Страница:
— … Что означает эта формула я не знаю! — Сказал ему тогда Мышонок.
— Какая формула? — Удивился Карл.
— 3+1+1+2+2+3=7+2+2=1 — продиктовал Леон.
«3+1+1+2+2+3=7+2+2=1», — повторил про себя Карл, извлекая из ножен Убивца и Синистру.
И в самом деле, что должны были означать эти цифры? Какой изощренный шифр могли они содержать? Но ответ на эти вопросы можно было получить, только пройдя весь путь до конца. Никто и никогда не смог бы разгадать эту загадку. Но тот, кто выстроил в давние времена лабиринт Мотты, хорошо знал, что ему нужно, и ничего не знавший об этом Карл, сам того не ведая, выполнил все условия Мотты, приведя сюда, в зал Врат, семь спутников.
«Семь».
И трое из них были людьми (это — три), одна — Отягощенной злом ( один), еще одна — зверем (снова один), две — волшебницами ( два), и двое — оборотнями (еще раз два). И еще трое из них были связаны с Карлом узами родства: жена, пусть и не венчанная, дочь и внук. Стало быть, три. А всего семь, хотя 3+1+1+2+2+3 равно двенадцати. Однако их было не двенадцать, а семь, вот в чем дело. Семь спутников и две пары волшебных мечей и кинжалов. Двасвидетеля и дваключа. А в итоге, он один. Избранный. Тот, кому по силам открыть Врата.
Тоска стала нестерпимой, но отступить Карл уже не мог. Теперь он мог идти только вперед. До конца. Такова была суть последней дороги.
«Прощай…»
Он ударил клинком Убивца в сияющий изумрудной зеленью камень врат, но монолит принял зачарованную сталь, упруго поддаваясь силе удара, как живая плоть, а не горная порода. И так же точно вошел в «камень» Синистра, и Врата открылись. Вернее, они просто перестали существовать, на глазах превратившись в плотный зеленый туман, в который, качнувшись вслед за своим оружием, невольно вступил Карл.
Шаг, и еще один, третий шаг, и туман внезапно рассеялся. Карл стоял в узком каменном ущелье. Высокие обрывистые стены дикого камня, прямая, как стрела, черная базальтовая тропа, начинающаяся прямо под его ногами и ведущая по дну ущелья к узкой вертикальной трещине устья, за которой виднелась нежная голубизна рассветного неба, два высоких — во всю высоту стен — кроваво-красных граненых обелиска, обозначающих устье ущелья. И все.
Нет, не все.
В ущелье было сумрачно. Карл поднял голову и посмотрел вверх. Отсюда небо, открывавшееся наверху, в узком пространстве почти сходящихся в вышине стен, казалось фиолетовым. Это было небо ночи. А впереди оно было светлым, потому что вскоре должно было подняться солнце.
«Вот и заканчивается ночь Мотты…»
Он обернулся на мгновение, чтобы увидеть, что оставляет за своей спиной, но там снова был всего лишь зеленый монолит закрывшихся Врат.
«Западня».
Но в чем был смысл этой западни? Зачем понадобился он, Карл Ругер, неведомому пауку, соткавшему для него эту сеть.
Выбор, — ответил ему холодный нечеловеческий голос, и Карл резко обернулся.
Слева, там, где только что возносилась ввысь голая обрывистая стена прямо из камня появилось огромное женское лицо. Женщина — или это была богиня? — была красива, но красота ее не радовала глаз, а рождала смутное чувство отторжения. Однако именно эти четко очерченные губы и произнесли, по-видимому, то единственное слово, которое прозвучало, как шепот, но заставило вздрогнуть каменное ущелье.
Выбор, — сказала она.
Выбор, — вторил ей другой голос, и Карл увидел, как справа от него появляется из скалы еще одно чудовищных размеров лицо.
Это тоже была женщина. И Карл знал, что найти в ее чертах даже малейший изъян не смогло бы и его собственное требовательное к прекрасному художественное чувство. Однако и этой женщиной он любоваться не стал бы. Просто не смог.
Выбор? — Спросил Карл. — Но что и для чего я должен выбирать?
Он по-прежнему держал оружие в руках, но сейчас перед лицом таких сил, которые вели с ним разговор, решил, что это излишне. Даже зачарованная сталь оружия иных была по-видимому бессильна против мощи, которой обладают боги Высокого Неба.
Выбор? — Спросил он, вкладывая Синистру в ножны.
Но что и для чего я должен выбирать? — Спросил Карл и вдруг увидел, что, сам того не замечая, прошел уже едва ли не треть пути до исполинских обелисков, и стоял теперь там, где черная тропа прерывалась, и начиналась тропа, сложенная из плит снежно-белого мрамора. Когда и как появилась перед ним эта белая тропа, он не знал, но почувствовал, что именно вступив на нее, он совершит нечто настолько ужасное и необратимое, что не мог себе даже вообразить.
«Тропа… Выбор…»
Он снова посмотрел на огромное лицо слева от себя. Холодные глаза выжидающе глядели на него. Не каменные, а живые… Но определить какого они цвета, Карл, как ни странно, не мог.
Выбор, Карл, — сказали глаза, и перед ним неожиданно предстала во всем великолепии виденная им когда-то в доме Игнатия Кузнеца фреска Василия Вастиона. Впрочем, на этот раз, ее не покрывали ни копоть, ни грязь, копившиеся веками, и поэтому, вероятно, краски казались живыми и яркими. Такими живыми и яркими, какими, на самом деле, могут быть только краски жизни…
Он стоял посреди поля битвы, а вокруг — рядом с ним и вдали — сражались и умирали в последней схватке люди и иные. Он слышал звон оружия, бессмысленные выкрики и тяжелое дыхание, дерущихся не на жизнь, а на смерть бойцов; чувствовал на лице холодный ночной ветер и ощущал прикосновения жара от далеких всполохов живого огня; вдыхал дым пожарищ и запахи пота и крови… Он был там воплоти и мог рассмотреть любую деталь, выражение лиц и глаз… И только лица вождей двух армий были скрыты от него тьмой, потому что…
Он снова был в ущелье. Пот тек по его лицу, как будто он сам участвовал в том многочасовом сражении, которое только что показала ему богиня, требовавшая от него решения.
Выбор! — Требовательно повторила она.
Выбор! — Вторил ей другой «голос», и Карл посмотрел направо.
Каменное лицо было безмятежно, и глаза, хоть и живые, но не человеческие, смотрели на него с чувством холодного превосходства.
Выбор! — Напомнила вторая богиня. — Сделай выбор, Карл.
И тогда он ее узнал, хотя, казалось, в этом величественном чужом лице не было ничего, что могло бы напомнить ту женщину, которая являлась ему во сне. Но это была она. Та, что следовала за ним по бесконечным дорогам его жизни, чтобы однажды все-таки поймать в ловушку Мотты.
Ты!
Но он уже снова стоял посреди поля битвы, а вокруг — рядом с ним и вдали — сражались и умирали в последней схватке люди и иные. Он слышал звон оружия, бессмысленные выкрики и тяжелое дыхание, дерущихся не на жизнь, а на смерть бойцов; чувствовал на лице холодный ночной ветер и ощущал прикосновения жара от далеких всполохов живого огня; вдыхал дым пожарищ и запахи пота и крови… Он был там воплоти и мог рассмотреть любую деталь, выражение лиц и глаз… И только лица вождей двух армий были скрыты от него тьмой, потому что…
3
4
— Какая формула? — Удивился Карл.
— 3+1+1+2+2+3=7+2+2=1 — продиктовал Леон.
«3+1+1+2+2+3=7+2+2=1», — повторил про себя Карл, извлекая из ножен Убивца и Синистру.
И в самом деле, что должны были означать эти цифры? Какой изощренный шифр могли они содержать? Но ответ на эти вопросы можно было получить, только пройдя весь путь до конца. Никто и никогда не смог бы разгадать эту загадку. Но тот, кто выстроил в давние времена лабиринт Мотты, хорошо знал, что ему нужно, и ничего не знавший об этом Карл, сам того не ведая, выполнил все условия Мотты, приведя сюда, в зал Врат, семь спутников.
«Семь».
И трое из них были людьми (это — три), одна — Отягощенной злом ( один), еще одна — зверем (снова один), две — волшебницами ( два), и двое — оборотнями (еще раз два). И еще трое из них были связаны с Карлом узами родства: жена, пусть и не венчанная, дочь и внук. Стало быть, три. А всего семь, хотя 3+1+1+2+2+3 равно двенадцати. Однако их было не двенадцать, а семь, вот в чем дело. Семь спутников и две пары волшебных мечей и кинжалов. Двасвидетеля и дваключа. А в итоге, он один. Избранный. Тот, кому по силам открыть Врата.
Тоска стала нестерпимой, но отступить Карл уже не мог. Теперь он мог идти только вперед. До конца. Такова была суть последней дороги.
«Прощай…»
Он ударил клинком Убивца в сияющий изумрудной зеленью камень врат, но монолит принял зачарованную сталь, упруго поддаваясь силе удара, как живая плоть, а не горная порода. И так же точно вошел в «камень» Синистра, и Врата открылись. Вернее, они просто перестали существовать, на глазах превратившись в плотный зеленый туман, в который, качнувшись вслед за своим оружием, невольно вступил Карл.
Шаг, и еще один, третий шаг, и туман внезапно рассеялся. Карл стоял в узком каменном ущелье. Высокие обрывистые стены дикого камня, прямая, как стрела, черная базальтовая тропа, начинающаяся прямо под его ногами и ведущая по дну ущелья к узкой вертикальной трещине устья, за которой виднелась нежная голубизна рассветного неба, два высоких — во всю высоту стен — кроваво-красных граненых обелиска, обозначающих устье ущелья. И все.
Нет, не все.
В ущелье было сумрачно. Карл поднял голову и посмотрел вверх. Отсюда небо, открывавшееся наверху, в узком пространстве почти сходящихся в вышине стен, казалось фиолетовым. Это было небо ночи. А впереди оно было светлым, потому что вскоре должно было подняться солнце.
«Вот и заканчивается ночь Мотты…»
Он обернулся на мгновение, чтобы увидеть, что оставляет за своей спиной, но там снова был всего лишь зеленый монолит закрывшихся Врат.
«Западня».
Но в чем был смысл этой западни? Зачем понадобился он, Карл Ругер, неведомому пауку, соткавшему для него эту сеть.
Выбор, — ответил ему холодный нечеловеческий голос, и Карл резко обернулся.
Слева, там, где только что возносилась ввысь голая обрывистая стена прямо из камня появилось огромное женское лицо. Женщина — или это была богиня? — была красива, но красота ее не радовала глаз, а рождала смутное чувство отторжения. Однако именно эти четко очерченные губы и произнесли, по-видимому, то единственное слово, которое прозвучало, как шепот, но заставило вздрогнуть каменное ущелье.
Выбор, — сказала она.
Выбор, — вторил ей другой голос, и Карл увидел, как справа от него появляется из скалы еще одно чудовищных размеров лицо.
Это тоже была женщина. И Карл знал, что найти в ее чертах даже малейший изъян не смогло бы и его собственное требовательное к прекрасному художественное чувство. Однако и этой женщиной он любоваться не стал бы. Просто не смог.
Выбор? — Спросил Карл. — Но что и для чего я должен выбирать?
Он по-прежнему держал оружие в руках, но сейчас перед лицом таких сил, которые вели с ним разговор, решил, что это излишне. Даже зачарованная сталь оружия иных была по-видимому бессильна против мощи, которой обладают боги Высокого Неба.
Выбор? — Спросил он, вкладывая Синистру в ножны.
Но что и для чего я должен выбирать? — Спросил Карл и вдруг увидел, что, сам того не замечая, прошел уже едва ли не треть пути до исполинских обелисков, и стоял теперь там, где черная тропа прерывалась, и начиналась тропа, сложенная из плит снежно-белого мрамора. Когда и как появилась перед ним эта белая тропа, он не знал, но почувствовал, что именно вступив на нее, он совершит нечто настолько ужасное и необратимое, что не мог себе даже вообразить.
«Тропа… Выбор…»
Он снова посмотрел на огромное лицо слева от себя. Холодные глаза выжидающе глядели на него. Не каменные, а живые… Но определить какого они цвета, Карл, как ни странно, не мог.
Выбор, Карл, — сказали глаза, и перед ним неожиданно предстала во всем великолепии виденная им когда-то в доме Игнатия Кузнеца фреска Василия Вастиона. Впрочем, на этот раз, ее не покрывали ни копоть, ни грязь, копившиеся веками, и поэтому, вероятно, краски казались живыми и яркими. Такими живыми и яркими, какими, на самом деле, могут быть только краски жизни…
Он стоял посреди поля битвы, а вокруг — рядом с ним и вдали — сражались и умирали в последней схватке люди и иные. Он слышал звон оружия, бессмысленные выкрики и тяжелое дыхание, дерущихся не на жизнь, а на смерть бойцов; чувствовал на лице холодный ночной ветер и ощущал прикосновения жара от далеких всполохов живого огня; вдыхал дым пожарищ и запахи пота и крови… Он был там воплоти и мог рассмотреть любую деталь, выражение лиц и глаз… И только лица вождей двух армий были скрыты от него тьмой, потому что…
Он снова был в ущелье. Пот тек по его лицу, как будто он сам участвовал в том многочасовом сражении, которое только что показала ему богиня, требовавшая от него решения.
Выбор! — Требовательно повторила она.
Выбор! — Вторил ей другой «голос», и Карл посмотрел направо.
Каменное лицо было безмятежно, и глаза, хоть и живые, но не человеческие, смотрели на него с чувством холодного превосходства.
Выбор! — Напомнила вторая богиня. — Сделай выбор, Карл.
И тогда он ее узнал, хотя, казалось, в этом величественном чужом лице не было ничего, что могло бы напомнить ту женщину, которая являлась ему во сне. Но это была она. Та, что следовала за ним по бесконечным дорогам его жизни, чтобы однажды все-таки поймать в ловушку Мотты.
Ты!
Но он уже снова стоял посреди поля битвы, а вокруг — рядом с ним и вдали — сражались и умирали в последней схватке люди и иные. Он слышал звон оружия, бессмысленные выкрики и тяжелое дыхание, дерущихся не на жизнь, а на смерть бойцов; чувствовал на лице холодный ночной ветер и ощущал прикосновения жара от далеких всполохов живого огня; вдыхал дым пожарищ и запахи пота и крови… Он был там воплоти и мог рассмотреть любую деталь, выражение лиц и глаз… И только лица вождей двух армий были скрыты от него тьмой, потому что…
3
Сила сопереживания, охватившего его целиком второй раз подряд, была настолько сильна, что, вынырнув из недр ожившего видения, Карл ощущал себя так, как если бы и в само деле вынужден был пережить два грандиозных сражения, случившихся одно за другим, без паузы переходя одно в другое. Но главное было не в том, как он себя сейчас чувствовал, а в том, что теперь он окончательно понял, что за мерзкое сокровище хранили запечатанные неснимаемой печатью «Задона» Врата.
«Боги…» — если бы Карл смог сделать это физически, то, наверное, даже улыбнулся. Презрительно, разумеется, потому что боги Высокого Неба оказались вполне по-человечески глупы и бессильны.
И ничего-то сами они поделать не могли. Не знали, не умели, были не способны. Или и над ними довлела высшая сила? Уж не великий ли одинокий Бог убру был тем, кто наложил эти ограничения? Но, как бы то ни было, самостоятельно действовать здесь, на Земле, в том единственном месте, где великая сила свершения способна была решить их давний спор, небожители, судя по всему, сами не могли. Только через других, тех, до кого были в силах дотянуться. Только через не многих сих. Однако в том-то и дело, что той безымянной богине иных— Голубой Страннице Высокого Неба — которую Карл так долго почитал за свою мать, для достижения собственных ее целей нужен был не только и не столько человек или иной, а некто, по праву рождения принадлежащий обоим этим мирам. И Карл Ругер не стал первым, кого посылала она к великим Вратам, запечатанным неснимаемой печатью «Задон». А уж кем должен был быть тот, кто обладал большей, чем боги Высокого Неба властью, по-прежнему оставалось только гадать. Карл всего лишь оказался тем единственным, кто прошел этот путь до конца. А почему случилось именно так, а не иначе, и кто предопределил ему такую судьбу, и предопределил ли, было неизвестно. И вряд ли тайна эта будет когда-нибудь раскрыта. Однако не в том суть. Случилось то, что случилось, и именно ему, Карлу Ругеру из Линда, суждено было однажды прийти туда, куда следует, причем не когда-нибудь, а тогда, когда нужно. Впрочем, как давно уже стал догадываться Карл, такие люди, как он, по определению не могли являться игрушкой в чужих руках, даже если это были руки богини. Что захотят, то и будут делать, как бы не склонял их «случай» к другому, а не захотят, так и не сделают вопреки всем соблазнам Верхнего и Нижнего миров.
«Нет, — решил Карл, глядя на „последнюю дорогу“, буквально умолявшуюего сделать первый, роковой, потому что безвозвратный, шаг. — Нет, „матушка“, я не стану убийцей людей…»
Перед его глазами прошли образы тех, кого ему предлагалось сделать своими врагами и будущими рабами. Петр Ругер, Карла и Стефания, Яр и Ребекка, Август Лешак, Иван Фальх, огненная дева Анна… Их было много, встреченных им на дороге длинною в жизнь, тех, кто имел имя и свою собственную историю. И еще большее количество людей — несчетное их множество — навсегда остались для Карла безымянными, никогда им не встреченные, лишенные облика, но жившие когда-то или ныне живущие под Голубым Куполом.
«Нет, — решительно ответил Карл кому-то, кто, возможно, его теперь слышал. — Нет, это не мой путь, и дорога не моя».
Однако, правда и то, что на кон были поставлены не только их судьба и их память, но и судьбы других: Деборы и Валерии, Марта, Людо и Виктории, Гавриеля и Игнатия…
«И их палачом я не буду тоже», — покачал он мысленно головой, поднимая взгляд от дороги, мощенной снежно-белыми искрящимися плитами, к узкой вертикальной щели между двумя обелисками, где как раз в это мгновение вспыхнул, наконец, первый — кроваво-красный — луч, встающего над горами солнца.
Ни то, ни другое… Тогда, что? Но разве обязательно совершать такой выбор? Разве Ойкумена не единая и единственная обитель для тех и других?
Жизнь не простая штука, и вряд ли Карлу, — даже если ему суждено отсюда вернуться — удастся когда-нибудь примерить два этих племени, однако…
«Стоит попытаться, не правда ли? — усмехнулся он, ощущая могучий зов, встающего прямо перед ним светила. — Ведь во Флоре люди и иные худо-бедно, но уживаются уже добрых триста лет…»
Между тем, пространство между обелисками, еще мгновение назад, сиявшее прозрачной, ничем незамутненной голубизной раннего утра, нестерпимо пылало теперь расплавленным червонным золотом солнечного огня. Карлу показалось — хотя, возможно, что все именно так и обстояло — что его лица коснулся испепеляющий жар разгневанного его упорством светила.
Ну же, Карл! — по-прежнему звала его «последняя дорога».
Выбор! — Вторили ей две богини, спорившие между собой за право властвовать над Ойкуменой.
Иди!— требовали от него почерневшие, «обуглившиеся», в смертельном сиянии солнца обелиски.
Я жду!— властно заявлял о своем праве повелевать всем живым раскаленный светильник богов.
— Нет, — покачал головой Карл и, преодолевая наваждение, медленно повернулся спиной к ожидавшей его целое тысячелетие дороге. — Нет!
Он сделал шаг, и другой, чувствуя, как стремительно сгущается перед ним воздух, и еще один шаг, и в этот момент, разгневанные его решением богини нанесли Карлу последний удар. Сжало сердце, и пресеклось дыхание, так что даже стон не смог бы теперь сорваться с его враз пересохших губ.
«Последняя дорога. Последняя…» — Карл упал на колени, уже понимая, что если теперь же не обернется, то просто умрет.
«Умру… смерть…» — Но воля бойца сильнее смерти, и душа художника не разменная монета в игре.
«Последняя…» — он не обернулся. Глаза застлала кровавая пелена, и остро отточенные иглы нестерпимой боли с мстительной медлительностью вошли в его виски.
«Боги!»
Жестокая боль заставила его отшатнуться, но спасения не было. Карл упал навзничь, даже не почувствовав удара спиной о каменные плиты и не распрямив согнутые в коленях ноги. Тело его агонизировало. Он умирал, но последнее желание идущего на смерть священно.
«Де… б…»
Последнее желание… последняя дорога, которую он так и не прошел до конца. Потому что не захотел.
Его мозг был объят пламенем неимоверного страдания. Легкие силились и не могли достать из сомкнувшегося вокруг него пекла хотя бы ничтожный глоток воздуха. Но это уже было невозможно. Его сердце перестало биться, сделав свой последний прощальный удар, мгновение назад. Но в этом умирающем — или уже мертвом — теле все еще жила стойкая, как сталь, и нежная, как беличья кисть, душа Бойца и Художника. И пока она была жива, даже смерть была не властна над бренным телом человека, сто лет шедшего к этому дню, к этому часу, к этому — самому последнему — своему мгновению.
«Дебора!» — Самое главное не желало исчезать даже под испепеляющим дыханием смертельного огня, потому что там, где властвует Хозяйка Пределов, нет места любви, но и власти ее над любовью нет тоже.
«Дебора!» — Это был крик, хотя ни один звук не сорвался с губ поверженного, но не побежденного Карла Ругера.
«Дебора!» — Это был отчаянный призыв, на который не способно не откликнуться ни одно живое сердце.
Однако кричал сейчас не онемевший, лишенный голоса и речи, умирающий в жестоких муках человек. Это душа, бестрепетная, не отделимая от художественного чувства, душа Карла Ругера тосковала о несбывшемся счастье и звала ту, которая была для него превыше всех царств Ойкумены, дороже всех ее сокровищ и тайн. Казалось, в душе Карла уже не осталось никакой памяти о том, каким еще несколько мгновений назад был ее владелец, но то последнее — и самое главное — что уже успело в ней прорасти, став ее содержанием и сутью, это последнее оказалось сильнее даже всемогущей Дамы Смерти.
«Дебора!»
И Дебора услышала крик его души и откликнулась на призыв. Сквозь толщу камня, казалось, навсегда отделившую его от нее, разделившую их точно так же, как смерть отделена от жизни, пришел к Карлу ответный крик ее исполненного любви и мужества сердца.
«Карл!» — Всего лишь имя человека, почти ушедшего за Край. Но великая магия любви, никем не познанная, и никому, кроме тех, кто пережил это чудо, не ведомая, способна — на самом деле, а не только в песнях менестрелей — творить чудеса, перед которыми меркнут даже великие деяния богов.
Не уходи, Карл!— Молило ее сердце. — Не оставляй меня одну!
Прощай…
Постой, Карл! Не уходи!
Прости…
Никогда!— Ее душа вместо воздуха наполнила его опавшие легкие, и неожиданно сердце Карла робко ударило в грудь, само не веря тому, что удалось ему теперь совершить.
Дебора! — Сквозь кровавую пелену Карл увидел ее лицо, нарисовавшееся вдруг перед его ослепшими от смертельного страдания глазами. — Дебора…
Он увидел огромные серые глаза, в которых сияла такая неистовая вера и такая непостижимо огромная любовь, что ни жизнь, ни смерть, а только одна великая Вечность была достойна лицезреть это чудо. Карл увидел ее мягкие полные губы, шептавшие, как молитву, его имя. И всю ее, прекрасную и желанную, увидел он сейчас. Такую, какой была она теперь — где бы ни находилась она сейчас, на самом деле — и такую, какой бывала она в его объятиях в мгновения нежности, в миг страсти, которая всегда охватывала их одновременно, как если бы не были они двумя отдельными существами, мужчиной и женщиной, а являлись одним неразделимым целым. Но одновременно Карл увидел и другое. Он увидел непролитые слезы Деборы, высохшие под нестерпимым жаром его агонии и потому навсегда оставшиеся в ее изумительных глазах, и тень, ее умирающей — навсегда, вместе с ним — улыбки.
«Если я умру, никто и никогда уже…»
Если он умрет, никто и никогда уже не увидит ни ее слез, ни ее улыбки, не услышит ее смеха, не узнает, какой неистовой любовницей и какой нежной подругой может быть великая господарка Нового Города Дебора Вольх. Все что останется Ойкумене и населяющим ее людям — это холодная и непреклонная, как жестокая боевая сталь, вдова императора Карла Яра, но вот его, Карла, Деборы в этом мире уже не будет. Никогда.
И он увидел будущее, каким оно станет без него. Он увидел смерть и опустошение, остающиеся за спинами уходящих все дальше и дальше вперед, не ведающих страха и пощады имперскими легионами. Кто сказал, что Карл был единственным, кто способен остановить нашествие нойонов? Дебора Вольх оказалась великолепным вождем, настоящей императрицей, а военноначальники… Что ж, и их не мало отыскалось в разных краях Ойкумены. Нужда находит подходящих людей даже тогда, когда, кажется, что не осталось ни одного. Людо, Конрад, Август, и другие, кого Карл не знал в лицо и чьих имен никогда не слышал, оказались не худшими вождями непобедимых армий империи. Вот только рисунок этой войны был таким, что сердце сжало от тоски, и душа, его превосходное художественное чувство содрогнулась от омерзения и ужаса.
Но разве труп способен видеть и чувствовать? Разве мертвый мозг способен мыслить и грезить? Однако сожаление, возникшее в душе Карла, было именно чувством, и мысль, возникшая в его голове, являлась именно мыслью, и лицо Деборы он увидел теперь так, как если бы стояла она сейчас рядом с ним, склонившись над его мертвым телом, и даже дыхание ее — сладостное вино любви, которое он мог пить без конца — почувствовал Карл на своем лице. И мертвый человек встал с земли, постоял мгновение, как будто примериваясь к тому, что ему предстояло совершить, пошатнулся, и сделал первый, неуверенный шаг вперед, прочь от дышащего в спину жаром безжалостного огня мстительных богов.
Шаг.
Карл! Любовь моя, Карл!
«Боги!» — Он сделал второй шаг, его снова шатнуло, но он устоял.
Карл!— С болью и хрипом воздух долины ворвался в его опаленные смертельным жаром лёгкие.
Дебора!— Он поперхнулся и закашлялся так, что вынужден был согнуться едва ли не пополам, но даже не понял, что с ним происходит, потому что, на самом деле, был уже скорее по ту сторону вечного предела жизни, чем по эту.
Карл!— Это была мольба о чем-то, что дороже жизни. Это был крик, способный пробиться сквозь любые расстояния и любое время.
Дебора…— Силы оставили его, и он упал ничком, снова не почувствовав силы удара. Но сердце уже билось в груди — несильно и как бы неуверенно — и воздух проникал в обессилившие легкие. Однако ничто еще не было решено.
Карл, — голос, склонившегося над ним Гавриеля, был полон дружеского участия и… и любви. — Вставайте, Карл, вы должны идти.
Разве же так умирают!— Лицо Нериса было залито кровью, волосы спутаны, но голубые пронзительные глаза смотрели на Карла с обычным для кондотьера выражением непоколебимой уверенности в том, что «жизнь» и «смерть» — лишь пустые, лишенные содержания слова.
Не сдавайтесь, граф, — тихо добавил, подходя к лежащему человеку, Евгений Яр.
Но силы, казалось, окончательно оставили Карла, и тело, умершее всего три шага назад, не желало ему подчиняться. И даже Убивец, которого Карл так и не выпустил из руки, и который отчаянно сражался все эти бесконечные мгновения за жизнь своего человека, ничего не мог уже изменить. Однако оставалась еще одна — последняя — надежда. Дебора не сдалась.
Карл!— Она звала его, и друзья, собравшиеся вокруг, просили его не поддаваться, но Карл был бессилен сделать хотя бы еще одно движение. На его не знавших слез глазах выступила соленая влага, но и этого он не заметил тоже.
Карл!
«Боги!»
Отчаянная сила его собственного гордого Я, последний сражающийся бастион, уже, казалось бы, павшей крепости, не желала признавать поражения. И ведь здесь, рядом с ним, теперь, сейчас была еще продолжавшая бороться за него Дебора. Женщина, которой Карл не мог отказать ни в чем.
Карл!
Он двинул вперед руку… пальцы сжали что-то, что попалось им на пути, но сил подтянуть вперед отяжелевшее тело у него не оказалось.
Карл!
Она зовет тебя, Карл, — сказала, появившаяся перед ним в золотом сиянии, Стефания. — Ты должен идти.
У него не прибавилось сил, и вообще ничто, казалось, не изменилось ни в нем, ни вокруг него, но тихий голос Стефании, и ее ласковая улыбка заставили его снова встать. Карл медленно поднялся с земли и, тяжело переступая не желавшими слушаться ногами, пошел к Вратам. Он не понимал, что делает, но знал, что есть просьбы, не выполнить которые кавалер просто не может. Даже мертвый кавалер.
Его шатало из стороны в сторону, но он шел. Шел, согнувшись вперед, как будто преодолевая сильный противный ветер, медленно, тяжело, словно брел сквозь густую болотную жижу. И в душе его — а не в оглохших к звукам жизни ушах — звучали голоса давно ушедших друзей и погибшей много лет назад любви. А перед глазами стояло лицо Деборы, по губам которой он читал пробившийся сквозь вечность призыв ее всепоглощающей и не знающей пределов любви.
Карл!
Я иду!
«Боги…» — если бы Карл смог сделать это физически, то, наверное, даже улыбнулся. Презрительно, разумеется, потому что боги Высокого Неба оказались вполне по-человечески глупы и бессильны.
И ничего-то сами они поделать не могли. Не знали, не умели, были не способны. Или и над ними довлела высшая сила? Уж не великий ли одинокий Бог убру был тем, кто наложил эти ограничения? Но, как бы то ни было, самостоятельно действовать здесь, на Земле, в том единственном месте, где великая сила свершения способна была решить их давний спор, небожители, судя по всему, сами не могли. Только через других, тех, до кого были в силах дотянуться. Только через не многих сих. Однако в том-то и дело, что той безымянной богине иных— Голубой Страннице Высокого Неба — которую Карл так долго почитал за свою мать, для достижения собственных ее целей нужен был не только и не столько человек или иной, а некто, по праву рождения принадлежащий обоим этим мирам. И Карл Ругер не стал первым, кого посылала она к великим Вратам, запечатанным неснимаемой печатью «Задон». А уж кем должен был быть тот, кто обладал большей, чем боги Высокого Неба властью, по-прежнему оставалось только гадать. Карл всего лишь оказался тем единственным, кто прошел этот путь до конца. А почему случилось именно так, а не иначе, и кто предопределил ему такую судьбу, и предопределил ли, было неизвестно. И вряд ли тайна эта будет когда-нибудь раскрыта. Однако не в том суть. Случилось то, что случилось, и именно ему, Карлу Ругеру из Линда, суждено было однажды прийти туда, куда следует, причем не когда-нибудь, а тогда, когда нужно. Впрочем, как давно уже стал догадываться Карл, такие люди, как он, по определению не могли являться игрушкой в чужих руках, даже если это были руки богини. Что захотят, то и будут делать, как бы не склонял их «случай» к другому, а не захотят, так и не сделают вопреки всем соблазнам Верхнего и Нижнего миров.
«Нет, — решил Карл, глядя на „последнюю дорогу“, буквально умолявшуюего сделать первый, роковой, потому что безвозвратный, шаг. — Нет, „матушка“, я не стану убийцей людей…»
Перед его глазами прошли образы тех, кого ему предлагалось сделать своими врагами и будущими рабами. Петр Ругер, Карла и Стефания, Яр и Ребекка, Август Лешак, Иван Фальх, огненная дева Анна… Их было много, встреченных им на дороге длинною в жизнь, тех, кто имел имя и свою собственную историю. И еще большее количество людей — несчетное их множество — навсегда остались для Карла безымянными, никогда им не встреченные, лишенные облика, но жившие когда-то или ныне живущие под Голубым Куполом.
«Нет, — решительно ответил Карл кому-то, кто, возможно, его теперь слышал. — Нет, это не мой путь, и дорога не моя».
Однако, правда и то, что на кон были поставлены не только их судьба и их память, но и судьбы других: Деборы и Валерии, Марта, Людо и Виктории, Гавриеля и Игнатия…
«И их палачом я не буду тоже», — покачал он мысленно головой, поднимая взгляд от дороги, мощенной снежно-белыми искрящимися плитами, к узкой вертикальной щели между двумя обелисками, где как раз в это мгновение вспыхнул, наконец, первый — кроваво-красный — луч, встающего над горами солнца.
Ни то, ни другое… Тогда, что? Но разве обязательно совершать такой выбор? Разве Ойкумена не единая и единственная обитель для тех и других?
Жизнь не простая штука, и вряд ли Карлу, — даже если ему суждено отсюда вернуться — удастся когда-нибудь примерить два этих племени, однако…
«Стоит попытаться, не правда ли? — усмехнулся он, ощущая могучий зов, встающего прямо перед ним светила. — Ведь во Флоре люди и иные худо-бедно, но уживаются уже добрых триста лет…»
Между тем, пространство между обелисками, еще мгновение назад, сиявшее прозрачной, ничем незамутненной голубизной раннего утра, нестерпимо пылало теперь расплавленным червонным золотом солнечного огня. Карлу показалось — хотя, возможно, что все именно так и обстояло — что его лица коснулся испепеляющий жар разгневанного его упорством светила.
Ну же, Карл! — по-прежнему звала его «последняя дорога».
Выбор! — Вторили ей две богини, спорившие между собой за право властвовать над Ойкуменой.
Иди!— требовали от него почерневшие, «обуглившиеся», в смертельном сиянии солнца обелиски.
Я жду!— властно заявлял о своем праве повелевать всем живым раскаленный светильник богов.
— Нет, — покачал головой Карл и, преодолевая наваждение, медленно повернулся спиной к ожидавшей его целое тысячелетие дороге. — Нет!
Он сделал шаг, и другой, чувствуя, как стремительно сгущается перед ним воздух, и еще один шаг, и в этот момент, разгневанные его решением богини нанесли Карлу последний удар. Сжало сердце, и пресеклось дыхание, так что даже стон не смог бы теперь сорваться с его враз пересохших губ.
«Последняя дорога. Последняя…» — Карл упал на колени, уже понимая, что если теперь же не обернется, то просто умрет.
«Умру… смерть…» — Но воля бойца сильнее смерти, и душа художника не разменная монета в игре.
«Последняя…» — он не обернулся. Глаза застлала кровавая пелена, и остро отточенные иглы нестерпимой боли с мстительной медлительностью вошли в его виски.
«Боги!»
Жестокая боль заставила его отшатнуться, но спасения не было. Карл упал навзничь, даже не почувствовав удара спиной о каменные плиты и не распрямив согнутые в коленях ноги. Тело его агонизировало. Он умирал, но последнее желание идущего на смерть священно.
«Де… б…»
Последнее желание… последняя дорога, которую он так и не прошел до конца. Потому что не захотел.
Его мозг был объят пламенем неимоверного страдания. Легкие силились и не могли достать из сомкнувшегося вокруг него пекла хотя бы ничтожный глоток воздуха. Но это уже было невозможно. Его сердце перестало биться, сделав свой последний прощальный удар, мгновение назад. Но в этом умирающем — или уже мертвом — теле все еще жила стойкая, как сталь, и нежная, как беличья кисть, душа Бойца и Художника. И пока она была жива, даже смерть была не властна над бренным телом человека, сто лет шедшего к этому дню, к этому часу, к этому — самому последнему — своему мгновению.
«Дебора!» — Самое главное не желало исчезать даже под испепеляющим дыханием смертельного огня, потому что там, где властвует Хозяйка Пределов, нет места любви, но и власти ее над любовью нет тоже.
«Дебора!» — Это был крик, хотя ни один звук не сорвался с губ поверженного, но не побежденного Карла Ругера.
«Дебора!» — Это был отчаянный призыв, на который не способно не откликнуться ни одно живое сердце.
Однако кричал сейчас не онемевший, лишенный голоса и речи, умирающий в жестоких муках человек. Это душа, бестрепетная, не отделимая от художественного чувства, душа Карла Ругера тосковала о несбывшемся счастье и звала ту, которая была для него превыше всех царств Ойкумены, дороже всех ее сокровищ и тайн. Казалось, в душе Карла уже не осталось никакой памяти о том, каким еще несколько мгновений назад был ее владелец, но то последнее — и самое главное — что уже успело в ней прорасти, став ее содержанием и сутью, это последнее оказалось сильнее даже всемогущей Дамы Смерти.
«Дебора!»
И Дебора услышала крик его души и откликнулась на призыв. Сквозь толщу камня, казалось, навсегда отделившую его от нее, разделившую их точно так же, как смерть отделена от жизни, пришел к Карлу ответный крик ее исполненного любви и мужества сердца.
«Карл!» — Всего лишь имя человека, почти ушедшего за Край. Но великая магия любви, никем не познанная, и никому, кроме тех, кто пережил это чудо, не ведомая, способна — на самом деле, а не только в песнях менестрелей — творить чудеса, перед которыми меркнут даже великие деяния богов.
Не уходи, Карл!— Молило ее сердце. — Не оставляй меня одну!
Прощай…
Постой, Карл! Не уходи!
Прости…
Никогда!— Ее душа вместо воздуха наполнила его опавшие легкие, и неожиданно сердце Карла робко ударило в грудь, само не веря тому, что удалось ему теперь совершить.
Дебора! — Сквозь кровавую пелену Карл увидел ее лицо, нарисовавшееся вдруг перед его ослепшими от смертельного страдания глазами. — Дебора…
Он увидел огромные серые глаза, в которых сияла такая неистовая вера и такая непостижимо огромная любовь, что ни жизнь, ни смерть, а только одна великая Вечность была достойна лицезреть это чудо. Карл увидел ее мягкие полные губы, шептавшие, как молитву, его имя. И всю ее, прекрасную и желанную, увидел он сейчас. Такую, какой была она теперь — где бы ни находилась она сейчас, на самом деле — и такую, какой бывала она в его объятиях в мгновения нежности, в миг страсти, которая всегда охватывала их одновременно, как если бы не были они двумя отдельными существами, мужчиной и женщиной, а являлись одним неразделимым целым. Но одновременно Карл увидел и другое. Он увидел непролитые слезы Деборы, высохшие под нестерпимым жаром его агонии и потому навсегда оставшиеся в ее изумительных глазах, и тень, ее умирающей — навсегда, вместе с ним — улыбки.
«Если я умру, никто и никогда уже…»
Если он умрет, никто и никогда уже не увидит ни ее слез, ни ее улыбки, не услышит ее смеха, не узнает, какой неистовой любовницей и какой нежной подругой может быть великая господарка Нового Города Дебора Вольх. Все что останется Ойкумене и населяющим ее людям — это холодная и непреклонная, как жестокая боевая сталь, вдова императора Карла Яра, но вот его, Карла, Деборы в этом мире уже не будет. Никогда.
И он увидел будущее, каким оно станет без него. Он увидел смерть и опустошение, остающиеся за спинами уходящих все дальше и дальше вперед, не ведающих страха и пощады имперскими легионами. Кто сказал, что Карл был единственным, кто способен остановить нашествие нойонов? Дебора Вольх оказалась великолепным вождем, настоящей императрицей, а военноначальники… Что ж, и их не мало отыскалось в разных краях Ойкумены. Нужда находит подходящих людей даже тогда, когда, кажется, что не осталось ни одного. Людо, Конрад, Август, и другие, кого Карл не знал в лицо и чьих имен никогда не слышал, оказались не худшими вождями непобедимых армий империи. Вот только рисунок этой войны был таким, что сердце сжало от тоски, и душа, его превосходное художественное чувство содрогнулась от омерзения и ужаса.
Но разве труп способен видеть и чувствовать? Разве мертвый мозг способен мыслить и грезить? Однако сожаление, возникшее в душе Карла, было именно чувством, и мысль, возникшая в его голове, являлась именно мыслью, и лицо Деборы он увидел теперь так, как если бы стояла она сейчас рядом с ним, склонившись над его мертвым телом, и даже дыхание ее — сладостное вино любви, которое он мог пить без конца — почувствовал Карл на своем лице. И мертвый человек встал с земли, постоял мгновение, как будто примериваясь к тому, что ему предстояло совершить, пошатнулся, и сделал первый, неуверенный шаг вперед, прочь от дышащего в спину жаром безжалостного огня мстительных богов.
Шаг.
Карл! Любовь моя, Карл!
«Боги!» — Он сделал второй шаг, его снова шатнуло, но он устоял.
Карл!— С болью и хрипом воздух долины ворвался в его опаленные смертельным жаром лёгкие.
Дебора!— Он поперхнулся и закашлялся так, что вынужден был согнуться едва ли не пополам, но даже не понял, что с ним происходит, потому что, на самом деле, был уже скорее по ту сторону вечного предела жизни, чем по эту.
Карл!— Это была мольба о чем-то, что дороже жизни. Это был крик, способный пробиться сквозь любые расстояния и любое время.
Дебора…— Силы оставили его, и он упал ничком, снова не почувствовав силы удара. Но сердце уже билось в груди — несильно и как бы неуверенно — и воздух проникал в обессилившие легкие. Однако ничто еще не было решено.
Карл, — голос, склонившегося над ним Гавриеля, был полон дружеского участия и… и любви. — Вставайте, Карл, вы должны идти.
Разве же так умирают!— Лицо Нериса было залито кровью, волосы спутаны, но голубые пронзительные глаза смотрели на Карла с обычным для кондотьера выражением непоколебимой уверенности в том, что «жизнь» и «смерть» — лишь пустые, лишенные содержания слова.
Не сдавайтесь, граф, — тихо добавил, подходя к лежащему человеку, Евгений Яр.
Но силы, казалось, окончательно оставили Карла, и тело, умершее всего три шага назад, не желало ему подчиняться. И даже Убивец, которого Карл так и не выпустил из руки, и который отчаянно сражался все эти бесконечные мгновения за жизнь своего человека, ничего не мог уже изменить. Однако оставалась еще одна — последняя — надежда. Дебора не сдалась.
Карл!— Она звала его, и друзья, собравшиеся вокруг, просили его не поддаваться, но Карл был бессилен сделать хотя бы еще одно движение. На его не знавших слез глазах выступила соленая влага, но и этого он не заметил тоже.
Карл!
«Боги!»
Отчаянная сила его собственного гордого Я, последний сражающийся бастион, уже, казалось бы, павшей крепости, не желала признавать поражения. И ведь здесь, рядом с ним, теперь, сейчас была еще продолжавшая бороться за него Дебора. Женщина, которой Карл не мог отказать ни в чем.
Карл!
Он двинул вперед руку… пальцы сжали что-то, что попалось им на пути, но сил подтянуть вперед отяжелевшее тело у него не оказалось.
Карл!
Она зовет тебя, Карл, — сказала, появившаяся перед ним в золотом сиянии, Стефания. — Ты должен идти.
У него не прибавилось сил, и вообще ничто, казалось, не изменилось ни в нем, ни вокруг него, но тихий голос Стефании, и ее ласковая улыбка заставили его снова встать. Карл медленно поднялся с земли и, тяжело переступая не желавшими слушаться ногами, пошел к Вратам. Он не понимал, что делает, но знал, что есть просьбы, не выполнить которые кавалер просто не может. Даже мертвый кавалер.
Его шатало из стороны в сторону, но он шел. Шел, согнувшись вперед, как будто преодолевая сильный противный ветер, медленно, тяжело, словно брел сквозь густую болотную жижу. И в душе его — а не в оглохших к звукам жизни ушах — звучали голоса давно ушедших друзей и погибшей много лет назад любви. А перед глазами стояло лицо Деборы, по губам которой он читал пробившийся сквозь вечность призыв ее всепоглощающей и не знающей пределов любви.
Карл!
Я иду!
4
Он очнулся уже около Врат. Камень, к которому он прижимался всем телом, был холоден и незыблем, но ключи от Врат по-прежнему находились у Карла.
«Убивец…»
Выроненный из руки меч лежал у его ног, а Синистра, которого Карл успел вернуть в ножны, висел на поясе, и, значит, дорога назад, в огромный и чудесный мир Ойкумены, где его ждала Дебора, был открыт.
«Я жив?»
Как ни странно, но именно мысль о возвращении вернула его к действительности, и с удивившей его самого ясностью Карл осознал вдруг, что все еще жив, не смотря на то, что только что умер. Про свою смерть он знал наверняка. Помнил ее во всех отвратительных деталях, которых, казалось бы, не должен был даже знать. Ощущал отзвуки пережитой им агонии во всех членах своего измученного, но все-таки живого тела. Карл не знал, как это возможно, однако можно ли объяснить чудо? И надо ли пытаться это делать? Любовь ли спасла его от беспощадной мести богов — а Карл был уверен, что так оно и было — или вмешательство иной, неподвластной хозяевам Высокого Неба силы, но он был жив, и означать это могло только одно: дорога его не окончена.
Выяснялось, что боги не всесильны. Они, человечьи или нет, не могли по собственному разумению и желанию пользоваться своим неоспоримым могуществом, которое — и это было самое важное — не являлось всемогуществом. И их безмерной власти был положен предел, имя которому…
«Равновесие», — догадался Карл, стремительно возвращавший себе не только скорость и остроту мысли, но и силу, совсем недавно, казалось, навсегда, покинувшую его умирающее тело.
«Не всесильны», — повторил он про себя, смакуя это слово, как старое драгоценное вино, и одновременно с удивлением осознавая, что за всю свою долгую жизнь никогда, на самом деле, и не полагал всесущих всемогущими.
«Не всесильны…»
— Ты прав, Карл, — голос раздался откуда-то из-за спины и заставил его вздрогнуть. — Только не надо никому об этом рассказывать. Хорошо?
Карл медленно обернулся. Недалеко от него стояла женщина в мягко струящемся, белом плаще, как будто сотканном из первого снега, света зимнего ясного утра и мерцания льдов. Его капюшон был откинут за спину, и серебристые, как иней на траве, длинные волнистые волосы свободно спадали на плечи незнакомки. Лицо ее было спокойно, но прозрачные, как чистые воды горных ручьев, глаза внимательно смотрели на Карла. Что ж, она, действительно, была прекрасна и величественна, Хозяйка Судьба, но это была холодная и совсем не человеческая красота. И величие ее тоже не было человеческим.
Карл поклонился ей в пояс, даже не задумавшись, сможет ли он это сделать, и, выпрямившись, без трепета встретил взгляд той, кого — по слухам — опасались задевать даже боги Высокого Неба.
— Да, Карл, — сказала в ответ на не высказанную им мысль. — Ты снова прав. Своя судьба есть у всего сущего. Есть она и у богов.
Он не ошибся, но что с того. Так или иначе, но предназначенное ему судьбой должно было свершиться, ведь не зря же Госпожа Дорог пришла к нему теперь во плоти?
«Дебора…» — Это была та единственная мысль, которая и могла сейчас придти ему в голову. Единственный образ, единственное сожаление… Но в этом случае, бессильна была даже ее любовь, и его любовь тоже была, по-видимому, бессильна. Вероятно, Хозяйка Судьба не для того показала ему свое лицо, чтобы принимать в расчет их с Деборой желания.
— Я готов, — сказал он не дрогнувшим голосом.
— К чему? — Показалось ему, или она и в самом деле удивилась его словам?
— Я понимаю, — тем не менее, спокойно сказал Карл. — Что дорога моя закончена, и ты пришла, чтобы положить ей предел.
— Нет, — вполне по-человечески покачала она головой. — Не теперь, не здесь, не я.
— Тогда, кто, где и когда? — Удивленно спросил Карл, начиная понимать, что и явление Хозяйки, как это ни странно, не означает конца.
— Не знаю, Карл, — ответила Хозяйка Судьба, все так же изучающе глядя на Карла. — И никто, я думаю, не знает. Теперь, как и всегда, ты сам по себе, а мы сами по себе. Он, я и они. Впрочем, не совсем так. Раньше, до того, как ты пришел в Мотту, кое-ктоимел шансы на тебя повлиять. Теперь — нет.
Она кивнула ему и, начала медленно поворачиваться, но ошеломленный услышанным Карл оказался все-таки в достаточной мере в себе, чтобы не упустить свой единственный — единственный во всех смыслах — шанс.
— Постой, — попросил он, и Хозяйка остановилась, бросив на него взгляд через плечо. — Какое желание бросил я тогда вместе с Костями Судьбы?
— Быть самим собой, — тихо ответила Хозяйка. — Ты хотел всегда оставаться самим собой, Карл. Что ж, ты бросил кости, и ты взял надо мной верх. Стало быть, тебе положена награда. Ты хотел оставаться самим собой, Карл, так тому и быть! Но, знаешь, раз уж ты вспомнил о Костях Судьбы… Как полагаешь, Карл, не положена ли мне пеня за твою дерзость?
— Я твой должник, — снова поклонился Карл, с удивлением увидев, как расцветает на холодных губах Хозяйки Судьбы вполне человеческая и очень женственная улыбка.
— Мне нравится твой ответ, — еще шире улыбнулась Госпожа Дорог. — И вот мое слово, Карл. Я хочу, чтобы ты написал мой портрет. В Цейре, на западной стене зала Ноблей.
— По твоему слову, — он уже видел, как лучи встающего на востоке солнца, пройдя сквозь золотистые стекла высоких стреловидных окон, освещают западную, пока еще девственно чистую, стену огромного зала, и оттуда смотрит на него, Карла Ругера, обернувшаяся через плечо женщина дивной, но не человеческой красоты, властвующая над дорогами и путями Хозяйка Судьба.
Февраль 2008— февраль 2009
«Убивец…»
Выроненный из руки меч лежал у его ног, а Синистра, которого Карл успел вернуть в ножны, висел на поясе, и, значит, дорога назад, в огромный и чудесный мир Ойкумены, где его ждала Дебора, был открыт.
«Я жив?»
Как ни странно, но именно мысль о возвращении вернула его к действительности, и с удивившей его самого ясностью Карл осознал вдруг, что все еще жив, не смотря на то, что только что умер. Про свою смерть он знал наверняка. Помнил ее во всех отвратительных деталях, которых, казалось бы, не должен был даже знать. Ощущал отзвуки пережитой им агонии во всех членах своего измученного, но все-таки живого тела. Карл не знал, как это возможно, однако можно ли объяснить чудо? И надо ли пытаться это делать? Любовь ли спасла его от беспощадной мести богов — а Карл был уверен, что так оно и было — или вмешательство иной, неподвластной хозяевам Высокого Неба силы, но он был жив, и означать это могло только одно: дорога его не окончена.
Выяснялось, что боги не всесильны. Они, человечьи или нет, не могли по собственному разумению и желанию пользоваться своим неоспоримым могуществом, которое — и это было самое важное — не являлось всемогуществом. И их безмерной власти был положен предел, имя которому…
«Равновесие», — догадался Карл, стремительно возвращавший себе не только скорость и остроту мысли, но и силу, совсем недавно, казалось, навсегда, покинувшую его умирающее тело.
«Не всесильны», — повторил он про себя, смакуя это слово, как старое драгоценное вино, и одновременно с удивлением осознавая, что за всю свою долгую жизнь никогда, на самом деле, и не полагал всесущих всемогущими.
«Не всесильны…»
— Ты прав, Карл, — голос раздался откуда-то из-за спины и заставил его вздрогнуть. — Только не надо никому об этом рассказывать. Хорошо?
Карл медленно обернулся. Недалеко от него стояла женщина в мягко струящемся, белом плаще, как будто сотканном из первого снега, света зимнего ясного утра и мерцания льдов. Его капюшон был откинут за спину, и серебристые, как иней на траве, длинные волнистые волосы свободно спадали на плечи незнакомки. Лицо ее было спокойно, но прозрачные, как чистые воды горных ручьев, глаза внимательно смотрели на Карла. Что ж, она, действительно, была прекрасна и величественна, Хозяйка Судьба, но это была холодная и совсем не человеческая красота. И величие ее тоже не было человеческим.
Карл поклонился ей в пояс, даже не задумавшись, сможет ли он это сделать, и, выпрямившись, без трепета встретил взгляд той, кого — по слухам — опасались задевать даже боги Высокого Неба.
— Да, Карл, — сказала в ответ на не высказанную им мысль. — Ты снова прав. Своя судьба есть у всего сущего. Есть она и у богов.
Он не ошибся, но что с того. Так или иначе, но предназначенное ему судьбой должно было свершиться, ведь не зря же Госпожа Дорог пришла к нему теперь во плоти?
«Дебора…» — Это была та единственная мысль, которая и могла сейчас придти ему в голову. Единственный образ, единственное сожаление… Но в этом случае, бессильна была даже ее любовь, и его любовь тоже была, по-видимому, бессильна. Вероятно, Хозяйка Судьба не для того показала ему свое лицо, чтобы принимать в расчет их с Деборой желания.
— Я готов, — сказал он не дрогнувшим голосом.
— К чему? — Показалось ему, или она и в самом деле удивилась его словам?
— Я понимаю, — тем не менее, спокойно сказал Карл. — Что дорога моя закончена, и ты пришла, чтобы положить ей предел.
— Нет, — вполне по-человечески покачала она головой. — Не теперь, не здесь, не я.
— Тогда, кто, где и когда? — Удивленно спросил Карл, начиная понимать, что и явление Хозяйки, как это ни странно, не означает конца.
— Не знаю, Карл, — ответила Хозяйка Судьба, все так же изучающе глядя на Карла. — И никто, я думаю, не знает. Теперь, как и всегда, ты сам по себе, а мы сами по себе. Он, я и они. Впрочем, не совсем так. Раньше, до того, как ты пришел в Мотту, кое-ктоимел шансы на тебя повлиять. Теперь — нет.
Она кивнула ему и, начала медленно поворачиваться, но ошеломленный услышанным Карл оказался все-таки в достаточной мере в себе, чтобы не упустить свой единственный — единственный во всех смыслах — шанс.
— Постой, — попросил он, и Хозяйка остановилась, бросив на него взгляд через плечо. — Какое желание бросил я тогда вместе с Костями Судьбы?
— Быть самим собой, — тихо ответила Хозяйка. — Ты хотел всегда оставаться самим собой, Карл. Что ж, ты бросил кости, и ты взял надо мной верх. Стало быть, тебе положена награда. Ты хотел оставаться самим собой, Карл, так тому и быть! Но, знаешь, раз уж ты вспомнил о Костях Судьбы… Как полагаешь, Карл, не положена ли мне пеня за твою дерзость?
— Я твой должник, — снова поклонился Карл, с удивлением увидев, как расцветает на холодных губах Хозяйки Судьбы вполне человеческая и очень женственная улыбка.
— Мне нравится твой ответ, — еще шире улыбнулась Госпожа Дорог. — И вот мое слово, Карл. Я хочу, чтобы ты написал мой портрет. В Цейре, на западной стене зала Ноблей.
— По твоему слову, — он уже видел, как лучи встающего на востоке солнца, пройдя сквозь золотистые стекла высоких стреловидных окон, освещают западную, пока еще девственно чистую, стену огромного зала, и оттуда смотрит на него, Карла Ругера, обернувшаяся через плечо женщина дивной, но не человеческой красоты, властвующая над дорогами и путями Хозяйка Судьба.
Февраль 2008— февраль 2009