Страница:
Семья обычно сидела за столом, раздавались шутки и смех, все пили кофе и ели различные сладости, изготовленные отцом: канноли, сфоглиателли, зеноли, струфоли, слоеные пирожные.
Тетя Джози как всегда спрашивала:
— Почему бы нам не сыграть в покер?
— Хорошая идея, — обычно откликался дядя Фредди.
Дядя Фредди, несмотря на низкие ставки, всегда выигрывал. Тетя Джози постоянно проигрывала, нервничала, бросала карты на стол и ругала банкомета вне зависимости от того, кто в этот момент держал банк.
«Vergogna, vergogna»[5], — бранилась бабушка. Это было одно из итальянских выражений, которые она позаимствовала у своей давно умершей матери. Теперь бабушка умерла. Дедушка тоже умер. Тетя Джози и дядя Майк уехали во Флориду и больше никогда не приезжали на север. Дядя Сальви умер от рака. Тетя Дороти после его смерти вышла замуж снова, и семья потеряла с ней всякие контакты. Карелла забыл ее и ее пошлые шутки.
На похоронах отца в июле прошлого года не было ни одного дяди или тети, которые помнили бы Кареллу в детстве. Была куча двоюродных братьев и сестер, которых он очень смутно помнил. Все они выражали ему соболезнования по поводу разразившейся страшной трагедии, а один из них, настоящий осел, спросил у Кареллы, может ли он помочь ему получить разрешение на превышение скорости. За их печальными выражениями лиц ясно читалась мысль о том, как это такое несчастье могло случиться с отцом полицейского...
В этот Новый год не было никаких кондитерских изделий, приготовленных Тони Кареллой. В ночь на семнадцатое июля прошлого года он был застрелен в собственном магазине. Мать Кареллы все еще была в трауре. Черное платье, черные чулки, черная обувь — атрибуты печальной традиции той земли, откуда прибыли сюда их предки. Только в самых глухих уголках Италии вдовы носили подолгу траур, но Луиза придерживалась традиций. Она была женщиной, которая все еще подавала холодную чечевицу сразу после наступления нового года.
Это был невеселый вторник. Погода стояла холодная, небо хмурилось. Все подчеркивало чувство утраты, наполнившее старый дом, в котором выросли Карелла и его сестра. Резкий ледяной ветер стучался в окна. Конечно, из кухни, как всегда по праздникам доносились запахи готовившейся пищи. Насколько помнил Карелла, так было всегда, но на сей раз не раздавалось смеха. Даже дети казались необычно тихими. Только самые близкие члены семьи да и то не все, присутствовали здесь сегодня. Праздник получился невеселым, жалким. Какой уж тут праздник, когда еще так свежи воспоминания о трагических похоронах.
Его мать была рассудительной, здравомыслящей женщиной.
— Мне нужно быть на суде, — произнесла она.
Около четырех Карелла собрался уходить. Полицейское управление работало не считаясь с праздниками. Семья сидела в столовой за столом, под которым они с Анджелой, когда были детьми, любили прятаться. Праздничная скатерть свисала почти до пола, и дети хихикали в укрытии, потому что были уверены — взрослые не догадываются, что их подслушивают. Когда тарелки с едой были убраны, стали пить кофе. Руки матери лежали на столе. Тонкое обручальное кольцо плотно сидело на безымянном пальце левой руки. Карелла с сестрой, опустив головы, сидели рядом друг с другом, оба темноволосые, черноглазые. Они думали об отце. Тедди Карелла сидела рядом со свекровью и вязала свитеры для близнецов, Синтии и Мелинды, недавно появившихся в семье. Это были дети Анджелы, родившиеся двадцать восьмого июля прошлого года, спустя одиннадцать дней после гибели своего деда. Бог берет, Бог возвращает. Карелла не очень различал близнецов и называл как кукол — Синди и Минди, хотя сестра девочек не путала. Вызывало подозрение отсутствие за сегодняшним столом свояка Томми. Видимо, в семье были свои проблемы.
Луиза ждала ответа. Она заметила, как глаза сына молчаливо встретились с глазами сестры. Эти секретные переглядывания ей были знакомы еще с их детства. Тедди наблюдала за губами Кареллы.
— Я не уверен, что это хорошая идея, — сказал он.
— А почему?
— Мама, там будут даваться свидетельские показания...
— Я хочу, чтобы они знали, что у него была жена. Я хочу, чтобы присяжные знали об этом.
— Они в любом случае узнают об этом, мама.
Силясь угадать разговор, Тедди внимательно следила то за одними губами, то за другими. Ее миром было безмолвие. Она родилась глухой и никогда в своей жизни не слышала ни одного слова. Тедди умела писать, но редко пользовалась этим. И свекровь, и Анджела предпочитали говорить с ней, прибегая к преувеличенной артикуляции. Обычно Тедди их хорошо понимала.
— Мама, — заметила Анджела, — Стив безусловно...
— Нет, не забивай меня словом «мама»...
— Но он прав. Там будут произносить такие речи, которые тебе совсем не надо слышать.
— Я все хочу слышать. Я хочу, чтобы они знали, что я слушаю все.
— Мама...
— Особенно того sfasciume[6], который его убил.
Карелла автоматически посмотрел, где находятся дети. Он никогда не был уверен, что знает значение слова «sfasciume», но подозревал, что оно непристойное, и такое слово, исходящее из уст бабушки, не должны слышать дети. Его дочь свернулась калачиком в кресле с книгой, напоминая Анджелу в этом возрасте. Она и внешне чем-то походила на Анджелу. Его сын увлекся рождественским подарком, моделью аэроплана. Марк и Эйприл. Хорошие имена для близнецов, не то что Миффи и Маффи, как у сестры с ее близнецами, которых неизвестно как называть, когда они вырастут. Тесс, трехлетняя дочь Анджелы, с нахмуренными от напряжения бровями, трудилась над книгой с раскрашиваемыми картинками.
Карелла хотел вовлечь Тедди в общую беседу и показал жестом, что собирается говорить.
— Мама, конечно, это решение ты должна принять сама, но...
— Я знаю, что...
— ...я свидетельствовал на процессах, где присутствовала супруга жертвы...
— Супруга жертвы, — сказала Луиза, почти выплевывая эти слова.
— ...и я должен тебе сказать, что это очень тяжелое испытание.
— Он прав, мама, — заметила Анджела.
— Они будут показывать фотографии...
— Я видела, на что он был похож, а фотографии могут быть и того хуже.
— Мама, это произошло уже сравнительно давно, и не следует все снова оживлять.
— Это было вчера, — произнесла Луиза.
— Это было в прошлом...
— Это всегда будет вчера, — возразила она.
Тедди эту часть разговора пропустила. Карелла знаками пояснил ей все. Она в подтверждение того, что поняла, кивнула.
— Так будет до тех пор, пока я не посмотрю этому ублюдку прямо в глаза, — сказала Луиза.
Карелла уже смотрел этому ублюдку прямо в глаза. Он приставил дуло своего служебного пистолета к глотке Сонни Коула и слышал, как детектив Рэнди Уэйд прошептал сзади:
— Сделай это.
Однако он не нажал на спусковой крючок, хотя там, в узком коридоре дома на пустыре, выстрела никто бы не услышал. Но он не сделал этого. И теперь, видя страдающие глаза матери, не был уверен, что поступил правильно.
— Я иду в суд, — произнесла она, решительно кивнув.
— Мама... — начала Анджела.
— В котором часу начнется суд? — спросила она.
— В девять часов в следующий понедельник, — ответил Карелла и тяжело вздохнул. — Здание уголовного суда, что расположено на окраине города на Хай-стрит.
Глава 3
Тетя Джози как всегда спрашивала:
— Почему бы нам не сыграть в покер?
— Хорошая идея, — обычно откликался дядя Фредди.
Дядя Фредди, несмотря на низкие ставки, всегда выигрывал. Тетя Джози постоянно проигрывала, нервничала, бросала карты на стол и ругала банкомета вне зависимости от того, кто в этот момент держал банк.
«Vergogna, vergogna»[5], — бранилась бабушка. Это было одно из итальянских выражений, которые она позаимствовала у своей давно умершей матери. Теперь бабушка умерла. Дедушка тоже умер. Тетя Джози и дядя Майк уехали во Флориду и больше никогда не приезжали на север. Дядя Сальви умер от рака. Тетя Дороти после его смерти вышла замуж снова, и семья потеряла с ней всякие контакты. Карелла забыл ее и ее пошлые шутки.
На похоронах отца в июле прошлого года не было ни одного дяди или тети, которые помнили бы Кареллу в детстве. Была куча двоюродных братьев и сестер, которых он очень смутно помнил. Все они выражали ему соболезнования по поводу разразившейся страшной трагедии, а один из них, настоящий осел, спросил у Кареллы, может ли он помочь ему получить разрешение на превышение скорости. За их печальными выражениями лиц ясно читалась мысль о том, как это такое несчастье могло случиться с отцом полицейского...
В этот Новый год не было никаких кондитерских изделий, приготовленных Тони Кареллой. В ночь на семнадцатое июля прошлого года он был застрелен в собственном магазине. Мать Кареллы все еще была в трауре. Черное платье, черные чулки, черная обувь — атрибуты печальной традиции той земли, откуда прибыли сюда их предки. Только в самых глухих уголках Италии вдовы носили подолгу траур, но Луиза придерживалась традиций. Она была женщиной, которая все еще подавала холодную чечевицу сразу после наступления нового года.
Это был невеселый вторник. Погода стояла холодная, небо хмурилось. Все подчеркивало чувство утраты, наполнившее старый дом, в котором выросли Карелла и его сестра. Резкий ледяной ветер стучался в окна. Конечно, из кухни, как всегда по праздникам доносились запахи готовившейся пищи. Насколько помнил Карелла, так было всегда, но на сей раз не раздавалось смеха. Даже дети казались необычно тихими. Только самые близкие члены семьи да и то не все, присутствовали здесь сегодня. Праздник получился невеселым, жалким. Какой уж тут праздник, когда еще так свежи воспоминания о трагических похоронах.
Его мать была рассудительной, здравомыслящей женщиной.
— Мне нужно быть на суде, — произнесла она.
Около четырех Карелла собрался уходить. Полицейское управление работало не считаясь с праздниками. Семья сидела в столовой за столом, под которым они с Анджелой, когда были детьми, любили прятаться. Праздничная скатерть свисала почти до пола, и дети хихикали в укрытии, потому что были уверены — взрослые не догадываются, что их подслушивают. Когда тарелки с едой были убраны, стали пить кофе. Руки матери лежали на столе. Тонкое обручальное кольцо плотно сидело на безымянном пальце левой руки. Карелла с сестрой, опустив головы, сидели рядом друг с другом, оба темноволосые, черноглазые. Они думали об отце. Тедди Карелла сидела рядом со свекровью и вязала свитеры для близнецов, Синтии и Мелинды, недавно появившихся в семье. Это были дети Анджелы, родившиеся двадцать восьмого июля прошлого года, спустя одиннадцать дней после гибели своего деда. Бог берет, Бог возвращает. Карелла не очень различал близнецов и называл как кукол — Синди и Минди, хотя сестра девочек не путала. Вызывало подозрение отсутствие за сегодняшним столом свояка Томми. Видимо, в семье были свои проблемы.
Луиза ждала ответа. Она заметила, как глаза сына молчаливо встретились с глазами сестры. Эти секретные переглядывания ей были знакомы еще с их детства. Тедди наблюдала за губами Кареллы.
— Я не уверен, что это хорошая идея, — сказал он.
— А почему?
— Мама, там будут даваться свидетельские показания...
— Я хочу, чтобы они знали, что у него была жена. Я хочу, чтобы присяжные знали об этом.
— Они в любом случае узнают об этом, мама.
Силясь угадать разговор, Тедди внимательно следила то за одними губами, то за другими. Ее миром было безмолвие. Она родилась глухой и никогда в своей жизни не слышала ни одного слова. Тедди умела писать, но редко пользовалась этим. И свекровь, и Анджела предпочитали говорить с ней, прибегая к преувеличенной артикуляции. Обычно Тедди их хорошо понимала.
— Мама, — заметила Анджела, — Стив безусловно...
— Нет, не забивай меня словом «мама»...
— Но он прав. Там будут произносить такие речи, которые тебе совсем не надо слышать.
— Я все хочу слышать. Я хочу, чтобы они знали, что я слушаю все.
— Мама...
— Особенно того sfasciume[6], который его убил.
Карелла автоматически посмотрел, где находятся дети. Он никогда не был уверен, что знает значение слова «sfasciume», но подозревал, что оно непристойное, и такое слово, исходящее из уст бабушки, не должны слышать дети. Его дочь свернулась калачиком в кресле с книгой, напоминая Анджелу в этом возрасте. Она и внешне чем-то походила на Анджелу. Его сын увлекся рождественским подарком, моделью аэроплана. Марк и Эйприл. Хорошие имена для близнецов, не то что Миффи и Маффи, как у сестры с ее близнецами, которых неизвестно как называть, когда они вырастут. Тесс, трехлетняя дочь Анджелы, с нахмуренными от напряжения бровями, трудилась над книгой с раскрашиваемыми картинками.
Карелла хотел вовлечь Тедди в общую беседу и показал жестом, что собирается говорить.
— Мама, конечно, это решение ты должна принять сама, но...
— Я знаю, что...
— ...я свидетельствовал на процессах, где присутствовала супруга жертвы...
— Супруга жертвы, — сказала Луиза, почти выплевывая эти слова.
— ...и я должен тебе сказать, что это очень тяжелое испытание.
— Он прав, мама, — заметила Анджела.
— Они будут показывать фотографии...
— Я видела, на что он был похож, а фотографии могут быть и того хуже.
— Мама, это произошло уже сравнительно давно, и не следует все снова оживлять.
— Это было вчера, — произнесла Луиза.
— Это было в прошлом...
— Это всегда будет вчера, — возразила она.
Тедди эту часть разговора пропустила. Карелла знаками пояснил ей все. Она в подтверждение того, что поняла, кивнула.
— Так будет до тех пор, пока я не посмотрю этому ублюдку прямо в глаза, — сказала Луиза.
Карелла уже смотрел этому ублюдку прямо в глаза. Он приставил дуло своего служебного пистолета к глотке Сонни Коула и слышал, как детектив Рэнди Уэйд прошептал сзади:
— Сделай это.
Однако он не нажал на спусковой крючок, хотя там, в узком коридоре дома на пустыре, выстрела никто бы не услышал. Но он не сделал этого. И теперь, видя страдающие глаза матери, не был уверен, что поступил правильно.
— Я иду в суд, — произнесла она, решительно кивнув.
— Мама... — начала Анджела.
— В котором часу начнется суд? — спросила она.
— В девять часов в следующий понедельник, — ответил Карелла и тяжело вздохнул. — Здание уголовного суда, что расположено на окраине города на Хай-стрит.
Глава 3
Хотя Генри Лоуэлл заканчивал колледж в Дьюке, а юридическую степень получал в Гарварде, молва утверждала, что он учился в Оксфордском университете. В любом случае его послужной список впечатлял. За три года работы в бюро районного прокурора он доказал вину в двадцати шести случаях, и это несмотря на протесты, выдвинутые защитой. Но он никогда еще не участвовал в процессе, связанном с убийством.
Высокий, худощавый, с широким лбом и свисающими на глаза пепельными волосами — таков был Лоуэлл, стоявший с Кареллой внутри здания уголовного суда возле бронзовой массивной двери, ведущей в отделанный мрамором вестибюль. Был понедельник, седьмой день января, без десяти девять утра. Потребовалось почти две недели, чтобы собрать присяжных. Утром суд обязательно должен был начаться.
Карелла задавался вопросом, почему при первом разговоре Лоуэлл предпочел английское произношение, а не южное или любое другое и как повлияет это произношение на суд присяжных, состоящий из трех белых мужчин, четырех черных мужчин, двух испанцев, белой женщины, испанки и азиатки. В этом городе можно услышать любое экзотическое произношение, кроме английского, которое стало редкостью в наши дни.
— Я прямо хочу вам сказать, — начал Лоуэлл, — что надеюсь удержать судебный процесс в границах того, к чему он тяготеет по обстоятельствам дела.
Карелла не понимал, что имел в виду Лоуэлл.
— Мне не надо вам напоминать, — продолжал Лоуэлл, — о недавних инцидентах, когда итало-американцы вступали в драку и наносили телесные повреждения афро-американцам...
Карелле оба эти ярлыка были ненавистны.
— ...и наоборот, бывали случаи, когда афро-американцы нападали и наносили телесные повреждения итало-американцам. Дело в том, что в данном случае два афро-американца напали на итало-американца...
«Моего отца», — подумал Карелла.
— ...и фактически нанесли ему самое страшное из всех возможных повреждений.
«Фактически убили его», — уточнил про себя Карелла.
— Один из преступников еще жив и предстанет сегодня и в последующие дни перед судом. Я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы выдвинуть обвинение, но я не хочу свести этот суд к национальной розни. Я был бы рад, если бы имя вашего отца было Смит или Джонс, но, к сожалению, у него другое имя.
«Было», — подумал Карелла.
— Я уверен, мне не надо напоминать, что в этой стране все еще имеется застарелое предубеждение против людей итальянского происхождения. Итальянцы на территории вашего участка не очень способствовали делу, когда они...
— Если вы ссылаетесь на...
— ...погнались за черным парнем, загнали его в церковь Святой Екатерины, а потом ворвались туда и учинили дебош.
— Они не являются моими итальянцами, — возразил Карелла.
Лоуэлл посмотрел на него.
— Вы бывали когда-нибудь в Англии? — спросил он.
— Нет, — ответил Карелла.
Он не находил никакой связи между последним вопросом и предшествующим предметом разговора.
— Я совсем недавно был там, — сказал Лоуэлл. — Мне там нравится. Знаете, Оксфорд. — Он улыбался своим воспоминаниям. У него была хорошая улыбка. Карелла представил себе, с какой большой выгодой Лоуэлл использовал эту улыбку в двадцати шести случаях когда с успехом проводил свои обвинительные заключения.
— Вопрос в том... — произнес он.
«Плохой устный оборот», — подумал Карелла.
— ...во время своего пребывания там, я натолкнулся на одно интервью в газете, которая называется «Гардиан». Вы незнакомы с этой газетой?
— Нет, незнаком.
— Это либеральная газета, очень солидная. Статья была написана человеком по имени Джон Уильямс. Заглавие статьи было «Об итальяшках и полицейских».
— Ах-ха, — произнес Карелла.
— Как я припоминаю, предметом интервью был какой-то американский писатель итальянского происхождения. Дело в том, что ни мистер Уильяме, ни его газета не ощутили, как оскорбительно применение слова «итальяшки». Они с таким же успехом могли озаглавить эту статью «Негры и спусковой крючок»[7].
Вы улавливаете мою идею?
— Нет, к сожалению, не улавливаю, — ответил Карелла.
— Это подсознательное явление. В Англии, за тысячи миль отсюда, предположительно уважаемый журналист, подобный Джону Уильямсу... это имя вам знакомо?
— С этого момента, — ответил Карелла.
— Джон Уильяме...
— Я запомнил его имя.
— ...чувствует себя свободно, направляя интервью в русло межэтнических отношений. Вопрос заключается в том, насколько глубоко вы исследуете проблему. При этом не надо забывать, что всегда найдутся люди, которые испытывают удовольствие, приравнивая вас к тем «итальяшкам», которые ворвались в церковь Святой Екатерины.
— Понятно, — сказал Карелла.
— Итак, если мы позволим этому суду свестись к соревнованию имен...
— Ах-ха.
— ...одна группа национального меньшинства против другой...
— Ах-ха.
— ...итало-американская жертва против...
— Я нахожу это слово тоже оскорбительным, — сказал Карелла.
— Какое слово?
— Итало-американец.
— Вы так считаете? — спросил удивленный Лоуэлл. — Почему?
— Потому что это оскорбление, — ответил Карелла.
Он не был уверен, что кто-нибудь с именем типа Лоуэлл может понять, что слово «итало-американец» имело смысл только применительно к его прапрадедушке, когда он прибыл в эту страну и получил гражданство. Оно утратило всякий смысл и перестало приносить какую бы то ни было пользу с момента рождения его дедушки. Тогда же единственно верным стало слово «американец».
Вряд ли Лоуэлл вообще понимал, что когда мы называем родившихся здесь сыновей и дочерей четвертого поколения давно прибывших в эту страну иммигрантов итало-американцами, или польскими американцами, или испано-американцами, или ирландскими американцами или — хуже некуда — афро-американцами, то мы крадем у них их американизм. Мы тем самым говорим им, что если их предки принадлежали к другой нации, то они никогда не будут настоящими американцами на этой земле свободы и отчизне мужества. Они навечно будут оставаться только итальяшками, поляками, испанцами, грязными ирландцами или неграми.
— Мой отец был американцем, — заметил Карелла. И тут же подумал, на кой черт он должен был это говорить.
— Точно мое...
— Человек, который убил моего отца, тоже американец.
— Это как раз то, что мне хотелось подчеркнуть. В точности та самая точка зрения.
Но Карелла все еще сомневался.
— И спасибо вам за проницательность, — сказал Лоуэлл. — Я в течение всего процесса не буду употреблять эти слова. Итало-американец, афро-американец... с этого момента они вычеркнуты из моего словарного запаса.
Он снова улыбнулся, а затем внезапно посмотрел на часы.
— Давно пора подниматься наверх, — произнес он. — Я надеюсь, что ваша мама не заблудилась.
Карелла осмотрел коридор. Его мама ушла в женскую комнату около пятнадцати минут назад. Теперь он увидел, как она направлялась к ним, одетая в черное, двигаясь медленным, спокойным шагом по мраморному полу среди мраморных колонн. В правой руке она держала белый носовой платок, обшитый кружевом. Глаза были влажными. Он подумал, что она, наверное, плакала.
— Мама! — Он подошел к ней и обнял одной рукой.
— Я чувствую себя хорошо, — сказала она и вздернула подбородок.
Сын и жена убитого поднялись по лестнице вместе с человеком который должен был представить их дело присяжным. Они все были равны перед законом, включая и Сонни Коула, хотя никто из этих мужчин и женщин, за исключением Сонни, не был убийцей Здесь был только один мужчина, который выстрелил и убил Антонио Кареллу. Но то, что именно он это сделал, надо было доказать. В залитом солнечным светом зале суда на втором этаже двенадцать мужчин и женщин искали справедливое решение. Карелла молился о том, чтобы они сумели найти его.
— Вот как раз... хорошо, я скажу вам правду, — произнесла она, — телохранитель будет раздражать меня.
— Я не телохранитель, миссис Боулз, — сказал Эндрю, — я частный детектив.
— Не имеет значения. Неужели вы не понимаете, мистер Дерроу? Полиция уже работает по этому делу, и нет никакой нужды...
— Миссис Боулз, — возразил он, — ваш муж нанял меня выполнить определенную работу, и с вашего разрешения мне бы хотелось ее выполнить.
Ей показалось, что он очень уверен в своих возможностях. Высокий, стройный блондин. На нем была коричневая рубашка с высоким воротом и вельветовый пиджак под цвет его янтарных глаз, темно-коричневые брюки, коричневые носки и коричневые, начищенные до блеска ботинки. Общительный, с приятной улыбкой, звонким, хорошо модулированным голосом. Словом, совсем не такой мужчина, которого она ожидала увидеть. Совсем другого типа.
— Что, в конце концов, он хочет от вас получить? — спросила она.
— Две вещи, — ответил Эндрю. — Во-первых, он хочет, чтобы я защитил вас...
— Это ведь роль телохранителя. Не так ли? — заметила она.
— В общем, нет, не совсем так. Потому что он хочет, чтобы я выяснил, кто пытается вас убить.
— Сколько он вам за это платит?
— Видите ли, я думаю, что это касается только меня и вашего мужа.
— Нет, я так не думаю, — возразила она.
— Хорошо, — произнес Эндрю, пожав плечами. — Обычная такса частного детектива — тридцать пять долларов в час.
— Понятно.
— В Чикаго, — добавил он.
— А какая ставка в этом городе?
— Я не знаю ставки "детектива в этом городе, — ответил он, — но я беру с вашего мужа такую же плату, какую взял бы в Чикаго.
Тридцать пять долларов за час. Плюс расходы.
— Я не очень уверена, что понимаю то, что вы мне говорите. Какое отношение имеет Чикаго ко всему этому делу?
— Видите ли, я был нанят там. В Чикаго. Это та территория, на которой я в соответствии с лицензией могу работать.
— Я все еще не понимаю, — продолжала она. — Если вы из Чикаго...
— Ваш муж позвонил мне туда и попросил меня выполнить для него эту работу.
— Взял и позвонил вам прямо в Чикаго?
— Да, прямо в Чикаго.
— Вы, должно быть, хороший специалист, — сказала она.
— Да, это так, — ответил он, улыбнувшись. — Ваш муж нанял меня, чтобы я нашел того, кто пытается убить вас, и я абсолютно уверен, что сумею выполнить эту работу.
— Я уже знаю, кто пытается меня убить.
— Знаете? — спросил он, широко открыв глаза от удивления.
— Да, знаю.
— Хорошо... кто же это?
— Его имя Роджер Тилли. Мой муж знает, кто этот человек, я сказала ему. Этот человек его возил. Он просто не доверяет полиции и не верит, что она его найдет. Поэтому он звонит в Чикаго, чтобы нанять телохранителя, когда фактически...
— Частного детектива, — вставил он, мягко поправив ее. — Не телохранителя, мадам.
Некоторое время она молчала.
Она раздумывала над тем, что, в конце концов, может быть, он действительно способен помочь.
— Хорошо, — промолвила она, заколебавшись.
Он выжидающе смотрел на нее.
— Я думаю, что мы можем попробовать, — сказала она.
Он не желал знать, что было нужно белому человеку в этой черной Африке. Он слишком хорошо знал, что многие белые дураки приходили сюда, чтобы найти здесь свою беду. Он также не желал знать, каким образом пришел сюда именно этот человек и завершил свой жизненный путь с веревкой на шее, потому что он хорошо знал, что много белых дураков приходили сюда, в Зимбабве Вест, а возвращались домой завернутыми в саван. Он даже не хотел знать, как это все случилось. Все должно происходить в свое время, и первоочередные действия должны осуществляться в первую очередь. Олли Уикс был убежденным фаталистом, но в то же время он был хорошим полицейским. Он позвонил в участок и сел, ожидая приезда коллег.
К шести тридцати утра его желудок забурчал, а терпение иссякло. Он начал обходить участок без пятнадцати четыре, а услышал этот пронзительный крик около пяти утра, через десять минут после того, как его напарник пошел за кофе и гамбургерами для них обоих. Этот партнер куда-то исчез, а Олли оказался в этом траханом подвале с мокрыми трубами под потолком и висевшим на одной из них мертвецом. Вокруг было много полицейских в плотных пальто, с руками, засунутыми в карманы. Только что спустились по ступенькам Моноган и Монро из отдела убийств, но до сих пор не прибыл вонючий медицинский эксперт.
— Что здесь произошло, Уикс? — спросил Моноган.
— Небольшое линчевание? — произнес Монро, поглядывая на повешенного. Его острота осталась незамеченной, так как жертвой был белый.
Лицо Олли оставалось бесстрастным.
— Где этот паршивый медицинский эксперт? — спросил он, ни к кому не обращаясь. — Я вызвал этого бездельника час назад.
— Этой ночью много работы, — заметил Моноган.
— Этот отвратительный День Гая Фокса[8], верно? — спросил Олли.
— Этой ночью много вечеринок, — сказал Монро. — День Гая Фокса.
— В любом случае, — произнес один из полицейских, — День Гая Фокса в ноябре.
— Кто тебя спрашивал? — сказал Олли.
— Нет, неверно, — возразил Монро.
— Этот день пятого ноября, — настаивал компетентный полицейский.
— Нет, этот день в январе, — возразил Монро, покачивая головой. — Этот день сегодня. Седьмое января.
— Чтобы быть уверенным, «запомни пятое ноября»[9], — произнес полицейский.
— На кой мне хрен знать, когда День Гая Фокса? — спросил Олли. — Где этот паршивый медицинский эксперт?
— Моя мать родилась в Англии, — пояснил полицейский.
— На хрен мне знать, где родилась твоя мать? — сказал Олли.
— Я говорю только о Дне Гая Фокса, — произнес полицейский и пожал плечами.
— Какой-то траханый дурак вешается, — в сердцах воскликнул Олли, — а я дожидайся своего ужина!
— Почему ты так уверен, что он сам повесился, а не кто-то его повесил? — поинтересовался Монро.
— А не думаешь ли ты, что это Гай Фокс повесил его? — спросил Моноган, и оба детектива из отдела убийств разразились хохотом. Они носили черные пальто и черные ботинки, и когда у Моногана появился белый шелковый шарф, Монро поспешил завести такой же. Теперь оба они стояли, засунув руки в карманы пальто, и их шляпы были вульгарно сбиты на затылок. Они думали, что похожи на Фреда Эстера и Кери Гракта из одного старого черно-белого фильма. В действительности они выглядели как два толстых пингвина.
— Кто может сказать, какой хер повесил его? — спросил Олли, и в это время по ступенькам стал спускаться медицинский эксперт. — Где вы, мать вашу, были? — обратился к нему Олли. — На какой-нибудь поганой вечеринке, посвященной Гаю Фоксу?
— Что? — переспросил медэксперт и поднял глаза на повешенного.
— Пусть кто-нибудь подаст лестницу, — предложил Моноган.
— Идите и принесите лестницу, — сказал Монро.
Двое полицейских вышли поискать лестницу. Полицейский, мать которого родилась в Англии, стоял неподалеку с оскорбленным видом.
— Док, что, по вашему мнению, послужило причиной его смерти? — спросил Монро и бросил взгляд на Моногана.
— Пока что мы можем только предполагать, что он мертв, — сказал Моноган и в свою очередь бросил взгляд на Монро.
Медэксперт хмуро посмотрел на обоих и закурил.
— Это вредно для вашего здоровья, — заметил Монро.
Медэксперт молча попыхивал сигаретой.
Олли тоже закурил.
Вверху продолжал раскачиваться труп. На повешенном было длинное голубое пальто, черные кожаные перчатки, наушники и серый шарф. Наконец вернулись полицейские и принесли лестницу. Они поставили ее для медэксперта, который нервно наблюдал за их действиями.
— У меня акрофобия, — промолвил он.
— Что это еще за акрофобия? — спросил Олли.
— Неодолимая боязнь высоты, — сказал полицейский, чья мать была родом из Англии.
— Этот парень — кладезь премудрости, — произнес Монро, глядя на него с любопытством.
— Я не буду подниматься по лестнице, — заявил медэксперт. Он заметно стал бледнеть.
— Тогда за каким хреном вы приехали сюда, как вы его осмотрите? — спросил Олли.
— Спустите его вниз, — сказал медэксперт. — Я осмотрю его здесь, внизу.
— Что нам делать с этой лестницей? — спросил один из полицейских.
— Заткните ее себе в задницу, — проговорил Олли. — Нам не разрешается прикасаться к нему, пока вы не заявите, что он мертв, — объяснил он медэксперту. — Таковы правила.
— Я знаю правила.
— Итак, если вы не подниметесь по лестнице и не объявите его мертвым, то каким образом мы может спустить его вниз? Для того чтобы спустить его вниз, мы должны прикоснуться к нему. Не так ли?
Высокий, худощавый, с широким лбом и свисающими на глаза пепельными волосами — таков был Лоуэлл, стоявший с Кареллой внутри здания уголовного суда возле бронзовой массивной двери, ведущей в отделанный мрамором вестибюль. Был понедельник, седьмой день января, без десяти девять утра. Потребовалось почти две недели, чтобы собрать присяжных. Утром суд обязательно должен был начаться.
Карелла задавался вопросом, почему при первом разговоре Лоуэлл предпочел английское произношение, а не южное или любое другое и как повлияет это произношение на суд присяжных, состоящий из трех белых мужчин, четырех черных мужчин, двух испанцев, белой женщины, испанки и азиатки. В этом городе можно услышать любое экзотическое произношение, кроме английского, которое стало редкостью в наши дни.
— Я прямо хочу вам сказать, — начал Лоуэлл, — что надеюсь удержать судебный процесс в границах того, к чему он тяготеет по обстоятельствам дела.
Карелла не понимал, что имел в виду Лоуэлл.
— Мне не надо вам напоминать, — продолжал Лоуэлл, — о недавних инцидентах, когда итало-американцы вступали в драку и наносили телесные повреждения афро-американцам...
Карелле оба эти ярлыка были ненавистны.
— ...и наоборот, бывали случаи, когда афро-американцы нападали и наносили телесные повреждения итало-американцам. Дело в том, что в данном случае два афро-американца напали на итало-американца...
«Моего отца», — подумал Карелла.
— ...и фактически нанесли ему самое страшное из всех возможных повреждений.
«Фактически убили его», — уточнил про себя Карелла.
— Один из преступников еще жив и предстанет сегодня и в последующие дни перед судом. Я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы выдвинуть обвинение, но я не хочу свести этот суд к национальной розни. Я был бы рад, если бы имя вашего отца было Смит или Джонс, но, к сожалению, у него другое имя.
«Было», — подумал Карелла.
— Я уверен, мне не надо напоминать, что в этой стране все еще имеется застарелое предубеждение против людей итальянского происхождения. Итальянцы на территории вашего участка не очень способствовали делу, когда они...
— Если вы ссылаетесь на...
— ...погнались за черным парнем, загнали его в церковь Святой Екатерины, а потом ворвались туда и учинили дебош.
— Они не являются моими итальянцами, — возразил Карелла.
Лоуэлл посмотрел на него.
— Вы бывали когда-нибудь в Англии? — спросил он.
— Нет, — ответил Карелла.
Он не находил никакой связи между последним вопросом и предшествующим предметом разговора.
— Я совсем недавно был там, — сказал Лоуэлл. — Мне там нравится. Знаете, Оксфорд. — Он улыбался своим воспоминаниям. У него была хорошая улыбка. Карелла представил себе, с какой большой выгодой Лоуэлл использовал эту улыбку в двадцати шести случаях когда с успехом проводил свои обвинительные заключения.
— Вопрос в том... — произнес он.
«Плохой устный оборот», — подумал Карелла.
— ...во время своего пребывания там, я натолкнулся на одно интервью в газете, которая называется «Гардиан». Вы незнакомы с этой газетой?
— Нет, незнаком.
— Это либеральная газета, очень солидная. Статья была написана человеком по имени Джон Уильямс. Заглавие статьи было «Об итальяшках и полицейских».
— Ах-ха, — произнес Карелла.
— Как я припоминаю, предметом интервью был какой-то американский писатель итальянского происхождения. Дело в том, что ни мистер Уильяме, ни его газета не ощутили, как оскорбительно применение слова «итальяшки». Они с таким же успехом могли озаглавить эту статью «Негры и спусковой крючок»[7].
Вы улавливаете мою идею?
— Нет, к сожалению, не улавливаю, — ответил Карелла.
— Это подсознательное явление. В Англии, за тысячи миль отсюда, предположительно уважаемый журналист, подобный Джону Уильямсу... это имя вам знакомо?
— С этого момента, — ответил Карелла.
— Джон Уильяме...
— Я запомнил его имя.
— ...чувствует себя свободно, направляя интервью в русло межэтнических отношений. Вопрос заключается в том, насколько глубоко вы исследуете проблему. При этом не надо забывать, что всегда найдутся люди, которые испытывают удовольствие, приравнивая вас к тем «итальяшкам», которые ворвались в церковь Святой Екатерины.
— Понятно, — сказал Карелла.
— Итак, если мы позволим этому суду свестись к соревнованию имен...
— Ах-ха.
— ...одна группа национального меньшинства против другой...
— Ах-ха.
— ...итало-американская жертва против...
— Я нахожу это слово тоже оскорбительным, — сказал Карелла.
— Какое слово?
— Итало-американец.
— Вы так считаете? — спросил удивленный Лоуэлл. — Почему?
— Потому что это оскорбление, — ответил Карелла.
Он не был уверен, что кто-нибудь с именем типа Лоуэлл может понять, что слово «итало-американец» имело смысл только применительно к его прапрадедушке, когда он прибыл в эту страну и получил гражданство. Оно утратило всякий смысл и перестало приносить какую бы то ни было пользу с момента рождения его дедушки. Тогда же единственно верным стало слово «американец».
Вряд ли Лоуэлл вообще понимал, что когда мы называем родившихся здесь сыновей и дочерей четвертого поколения давно прибывших в эту страну иммигрантов итало-американцами, или польскими американцами, или испано-американцами, или ирландскими американцами или — хуже некуда — афро-американцами, то мы крадем у них их американизм. Мы тем самым говорим им, что если их предки принадлежали к другой нации, то они никогда не будут настоящими американцами на этой земле свободы и отчизне мужества. Они навечно будут оставаться только итальяшками, поляками, испанцами, грязными ирландцами или неграми.
— Мой отец был американцем, — заметил Карелла. И тут же подумал, на кой черт он должен был это говорить.
— Точно мое...
— Человек, который убил моего отца, тоже американец.
— Это как раз то, что мне хотелось подчеркнуть. В точности та самая точка зрения.
Но Карелла все еще сомневался.
— И спасибо вам за проницательность, — сказал Лоуэлл. — Я в течение всего процесса не буду употреблять эти слова. Итало-американец, афро-американец... с этого момента они вычеркнуты из моего словарного запаса.
Он снова улыбнулся, а затем внезапно посмотрел на часы.
— Давно пора подниматься наверх, — произнес он. — Я надеюсь, что ваша мама не заблудилась.
Карелла осмотрел коридор. Его мама ушла в женскую комнату около пятнадцати минут назад. Теперь он увидел, как она направлялась к ним, одетая в черное, двигаясь медленным, спокойным шагом по мраморному полу среди мраморных колонн. В правой руке она держала белый носовой платок, обшитый кружевом. Глаза были влажными. Он подумал, что она, наверное, плакала.
— Мама! — Он подошел к ней и обнял одной рукой.
— Я чувствую себя хорошо, — сказала она и вздернула подбородок.
Сын и жена убитого поднялись по лестнице вместе с человеком который должен был представить их дело присяжным. Они все были равны перед законом, включая и Сонни Коула, хотя никто из этих мужчин и женщин, за исключением Сонни, не был убийцей Здесь был только один мужчина, который выстрелил и убил Антонио Кареллу. Но то, что именно он это сделал, надо было доказать. В залитом солнечным светом зале суда на втором этаже двенадцать мужчин и женщин искали справедливое решение. Карелла молился о том, чтобы они сумели найти его.
* * *
В жизни Эмма Боулз была даже более привлекательной, чем на фотографии, которую ее муж показал ему. На черно-белой фотографии не было и намека на румяную светлую кожу лица и яркий блеск темных глаз. Светлые волосы, спускающиеся каскадом к плечам, сверкали в лучах утреннего солнца, прорывавшихся сквозь жалюзи. На ней было трикотажное платье под цвет глаз, туфли без каблуков с пряжками — в тон золотистым волосам. Собранные на правую сторону волосы скреплены золотой заколкой. Сочные губы приоткрывали безупречно белые зубы.— Вот как раз... хорошо, я скажу вам правду, — произнесла она, — телохранитель будет раздражать меня.
— Я не телохранитель, миссис Боулз, — сказал Эндрю, — я частный детектив.
— Не имеет значения. Неужели вы не понимаете, мистер Дерроу? Полиция уже работает по этому делу, и нет никакой нужды...
— Миссис Боулз, — возразил он, — ваш муж нанял меня выполнить определенную работу, и с вашего разрешения мне бы хотелось ее выполнить.
Ей показалось, что он очень уверен в своих возможностях. Высокий, стройный блондин. На нем была коричневая рубашка с высоким воротом и вельветовый пиджак под цвет его янтарных глаз, темно-коричневые брюки, коричневые носки и коричневые, начищенные до блеска ботинки. Общительный, с приятной улыбкой, звонким, хорошо модулированным голосом. Словом, совсем не такой мужчина, которого она ожидала увидеть. Совсем другого типа.
— Что, в конце концов, он хочет от вас получить? — спросила она.
— Две вещи, — ответил Эндрю. — Во-первых, он хочет, чтобы я защитил вас...
— Это ведь роль телохранителя. Не так ли? — заметила она.
— В общем, нет, не совсем так. Потому что он хочет, чтобы я выяснил, кто пытается вас убить.
— Сколько он вам за это платит?
— Видите ли, я думаю, что это касается только меня и вашего мужа.
— Нет, я так не думаю, — возразила она.
— Хорошо, — произнес Эндрю, пожав плечами. — Обычная такса частного детектива — тридцать пять долларов в час.
— Понятно.
— В Чикаго, — добавил он.
— А какая ставка в этом городе?
— Я не знаю ставки "детектива в этом городе, — ответил он, — но я беру с вашего мужа такую же плату, какую взял бы в Чикаго.
Тридцать пять долларов за час. Плюс расходы.
— Я не очень уверена, что понимаю то, что вы мне говорите. Какое отношение имеет Чикаго ко всему этому делу?
— Видите ли, я был нанят там. В Чикаго. Это та территория, на которой я в соответствии с лицензией могу работать.
— Я все еще не понимаю, — продолжала она. — Если вы из Чикаго...
— Ваш муж позвонил мне туда и попросил меня выполнить для него эту работу.
— Взял и позвонил вам прямо в Чикаго?
— Да, прямо в Чикаго.
— Вы, должно быть, хороший специалист, — сказала она.
— Да, это так, — ответил он, улыбнувшись. — Ваш муж нанял меня, чтобы я нашел того, кто пытается убить вас, и я абсолютно уверен, что сумею выполнить эту работу.
— Я уже знаю, кто пытается меня убить.
— Знаете? — спросил он, широко открыв глаза от удивления.
— Да, знаю.
— Хорошо... кто же это?
— Его имя Роджер Тилли. Мой муж знает, кто этот человек, я сказала ему. Этот человек его возил. Он просто не доверяет полиции и не верит, что она его найдет. Поэтому он звонит в Чикаго, чтобы нанять телохранителя, когда фактически...
— Частного детектива, — вставил он, мягко поправив ее. — Не телохранителя, мадам.
Некоторое время она молчала.
Она раздумывала над тем, что, в конце концов, может быть, он действительно способен помочь.
— Хорошо, — промолвила она, заколебавшись.
Он выжидающе смотрел на нее.
— Я думаю, что мы можем попробовать, — сказала она.
* * *
Толстый Олли Уикс тряс головой, не потому, что нашел в подвале мужчину, повешенного на трубе с асбестовой изоляцией, а потому, что услышал включенный где-то вверху проигрыватель, кто-то пел песню с названием «Трахал я полицию». Это был прекрасный случай научить людей уважению. Черных, поющих песни подобные этой. Орущих песни, подобные этой. Олли снова тряхнул головой. Он ненавидел черных еще больше, чем евреев.Он не желал знать, что было нужно белому человеку в этой черной Африке. Он слишком хорошо знал, что многие белые дураки приходили сюда, чтобы найти здесь свою беду. Он также не желал знать, каким образом пришел сюда именно этот человек и завершил свой жизненный путь с веревкой на шее, потому что он хорошо знал, что много белых дураков приходили сюда, в Зимбабве Вест, а возвращались домой завернутыми в саван. Он даже не хотел знать, как это все случилось. Все должно происходить в свое время, и первоочередные действия должны осуществляться в первую очередь. Олли Уикс был убежденным фаталистом, но в то же время он был хорошим полицейским. Он позвонил в участок и сел, ожидая приезда коллег.
К шести тридцати утра его желудок забурчал, а терпение иссякло. Он начал обходить участок без пятнадцати четыре, а услышал этот пронзительный крик около пяти утра, через десять минут после того, как его напарник пошел за кофе и гамбургерами для них обоих. Этот партнер куда-то исчез, а Олли оказался в этом траханом подвале с мокрыми трубами под потолком и висевшим на одной из них мертвецом. Вокруг было много полицейских в плотных пальто, с руками, засунутыми в карманы. Только что спустились по ступенькам Моноган и Монро из отдела убийств, но до сих пор не прибыл вонючий медицинский эксперт.
— Что здесь произошло, Уикс? — спросил Моноган.
— Небольшое линчевание? — произнес Монро, поглядывая на повешенного. Его острота осталась незамеченной, так как жертвой был белый.
Лицо Олли оставалось бесстрастным.
— Где этот паршивый медицинский эксперт? — спросил он, ни к кому не обращаясь. — Я вызвал этого бездельника час назад.
— Этой ночью много работы, — заметил Моноган.
— Этот отвратительный День Гая Фокса[8], верно? — спросил Олли.
— Этой ночью много вечеринок, — сказал Монро. — День Гая Фокса.
— В любом случае, — произнес один из полицейских, — День Гая Фокса в ноябре.
— Кто тебя спрашивал? — сказал Олли.
— Нет, неверно, — возразил Монро.
— Этот день пятого ноября, — настаивал компетентный полицейский.
— Нет, этот день в январе, — возразил Монро, покачивая головой. — Этот день сегодня. Седьмое января.
— Чтобы быть уверенным, «запомни пятое ноября»[9], — произнес полицейский.
— На кой мне хрен знать, когда День Гая Фокса? — спросил Олли. — Где этот паршивый медицинский эксперт?
— Моя мать родилась в Англии, — пояснил полицейский.
— На хрен мне знать, где родилась твоя мать? — сказал Олли.
— Я говорю только о Дне Гая Фокса, — произнес полицейский и пожал плечами.
— Какой-то траханый дурак вешается, — в сердцах воскликнул Олли, — а я дожидайся своего ужина!
— Почему ты так уверен, что он сам повесился, а не кто-то его повесил? — поинтересовался Монро.
— А не думаешь ли ты, что это Гай Фокс повесил его? — спросил Моноган, и оба детектива из отдела убийств разразились хохотом. Они носили черные пальто и черные ботинки, и когда у Моногана появился белый шелковый шарф, Монро поспешил завести такой же. Теперь оба они стояли, засунув руки в карманы пальто, и их шляпы были вульгарно сбиты на затылок. Они думали, что похожи на Фреда Эстера и Кери Гракта из одного старого черно-белого фильма. В действительности они выглядели как два толстых пингвина.
— Кто может сказать, какой хер повесил его? — спросил Олли, и в это время по ступенькам стал спускаться медицинский эксперт. — Где вы, мать вашу, были? — обратился к нему Олли. — На какой-нибудь поганой вечеринке, посвященной Гаю Фоксу?
— Что? — переспросил медэксперт и поднял глаза на повешенного.
— Пусть кто-нибудь подаст лестницу, — предложил Моноган.
— Идите и принесите лестницу, — сказал Монро.
Двое полицейских вышли поискать лестницу. Полицейский, мать которого родилась в Англии, стоял неподалеку с оскорбленным видом.
— Док, что, по вашему мнению, послужило причиной его смерти? — спросил Монро и бросил взгляд на Моногана.
— Пока что мы можем только предполагать, что он мертв, — сказал Моноган и в свою очередь бросил взгляд на Монро.
Медэксперт хмуро посмотрел на обоих и закурил.
— Это вредно для вашего здоровья, — заметил Монро.
Медэксперт молча попыхивал сигаретой.
Олли тоже закурил.
Вверху продолжал раскачиваться труп. На повешенном было длинное голубое пальто, черные кожаные перчатки, наушники и серый шарф. Наконец вернулись полицейские и принесли лестницу. Они поставили ее для медэксперта, который нервно наблюдал за их действиями.
— У меня акрофобия, — промолвил он.
— Что это еще за акрофобия? — спросил Олли.
— Неодолимая боязнь высоты, — сказал полицейский, чья мать была родом из Англии.
— Этот парень — кладезь премудрости, — произнес Монро, глядя на него с любопытством.
— Я не буду подниматься по лестнице, — заявил медэксперт. Он заметно стал бледнеть.
— Тогда за каким хреном вы приехали сюда, как вы его осмотрите? — спросил Олли.
— Спустите его вниз, — сказал медэксперт. — Я осмотрю его здесь, внизу.
— Что нам делать с этой лестницей? — спросил один из полицейских.
— Заткните ее себе в задницу, — проговорил Олли. — Нам не разрешается прикасаться к нему, пока вы не заявите, что он мертв, — объяснил он медэксперту. — Таковы правила.
— Я знаю правила.
— Итак, если вы не подниметесь по лестнице и не объявите его мертвым, то каким образом мы может спустить его вниз? Для того чтобы спустить его вниз, мы должны прикоснуться к нему. Не так ли?