Страница:
Макс Мах
(Карл Ругер — 2)
РЛ и АЛ — двум женщинам, которым автор обязан написанием этой книги
Обращение к читателям:
Автор убедительно просит уважаемых читателей отнестись с пониманием к вольному использованию им, то есть автором, имен собственных и географических названий. Никакого подтекста в этом не кроется, а объясняется нежеланием множить сущности и обременять читателя необходимостью запоминать неологизмы и бессмысленные сочетания букв. Кроме того, автор напоминает, что данный текст есть сказка для взрослых, фантастическое повествование, но никак не исторический роман. Поэтому анахронизмы и якобы неточности в описании средневекового быта, одежды и оружия таковыми на самом деле не являются, точно так же, как известная мера идеализации описываемого мира — всего лишь жанровый прием.
* * *
Я Карл Ругер. Моя жизнь — дорога. Дорога, у которой нет начала и не будет конца. Я не знаю, как оказался в этом мире, но, вероятно, у этого события, как и у любого другого, есть причины и обстоятельства. Ни первые, ни вторые мне неизвестны, но и это, скорее всего, не просто так. А дорога… Что ж, дорога хороша уже тем, что не утомляет мой разум и мои чувства однообразием. Я иду — и, как знать, не откроет ли мое будущее тайну моего прошлого? Но одно я знаю наверняка. Никто — ни боги, ни люди — не способны положить предел моему пути. Лишь одна Судьба, великая и непостижимая властительница всего сущего, Судьба, внятно говорящая со мной языком моего собственного сердца, лишь она одна вправе и в силе сказать мне однажды: остановись! Вот это и будет конец моей дороги. Но я чувствую, что мгновение это наступит не скоро, и, значит, мой путь устремлен в бесконечность.
Я, Карл Ругер, Боец
Пролог
Давным-давно, в далекой стране…
Так начиналась эта песня. И эта, и многие другие, подобные ей песни, начинаются с того, чтобы определиться со временем и местом описываемых событий. Так принято, так повелось от века: сначала следует сказать, когда и где. Чтобы сразу стало понятно, не здесь, не сейчас. Где-то, когда-то…
Давным-давно, в далекой стране — в Майенской земле, где высокие горы касаются снежными вершинами нежного шелка небес…
Канон предполагает, что это должно быть необычайно красивое место.
Земля, где белопенные реки, подобно обезумевшим скакунам, несутся с гор в зеленые долы, туда, где тучные пашни и прозрачные воды озер…
Таким был и Майен, когда и где он, разумеется, был. Одна беда — никто теперь не знает, где она была, Майенская земля, и была ли когда-нибудь вообще. Но присказка заканчивается и начинается сказка, и, значит, пришло время представить героя песни, того, ради кого она, собственно, и поется.
Жил в ту пору в Майене молодой рыцарь, и звали его Виктор де Майен, потому что был он плоть от плоти той земли, а еще приходился оный Виктор королю Майена родичем. И был Виктор де Майен кавалером учтивым и чистым душой, и сердцем был он отважен, и в бою и на охоте не знал себе равных…
Вот так, и только так, разумеется, потому что не мы сложили те каноны, не нам их и менять. Если герой баллады старик, то, уж верно, он величавый, убеленный сединами и мудрый старец. Если девушка, то красавицей и умницей должна она быть, нежной, как дуновение весеннего ветерка, благонравной, как юной деве от века и положено, и нравом кроткой. Ну а если герой сказания кавалер, то всем прочим не чета. Рыцарь без страха и упрека, боец, каких в свете не сыскать, и по имени не назвать. В общем, герой.
Карл усмехнулся своим мыслям и плотнее закутался в плащ. Ночь выдалась сырая и холодная, и порывы ветра приносили по временам клочья дождя, шумевшего где-то над невидимым в ночной тьме морем. Но волн, настоящих высоких валов, накатывающих на берег, как ни странно, не было. Бурные воды были почти спокойны. Впрочем, не надолго. К утру должна была разыграться буря — Карл уже чувствовал ее жестокое дыхание — однако случиться этому предстояло только на рассвете, а пока редкие, медленные и пологие волны лениво набегали на пирс, да покачивали пришвартованные к берегу купеческие галеры. Тишина. Разве что шуршит где-то далеко дождь, трещат в костре сгорающие ветки, и медлительно, «с чувством» рассказывает свою долгую историю двум замершим в напряженном внимании мальчикам старик в изношенном коричневом плаще.
А в те поры случилась в Майене война, и рыцари обрядились в свои сверкающие латы, опоясались острыми мечами, взяли в руки прямые ясеневые копья, вышли из города и поскакали на запад…
«Война», — слово это Карлу решительно не нравилось, но, как говорят в низинных землях, в этих вот именно местах, не возжелай невозможного. Где мир, там и война. По-другому люди не умеют, а коли уж берутся воевать, то быстро теряют то немногое, что даровали им боги, чтобы отличались они от неразумных зверей. Впрочем, и звери не способны сотворить такое, что творят, не задумываясь и не вспоминая о душе, люди на войне. Карл жил на свете так долго и так много войн за эти длинные годы прошло перед его глазами, что, казалось, уже знал о войне все. Все от начала и до конца, хотя, если по совести, и одной войны за глаза хватит, чтобы узнать всю правду о подлой человеческой натуре, о звере, живущем почти в каждом из тех людей, что в годы мира являют и доброту, и участие, и спокойную покорность судьбе.
«Война…» — не раз и не два темные крылья демонов войны касались его души. Но вот, что странно. Случалось это не на поле брани, а в тиши мирных звездных ночей или в наполненные сиянием солнца дни мира и благополучия. И тогда на бумаге и картоне, холсте и пергаменте возникали из-под его руки страшные картины мора и убийства, но Карл не любил эти свидетельства «темной стороны», и, завершив работу, без сожаления уничтожал плоды своего труда и мрачного вдохновения. И тогда огонь принимал в свои беспощадные объятия готовые к долгой жизни картины и рисунки. Не надобно людям знать о себе такое, и негоже искусству рисунка служить Господину Хаоса. Черному Господину и без того хватает слуг, а Карл и меньшему злу даров никогда не приносил.
Впрочем, в героических песнях все обстоит иначе. В них даже злодеи выглядят гораздо благороднее, чем иные из настоящих тружеников войны, идущих на смерть за деньги или по принуждению. И Виктор из Майена — не злодей, а самый что ни наесть герой — уж верно не насиловал крестьянок и не развешивал их мужей и отцов вдоль дорог. Он ведь был кавалер, вот и воевал, исполняя долг перед своейземлей и своимнародом, но, и воюя, не забывал, разумеется, о благородстве и чести, и о законах рыцарства. Он не рубил безоружного и проявлял уважение к достойному противнику, не казнил признавшего поражение и не бил лежачего. И скрестить мечисовсем не то же самое, что рубиться в собачей свалке ожесточенного сражения, раздавая удары направо и налево, не разбирая, ни своих, ни чужих.
Но вот закончилась война, и с победой вернулись рыцари в родной город…
Разумеется, прошли годы, но Виктор де Майен, прославившийся в боях и поединках и возглавивший, в конце концов, армию Майена, был по-прежнему молод и красив. И, когда у ворот города юная дева поднесла ему венок победителя, то не только он разом полюбил ее, плененный дивной ее красотой, но и она, что не диво, тоже оказалась в «сладком любовном плену», едва успев увидеть Виктора, восседающего в блеске славы на своем могучем боевом коне.
Ну, что ж, в этом как раз не было ничего удивительного. Сколько бы дев и жен не познал в походе рыцарь, война есть война, и походный шатер не родовое палаццо. И если Елена была хотя бы немного похожа на свое описание, то и нет ничего удивительного в том, что в сердце кавалера — «как лесной пожар» — вспыхнула страсть к златовласой красавице с глазами, сиявшими прозрачной синью небес. А ведь кроме глаз и волос, были еще и гибкий стан, и крутые бедра, и груди, подобные «пологим холмам Тайры», то есть все, что раз и навсегда установлено каноном. Но и в том, что и в ее сердце вошла «всепоглощающая любовь» ничего удивительного не было тоже. В кого же и влюбиться девушке из хорошей семьи, которая в силу раннего своего сиротства оказалась на воспитании у Бориса — короля Майена, как не в первого героя и красавца Виктора?
Это, впрочем, был только зачин, о чем мальчики, с восторгом внимавшие старику-рассказчику, еще не ведали. Это была предыстория. История же начиналась тогда, когда охваченный страстью и раззадоренный не без умысла рассказанной ему завистниками историей о древнем сокровище, Виктор де Майен поклялся, что добудет его для своей возлюбленной, чего бы это ему ни стоило. Сокровище же было и в самом деле невиданное и неслыханное — Алмазная Мотта, Мотта Сарайя— Алмазная Роза вечной любви, созданная искусством древнего мастера из Трейи Фаилона в подарок Тойе — богине любви.
Неожиданно тучи над головой разошлись, и в их просвет выглянула луна. Призрачный голубовато-серебристый свет Ночной Девы упал на землю, и из беспросветной ночной тьмы, сплотившейся вокруг костра, возникли неверные очертания пакгаузов порта Кемь, самого крайнего северного порта на берегах Бурных Вод. Восхищенный неожиданным чудом, Карл обвел долгим взглядом каменные и бревенчатые строения, одинокое дерево, росшее всего в нескольких метрах от начала каменной дамбы, прикрывавшей внутренний рейд, высокие борта галер и сверкающую волшебным серебром поверхность воды, видимую кое-где среди бортов пришвартованных к берегу кораблей. Впрочем, чудесное мгновение, как и положено мгновению чуда, длилось недолго. Тучи в низком небе снова сошлись, закрыв луну, и вернув землю обратно в объятия мрака. Обманным и неверным оказалось, как выяснилось уже вскоре, и торжествующее серебряное сияние полной луны. Серебряного полнолуния в тот год не случилось.
Так начиналась эта песня. И эта, и многие другие, подобные ей песни, начинаются с того, чтобы определиться со временем и местом описываемых событий. Так принято, так повелось от века: сначала следует сказать, когда и где. Чтобы сразу стало понятно, не здесь, не сейчас. Где-то, когда-то…
Давным-давно, в далекой стране — в Майенской земле, где высокие горы касаются снежными вершинами нежного шелка небес…
Канон предполагает, что это должно быть необычайно красивое место.
Земля, где белопенные реки, подобно обезумевшим скакунам, несутся с гор в зеленые долы, туда, где тучные пашни и прозрачные воды озер…
Таким был и Майен, когда и где он, разумеется, был. Одна беда — никто теперь не знает, где она была, Майенская земля, и была ли когда-нибудь вообще. Но присказка заканчивается и начинается сказка, и, значит, пришло время представить героя песни, того, ради кого она, собственно, и поется.
Жил в ту пору в Майене молодой рыцарь, и звали его Виктор де Майен, потому что был он плоть от плоти той земли, а еще приходился оный Виктор королю Майена родичем. И был Виктор де Майен кавалером учтивым и чистым душой, и сердцем был он отважен, и в бою и на охоте не знал себе равных…
Вот так, и только так, разумеется, потому что не мы сложили те каноны, не нам их и менять. Если герой баллады старик, то, уж верно, он величавый, убеленный сединами и мудрый старец. Если девушка, то красавицей и умницей должна она быть, нежной, как дуновение весеннего ветерка, благонравной, как юной деве от века и положено, и нравом кроткой. Ну а если герой сказания кавалер, то всем прочим не чета. Рыцарь без страха и упрека, боец, каких в свете не сыскать, и по имени не назвать. В общем, герой.
Карл усмехнулся своим мыслям и плотнее закутался в плащ. Ночь выдалась сырая и холодная, и порывы ветра приносили по временам клочья дождя, шумевшего где-то над невидимым в ночной тьме морем. Но волн, настоящих высоких валов, накатывающих на берег, как ни странно, не было. Бурные воды были почти спокойны. Впрочем, не надолго. К утру должна была разыграться буря — Карл уже чувствовал ее жестокое дыхание — однако случиться этому предстояло только на рассвете, а пока редкие, медленные и пологие волны лениво набегали на пирс, да покачивали пришвартованные к берегу купеческие галеры. Тишина. Разве что шуршит где-то далеко дождь, трещат в костре сгорающие ветки, и медлительно, «с чувством» рассказывает свою долгую историю двум замершим в напряженном внимании мальчикам старик в изношенном коричневом плаще.
А в те поры случилась в Майене война, и рыцари обрядились в свои сверкающие латы, опоясались острыми мечами, взяли в руки прямые ясеневые копья, вышли из города и поскакали на запад…
«Война», — слово это Карлу решительно не нравилось, но, как говорят в низинных землях, в этих вот именно местах, не возжелай невозможного. Где мир, там и война. По-другому люди не умеют, а коли уж берутся воевать, то быстро теряют то немногое, что даровали им боги, чтобы отличались они от неразумных зверей. Впрочем, и звери не способны сотворить такое, что творят, не задумываясь и не вспоминая о душе, люди на войне. Карл жил на свете так долго и так много войн за эти длинные годы прошло перед его глазами, что, казалось, уже знал о войне все. Все от начала и до конца, хотя, если по совести, и одной войны за глаза хватит, чтобы узнать всю правду о подлой человеческой натуре, о звере, живущем почти в каждом из тех людей, что в годы мира являют и доброту, и участие, и спокойную покорность судьбе.
«Война…» — не раз и не два темные крылья демонов войны касались его души. Но вот, что странно. Случалось это не на поле брани, а в тиши мирных звездных ночей или в наполненные сиянием солнца дни мира и благополучия. И тогда на бумаге и картоне, холсте и пергаменте возникали из-под его руки страшные картины мора и убийства, но Карл не любил эти свидетельства «темной стороны», и, завершив работу, без сожаления уничтожал плоды своего труда и мрачного вдохновения. И тогда огонь принимал в свои беспощадные объятия готовые к долгой жизни картины и рисунки. Не надобно людям знать о себе такое, и негоже искусству рисунка служить Господину Хаоса. Черному Господину и без того хватает слуг, а Карл и меньшему злу даров никогда не приносил.
Впрочем, в героических песнях все обстоит иначе. В них даже злодеи выглядят гораздо благороднее, чем иные из настоящих тружеников войны, идущих на смерть за деньги или по принуждению. И Виктор из Майена — не злодей, а самый что ни наесть герой — уж верно не насиловал крестьянок и не развешивал их мужей и отцов вдоль дорог. Он ведь был кавалер, вот и воевал, исполняя долг перед своейземлей и своимнародом, но, и воюя, не забывал, разумеется, о благородстве и чести, и о законах рыцарства. Он не рубил безоружного и проявлял уважение к достойному противнику, не казнил признавшего поражение и не бил лежачего. И скрестить мечисовсем не то же самое, что рубиться в собачей свалке ожесточенного сражения, раздавая удары направо и налево, не разбирая, ни своих, ни чужих.
Но вот закончилась война, и с победой вернулись рыцари в родной город…
Разумеется, прошли годы, но Виктор де Майен, прославившийся в боях и поединках и возглавивший, в конце концов, армию Майена, был по-прежнему молод и красив. И, когда у ворот города юная дева поднесла ему венок победителя, то не только он разом полюбил ее, плененный дивной ее красотой, но и она, что не диво, тоже оказалась в «сладком любовном плену», едва успев увидеть Виктора, восседающего в блеске славы на своем могучем боевом коне.
Ну, что ж, в этом как раз не было ничего удивительного. Сколько бы дев и жен не познал в походе рыцарь, война есть война, и походный шатер не родовое палаццо. И если Елена была хотя бы немного похожа на свое описание, то и нет ничего удивительного в том, что в сердце кавалера — «как лесной пожар» — вспыхнула страсть к златовласой красавице с глазами, сиявшими прозрачной синью небес. А ведь кроме глаз и волос, были еще и гибкий стан, и крутые бедра, и груди, подобные «пологим холмам Тайры», то есть все, что раз и навсегда установлено каноном. Но и в том, что и в ее сердце вошла «всепоглощающая любовь» ничего удивительного не было тоже. В кого же и влюбиться девушке из хорошей семьи, которая в силу раннего своего сиротства оказалась на воспитании у Бориса — короля Майена, как не в первого героя и красавца Виктора?
Это, впрочем, был только зачин, о чем мальчики, с восторгом внимавшие старику-рассказчику, еще не ведали. Это была предыстория. История же начиналась тогда, когда охваченный страстью и раззадоренный не без умысла рассказанной ему завистниками историей о древнем сокровище, Виктор де Майен поклялся, что добудет его для своей возлюбленной, чего бы это ему ни стоило. Сокровище же было и в самом деле невиданное и неслыханное — Алмазная Мотта, Мотта Сарайя— Алмазная Роза вечной любви, созданная искусством древнего мастера из Трейи Фаилона в подарок Тойе — богине любви.
Неожиданно тучи над головой разошлись, и в их просвет выглянула луна. Призрачный голубовато-серебристый свет Ночной Девы упал на землю, и из беспросветной ночной тьмы, сплотившейся вокруг костра, возникли неверные очертания пакгаузов порта Кемь, самого крайнего северного порта на берегах Бурных Вод. Восхищенный неожиданным чудом, Карл обвел долгим взглядом каменные и бревенчатые строения, одинокое дерево, росшее всего в нескольких метрах от начала каменной дамбы, прикрывавшей внутренний рейд, высокие борта галер и сверкающую волшебным серебром поверхность воды, видимую кое-где среди бортов пришвартованных к берегу кораблей. Впрочем, чудесное мгновение, как и положено мгновению чуда, длилось недолго. Тучи в низком небе снова сошлись, закрыв луну, и вернув землю обратно в объятия мрака. Обманным и неверным оказалось, как выяснилось уже вскоре, и торжествующее серебряное сияние полной луны. Серебряного полнолуния в тот год не случилось.
Часть Первая
Дорога
Глава 1
Рефлет
1
Гуртовая тропа — старинное название. На самом деле, и не тропа вовсе, а широкий, хорошо утоптанный тракт. Вот разве что, как и прежде, перегоняют по нему с юга на север стада предназначенных к съедению во Флоре коров. Этим старое название и оправдывается. А так, всего лишь еще одна дорога, одна из многих, по которым он шел в своей жизни, которыми вела его судьба. Впрочем, если оставить в стороне философские обобщения, дорога есть предмет сугубо материальный, можно даже сказать, утилитарный. В самом деле, людям свойственно перемещаться. Такова их природа. Однако у того, кто желает, должен, или, возможно, принужден покинуть то место, где он находится теперь, чтобы достичь какого-либо иного места, выбор не велик. Или вода, или земля. Летать человеку не дано.
Не важная эта мысль заставила Карла поднять взгляд к небу, но голубовато-дымчатые пространства над его головой были совершенно пусты. В них не было ни облаков, ни птиц, лишь безжалостное солнце осени неторопливо взбиралось к точке перелома. До зенита «светильнику богов» оставалось совсем чуть-чуть: шаг и еще, быть может, полшага. Никак не больше.
«Скоро можно будет сделать привал», — решил Карл и снова посмотрел перед собой.
На этом отрезке пути дорога была близка к тому, чтобы считаться прямой, и хорошо просматривалась едва ли не на лигу вперед. Впрочем, чем дальше, тем больше дрожащий от зноя воздух искажал очертания предметов. Осень. На севере, вероятно, уже идут дожди, но, даже если и нет, все равно воздух прохладен и прозрачен, ночи холодны, предвещая приближающиеся зимние стужи, а дни расцвечены удивительными красками осени, любоваться которыми Карл не уставал никогда. А вот во Флоре все не так.
— Все дело в том, — сказал Гавриель, — Что скалярные [1]определения не годятся для описания пути. Дорога это всегда и, прежде всего, «Где», «Когда», «Куда», и «Зачем», не так ли, Карл?
Естественно, маршал не поучал, он всего лишь размышлял вслух.
— Так, — согласился Карл, чуть скосив глаза на спутника.
Он увидел красивую руку с длинными пальцами и ухоженными ногтями, небрежно сжимавшую повод из бордовой тесненной кожи, и еще черную с рыжинкой гриву Кастора — каркарового [2]иноходца маршала, и страстно захотел посмотреть на Гавриеля, увидеть его целиком, горделиво сидящего в высоком загорском седле, но головы не повернул.
— Это Флора, — сказал он вслух. — Осень.
— Флора, — согласился Гавриель. — Гуртовая тропа, если мне не изменяет память. Не лучшее время для путешествия на юг.
— Но и не худшее, — возразил Карл. — В конце концов, всего лишь чуть более ста лиг. Вполне можно, обернуться за три декады.
— Какой сегодня день? — низкий баритон Гавриеля прозвучал чуть растеряно. Маршал был не из тех людей, кто мог равнодушно пройти мимо такого неприятного факта, как дезориентация во времени и пространстве, но он был и не таков, чтобы впадать из-за этого в истерику.
— Четвертое октября, — спокойно сообщил Карл. — Я отправился в путь накануне, а к вечеру предполагаю быть в Таборге.
— Значит, за вчерашний день вы прошли не менее двадцати лиг.
— Да, вероятно, что-то вроде этого.
— Неплохо, — констатировал Гавриель. — Но это вряд ли можно назвать неспешным путешествием.
— В принципе, вы правы, Гавриель, — ответил Карл на не высказанный прямо вопрос. — Но и гонкой такой темп я бы не назвал. Просто у меня хороший конь. Он способен и на большее, но я не вижу причин изнурять его понапрасну.
Карл действительно не хотел терзать своего коня без нужды, но и не медлил, хорошо понимая, что времени у него, на самом деле, не так уж и много. Дела задержали Карла во Флоре на все лето, и, если дать им волю, могли удерживать его на месте еще бесконечно долго. Однако на то и дана человеку свобода воли, чтобы самому решать, когда и что делать. И вчера он смог, наконец, выйти в дорогу. На рассвете Карл миновал «Закатные ворота» и направился, вроде бы, на запад, скорее всего, в Кошут, но за два часа до полудня, как и предполагалось, оказался уже на Гуртовой тропе, и теперь его путь лежал прямо на юг.
Утро третьего октября вообще выдалось на редкость удачным. Во всяком случае, лучшего времени, чтобы предпринять «короткую прогулку» к Длинному хребту, и ожидать не приходилось. Первая волна хамды — сухого, дышащего зноем, ветра — уже прошла, а вторая — «Поцелуй Хозяйки Пределов» — по мнению стариков, могла придти не раньше конца месяца. Конечно, в самой Флоре и вокруг Флорианского моря хамда почти никогда не могла сравниться с шарафом, своим грозным отцом, поднимавшим и гнавшим через просторы Западной пустыни стены раскаленного песка. Однако дорога из Флоры к воротам Саграмон пролегала по самому краю пустыни, пересекая, между делом, Мертвую Землю — длинный язык бесплотных песчаных дюн, далеко вдающийся в благодатные земли Верхней Флоры, и имеющий до пятнадцати лиг ширины, как раз там, где Гуртовая тропа прорывалась сквозь пески к близким уже предгорьям Длинного хребта. На самом деле, из Флоры к долине Пенной вели две дороги. Однако Соляной шлях был, как минимум, в два раза длиннее, и Карл, умевший — когда ему это было нужно — считать время, выбрал короткий путь. Если уж приходилось искать теперь лазейку между двумя ударами хамды, то, верно, не для того, чтобы платить драгоценным временем за такую малость, как удобство пути.
— Следует ли предположить, Карл, что вы направляетесь к Саграмонским воротам? — вежливо поинтересовался маршал.
— Вы совершенно правы, Гавриель, — кивнул Карл, рассматривая одинокого путника, идущего по обочине им навстречу. — Именно туда я теперь и направляюсь.
Оживленная в утренние часы дорога почти совсем опустела, что было скорее нормально, чем наоборот. Лишь редкие путники — пешие или верховые — встречались ему в последние несколько часов, ну а обогнать Карла мог только тот, кто очень спешил, однако таких он сегодня еще не встречал.
— А тот человек, который следует за нами, он случайный попутчик, или его связывает с вами нечто большее? — Гавриель снова обрел свойственное ему спокойствие и говорил, не торопясь, плавными длинными фразами.
Неназойливое внимание всадника, едущего в четверти лиги позади, Карл ощутил еще нынешним утром, оставляя крошечную деревеньку, спрятавшуюся среди разросшихся плодовых деревьев, на берегу почти совсем обмелевшей реки. С тех пор, всадник не приближался, но и не отставал, и Карлу, ни в коем случае, не докучал.
— Не думаю, чтобы он оказался здесь случайно, — ответил он после недолгого раздумья. — Впрочем, мне он не мешает, так что пусть себе тащится. Это его дело, а не мое.
— Пока, — мягко уточнил маршал Гавриель.
— Возможно, — согласился Карл.
— Итак, вы собрались на запад, — по-видимому, маршал счел предыдущую тему исчерпанной и решил вернуться к тому, о чем они говорили раньше. — Куда именно, если, разумеется, это не является секретом?
— Какие секреты?! — усмехнулся Карл, который не видел повода таиться и скрытничать в разговоре со старым другом. — Я еду к Воротам, и только. Съезжу и вернусь во Флору.
— Следовательно, ваша цель сами Ворота Саграмон?
— Да, — коротко подтвердил Карл.
— Любопытно, — Гавриель казался задумчивым, однако чем было вызвано такое необычное для маршала настроение, Карл мог только гадать. — Любопытно. Вы один, без свиты… Кто вы теперь, Карл?
— Герцог Герр, верховный воевода принципата Флоры.
— Принципат Флоры, — медленно повторил за ним Гавриель, как бы смакуя это словосочетание. — Сколько лет вы носите мой меч, Карл?
— Почти сорок.
— Сорок лет, — сейчас казалось, что маршал думает вслух. — Сменилось поколение… Любопытно.
— Какова она, нынешняя Флора? — спросил он после довольно долгой паузы. — Это серьезное государство?
— Весьма, — Карл снова скосил глаза влево, но головы так и не повернул. — Принципат вернулся к границам Павла Строителя.
— Вот как?! — по-видимому, маршал хотел изобразить волнение, но, на самом деле, в его голосе не чувствовалось энтузиазма. — Очень интересно. Табачник жив?
— Вы, как всегда, видите суть вещей, мой маршал, — улыбнулся Карл, рассматривая фруктовые сады, появившиеся справа от дороги. — Людо жив, и это его рук дело.
— Простите, что перебиваю вас, герцог, но, сколько ему теперь лет? Должно быть, никак не меньше семидесяти?
— Семьдесят шесть, Гавриель, — ответил с усмешкой Карл. Он вполне оценил ответный выпад друга, назвавшего его герцогом. — Не обижайтесь, больше не буду называть вас ни маршалом, ни герцогом. А что касается Людо Табачника, то его возраст не имеет значения. Он «меченый», хотя и не может обращаться.
— Я должен был догадаться еще под Констанцем.
«Я бы определил это, как равнодушие, — решил Карл. — Все это ему уже не интересно».
— Вы правы, Гавриель, но тогда я тоже не придал особого значения его живучести, а ведь с такими ранами долго не живут. Я думаю, даже для таких, как мы, это могло бы стать фатальным событием.
— Возможно, хотя и не обязательно, — возразил маршал. — Впрочем, на каждого можно найти управу. Мой желудок, например, не переварил яда негоды.
«Зато вы, дважды, на моих глазах, справились с сандараном [3]».
— Я знаю, — кивнул Карл.
— А что вы сейчас не произнесли вслух, Карл? — Гавриель всегда был удивительно чуток к интонациям.
— У вас, Гавриель, великолепное чутье на правду, — грустно улыбнулся Карл и, наконец, повернул голову, чтобы посмотреть на друга.
Маршал совершенно не изменился. Он был точно таким, каким сохранила его образ безупречная память Карла. Вот только одет он был совсем не так, как одевался в те времена, когда их дороги сошлись вместе. Так Гавриель, должно быть, одевался лет за двадцать до их первой встречи, но, надо отдать должное, малиновый, чуть тронутый золотым шитьем, камзол и пышные серебристо-снежные суринамские кружева были ему, что называется, к лицу. Впрочем, как тут же подумал Карл, красивым людям все к лицу, проблемы с выбором подходящего наряда возникают только у тех, кто не был отмечен улыбкой богов.
— Значит, вас, Карл, тоже травили негодой? — маршал повернул голову и их глаза, наконец, встретились. Миндалевидные карие глаза смотрели на Карла иронично, но не обидно, точно так же, как и в тот, самый первый раз, когда Гавриель пришел к нему в мастерскую и нашел Карла наедине с портретом Галины Нерис.
— Я выжил, — ровным голосом сообщил Карл. — Впрочем, это произошло не без помощи Табачника.
— Любопытно, — губы Гавриеля тронула улыбка понимания, но смуглое красивое лицо осталось спокойным.
— А теперь, что-то недоговариваете вы, Гавриель.
— Вероятно, людей, выживших после отравления негодой, можно пересчитать по пальцам, — медленно сказал маршал. — Во всяком случае, вы всего лишь второй, о ком я знаю достоверно.
— Кто же был первым? — было очень трудно отвести взгляд, но Карл все-таки повернул голову и уставился прямо перед собой, на пыльную песчаную дорогу.
— Уль Кершгерид.
— Князь Раконы?
— Да, и мы как раз проезжаем по его землям.
— Я помню историю, — кивнул Карл. — Кершгерид слыл чернокнижником, не так ли?
«А еще он родился в год восхода Голубой Странницы. Во всяком случае, его имя называли и Алексей Сарн, и Пауль Рыбарь».
— Пустое, — возразил Гавриель. — Естественное преувеличение недалеких людей, гнусные наговоры врагов, и обычное для обывателей — хоть в ту эпоху, хоть в эту — неумение отличать черное от темного.
— А вы, Гавриель, стало быть, знаете правду? Откуда?
— Я читал записки Уля. Его личныезаписки, — маршал сделал короткую паузу, как бы обдумывая то, во что собирался посвятить сейчас Карла. — Я думаю, он был откровенен, так как не предполагал, что его личные записи станут достоянием истории.
— Судя по тому, что я слышу об этом впервые, достоянием истории они так и не стали.
— Ну, что ж, — усмехнулся Гавриель. — Возможно, я несколько преувеличил, но, с другой стороны, я-то их все-таки читал.
— Где? — это был отнюдь не праздный вопрос. Где могли находиться записи человека, жившего четыре с лишним сотни лет назад? При том, так, чтобы никто о них не знал и даже не слышал во все эти годы, однако, чтобы кто-то, в данном случае Гавриель, их все-таки смог когда-то найти и прочесть?
— Я читал их в его замке.
Что может быть естественнее такого ответа! Но, тогда, возникал другой вопрос. Где мог скрываться замок Уля Кершгерида, чтобы и об этом никто ничего не знал?
— А разве его замок сохранился? — спросил Карл, никогда прежде не слышавший ничего определенного не только о месте, где жил Темный Уль, но даже просто о каких-либо вещах, принадлежавших этому грозному воителю и магу. — Где вообще жил Мертвый Волшебник?
— Ну, если Ракона находилась здесь, то где же и стоять замку Кершгерида, если не здесь, на землях его княжества? — чувствовалось, что Гавриель готов засмеяться, и Карл на секунду даже поддался надежде, что так и случится. Но маршал не засмеялся. — Мертвый Волшебник… Стало быть, вы, Карл, тоже слышали это прозвище? Знаете, что оно означает?
— Нет, — покачал головой Карл, которому было известно лишь это прозвище, вычитанное когда-то давно в одной из старых флорианских хроник. — А вы, Гавриель? Вы знаете?
— И я не знаю, — равнодушным тоном ответил Гавриель. — Но мы, кажется, говорили о замке Кершгерида. Он сохранился. Во всяком случае, шестьдесят лет назад, его руины все еще стояли на том же самом месте, где он был когда-то построен, на скале над Второй Ступенью. Будете проходить Три Ступени, Карл, посмотрите налево по ходу движения.
— Только делайте это ночью, — предупредил Гавриель. — При луне. Иначе ничего не увидите.
Вторая ступень. Карл это место помнил хорошо. Долгий подъем к седлу перевала начинался чуть выше долины Пенистой и условно делился на три неравных отрезка, которые из-за резкого перепада высот издавна звались в этих краях «тремя ступенями». Вторая ступень — узкое ущелье с высокими обрывистыми стенами — предстала сейчас перед его мысленным взором во всем множестве мельчайших деталей, сбереженных безукоризненной памятью художника, но посмотрел ли он, проходя Второй ступенью, хотя бы раз вверх, Карл припомнить не смог.
— Как вы туда забрались? — спросил он, рассматривая внутренним взором левую, вертикально уходящую к далекому небу («Выходит, я все-таки смотрел вверх?») стену ущелья.
— Увидите, Карл, — рассеянно ответил Гавриель. — Ночью. При луне.
— Хорошо, — не стал настаивать Карл. — Так что же написал в своих записках князь Раконы?
— Много интересного, — возможно, маршал Меч не был уверен в том, о чем он говорит, но все-таки он говорил, и теперь его речь была похожа на движение несчастного путника, пересекающего замерзшую реку по тонкому льду. — Много любопытного, но главное, он не был чернокнижником, Карл. Да и великим магом, по большому счету, я бы его не назвал. Все его темное могущество выражалось в том, что он умел смотреть сквозь тьму. Только и всего, Карл. Немало, конечно, но, согласитесь, и не много.
— Уль смотрел сквозь тьму, — Карл почувствовал, что обязан произнести это вслух. Знание было слишком большим, чтобы сразу найти ему место в своей душе.
— Вас это ужасает, Карл? — без тени удивления в голосе, спросил Гавриель. — Напрасно. Не спорю, это темное искусство, но не черное. Вы же художник, мой друг, вы должны чувствовать разницу.
Не важная эта мысль заставила Карла поднять взгляд к небу, но голубовато-дымчатые пространства над его головой были совершенно пусты. В них не было ни облаков, ни птиц, лишь безжалостное солнце осени неторопливо взбиралось к точке перелома. До зенита «светильнику богов» оставалось совсем чуть-чуть: шаг и еще, быть может, полшага. Никак не больше.
«Скоро можно будет сделать привал», — решил Карл и снова посмотрел перед собой.
На этом отрезке пути дорога была близка к тому, чтобы считаться прямой, и хорошо просматривалась едва ли не на лигу вперед. Впрочем, чем дальше, тем больше дрожащий от зноя воздух искажал очертания предметов. Осень. На севере, вероятно, уже идут дожди, но, даже если и нет, все равно воздух прохладен и прозрачен, ночи холодны, предвещая приближающиеся зимние стужи, а дни расцвечены удивительными красками осени, любоваться которыми Карл не уставал никогда. А вот во Флоре все не так.
— Все дело в том, — сказал Гавриель, — Что скалярные [1]определения не годятся для описания пути. Дорога это всегда и, прежде всего, «Где», «Когда», «Куда», и «Зачем», не так ли, Карл?
Естественно, маршал не поучал, он всего лишь размышлял вслух.
— Так, — согласился Карл, чуть скосив глаза на спутника.
Он увидел красивую руку с длинными пальцами и ухоженными ногтями, небрежно сжимавшую повод из бордовой тесненной кожи, и еще черную с рыжинкой гриву Кастора — каркарового [2]иноходца маршала, и страстно захотел посмотреть на Гавриеля, увидеть его целиком, горделиво сидящего в высоком загорском седле, но головы не повернул.
— Это Флора, — сказал он вслух. — Осень.
— Флора, — согласился Гавриель. — Гуртовая тропа, если мне не изменяет память. Не лучшее время для путешествия на юг.
— Но и не худшее, — возразил Карл. — В конце концов, всего лишь чуть более ста лиг. Вполне можно, обернуться за три декады.
— Какой сегодня день? — низкий баритон Гавриеля прозвучал чуть растеряно. Маршал был не из тех людей, кто мог равнодушно пройти мимо такого неприятного факта, как дезориентация во времени и пространстве, но он был и не таков, чтобы впадать из-за этого в истерику.
— Четвертое октября, — спокойно сообщил Карл. — Я отправился в путь накануне, а к вечеру предполагаю быть в Таборге.
— Значит, за вчерашний день вы прошли не менее двадцати лиг.
— Да, вероятно, что-то вроде этого.
— Неплохо, — констатировал Гавриель. — Но это вряд ли можно назвать неспешным путешествием.
— В принципе, вы правы, Гавриель, — ответил Карл на не высказанный прямо вопрос. — Но и гонкой такой темп я бы не назвал. Просто у меня хороший конь. Он способен и на большее, но я не вижу причин изнурять его понапрасну.
Карл действительно не хотел терзать своего коня без нужды, но и не медлил, хорошо понимая, что времени у него, на самом деле, не так уж и много. Дела задержали Карла во Флоре на все лето, и, если дать им волю, могли удерживать его на месте еще бесконечно долго. Однако на то и дана человеку свобода воли, чтобы самому решать, когда и что делать. И вчера он смог, наконец, выйти в дорогу. На рассвете Карл миновал «Закатные ворота» и направился, вроде бы, на запад, скорее всего, в Кошут, но за два часа до полудня, как и предполагалось, оказался уже на Гуртовой тропе, и теперь его путь лежал прямо на юг.
Утро третьего октября вообще выдалось на редкость удачным. Во всяком случае, лучшего времени, чтобы предпринять «короткую прогулку» к Длинному хребту, и ожидать не приходилось. Первая волна хамды — сухого, дышащего зноем, ветра — уже прошла, а вторая — «Поцелуй Хозяйки Пределов» — по мнению стариков, могла придти не раньше конца месяца. Конечно, в самой Флоре и вокруг Флорианского моря хамда почти никогда не могла сравниться с шарафом, своим грозным отцом, поднимавшим и гнавшим через просторы Западной пустыни стены раскаленного песка. Однако дорога из Флоры к воротам Саграмон пролегала по самому краю пустыни, пересекая, между делом, Мертвую Землю — длинный язык бесплотных песчаных дюн, далеко вдающийся в благодатные земли Верхней Флоры, и имеющий до пятнадцати лиг ширины, как раз там, где Гуртовая тропа прорывалась сквозь пески к близким уже предгорьям Длинного хребта. На самом деле, из Флоры к долине Пенной вели две дороги. Однако Соляной шлях был, как минимум, в два раза длиннее, и Карл, умевший — когда ему это было нужно — считать время, выбрал короткий путь. Если уж приходилось искать теперь лазейку между двумя ударами хамды, то, верно, не для того, чтобы платить драгоценным временем за такую малость, как удобство пути.
— Следует ли предположить, Карл, что вы направляетесь к Саграмонским воротам? — вежливо поинтересовался маршал.
— Вы совершенно правы, Гавриель, — кивнул Карл, рассматривая одинокого путника, идущего по обочине им навстречу. — Именно туда я теперь и направляюсь.
Оживленная в утренние часы дорога почти совсем опустела, что было скорее нормально, чем наоборот. Лишь редкие путники — пешие или верховые — встречались ему в последние несколько часов, ну а обогнать Карла мог только тот, кто очень спешил, однако таких он сегодня еще не встречал.
— А тот человек, который следует за нами, он случайный попутчик, или его связывает с вами нечто большее? — Гавриель снова обрел свойственное ему спокойствие и говорил, не торопясь, плавными длинными фразами.
Неназойливое внимание всадника, едущего в четверти лиги позади, Карл ощутил еще нынешним утром, оставляя крошечную деревеньку, спрятавшуюся среди разросшихся плодовых деревьев, на берегу почти совсем обмелевшей реки. С тех пор, всадник не приближался, но и не отставал, и Карлу, ни в коем случае, не докучал.
— Не думаю, чтобы он оказался здесь случайно, — ответил он после недолгого раздумья. — Впрочем, мне он не мешает, так что пусть себе тащится. Это его дело, а не мое.
— Пока, — мягко уточнил маршал Гавриель.
— Возможно, — согласился Карл.
— Итак, вы собрались на запад, — по-видимому, маршал счел предыдущую тему исчерпанной и решил вернуться к тому, о чем они говорили раньше. — Куда именно, если, разумеется, это не является секретом?
— Какие секреты?! — усмехнулся Карл, который не видел повода таиться и скрытничать в разговоре со старым другом. — Я еду к Воротам, и только. Съезжу и вернусь во Флору.
— Следовательно, ваша цель сами Ворота Саграмон?
— Да, — коротко подтвердил Карл.
— Любопытно, — Гавриель казался задумчивым, однако чем было вызвано такое необычное для маршала настроение, Карл мог только гадать. — Любопытно. Вы один, без свиты… Кто вы теперь, Карл?
— Герцог Герр, верховный воевода принципата Флоры.
— Принципат Флоры, — медленно повторил за ним Гавриель, как бы смакуя это словосочетание. — Сколько лет вы носите мой меч, Карл?
— Почти сорок.
— Сорок лет, — сейчас казалось, что маршал думает вслух. — Сменилось поколение… Любопытно.
— Какова она, нынешняя Флора? — спросил он после довольно долгой паузы. — Это серьезное государство?
— Весьма, — Карл снова скосил глаза влево, но головы так и не повернул. — Принципат вернулся к границам Павла Строителя.
— Вот как?! — по-видимому, маршал хотел изобразить волнение, но, на самом деле, в его голосе не чувствовалось энтузиазма. — Очень интересно. Табачник жив?
— Вы, как всегда, видите суть вещей, мой маршал, — улыбнулся Карл, рассматривая фруктовые сады, появившиеся справа от дороги. — Людо жив, и это его рук дело.
— Простите, что перебиваю вас, герцог, но, сколько ему теперь лет? Должно быть, никак не меньше семидесяти?
— Семьдесят шесть, Гавриель, — ответил с усмешкой Карл. Он вполне оценил ответный выпад друга, назвавшего его герцогом. — Не обижайтесь, больше не буду называть вас ни маршалом, ни герцогом. А что касается Людо Табачника, то его возраст не имеет значения. Он «меченый», хотя и не может обращаться.
— Я должен был догадаться еще под Констанцем.
«Я бы определил это, как равнодушие, — решил Карл. — Все это ему уже не интересно».
— Вы правы, Гавриель, но тогда я тоже не придал особого значения его живучести, а ведь с такими ранами долго не живут. Я думаю, даже для таких, как мы, это могло бы стать фатальным событием.
— Возможно, хотя и не обязательно, — возразил маршал. — Впрочем, на каждого можно найти управу. Мой желудок, например, не переварил яда негоды.
«Зато вы, дважды, на моих глазах, справились с сандараном [3]».
— Я знаю, — кивнул Карл.
— А что вы сейчас не произнесли вслух, Карл? — Гавриель всегда был удивительно чуток к интонациям.
— У вас, Гавриель, великолепное чутье на правду, — грустно улыбнулся Карл и, наконец, повернул голову, чтобы посмотреть на друга.
Маршал совершенно не изменился. Он был точно таким, каким сохранила его образ безупречная память Карла. Вот только одет он был совсем не так, как одевался в те времена, когда их дороги сошлись вместе. Так Гавриель, должно быть, одевался лет за двадцать до их первой встречи, но, надо отдать должное, малиновый, чуть тронутый золотым шитьем, камзол и пышные серебристо-снежные суринамские кружева были ему, что называется, к лицу. Впрочем, как тут же подумал Карл, красивым людям все к лицу, проблемы с выбором подходящего наряда возникают только у тех, кто не был отмечен улыбкой богов.
— Значит, вас, Карл, тоже травили негодой? — маршал повернул голову и их глаза, наконец, встретились. Миндалевидные карие глаза смотрели на Карла иронично, но не обидно, точно так же, как и в тот, самый первый раз, когда Гавриель пришел к нему в мастерскую и нашел Карла наедине с портретом Галины Нерис.
— Я выжил, — ровным голосом сообщил Карл. — Впрочем, это произошло не без помощи Табачника.
— Любопытно, — губы Гавриеля тронула улыбка понимания, но смуглое красивое лицо осталось спокойным.
— А теперь, что-то недоговариваете вы, Гавриель.
— Вероятно, людей, выживших после отравления негодой, можно пересчитать по пальцам, — медленно сказал маршал. — Во всяком случае, вы всего лишь второй, о ком я знаю достоверно.
— Кто же был первым? — было очень трудно отвести взгляд, но Карл все-таки повернул голову и уставился прямо перед собой, на пыльную песчаную дорогу.
— Уль Кершгерид.
— Князь Раконы?
— Да, и мы как раз проезжаем по его землям.
— Я помню историю, — кивнул Карл. — Кершгерид слыл чернокнижником, не так ли?
«А еще он родился в год восхода Голубой Странницы. Во всяком случае, его имя называли и Алексей Сарн, и Пауль Рыбарь».
— Пустое, — возразил Гавриель. — Естественное преувеличение недалеких людей, гнусные наговоры врагов, и обычное для обывателей — хоть в ту эпоху, хоть в эту — неумение отличать черное от темного.
— А вы, Гавриель, стало быть, знаете правду? Откуда?
— Я читал записки Уля. Его личныезаписки, — маршал сделал короткую паузу, как бы обдумывая то, во что собирался посвятить сейчас Карла. — Я думаю, он был откровенен, так как не предполагал, что его личные записи станут достоянием истории.
— Судя по тому, что я слышу об этом впервые, достоянием истории они так и не стали.
— Ну, что ж, — усмехнулся Гавриель. — Возможно, я несколько преувеличил, но, с другой стороны, я-то их все-таки читал.
— Где? — это был отнюдь не праздный вопрос. Где могли находиться записи человека, жившего четыре с лишним сотни лет назад? При том, так, чтобы никто о них не знал и даже не слышал во все эти годы, однако, чтобы кто-то, в данном случае Гавриель, их все-таки смог когда-то найти и прочесть?
— Я читал их в его замке.
Что может быть естественнее такого ответа! Но, тогда, возникал другой вопрос. Где мог скрываться замок Уля Кершгерида, чтобы и об этом никто ничего не знал?
— А разве его замок сохранился? — спросил Карл, никогда прежде не слышавший ничего определенного не только о месте, где жил Темный Уль, но даже просто о каких-либо вещах, принадлежавших этому грозному воителю и магу. — Где вообще жил Мертвый Волшебник?
— Ну, если Ракона находилась здесь, то где же и стоять замку Кершгерида, если не здесь, на землях его княжества? — чувствовалось, что Гавриель готов засмеяться, и Карл на секунду даже поддался надежде, что так и случится. Но маршал не засмеялся. — Мертвый Волшебник… Стало быть, вы, Карл, тоже слышали это прозвище? Знаете, что оно означает?
— Нет, — покачал головой Карл, которому было известно лишь это прозвище, вычитанное когда-то давно в одной из старых флорианских хроник. — А вы, Гавриель? Вы знаете?
— И я не знаю, — равнодушным тоном ответил Гавриель. — Но мы, кажется, говорили о замке Кершгерида. Он сохранился. Во всяком случае, шестьдесят лет назад, его руины все еще стояли на том же самом месте, где он был когда-то построен, на скале над Второй Ступенью. Будете проходить Три Ступени, Карл, посмотрите налево по ходу движения.
— Только делайте это ночью, — предупредил Гавриель. — При луне. Иначе ничего не увидите.
Вторая ступень. Карл это место помнил хорошо. Долгий подъем к седлу перевала начинался чуть выше долины Пенистой и условно делился на три неравных отрезка, которые из-за резкого перепада высот издавна звались в этих краях «тремя ступенями». Вторая ступень — узкое ущелье с высокими обрывистыми стенами — предстала сейчас перед его мысленным взором во всем множестве мельчайших деталей, сбереженных безукоризненной памятью художника, но посмотрел ли он, проходя Второй ступенью, хотя бы раз вверх, Карл припомнить не смог.
— Как вы туда забрались? — спросил он, рассматривая внутренним взором левую, вертикально уходящую к далекому небу («Выходит, я все-таки смотрел вверх?») стену ущелья.
— Увидите, Карл, — рассеянно ответил Гавриель. — Ночью. При луне.
— Хорошо, — не стал настаивать Карл. — Так что же написал в своих записках князь Раконы?
— Много интересного, — возможно, маршал Меч не был уверен в том, о чем он говорит, но все-таки он говорил, и теперь его речь была похожа на движение несчастного путника, пересекающего замерзшую реку по тонкому льду. — Много любопытного, но главное, он не был чернокнижником, Карл. Да и великим магом, по большому счету, я бы его не назвал. Все его темное могущество выражалось в том, что он умел смотреть сквозь тьму. Только и всего, Карл. Немало, конечно, но, согласитесь, и не много.
— Уль смотрел сквозь тьму, — Карл почувствовал, что обязан произнести это вслух. Знание было слишком большим, чтобы сразу найти ему место в своей душе.
— Вас это ужасает, Карл? — без тени удивления в голосе, спросил Гавриель. — Напрасно. Не спорю, это темное искусство, но не черное. Вы же художник, мой друг, вы должны чувствовать разницу.