снова приложиться к кружке. — Что «роза» по-трейски «карса». Надеюсь, ты обратил внимание, не Мотта, а карса, и розовый цвет, поэтому, звался у них не «моттада», как в этом случае следовало бы ожидать, а «карсида». Почему-то мне кажется — хитрый взгляд из-под бровей. — Что ты это знаешь. Я ошибаюсь?
«Знаю, знал… какая, к демонам, разница?» — но, разумеется, Мышонок был прав. Карл это знал. «Карсида эсселенца», так называлась красная светлая в Венеде и в Во. А что такое красная светлая, если не розовая?
— Но Канатчик этого мог и не знать, — возразил Карл.
— Мог, — не стал спорить Мышонок. — Но, видишь ли, знал он об этом, или нет, однако он совершил очень любопытную ошибку. Или, вернее, подмену, потому что обыкновенной ошибкой случившегося не объяснить. С одной стороны, Канатчик настойчиво повторяет словосочетание «алмазная роза» и делает это семь раз — запомни, пожалуйста, это число — семь разна протяжении всего текста песни, как если бы хотел, чтобы мы безоговорочно приняли именно такой перевод словосочетания «Мотта Серайя», которое — вот диво! — появляется в песне всего лишь однажды. Приняли и выучили наизусть! Долей мне, будь любезен, этого чудесного вина. Речь радует слух, но сушит глотку!
— Но Мотта, — продолжил он после того, как снова отдал дань красному Риенскому. — Хоть и не роза, как мы с тобой уже установили, но тоже цветок.
— Трейский цвет, — подтверждая его слова, кивнул Карл.
— Именно так, — согласился довольный Леон. — Именно так, мой друг! И цветок этот, что любопытно, называется «трейский цвет». Тебе приходилось его видеть?
— Да, — ответил Карл и, в свою очередь, отпил из кружки. — В Высокой Земле он по-прежнему расцветает поздней весной на склонах пологих холмов. Розовый, редко, красный, семь больших ажурных лепестков… Что бы еще ты хотел услышать?
— Он действительно похож на розу? — с искренней завистью к много путешествовавшему другу, вспыхнувшей в его глазах и прозвучавшей в голосе, спросил Мышонок. Сам он редко покидал город, да и то только для того, чтобы достичь какого-нибудь другого города.
— Возможно, — пожал плечами Карл, вспоминая трейский цвет. — Дело фантазии. С некоторой долей воображения и при плохом знании ботаники его, пожалуй, можно принять за дикую розу.
— Ну, вот! — искренне обрадовался Леон. — Значит, те, кто говорил, что это хитроумная обманка, были правы. Но главное здесь число семь. Ты не забыл? Семь! Семьлепестков, семьспутников, семьворот, которые должен был миновать кавалер Майен. Вот, что на самом деле хотели они сообщить. Ты понимаешь, теперь, как они действовали? Это же классический прием трейской риторики: троекратное повторение главной мысли! А какая буква трейского алфавита обозначает семь?
— Шур, — сказал Карл. Получалось, что его не обманули. «Шур» ведь это не только буква и число, это еще и весы — аллегория выбора…
— Вижу, что ты знаешь, о чем я говорю, — кивнул Леон. — Выбор, Карл! Выбор! Знать бы еще, что следует выбирать и из чего!
— Дорогу? — предположил Карл.
— О! — искренне обрадовался Мышонок. — А ты, оказывается, не только мечом махать умеешь!
— Я много чего умею, — усмехнулся в ответ Карл.
«И знаю», — добавил он про себя. Но и то верно, что такой анализ текста, какой предложил ему сейчас Мышонок, Карл слышал впервые. Другое дело, что если бы не «философское» расположение души, возникшее у него тем вечером, Карл вряд ли заинтересовался тайнописью баллады о Викторе де Майене. Не то, чтобы это было ему вовсе не интересно, но тайна старинного текста не была для него притягательна в той же мере, в какой интересовался ею тот же Леон. Однако вечер был замечательно хорош, а компания Мышонка делала его и того лучше, да и настроение сложилось подходящее, так почему бы не поговорить о песнях старого пьяницы Канатчика или «Сказаниях о богах и героях» божественного Корвина, или еще о какой-нибудь книге, легенде или песне, ведь о чем и говорить с Леоном, как не об этом?
— Ну-ну, — улыбнулся Леон. — Пойдем дальше?
— Вперед, — улыбнулся и Карл. — Я готов следовать за тобой так далеко, как скажешь. Знать путь, и пройти его — не одно и тоже.
— Ха! — Мышонок был явно доволен ответом. Он любил куртуазный [42]стиль и был в нем непревзойденным мастером. Его собственная речь могла быть проста и незатейлива, как, например, сейчас, но могла, если он этого желал, становиться великолепным инструментом, способным делать с людьми едва ли не все, что хотел от них этот маленький нескладный человечек. А что творили его речи с женщинами, когда и если Леон из Ру давал волю своему таланту, трудно было даже вообразить. Однажды Карл нашел в постели этой сладкоречивой «серенькой мышки» настоящую графиню, и при том не какую-нибудь высохшую внутри своего корсета старую придворную клячу, а едва ли не первую красавицу Немингенского двора Тильду Виг. Так что о силе слов забывать не следовало никогда.
— Трейский язык, Карл, — сказал Леон через мгновение, закончив смаковать очередную «мужицкую мудрость», преподнесенную ему Карлом. — Интересен своей многозначностью. Контекст — вот что, в конечном счете, определяет значение слова. И слово «Мотта» не исключение. У него есть еще, по крайней мере, два значения, Карл. И одно из них «перекресток» или, вернее, «скрещенье дорог», что в трейской традиции может означать и «выбор». А второе — очень редкое и требующее специального контекста — «место», но не просто место, а особое, чем-то отмеченное место. Ты понимаешь, что получается? Впрочем, нет. Откуда? Ты же не проделал весь этот путь, хотя и имел карту. Но поверь, автор, кто бы это ни был, использует все три значения и даже их оттенки, только намеки на выбор необходимого значения тоже искусно спрятаны среди обычных, казалось бы слов. А ведь есть еще и «Серайя», и одно из восьми значений этого слова — «черный алмаз».
— То есть, — усмехнулся Карл. — Все-таки «алмазный». Алмазная роза, алмазный перекресток…
— Нет, — покачал головой Мышонок. — Черный алмаз символ мощи, но, вот какое дело, понятия мощи и силыв Трейе не различали.
— Перекресток силы? — спросил Карл, желая, чтобы правильный ответ произнес сам Леон.
— Нет, — снова покачал головой Мышонок. — Место Силы, так правильнее.
— Там, где пролита кровь богов… — это были очень древние стихи, и никто не знал их автора по имени. Древними их называли даже в Трейской империи.
— Там где боги разили богов… — закончил строфу мышонок. — Но что это должно означать?
— Ты знаешь, — спросил Мышонок, тщательно прожевав кусок ветчины. — Откуда взялась эта клятая Алмазная Роза? — он хитро усмехнулся и запил ветчину добрым глотком Риенского. — От дремучего невежества и великолепной хитрости шифровальщика!
— Вот как? — поднял бровь Карл. Ему уже приходилось слышать мнение, что Мотта Серайя это не столько название некоего ювелирного чуда, сколько аллегория выбора. Однако тот, кто ему об этом рассказал, объяснить ничего не мог, просто потому, что и сам был всего лишь сорокой, без смысла и умысла повторяющей чужие слова.
— Именно так, — с видимым удовольствием подтвердил Леон. — И я не зря спросил тебя, Карл, насколько хорошо ты знаешь трейский язык. Все дело в значении слов и контексте, который их выявляет.
Мышонок был доволен собой, и, видят боги, имел на это полное право.
— Начнем с того, — сказал он после паузы, которую использовал, для того чтобы снова приложиться к кружке. — Что «роза» по-трейски «карса». Надеюсь, ты обратил внимание, не Мотта, а карса, и розовый цвет, поэтому, звался у них не «моттада», как в этом случае следовало бы ожидать, а «карсида». Почему-то мне кажется — хитрый взгляд из-под бровей. — Что ты это знаешь. Я ошибаюсь?
«Знаю, знал… какая, к демонам, разница?» — но, разумеется, Мышонок был прав. Карл это знал. «Карсида эсселенца», так называлась красная светлая в Венеде и в Во. А что такое красная светлая, если не розовая?
— Но Канатчик этого мог и не знать, — возразил Карл.
— Мог, — не стал спорить Мышонок. — Но, видишь ли, знал он об этом, или нет, однако он совершил очень любопытную ошибку. Или, вернее, подмену, потому что обыкновенной ошибкой случившегося не объяснить. С одной стороны, Канатчик настойчиво повторяет словосочетание «алмазная роза» и делает это семь раз — запомни, пожалуйста, это число — семь разна протяжении всего текста песни, как если бы хотел, чтобы мы безоговорочно приняли именно такой перевод словосочетания «Мотта Серайя», которое — вот диво! — появляется в песне всего лишь однажды. Приняли и выучили наизусть! Долей мне, будь любезен, этого чудесного вина. Речь радует слух, но сушит глотку!
— Но Мотта, — продолжил он после того, как снова отдал дань красному Риенскому. — Хоть и не роза, как мы с тобой уже установили, но тоже цветок.
— Трейский цвет, — подтверждая его слова, кивнул Карл.
— Именно так, — согласился довольный Леон. — Именно так, мой друг! И цветок этот, что любопытно, называется «трейский цвет». Тебе приходилось его видеть?
— Да, — ответил Карл и, в свою очередь, отпил из кружки. — В Высокой Земле он по-прежнему расцветает поздней весной на склонах пологих холмов. Розовый, редко, красный, семь больших ажурных лепестков… Что бы еще ты хотел услышать?
— Он действительно похож на розу? — с искренней завистью к много путешествовавшему другу, вспыхнувшей в его глазах и прозвучавшей в голосе, спросил Мышонок. Сам он редко покидал город, да и то только для того, чтобы достичь какого-нибудь другого города.
— Возможно, — пожал плечами Карл, вспоминая трейский цвет. — Дело фантазии. С некоторой долей воображения и при плохом знании ботаники его, пожалуй, можно принять за дикую розу.
— Ну, вот! — искренне обрадовался Леон. — Значит, те, кто говорил, что это хитроумная обманка, были правы. Но главное здесь число семь. Ты не забыл? Семь! Семьлепестков, семьспутников, семьворот, которые должен был миновать кавалер Майен. Вот, что на самом деле хотели они сообщить. Ты понимаешь, теперь, как они действовали? Это же классический прием трейской риторики: троекратное повторение главной мысли! А какая буква трейского алфавита обозначает семь?
— Шур, — сказал Карл. Получалось, что его не обманули. «Шур» ведь это не только буква и число, это еще и весы — аллегория выбора…
— Вижу, что ты знаешь, о чем я говорю, — кивнул Леон. — Выбор, Карл! Выбор! Знать бы еще, что следует выбирать и из чего!
— Дорогу? — предположил Карл.
— О! — искренне обрадовался Мышонок. — А ты, оказывается, не только мечом махать умеешь!
— Я много чего умею, — усмехнулся в ответ Карл.
«И знаю», — добавил он про себя. Но и то верно, что такой анализ текста, какой предложил ему сейчас Мышонок, Карл слышал впервые. Другое дело, что если бы не «философское» расположение души, возникшее у него тем вечером, Карл вряд ли заинтересовался тайнописью баллады о Викторе де Майене. Не то, чтобы это было ему вовсе не интересно, но тайна старинного текста не была для него притягательна в той же мере, в какой интересовался ею тот же Леон. Однако вечер был замечательно хорош, а компания Мышонка делала его и того лучше, да и настроение сложилось подходящее, так почему бы не поговорить о песнях старого пьяницы Канатчика или «Сказаниях о богах и героях» божественного Корвина, или еще о какой-нибудь книге, легенде или песне, ведь о чем и говорить с Леоном, как не об этом?
— Ну-ну, — улыбнулся Леон. — Пойдем дальше?
— Вперед, — улыбнулся и Карл. — Я готов следовать за тобой так далеко, как скажешь. Знать путь, и пройти его — не одно и тоже.
— Ха! — Мышонок был явно доволен ответом. Он любил куртуазный [42]стиль и был в нем непревзойденным мастером. Его собственная речь могла быть проста и незатейлива, как, например, сейчас, но могла, если он этого желал, становиться великолепным инструментом, способным делать с людьми едва ли не все, что хотел от них этот маленький нескладный человечек. А что творили его речи с женщинами, когда и если Леон из Ру давал волю своему таланту, трудно было даже вообразить. Однажды Карл нашел в постели этой сладкоречивой «серенькой мышки» настоящую графиню, и при том не какую-нибудь высохшую внутри своего корсета старую придворную клячу, а едва ли не первую красавицу Немингенского двора Тильду Виг. Так что о силе слов забывать не следовало никогда.
— Трейский язык, Карл, — сказал Леон через мгновение, закончив смаковать очередную «мужицкую мудрость», преподнесенную ему Карлом. — Интересен своей многозначностью. Контекст — вот что, в конечном счете, определяет значение слова. И слово «Мотта» не исключение. У него есть еще, по крайней мере, два значения, Карл. И одно из них «перекресток» или, вернее, «скрещенье дорог», что в трейской традиции может означать и «выбор». А второе — очень редкое и требующее специального контекста — «место», но не просто место, а особое, чем-то отмеченное место. Ты понимаешь, что получается? Впрочем, нет. Откуда? Ты же не проделал весь этот путь, хотя и имел карту. Но поверь, автор, кто бы это ни был, использует все три значения и даже их оттенки, только намеки на выбор необходимого значения тоже искусно спрятаны среди обычных, казалось бы слов. А ведь есть еще и «Серайя», и одно из восьми значений этого слова — «черный алмаз».
— То есть, — усмехнулся Карл. — Все-таки «алмазный». Алмазная роза, алмазный перекресток…
— Нет, — покачал головой Мышонок. — Черный алмаз символ мощи, но, вот какое дело, понятия мощи и силыв Трейе не различали.
— Перекресток силы? — спросил Карл, желая, чтобы правильный ответ произнес сам Леон.
— Нет, — снова покачал головой Мышонок. — Место Силы, так правильнее.
— Там, где пролита кровь богов… — это были очень древние стихи, и никто не знал их автора по имени. Древними их называли даже в Трейской империи.
— Там где боги разили богов… — закончил строфу мышонок. — Но что это должно означать?
4
С той давней ночи прошло очень много лет, но сейчас Карл, казалось, мог воспроизвести не только слова, сказанные тогда Леоном или им самим, но и вспомнить интонации, с которыми произносились эти слова, взгляды и жесты, и треск горящих свечей и вкус Риенского вина, и шум дождя, неожиданно пошедшего в середине ночи.
Мотта открывается не всякому, и не любому дано воспользоваться мощью, которой она способна наделить избранного. Вот в чем заключалась главная мысль послания. Мотта предлагает выбор, и ошибка стоит жизни.
«Виктор де Майен никогда не вернулся назад» — сказала Дебора.
Но, возможно, дело не в выборе, как полагал его ученый друг, а в условиях? Однако и об этом Карл знал пока совсем мало. Впрочем, кое-что об этом он теперь все-таки знал. На обратной стороне второй Дармской гравюры, тем же самым почерком, которым были сделаны и другие пометки, было написано «открытая душа», и он подумал тогда, что речь идет все о той же «светлой душе», но, кажется, допустил обычную в случае трейских слов ошибку. Определение можно было перевести и по-другому. « Открытая». Может быть, это и являлось условием? Но что, тогда, оно означает? И ведь существовала еще формула, о которой Мышонок рассказал уже под утро.
— Числа, Карл, — сказал Леон, виновато разводя руками. — Ну, почему я не Геометр? Вот кто о них знает все! А я… Я расшифровал этот, демоны его побери, текст, но в результате остался ни с чем. Что означает эта формула я не знаю!
— Какая формула? — спросил Карл.
— 3+1+1+2+2+3=7+2+2=1.
— И что это значит?
— Почем я знаю! — возмущенно воскликнул Леон. — Я не математик, но даже я, Карл, знаю, что сумма чисел до первого знака «равняется» дает более семи. А семь плюс четыре это отнюдь не один. Но это то, что зашифровано в тексте, и в этом я уверен!
«Граничные условия? Возможно. Но что, тогда, должны были скрывать эти цифры?»
Мотта открывается не всякому, и не любому дано воспользоваться мощью, которой она способна наделить избранного. Вот в чем заключалась главная мысль послания. Мотта предлагает выбор, и ошибка стоит жизни.
«Виктор де Майен никогда не вернулся назад» — сказала Дебора.
Но, возможно, дело не в выборе, как полагал его ученый друг, а в условиях? Однако и об этом Карл знал пока совсем мало. Впрочем, кое-что об этом он теперь все-таки знал. На обратной стороне второй Дармской гравюры, тем же самым почерком, которым были сделаны и другие пометки, было написано «открытая душа», и он подумал тогда, что речь идет все о той же «светлой душе», но, кажется, допустил обычную в случае трейских слов ошибку. Определение можно было перевести и по-другому. « Открытая». Может быть, это и являлось условием? Но что, тогда, оно означает? И ведь существовала еще формула, о которой Мышонок рассказал уже под утро.
— Числа, Карл, — сказал Леон, виновато разводя руками. — Ну, почему я не Геометр? Вот кто о них знает все! А я… Я расшифровал этот, демоны его побери, текст, но в результате остался ни с чем. Что означает эта формула я не знаю!
— Какая формула? — спросил Карл.
— 3+1+1+2+2+3=7+2+2=1.
— И что это значит?
— Почем я знаю! — возмущенно воскликнул Леон. — Я не математик, но даже я, Карл, знаю, что сумма чисел до первого знака «равняется» дает более семи. А семь плюс четыре это отнюдь не один. Но это то, что зашифровано в тексте, и в этом я уверен!
«Граничные условия? Возможно. Но что, тогда, должны были скрывать эти цифры?»
Глава 7
Линд
1
И вот все они были здесь. Стояли в зале Врат, случайным образом собравшись неподалеку от зеркала Ночи, но, по-видимому, не случайно выделив Карла, и ожидая каких-то слов именно от него. Каких слов и о чем?
Вероятно, теперь, когда все недосказанное — или почти все — было сказано с глазу на глаз, все вместе они ожидали от него слов о самом главном. О жизни, о Судьбе, и, разумеется, о случае, соединившем их в этой жизни, и о дороге, теперь уже, вероятно, все-таки Пути, которым, так уж вышло, он поведет их всех до конца.
«Последняя дорога», — мысль эта его не испугала. В самом деле, договор, который Карл заключил с Моттой, самим фактом своего здесь присутствия, вполне мог обернуться концом. Но следовало ли ему бояться того, что, скорее всего, было неизбежно?
«Конец дороги?» — Карл бросил взгляд на Врата Последней Надежды и непроизвольно повторил вопрос, ответа на который все еще не знал. — «Почему эта надежда последняя? И чья— ради всех богов и богинь — это надежда?»
Врата, разумеется, молчали. Они были здесь не для того, чтобы отвечать на вопросы. Исчез и Зов. В нем, судя по всему, больше не было надобности, ведь все уже случилось. Договор был заключен, и Мотта «знала»: что бы ни предпринял теперь Карл, куда ни направил свои стопы, никуда он от нее не уйдет. Так или иначе, ему неизбежно предстояло вернуться в этот исполненный древней магии зал и открыть Врата.
« Дорога пройдена…»
Но конец дороги, как говорят старики, всего лишь начало другой, новой дороги…
« Дорога начинается?»
Кто знает? Впрочем, в любом случае — последняя или все-таки нет — это была его, и только его, дорога. А семеро спутников Карла свою часть этой дороги уже, по-видимому, прошли. Они пришли сюда вместе с ним — семь! — вошли в зал Врат, и тем самым засвидетельствовали договор с Моттой, обеспечив его заключение самим фактом своего здесь присутствия. В этом, судя по всему, и состояла их роль.
«Тогда, при чем здесь Путь?» — слово, казалось, совершенно случайно мелькнувшее у него в голове несколькими секундами раньше, вызвало сейчас у Карла одно лишь недоумение. О каком Пути могла идти теперьречь, если все уже решено? Однако в случайную подмену одного понятия другим, он, разумеется, не поверил. Ничего случайного здесь и сейчас произойти не могло. Такова была особая природа этого места.
«Значит, все-таки Путь?»
Конец дорогии начало Пути? И ведь именно о Пути заговорил с ним когда-то — при первой их встрече в Семи Островах — хитроумный Игнатий.
«Это была подсказка?»
Означало ли это, что Игнатий уже тогда знал о том, куда когда-то приведет Карла его дорога?
«Знал? Знали?»
Игнатий Кузнец и Михаил Дов, Норна и Даниил Филолог, Март, Конрад, Виктория…Как много людей, оказывается, были посвящены в тайну. Однако, правда и то, что каждый из них владел лишь обрывком рисунка, частью знания, фрагментом древней тайны.
« А правды не знает никто», — подытожил свои мысли Карл, принимая окончательное решение. — « Даже я. Пока».
— Наша общая дорога подошла к концу, — Карл обвел своих спутников долгим внимательным взглядом, как если бы хотел проверить, вполне ли понятны им его нынешние слова. Трудно сказать, что ожидал он получить в ответ. Тем не менее, то, как приняли все эти люди его слова, Карла не удивило. И то, правда, всех их он знал достаточно хорошо и давно, учитывая, насколько насыщенны событиями оказались последние полгода их жизни. И с каждым из них, благодаря вычурной магии зала Врат, успел уже за несколько прошедших секунд — таких стремительных и таких бесконечно долгих — переговорить с глазу на глаз. Так что, все уместные теперь вопросы были уже заданы, и все возможные в нынешних обстоятельствах ответы получены. Ими ими. Взаимообразно. И все, что он обязан был им сказать — не всем вместе, а каждому в отдельности — Карл уже сказал. Оставалось совсем немногое, предназначенное для всех сразу.
— Наша общая дорога подошла к концу. — Сказал Карл. — Вернуться прежним путем никому из нас уже не удастся. Но назад ведут и другие пути. Из Мотты выходит шесть дорог, и любая из них открывается в Ойкумену.
— Не думаю, отец, что пришло время для расставания, — голос Валерии прозвучал на удивление мягко и тихо. Непривычно мягко, совсем не так, как он звучал обычно.
— Мне нравится ваша компания, Карл, — Конрад обнял жену за плечи, едва ли не впервые на памяти Карла, публично выразив свою к ней нежность и любовь. И Валерия, неожиданно утратившая всю свою жесткость и независимость, очень по-женски прижалась к широкой груди мужа.
— Ты не забыл своего обещания, Карл? — Дебора без стеснения подошла к нему и демонстративно заняла место за его правым плечом. — Ты больше никогда не оставишь меня одну.
Карл почувствовал ее дыхание на шее и прикосновение груди к своей руке и едва не потерял мысль, которую держал сейчас в уме. Такого с ним еще не происходило, кажется, ни с кем и никогда, но вполне оценить, пережить и, тем более, обдумать совершенно новое для него ощущение, Карл не успел. Разговор еще не был завершен. Не все успели высказать свое мнение и, значит, минута, когда он смог бы вернуться к этому чуду, чтобы переживать его снова и снова, как раз за разом, не ведая усталости и пресыщения, рассматривает какой-нибудь собиратель попавшую в его руки редкостную драгоценность, еще не настала.
— Я с вами, капитан, — Август не спрашивал позволения, он просто ставил Карла в известность, о принятом им самостоятельнорешении.
— Ваша дорога, Карл, и моя, — Виктория повернула голову, но смотрела теперь не на Карла, к которому вроде бы и обращалась, а на Анну. — Что скажешь, милая?
— Ты все уже сказала, — неожиданно беззаботно улыбнулась дочь Кузнеца.
— Мы с вами, Карл, — добавила она через мгновение все с тою же пленительной улыбкой, играющей на ее полных губах. — Долг платежом красен, не так ли?
— Вы мне ничего не должны, — покачал он головой.
— Как знать, — Анна посмотрела ему в глаза и улыбнулась еще шире. — Прогоните?
— Нет, но…
— Я буду признателен вам, господин мой Карл, — впервые на памяти Карла, нарушив правила вежества, прервал его Март. — Если вы позволите мне досмотреть эту историю до конца. — Строитель поклонился и, выпрямившись во весь свой не малый рост, спокойным, увереннымвзглядом встретил пристальный, понимающийвзгляд Карла.
— Куда мы отправимся теперь? — спросил Конрад, и это уже был всего лишь вопрос о направлении.
— Сейчас узнаем, — вопрос Конрада заставил Карла на мгновение задуматься о ставшем для него привычным образе действия. В самом деле, часто, даже не имея на то никакой веской причины, Карл действовал интуитивно, без размышлений, отдаваясь на волю случая. Было в этом что-то от философского фатализма убру. « Прими слепоту за ясность зрения, а глухоту за острый слух, — сказал ему однажды Молящийся за Всех Ишель. — Восприми опасность, как обещание покоя, а удачу — как вестницу несчастья».
— Прошу вас, дамы и кавалеры, — сказал он, учтиво, но не без оттенка иронии во взгляде и жесте, поклонившись спутникам. — Следуйте за мной, коли таков ваш выбор, и ничему не удивляйтесь. Как знать, возможно, через пару минут нам суждено увидеть нечто удивительное, но в любом случае, полагаю, нам предстоит весьма занимательная прогулка.
Карл приглашающе взмахнул рукой, указывая направление, и первым шагнул в сторону зеркала Дня. То, что он предполагал теперь сделать, вполне можно было исполнить и с помощью Зеркала Ночи, но воспоминание об «иной судьбе» все еще причиняло ему боль, и Карл выбрал другой — всего лишь на полсотни метров более длинный — путь. По сравнению с тем, куда он теперь собирался попасть, это были сущие пустяки. И когда через минуту весь их маленький отряд собрался у резной каменной рамы, обрамлявшей ничем не примечательный участок глухой гранитной стены, никому и ничего более не объясняя, Карл начал творить свою первую в жизни, сознательно и по умыслу совершаемую волшбу. Впрочем, он не был так уж уверен, что то, что намеревался теперь сделать, что уже правил и вершил во внезапно остановившемся и замершем, буквально вмерзшем в вечность, мгновении их общего времени, являлось настоящим — по смыслу и форме — колдовством. Не смотря на то, что пыталась растолковать ему по-прежнему быстрая и ловкая его мысль, в душе, Карл относился к совершаемому им здесь и сейчас, всего лишь как к некоему ритуалу, призванному запустить сложный и до конца не познанный, но от того не менее реальный, чем любые иные существующие в мире устройства и машины, механизм. И тому, если подумать, имелось достаточно простое объяснение. Волшба, настоящее — истинное— колдовство, светлое оно или темное, по-прежнему отталкивало Карла, являясь для него чем-то сугубо внешним, что он готов был принимать, как данность, существующую, впрочем, отдельно от него самого, но которую не хотел и не мог, во всяком случае, пока, впустить в собственную душу. И то сказать, был ли, например, волшебником мэтр Гальб, построивший для императора Евгения «железного болвана»? Нет, разумеется. Гальб был всего лишь гениальным механиком. Только и всего. Но тогда и то, что делал его помощник мастер Дамир, запуская механизм «безупречного рыцаря», заставлявший того шагать и размахивать руками, тоже не являлось магией. Впрочем, так, да не так. Арвид Дамир, крутивший в недрах болвана длинные стальные ключи, и устанавливавший на свои строго выверенные места многочисленные рычаги и противовесы, действительно не волхвовал, а всего лишь выполнял работу, вполне возможно, даже не подозревая, что и для чего он делает. Однако мэтр Гальб вполне мог оказаться и волшебником, ведь его железный рыцарь ходил, как живой, сгибая в коленях ноги. Но как бы то ни было, Карл был сейчас именно помощником «колдуна» Арвидом, знавшим зачем, но не ведавшем, что именно он делает, а не механиком Гальбом, создавшим свое механическое чудо. Ведь не Карл создал эти магические зеркала — и он даже думать не желал о том таинственном «Гальбе», который их построил — он всего лишь хотел воспользоваться силой этих магических инструментов для своих собственных целей, и не видел причины считать это «простое» действие настоящим волхованием.
Вероятно, теперь, когда все недосказанное — или почти все — было сказано с глазу на глаз, все вместе они ожидали от него слов о самом главном. О жизни, о Судьбе, и, разумеется, о случае, соединившем их в этой жизни, и о дороге, теперь уже, вероятно, все-таки Пути, которым, так уж вышло, он поведет их всех до конца.
«Последняя дорога», — мысль эта его не испугала. В самом деле, договор, который Карл заключил с Моттой, самим фактом своего здесь присутствия, вполне мог обернуться концом. Но следовало ли ему бояться того, что, скорее всего, было неизбежно?
«Конец дороги?» — Карл бросил взгляд на Врата Последней Надежды и непроизвольно повторил вопрос, ответа на который все еще не знал. — «Почему эта надежда последняя? И чья— ради всех богов и богинь — это надежда?»
Врата, разумеется, молчали. Они были здесь не для того, чтобы отвечать на вопросы. Исчез и Зов. В нем, судя по всему, больше не было надобности, ведь все уже случилось. Договор был заключен, и Мотта «знала»: что бы ни предпринял теперь Карл, куда ни направил свои стопы, никуда он от нее не уйдет. Так или иначе, ему неизбежно предстояло вернуться в этот исполненный древней магии зал и открыть Врата.
« Дорога пройдена…»
Но конец дороги, как говорят старики, всего лишь начало другой, новой дороги…
« Дорога начинается?»
Кто знает? Впрочем, в любом случае — последняя или все-таки нет — это была его, и только его, дорога. А семеро спутников Карла свою часть этой дороги уже, по-видимому, прошли. Они пришли сюда вместе с ним — семь! — вошли в зал Врат, и тем самым засвидетельствовали договор с Моттой, обеспечив его заключение самим фактом своего здесь присутствия. В этом, судя по всему, и состояла их роль.
«Тогда, при чем здесь Путь?» — слово, казалось, совершенно случайно мелькнувшее у него в голове несколькими секундами раньше, вызвало сейчас у Карла одно лишь недоумение. О каком Пути могла идти теперьречь, если все уже решено? Однако в случайную подмену одного понятия другим, он, разумеется, не поверил. Ничего случайного здесь и сейчас произойти не могло. Такова была особая природа этого места.
«Значит, все-таки Путь?»
Конец дорогии начало Пути? И ведь именно о Пути заговорил с ним когда-то — при первой их встрече в Семи Островах — хитроумный Игнатий.
«Это была подсказка?»
Означало ли это, что Игнатий уже тогда знал о том, куда когда-то приведет Карла его дорога?
«Знал? Знали?»
Игнатий Кузнец и Михаил Дов, Норна и Даниил Филолог, Март, Конрад, Виктория…Как много людей, оказывается, были посвящены в тайну. Однако, правда и то, что каждый из них владел лишь обрывком рисунка, частью знания, фрагментом древней тайны.
« А правды не знает никто», — подытожил свои мысли Карл, принимая окончательное решение. — « Даже я. Пока».
— Наша общая дорога подошла к концу, — Карл обвел своих спутников долгим внимательным взглядом, как если бы хотел проверить, вполне ли понятны им его нынешние слова. Трудно сказать, что ожидал он получить в ответ. Тем не менее, то, как приняли все эти люди его слова, Карла не удивило. И то, правда, всех их он знал достаточно хорошо и давно, учитывая, насколько насыщенны событиями оказались последние полгода их жизни. И с каждым из них, благодаря вычурной магии зала Врат, успел уже за несколько прошедших секунд — таких стремительных и таких бесконечно долгих — переговорить с глазу на глаз. Так что, все уместные теперь вопросы были уже заданы, и все возможные в нынешних обстоятельствах ответы получены. Ими ими. Взаимообразно. И все, что он обязан был им сказать — не всем вместе, а каждому в отдельности — Карл уже сказал. Оставалось совсем немногое, предназначенное для всех сразу.
— Наша общая дорога подошла к концу. — Сказал Карл. — Вернуться прежним путем никому из нас уже не удастся. Но назад ведут и другие пути. Из Мотты выходит шесть дорог, и любая из них открывается в Ойкумену.
— Не думаю, отец, что пришло время для расставания, — голос Валерии прозвучал на удивление мягко и тихо. Непривычно мягко, совсем не так, как он звучал обычно.
— Мне нравится ваша компания, Карл, — Конрад обнял жену за плечи, едва ли не впервые на памяти Карла, публично выразив свою к ней нежность и любовь. И Валерия, неожиданно утратившая всю свою жесткость и независимость, очень по-женски прижалась к широкой груди мужа.
— Ты не забыл своего обещания, Карл? — Дебора без стеснения подошла к нему и демонстративно заняла место за его правым плечом. — Ты больше никогда не оставишь меня одну.
Карл почувствовал ее дыхание на шее и прикосновение груди к своей руке и едва не потерял мысль, которую держал сейчас в уме. Такого с ним еще не происходило, кажется, ни с кем и никогда, но вполне оценить, пережить и, тем более, обдумать совершенно новое для него ощущение, Карл не успел. Разговор еще не был завершен. Не все успели высказать свое мнение и, значит, минута, когда он смог бы вернуться к этому чуду, чтобы переживать его снова и снова, как раз за разом, не ведая усталости и пресыщения, рассматривает какой-нибудь собиратель попавшую в его руки редкостную драгоценность, еще не настала.
— Я с вами, капитан, — Август не спрашивал позволения, он просто ставил Карла в известность, о принятом им самостоятельнорешении.
— Ваша дорога, Карл, и моя, — Виктория повернула голову, но смотрела теперь не на Карла, к которому вроде бы и обращалась, а на Анну. — Что скажешь, милая?
— Ты все уже сказала, — неожиданно беззаботно улыбнулась дочь Кузнеца.
— Мы с вами, Карл, — добавила она через мгновение все с тою же пленительной улыбкой, играющей на ее полных губах. — Долг платежом красен, не так ли?
— Вы мне ничего не должны, — покачал он головой.
— Как знать, — Анна посмотрела ему в глаза и улыбнулась еще шире. — Прогоните?
— Нет, но…
— Я буду признателен вам, господин мой Карл, — впервые на памяти Карла, нарушив правила вежества, прервал его Март. — Если вы позволите мне досмотреть эту историю до конца. — Строитель поклонился и, выпрямившись во весь свой не малый рост, спокойным, увереннымвзглядом встретил пристальный, понимающийвзгляд Карла.
— Куда мы отправимся теперь? — спросил Конрад, и это уже был всего лишь вопрос о направлении.
— Сейчас узнаем, — вопрос Конрада заставил Карла на мгновение задуматься о ставшем для него привычным образе действия. В самом деле, часто, даже не имея на то никакой веской причины, Карл действовал интуитивно, без размышлений, отдаваясь на волю случая. Было в этом что-то от философского фатализма убру. « Прими слепоту за ясность зрения, а глухоту за острый слух, — сказал ему однажды Молящийся за Всех Ишель. — Восприми опасность, как обещание покоя, а удачу — как вестницу несчастья».
— Прошу вас, дамы и кавалеры, — сказал он, учтиво, но не без оттенка иронии во взгляде и жесте, поклонившись спутникам. — Следуйте за мной, коли таков ваш выбор, и ничему не удивляйтесь. Как знать, возможно, через пару минут нам суждено увидеть нечто удивительное, но в любом случае, полагаю, нам предстоит весьма занимательная прогулка.
Карл приглашающе взмахнул рукой, указывая направление, и первым шагнул в сторону зеркала Дня. То, что он предполагал теперь сделать, вполне можно было исполнить и с помощью Зеркала Ночи, но воспоминание об «иной судьбе» все еще причиняло ему боль, и Карл выбрал другой — всего лишь на полсотни метров более длинный — путь. По сравнению с тем, куда он теперь собирался попасть, это были сущие пустяки. И когда через минуту весь их маленький отряд собрался у резной каменной рамы, обрамлявшей ничем не примечательный участок глухой гранитной стены, никому и ничего более не объясняя, Карл начал творить свою первую в жизни, сознательно и по умыслу совершаемую волшбу. Впрочем, он не был так уж уверен, что то, что намеревался теперь сделать, что уже правил и вершил во внезапно остановившемся и замершем, буквально вмерзшем в вечность, мгновении их общего времени, являлось настоящим — по смыслу и форме — колдовством. Не смотря на то, что пыталась растолковать ему по-прежнему быстрая и ловкая его мысль, в душе, Карл относился к совершаемому им здесь и сейчас, всего лишь как к некоему ритуалу, призванному запустить сложный и до конца не познанный, но от того не менее реальный, чем любые иные существующие в мире устройства и машины, механизм. И тому, если подумать, имелось достаточно простое объяснение. Волшба, настоящее — истинное— колдовство, светлое оно или темное, по-прежнему отталкивало Карла, являясь для него чем-то сугубо внешним, что он готов был принимать, как данность, существующую, впрочем, отдельно от него самого, но которую не хотел и не мог, во всяком случае, пока, впустить в собственную душу. И то сказать, был ли, например, волшебником мэтр Гальб, построивший для императора Евгения «железного болвана»? Нет, разумеется. Гальб был всего лишь гениальным механиком. Только и всего. Но тогда и то, что делал его помощник мастер Дамир, запуская механизм «безупречного рыцаря», заставлявший того шагать и размахивать руками, тоже не являлось магией. Впрочем, так, да не так. Арвид Дамир, крутивший в недрах болвана длинные стальные ключи, и устанавливавший на свои строго выверенные места многочисленные рычаги и противовесы, действительно не волхвовал, а всего лишь выполнял работу, вполне возможно, даже не подозревая, что и для чего он делает. Однако мэтр Гальб вполне мог оказаться и волшебником, ведь его железный рыцарь ходил, как живой, сгибая в коленях ноги. Но как бы то ни было, Карл был сейчас именно помощником «колдуна» Арвидом, знавшим зачем, но не ведавшем, что именно он делает, а не механиком Гальбом, создавшим свое механическое чудо. Ведь не Карл создал эти магические зеркала — и он даже думать не желал о том таинственном «Гальбе», который их построил — он всего лишь хотел воспользоваться силой этих магических инструментов для своих собственных целей, и не видел причины считать это «простое» действие настоящим волхованием.