МакБейн Эд. Ночные кошмары

   – Стало быть, это и все? – спросила Джанет.
   – Похоже на то.
   – Вот и объяснение?
   Карелла промычал что-то невразумительное.
   – И теперь у вас есть то, за чем приезжали?
   – Пожалуй.
   – Ну и как, помогает это вам?
   – Нет.
   – Выходит, полное поражение?
   – Выходит так.
   – Тогда почему бы вам не пригласить меня поужинать?
   Карелла посмотрел на нее.
   – В четыре я освобождаюсь, – продолжала Джанет. – Можно зайти ко мне и выпить чего-нибудь. А там я переоденусь, устроим ранний ужин, и... quien sabe? Это по-испански, – Джанет подмигнула. – Что скажете?
   – Скажу, что я женат.
   – Ну и что? Я тоже замужем, но муж сейчас в Японии. А ваша жена в городе, из чего следует, что мы здесь пребываем вдвоем в одиночестве. Итак?
   – Не могу.
   – Можете, можете, – Джанет снова подмигнула. – Хотя бы попробуйте.
   – Да и пробовать нечего.
   – Я знаю чудесный ресторанчик неподалеку от госпиталя, свечи, вино, скрипки, цыганская музыка – настоящая романтика. Неужели вам не хочется маленького приключения? Мне так чертовски хочется. Вот только дойду до дома, переоденусь в красное платье, а потом мы...
   – Джанет, право, не могу.
   – Ну что же.
   – Джанет...
   – Да ладно, чего уж там.
   – Прости.

* * *

   Возвращаясь в город, он думал о ней.
   Недавно на глаза ему попались результаты исследования, предпринятого одним журналом. Согласно им, пятьдесят процентов американских женщин в возрасте от тридцати пяти до тридцати девяти лет постоянно нарушают обет супружеской верности. Если сравнить эту статистику с исследованиями Кинси, то процент резко возрос – тогда было всего тридцать восемь. Трудно сказать, как обстоят дела во Франции, Италии и Германии – ведь это тоже страны Общего рынка, – но в глубине своего сентиментального диккенсовского сердца Карелла твердо знал, что к дамам времен Британской империи современная женщина никакого отношения не имеет. При любых обстоятельствах, в любой день недели одна из двух американок либо держит путь в постель мужчины, либо только что вылезла из постели, при том что мужчина с этой искательницей приключений брачными узами не связан. Нетрудно также предположить, даже при отсутствии хитроумных журнальных выкладок, что пятьдесят процентов мужчин в возрасте от тридцати пяти до тридцати девяти лет ведут себя точно таким же образом, то есть половина населения этой чертовой страны заводит шуры-муры.
   Такие цифры ошеломляли.
   Но еще более ошеломляло то, что среднестатистическая женщина, готовая погулять на стороне, налетела на среднестатистического мужчину из другой половины населения – которая не гуляет на стороне. «Так вроде и не бывает», – подумал Карелла. Но, оказывается, бывает. Сержант Джанет – как ее там – и детектив Стив Карелла оказываются в одной комнате, напоминающей ему монастырскую келью, головы их склонены, как в молитве, колени соприкасаются, а он, черт побери, ведет себя, словно дал обет безбрачия, да к тому же только что дар речи не потерял: «Извините, Джанет, извините, – жалкое бормотание, – право, мне очень неловко, Джанет», – словно четки перебирает или на ночь молится, а теперь возвращается домой и не может отвязаться от мысли о том, что упустил там, под бледно-оливковой юбкой, да и какие у нее губы, да какая грудь...
   «Ладно, прекрати», – приказал себе Карелла.
   И тут же переключившись на отчет Лемара, решил, что выводы доктора так же неутешительны, как и беглое свидание с Джанет. Как полицейский Карелла, разумеется, куда больше внимания уделил бы криминальным эпизодам, возникающим в больной памяти Джимми, но, наверное, психиатры работают иначе, наверное, их мало занимает истекающая кровью девушка, которую изнасиловали, а потом бросили на пустыре...
   "Нашел ее там кто-нибудь?
   Не знаю. Она просто исчезла.
   И вы никогда с ней больше не встречались?
   Никогда".
   Вот и все, за исключением, может быть, случайного замечания, что на место Ллойда выбрали потом другого. Так, это изнасилование в подвале случилось, судя по всему, двенадцать лет назад, когда Джимми было восемнадцать. Нетрудно будет выяснить у Софи Харрис, где они тогда жили, потом посмотреть, что это за участок, и дальше узнать, есть что-нибудь на уличную банду под названием «Ястребы», ее смещенного президента Ллойда и изнасилованную девушку, которую звали Роксана. Как только вернется в город, сразу же и займется этим. Да, надо будет этим заняться. Может, Лемару нужно было только добраться до истоков кошмаров – удалось, не удалось это сделать – другой вопрос, – но ему-то, Карелле, надо выяснить, нашли ли лиц, виновных в преступлении категории Б.
   Карелла нажал на акселератор, и скорость сразу подскочила до 60 миль в час – максимум на этом шоссе. Уже начинало смеркаться, а он был все еще в сорока милях от города.
   Женщина, которая неуверенно брела сейчас по тротуару, жила в мире тьмы с самого рождения. Ей было шестьдесят три года, дом ее находился на Делавер-стрит. Здесь, на территории в половину квадратной мили, сгрудились два десятка кинотеатров, где крутили порнофильмы, да столько же массажных салонов. Эти замки человеческой плоти свое назначение не скрывали, на стеклах, выкрашенных в темный или кричаще-зеленый цвет, от руки были написаны зазывающие объявления, сулящие море удовольствия всего за десять долларов за сеанс. Кинотеатрики тоже не должны были показаться своим зрителям обителью недосягаемой мечты: сюда заходили после беготни по магазинам дамы – дать отдых истомившимся членам, а заодно пощекотать себе нервы картинками, которые для того и предназначены.
   У женщины был аккордеон. Этим она зарабатывала себе на жизнь. Нищенкой она себя не считала, да, пожалуй, и не была его. Она была слепым музыкантом. Играла на углах улиц, подбирая по слуху мелодии на инструменте, который принадлежал еще ее покойному отцу. Он умер сорок лет назад, когда ей было двадцать три года. Тогда-то и пришлось начать самостоятельную жизнь, и она гордилась тем, что это у нее вполне получается. Она и не знала, что на протяжении последних четырех лет район, где она жила, превратился в совершенную клоаку.
   Каждое утро она обменивалась приветствиями с портным, расположившимся на углу Делавер и Пирс, и не ведала, что в двух шагах отсюда мужчины входят в салон под названием «Божественные тела», а в открытом кинотеатре напротив рекламируется фильм под названием «Сладкий пирожок изнутри». Она знала, что на пути от дома к метро сидят, привалившись к стенам, пьяницы, но ведь это же город, и к пьяницам не привыкать, они всегда были. Закупки она делала в основном в большом супермаркете в четырех кварталах от дома и не знала, что с обеих сторон он окружен массажными салонами. Как-то проститутка, промышлявшая рядом с торговым центром, сунула ей листок с фотографическим изображением обнаженных юных дам и лысых мужчин, наслаждавшихся обществом друг друга то ли в сауне, то ли в бассейне, то ли где еще. Правда, на женщину с аккордеоном это никакого впечатления не произвело. Лишенная зрения, она жила в безоблачном мире, в мире, где не было зла и порока, но выбрасывая листок, она услышала позади себя темный и загадочный смех.
   Сейчас она шла домой, выставив далеко вперед длинную белую палку и легонько постукивая ей по тротуару. Палка словно порхала на несильном ветру у нее в руках – вперед-назад, вверх-вниз. Она повернула на Пирс-стрит. Вот и мастерская ее приятеля-портного. Закрыта. Она закрывается в шесть, а сейчас половина восьмого. Женщина ощупала палкой железные перила лестницы, ведущие вниз, в мастерскую; так, через несколько шагов будет еще одна лесенка, она спускается к мусорным бакам – в холодном ноябрьском воздухе запах безошибочно различим, – вот столб с другой стороны лестницы, и теперь впереди спуск; перила резко, под прямым углом изгибаются в правую сторону, подъезд большого кирпичного жилого дома, а оттуда уж и до ее собственного дома рукой подать.
   «Интересно, сколько денег удалось сегодня заработать?» – подумала она. В холодную погоду играть трудно. На ней были шерстяные перчатки с обрезанными кончиками и хотя она старалась, чтобы пальцы ни на секунду не останавливались, все равно в какой-то момент они замерзали и переставали разгибаться, так что приходилось засовывать руки в карманы черного ватного пальто и отогреваться. На ней была большая муфта, алого, как ей сказала продавщица, цвета, люди так добры. А вот и мусорные баки прямо у входа в дом номер 1142 по Пирс-стрит, привратник никогда раньше полуночи не убирает их во двор, сидит, наверное, в своей подвальной комнатенке пьяный в доску, и вспоминает, что баки надо занести, тогда, когда их пора уже выносить. По всей округе вонь.
   Она и сама бы не прочь сейчас глотнуть чего-нибудь холодненького, только не такого холодненького, как воздух. Улыбаясь собственному каламбуру, она вошла в подъезд и нащупала третий почтовый ящик слева – свой ящик. Она всегда проверяла, нет ли какой корреспонденции хотя за последнее время, помимо писем от племянницы она только однажды получила послание: город призывал ее к выполнению своих обязанностей в суде присяжных. Это письмо прочитал ей портной, и она долго-долго хохотала. А потом отпечатала ответ на своей специальной машинке, в которой уведомила, что была бы счастлива служить справедливости, будучи слепой, как Фемида, но, к сожалению, ей приходится каждый день выходить на улицу с аккордеоном, чтобы заработать на жизнь. Ей ничего не ответили, и с тех пор ее никто не беспокоил.
   Из сумочки она вынула маленький ключ, вставила его в замок почтового ящика – замок за то время, что она жила здесь, ломался и чинился семнадцать раз, сейчас он, слава Богу, был в исправности, – и пошарила внутри. Ничего. Больше никаких сюрпризов. Теперь уж не припомнить, когда ей в последний раз преподносили сюрприз. Ах нет, вспомнила. Тогда ей исполнилось шестьдесят, и Джерри Эпштейн, сосед напротив, устроил в ее честь вечеринку. Пригласил всех жильцов дома и того портного, которого, как она тогда выяснила, звали Атанасиусом Парасевопулосом, но она все равно продолжала называть его портным, ибо не могла выговорить имени, даже про себя. Это был замечательный сюрприз – полно вкусной еды и виски – пожалуй, ей и впрямь не помешал бы сейчас добрый глоток, она до костей продрогла. Но это был единственный сюрприз, который ей удается вспомнить. «Печально, – подумала она. – Какая же радость в жизни без сюрпризов?»
   Она положила ключ от почтового ящика в кошелек, а кошелек в сумку, открыла дверь в вестибюль и уверенно двинулась к лестнице. Левой рукой она держалась за перила, в правой была ненужная сейчас палка, а шею оттягивал тяжелый аккордеон. Хорошо бы поскорее избавиться от него, налить себе немного виски и посчитать деньги. Кто-то положил в кружку свернутую банкноту, только она не знала, какого достоинства, надо спросить Джерри, если он дома. А нет, – так утром обратиться к портному. Впрочем, завтра воскресенье, он не работает. Рука ее скользнула вверх по перилам. Женщина достигла площадки второго этажа, когда услышала, как внизу открылась и тут же закрылась дверь в вестибюль. Она прислушалась. Заскрипели ступеньки. Кто-то поднимался по лестнице. Шаги приблизились. Она дошла до пролета и двинулась было вверх, когда кто-то сзади грубо схватил ее. Она даже и вскрикнуть не успела. Последним сюрпризом в ее жизни стал нож, безжалостно полоснувший горло от уха до уха.

Глава 9

   Город, на службе которого состоял Карелла, был разделен на пять больших отдельных районов, но само-то понятие «город» употреблялось только применительно к острову Айсола. Если вы живете в Калмз Пойнте или в Риверхеде, на противоположном берегу реки в Маджесте или в Беттауне, отправляясь на Айсолу, вы «едете в город». А уж вы находитесь либо в «верхнем городе», либо в «нижнем городе», либо в «центре». Если вы проехали через верхний город и выехали на один из мостов, что ведут в Риверхед, никто никогда не скажет, что вы движетесь на север; вы едете в Риверхед. А если из Риверхеда направляетесь в центр, то, стало быть, едете в город. Когда же вы из центра собрались в деловой квартал города и далее, в Олд Порт, то и дорога ваша лежит в нижний город. И так далее.
   Совсем иное дело авеню и стрит.
   Заботливые и дальновидные отцы-основатели для удобства приезжих распланировали город согласно простому узору решетки: Холл-авеню перерезает город с востока на запад, деля его на две равные половины. С севера остров ограничивает река Харб, через которую перекинут мост Гамильтона. Река длинная, широкая и грязная, а шире и грязнее всего она там, где сразу после второй мировой войны был построен мост Таслу Стройте. Говорят, дело там попахивало миллионными взятками. Скандал расследовал сам прокурор города – впрочем, и он, как впоследствии выяснилось, тоже был куплен, но это уже другая история. С юга Айсолу окаймляет река Дикс, где в тридцатые годы вылавливали во множестве трупы, закатанные в цемент. Позднее подобного рода находки стали более характерны для других мест, например, Сэнд Пойнта, где трупы гангстеров нередко разлагались в запертых багажниках автомобилей новейших марок. Улицы, идущие параллельно Холл-авеню, сходились и поворачивали в сторону Олд Порта, где можно было сесть на паром и добраться до Беттауна или через туннель – до Маджесты и Калмз Пойнта, или просто вернуться на северную оконечность острова и перебраться в Риверхед. Это был запутанный город, но все же лучше, чем Токио. Да и чем Билокси; надеюсь, никто не в обиде. Женщину с аккордеоном убили в центре. Вне всяких территориальных соображений или соображений служебного престижа, а всего лишь для простоты, полиция разделила центр города на два географических района – Мидтаун Ист и Мидтаун Уэст. Такое деление скорее перерезало город на две половинки по горизонтали, по талии, так сказать, чем по вертикали, от черепа до кончиков пальцев на ногах. Когда-то, впрочем, все было наоборот, город разбивался по длине, и на полицейском языке районы называли Мидтаун Норт и Мидтаун Саус. Правда, происходило это еще в те времена, когда по мощенным булыжником улицам ездили экипажи. Да, город был запутан, но еще более запутанной была система полицейских подразделений. Британская денежная система тоже когда-то была запутана, но все в конце концов меняется к лучшему.
   Только не для женщины, которая лежала на площадке у лестничного пролета, ведущего на третий этаж. Сообщение принял дежурный Мидтаун Ист детектив по имени Бруно Таубер. Когда дед и бабка Таубера высадились на этих берегах, в написании имени был умляут, и произносилось оно как «Тойбер». В ходе натурализации умляут исчез, и имя приобрело свое нынешнее написание и произношение. Впрочем, даже сам Таубер не видел никакой разницы. Просто так говорили его отец, мать и братья. И он сам. Таубер. Наверное, дед с бабкой разницу знали, но их уже не было на свете, и, возможно, они согласились бы с мыслью, что все на свете в конце концов меняется к лучшему.
   Таубер посмотрел на убитую. Вся лестничная площадка была залита кровью, пятна были и на клавишах аккордеона. О Боже, хоть одна суббота в этом городе может пройти без непременного убийства?
   – А где тот человек, который позвонил в участок? – спросил Таубер у патрульного, стоявшего рядом.
   – Да вон он. В сером свитере.
   – Как его зовут?
   – Не знаю.
   – Ладно, спасибо. Только смотри, ничего здесь не трогай, понял?
   – А с чего это мне трогать?
   – Вот-вот, об этом я и толкую, – и Таубер пересек лестничную площадку, направляясь к человеку, стоявшему у входа в квартиру 1А.
   Это был мужчина лет шестидесяти, худощавый, лысоватый, в мятых темных брюках и сером свитере. Надетом прямо на нижнее белье. Заметив на свитере множество прожженных дырок, Таубер автоматически определил, что этот человек курит трубку. Или же систематически пытается устроить акт самосожжения. За стеклами очков в темной оправе беспокойно бегали карие глаза. Увидев Таубера, человек поскреб подбородок, явно нуждавшийся в бритве. Таубер решил, что сегодня вечером этот человек был дома. Субботний вечер. Дома. Мысленно Таубер взял это на заметку.
   – Это вы нашли тело? – спросил он.
   – Да, сэр.
   – Как ваше имя?
   – Джералд Эпштейн.
   – Вы знаете эту женщину? – Таубер кивнул на тело, лежащее в противоположном углу площадки.
   – Это мой очень добрый друг. Ее зовут Эстер Мэттисен, она живет на третьем этаже.
   – А как вы наткнулись на тело?
   – Что вы имеете в виду?
   – Я говорю, как вы очутились здесь, на площадке? Вы что, возвращались откуда-нибудь домой?
   – Нет, мне надо было спуститься вниз за молоком. Молоко в доме кончилось.
   – В котором часу это было?
   – Без четверти восемь.
   – И вы увидели, что она лежит в дальнем конце площадки?
   – Ну да.
   – И подошли к ней?
   – Да.
   – И сразу узнали ее?
   – Да.
   – И что потом?
   – Потом я вернулся к себе в квартиру и позвонил в полицию.
   – И когда это было?
   – Да всего несколько минут прошло. После того, как я ее обнаружил.
   – А что-нибудь перед этим слышали?
   – Ничего.
   – Ничего? Ни криков, ни шума борьбы, вообще ничего?
   – Ничего. У меня был включен телевизор.
   – Вы весь вечер были дома?
   – Да.
   – И ничего не слышали?
   – Нет.
   – Как, вы говорите, ее имя?
   – Эстер Мэттисен.
   – По буквам, если можно – я запишу.
   – М-э-т-т-и-с-е-н.
   – Ей сколько лет, случайно не знаете?
   – Шестьдесят три.
   – А родственники у нее есть?
   – Есть племянница. Раньше она сюда заходила, но потом переехала в Чикаго.
   – И когда это было?
   – Около полугода назад.
   – Как зовут племянницу?
   – Стефани Уэллс.
   – Где она живет в Чикаго, не знаете?
   – Где-то на Уоррингтон-авеню. Точный адрес не знаю.
   Когда Эстер получала от нее письма, она просила меня прочитать их.
   – А она что, читать не умела?
   – Как это?
   – Эстер. Убитая.
   – Так она же слепая. Вы что, не заметили?
   – Слепая?
   – Вы что, не заметили белой палки?
   – Нет. Не заметил. Слепая, надо же...

* * *

   Телефон зазвонил в тот момент, когда Карелла, покончив с ужином и взглянув на каминные часы, решил, что самое время отправиться с женой в постель. Было только девять, но близнецы уже спали, Фанни смотрела телевизор в комнате для гостей, а игра, которую затеяла в Форт-Мерсере Джанет, по-настоящему разогрела его, и теперь он явно хотел собственную жену. И Тедди – судя по вызывающим и дразнящим позам, которые она время от времени принимала, читая журнал в противоположном углу комнаты, – это желание с очевидностью разделяла. Услышав телефонный звонок, Карелла сразу же посмотрел на каминные часы, вздохнул и направился к двери, где на низком столике стоял аппарат.
   – Да?
   – Мне нужно поговорить с детективом Кареллой, – послышался мужской голос.
   – Кто у телефона?
   – Таубер, из Мидтаун Ист.
   – В чем дело, Таубер?
   – Я звоню из дома 1144 по Норт Пирс, у меня здесь труп женщины. Ей перерезали горло.
   – Ну а я при чем?
   – Она слепая. Мы тут на днях получили уведомление, я только что отзвонил в управление, и мне назвали твое имя. В восемьдесят седьмом дежурный сержант сказал, что ты дома. Надеюсь, ни от чего не оторвал.
   – Нет, нет, все в порядке.
   – Так ты подъедешь или как? Вроде это твоя птичка. Во всяком случае, так говорят парни из отдела по расследованию убийств, они только что подошли. Они говорят, что если так, то можно будет легко переоформить это дело на тебя. Так как, подъедешь? Медэксперт уже сделал свое дело. Я попросил женщину-полицейского еще раз осмотреть убитую. Не хочу спихивать на тебя лишнюю работу, но если тут действительно один и тот же почерк, то, по-моему, тебе надо браться и за это дело.
   – Выезжаю, – сказал Карелла.
   – У нас тут еще полно дел. Записывай: Норт Пирс...
   – Я запомнил.
   – Ладно, двигай, – Таубер повесил трубку.

* * *

   Они все выглядят на одно лицо.
   Одно место преступления ничем не отличается от другого: к тротуару припаркованы одинаковые патрульные машины с включенными мигалками, и только номера меняются от участка к участку. Место преступления везде огораживается одинаковыми деревянными панелями с диагональными черно-белыми полосами. И надписи: «Место преступления. Не входить». Густой черный цвет на фоне белого, как смерть; одно и то же, одно и то же. И полицейские повсюду выглядят одинаково, будь то зима или лето, весна или осень. Разве что погода меняется, да и то не всегда.
   У патрульных на месте убийства всегда делается немного торжественный, немного испуганный вид; они велят прохожим не останавливаться, идти своей дорогой: «Ребята, не на что тут глазеть», но на самом деле в глубине души вполне сочувствуют их любопытству, словно они здесь не блюстители закона, а обычные зеваки. Было холодно. В прежние времена патрульные в этом городе носили зимой плотные синие пальто, а теперь – просто байковые длинные кальсоны под штанами, что придавало иным из них вид куда более внушительный, чем в действительности. Они мотались по городу, переговариваясь друг с другом шепотом, и повышали голос только тогда, когда отгоняли прохожих от места преступления. Сейчас они шептались об убийстве.
   И детективы тоже были похожи друг на друга, как братья-близнецы. Высокие мужчины мощного телосложения – Карелле даже иногда казалось, что полицейских берут в детективы не за их способность делать разумные выводы или выдвигать безумные гипотезы, но за соответствующий рост и вес. Как правило, детективы не носили шляп, не вынимали изо рта сигарету. Многие ходили в приталенных коротких куртках на молнии с манжетами. Посторонний человек вполне мог подумать, что детективы, появившиеся на месте преступления, только что покинули кегельбан.
   А полицейских из отдела по расследованию убийств было как раз очень просто узнать: все они выглядели и говорили, как Моноган и Монро. Эти, конечно, являлись совершенными образцами, у других могли быть какие-нибудь небольшие отклонения, но суть одна. Из всех цветов они предпочитали черный. Черный – цвет смерти. Был в свое время знаменитый полицейский этого отдела, некий Сондерс, который всегда был одет в черное с головы до пят. Его подвиги стали легендой, и прозвище у него было подходящее – черная Чума. Черные брюки, черный пиджак, черный галстук на белоснежной рубахе, зимой – черное пальто и, наконец, черный котелок, который он как-то, навещая деда с бабкой, купил в Лондоне, где Скотланд-Ярд принимал его как заезжую знаменитость. И еще, когда шел дождь, он брал с собой черный зонт, называя его «зоунтиком», на манер бабушки, которая жила в доме, занимавшем едва ни целый квартал. Распутать дело об убийстве – для него было, что орех расколоть. В те времена отдел действительно расследовал убийства, не то что сейчас, когда их передают детективам из разных участков. После Чумы в черное начали одеваться и другие полицейские отдела. Это стало знаком принадлежности к элитной части. Видишь полицейского в черном штатском, можешь быть уверен – из отдела убийств. И даже детективы из городских участков порой облачались в черное, в надежде, что их примут за людей из Отдела.
   Но это было давно. Теперь полицейских из Отдела, за вычетом ветеранов, отличишь разве по хозяйскому виду, с каким они являются на место преступления – просто самодовольные бюргеры, выглядывающие из окон своих огромных особняков. Жетоны их ничем не отличаются от жетонов детективов – голубая эмаль в золотой каемке; разве что надпись другая: «отдел убийств». У всех детективов, прибывающих на место преступления, жетоны приколоты к пальто или пиджаку. Их не отличишь друг от друга.
   И женщина, неловко лежащая на площадке второго этажа, выглядела, как всякая жертва убийства, – их тоже не отличишь друг от друга. Когда видишь много смертельных ран, они утрачивают всякую специфику – разве что медэксперт улавливает ее. Какая разница, как тебя убили – застрелили из пистолета или обреза, ударили ножом, зарубили топором, проломили голову ледорубом или бейсбольной битой, результат один – и он без устали напоминает детективу-оперативнику, что жизнь – штука хрупкая. Но напоминает он и еще кое-что и это кое-что как раз и делает работу такой тяжелой. Он напоминает детективу, что жизнь в этом мире ничего не стоит. Что смерть может обрушиться внезапно и совершенно бессмысленно – а в глазах Кареллы насильственная смерть всегда была бессмысленной. Такой смерти невозможно найти разумное оправдание.
   Двое санитаров положили тело на носилки, и один из них уже собрался накрыть его резиновой накидкой. Карелла представился и попросил подождать, ему хотелось бы посмотреть на убитую.
   – Нам велели убрать ее отсюда, – недовольно буркнул санитар.
   – Хорошо, но мне-то всего минутка и нужна, – сказал Карелла.
   – Здесь медэксперт командует, когда увозить труп, а когда не увозить. И к тому же, что вы здесь делаете? Разве вы расследуете это дело? Мне казалось, тут был другой офицер.
   Карелла промолчал. Он склонился над трупом и пристально посмотрел в глаза убитой, словно надеялся найти в них отражение убийцы. Рана на шее выглядела устрашающе, и он отвернулся. На руки убитой были надеты пластиковые мешочки – как всегда в случае ножевых ран. Ни один добросовестный медэксперт не упустит возможности поискать под ногтями у жертвы кровь или кусочки кожи с лица или руки убийцы.
   – Ладно, забирайте, – произнес Карелла.
   – Ну что, уже все вычислил? – насмешливо спросил санитар. – Знаешь, кого арестовывать?