Страница:
Мысль о бегстве засела в голове Сережки клином с первого дня городской
жизни. Он лелеял эту мысль и любил поверять ее только одной Шуре.
- Ты только никому не говори... - просил он ее.
- А тебя поймают дорогой...
- Я руки искусаю... Палкой буду драться.
В мастерской Сережка освоился быстро. Работа была нетрудная. Пока он
сучил шнурки для дратвы, приделывал к концам щетинки, натирал варом; потом
Кирилыч научил его замачивать кожу и класть заплатки на женские ботинки. В
первый же праздник рыжий Ванька его поколотил, но не со злости, а так, как
бьют всех новичков.
- Нас еще не так дубасили, - объяснил он плакавшему Сережке. - А ты
просто пирожник...
Кривой Петька изображал собой публику.
- Дай ему еще хорошего раза, Ванька, - поощрял он приятеля. - Ишь какие
слезы распустил, пирожник...
Фома Павлыч и Кирилыч совсем не обижали Сережку, и последний убедился,
что в городе не все злые. Парасковья Ивановна даже жалела его, когда по
праздникам сидел один в мастерской.
- Ты бы хоть на улицу шел с ребятами поиграть...
- Они дерутся.
- А ты им сдачи давай.
- Они больше меня...
Праздники для Сережки были истинным мучением. Делать было нечего, и его
заедала мысль о своей деревне. Он пробовал выходить на улицу, но, кроме
неприятностей, из этого ничего не получалось. По шоссе бродила без цели и
толку громадная толпа народа. Все галдели, толкались, кричали. К вечеру
появлялись пьяные, и начинались драки. Фабричные ребятишки шныряли в этой
праздничной толпе, как воробьи, затевая свои драки, шалости и редко игры.
Эти изможденные, бледные дети не умели играть... Сережку удивляло, что все
они какие-то злые. Он или сидел в мастерской, или уходил к дяде Василию
играть с Шурой.
- Чудной он какой-то, - жаловалась сестре Парасковья Ивановна. - На
других ребят и не походит совсем...
- Погоди, привыкнет - такой же будет. Деревенское-то все соскочит...
Тоскует все.
- Тих уж очень...
К вечеру Фома Павлыч возвращался домой всегда выпивши. В праздники ему
разрешалось выпить, и Парасковья Ивановна не ворчала. Он садился у стола и
кричал:
- Сережка, как ты меня понимаешь... а? Говори: "Сапожный мастер Фома
Павлыч Тренькин..." Так? Рраз... Второе: "Где учился Тренькин?" У немца
Адама Адамыча... Немец был правильный. Так... А почему? Потому, что он
немец... А про русского сапожника говорят прямо: "Пьян, как сапожник".
Хха... Ежеминутно!..
Под пьяную руку Фома Павлыч непременно кому-нибудь завидовал - то немцу
Адаму Адамычу, у которого прожил в учениках шесть лет, то дяде Василию,
который получает жалованье, как чиновник, то деревенским мужикам, которые
живут помещиками...
- Сережка, ведь лучше в деревне... а?
- Лучше...
- Вот то-то... Это только название, что мужик. А как он живет-то, этот
самый мужик?
- Всяко живут, Фома Павлыч... Разные мужики бывают. Которые совсем
хорошо, которые ровненько, а которые и совсем худо.
- Худо? А сколько ден в году твой мужик работает? Только летом, и то с
передышкой... Обсеялись - жди страды, отстрадовали - лежи целую зиму на
печи. Ну, съездит помолотить, на мельницу, за дровами там - только и всего.
Мы-то вот целый год дохнем над работой, а мужику что... Брошу я свою
мастерскую и уеду в деревню жить. Будет у меня пашенка, лошаденка,
коровенка, огородишко... главное - все свое. Никому Тренькин не обязан...
Так, Сережка? Дядя-то Василий правду говорит, что мы есть самые пропащие
люди. Денег зарабатываем бугры, а какая цена нашим деньгам: что нажил, то и
прожил, а у самого опять ничего.
Иногда заходил дядя Василий. Он тоже немного выпивал в праздник и любил
поговорить о деревне и правильной жизни. Выпивши, дядя Василий непременно
начинал жалеть свою Шурку и даже плакал. С Сережкой он держал себя строго и
спрашивал каждый раз Фому Павлыча:
- Ну, как мой племяш? Не балует?..
Все почему-то не доверяли Сережке и ждали, что вот-вот он выкинет
какую-нибудь штуку. Эти подозрения скоро оправдались. Подметила дело своим
бабьим глазом Парасковья Ивановна. В углу на печи начали появляться корки
черного хлеба. Потом они исчезали. Парасковья Ивановна принялась выслеживать
Сережку и скоро открыла припрятанные им сухари.
- Это он себе на дорогу готовит, - сообразила она. - Ах, прокурат... Уж
эти тихонькие!..
Дальше открыла она, что Сережка устроил себе из старой рубахи и разного
тряпья настоящую котомку. Когда Сережка укладывался спать, она потихоньку
приносила эту котомку и показывала мужу.
- Что же, правильно, - сообразил Фома Павлыч. - Провиант есть... Теперь
остается только забрать спичек и нож... Без этого невозможно... Малый-то
серьезный.
Приготовлялся Сережка к бегству очень медленно, почти всю зиму. Он
уносил из-за еды по кусочку хлеба и сушил на печке. А потом, как говорил
Фома Павлыч, явилась коробка шведских спичек. Мать оставила Сережке пятак, и
он стратил на спичку "родную копейку". Все дело оставалось в ноже. На четыре
копейки его не купишь, а украсть нехорошо.
- Ну, как нож положит в котомку, тогда его и накроем, - решил Фома
Павлыч. - Закон требует порядку... Ежеминутно.
Около масленицы в котомке появился и нож.
- Шабаш, брат! - заявил Фома Павлыч. - Теперь надо будет позвать дядю
Василия. Его дело... Мы его не обижали.
В решительную минуту Катерина Ивановна невольно пожалела Сережку. Дядя
Василий бить будет.
Роковой день наступил. Это было как раз воскресенье перед масленицей.
Позвали дядю Василия. Парасковья Ивановна принесла котомку, к которой уже
были пришиты ременные лямки.
- Это что такое? - громко спросил дядя Василий.
Сережка даже весь побелел и только взглянул с немым укором на
Парасковью Ивановну.
Расправа произошла тут же, в мастерской. Дядя Василий больно прибил
Сережку, а потом высек. Рыжий Ванька помогал ему от чистого сердца. Сережка
даже не кричал, а только мычал от боли.
- Я тебя выучу, змееныш! - кричал дядя Василий, не помня себя от
злости. - Тебе добра хотят, а ты что затеял?!
Он опять хотел бить Сережку, но вступилась Парасковья Ивановна и не
дала.
- Поучили, и будет, - уговаривала она, удерживая дядю Василия. - Мал
еще, ну и глупит... Мы свое думаем, а он свое.
Первой мыслью Сережки после наказания было поджечь мастерскую Фомы
Павлыча и этим устранить причину всякого зла в корне. Но так как, кроме
мастерской, мог сгореть весь дом, а главное, деревянный флигель, в котором
жила маленькая Шурка, то эта мысль заменилась другой - идти и утопиться в
Неве. Последнего приходилось подождать, потому что сейчас Нева была покрыта
льдом, а бросаться в прорубь Сережка не желал. Он боялся холодной, ледяной
воды.
Всю масленицу Сережка просидел дома и ни за что не хотел показываться
ни на дворе, ни на улице. Ему казалось, что все будут указывать на него
пальцами и говорить:
- Вот это тот самый Сережка, который хотел убежать к себе в деревню и
которого дядя Василий высек...
В прощеный день на масленице пришла Катерина Ивановна и сказала:
- Ты это что же, Сережка, и глаз к нам не кажешь... Шурка без тебя вот
как стосковалась. Пойдем.
Сережка боялся идти к дяде Василию, но ему хотелось видеть Шурку, о
которой он уже соскучился. Скрепя сердце он пошел за теткой. К счастию, дяди
Василия не оказалось дома. Шурка страшно ему обрадовалась и сделала строгий
выговор:
- Ты папы не бойся, - уверяла она. - Он добрый...
- Ну, не всякое лыко в строку, - говорила Катерина Ивановна, оправдывая
мужа. - Мало ли что бывает... Тоже и то сказать, Сережка, что и ты неправ.
Хоть бы Шурку пожалел: убежал бы, а она с кем стала бы играть?
Сережке вдруг сделалось легче, точно свалилась гора с плеч. Да, он
действительно забыл о маленькой, больной Шурке.
- Это ты от меня хотел убежать, - плаксиво говорила девочка. - Ты
нехороший...
Сережка плакал, потому что ему было жаль и своей деревни, и больной
городской девочки.
Время шло. Проходили дни, недели, месяцы... Сережка продолжал думать о
деревне и мечтал о том блаженном времени, когда сделается совсем большим и
вернется домой.
Через два года он стал получать уже маленькое жалованье, а потом
зарабатывал кое-что в свободное праздничное время. Сколько было радости,
когда он мог послать матери первые заработанные три рубля.
- Ну, вот, молодец! - похвалил дядя Василий. - Кто родителей помнит,
того бог не забывает. А в деревню хочешь уйти?
- И уйду, дядя, как только буду большим.
Теперь Сережка уж не боялся дяди Василия и говорил с ним смело. Дядя
Василий сам любил поговорить о деревне и правильной жизни.
- Отчего же ты, дядя, не уедешь в деревню? - удивлялся Сережка.
- А так... Привык здесь, а там я уж чужой, как выдернутый зуб. Какой я
буду мужик, ежели меня по крестьянству определить... Курам на смех. А на
фабрике-то я дома... А главное, не один я тут - большие нас тыщи народу. На
людях и смерть красна... Который человек ежели без ошибки, так всегда можно
жить и даже очень превосходно.
Из Сережки рос серьезный трудолюбивый мальчик, так что дядя Василий
говорил про него:
- Ну, этот далеко пойдет. Он нам всем утрет нос... Много в нем этой
самой деревенской силы.
Фома Павлыч только потряхивал головой. Что же, действительно парень
хороший, хоть куда. Вырастет - вот какой работник будет.
Лучшим развлечением Сережки по-прежнему оставалась больная Шурка,
которая тоже выросла, но не поправилась. Она была такая же бледная и так же
плохо ходила. Сережка играл с ней, как маленький. Теперь Катерина Ивановна
души в нем не чаяла и принимала, как дорогого гостя. Она выросла в городе и
тоже любила послушать рассказы Сережки о деревне.
- Что ты там делать-то будешь, Сережка? - спрашивала она.
- А все... Землю пахать, сеять, сено косить. Я природный крестьянин, и
мне сейчас должно общество надел дать. Ну, лошаденку заведу, коровку... Пока
мать за хозяйством присмотрит, а потом сестренка подрастет. Женюсь, потому
без бабы какое же хозяйство...
- Хочешь богатым быть?
- Зачем богатым... И так проживем. Главное, не надо эту проклятую водку
пить... От нее все зло и по городам, и по деревням.
- Это ты верно, Сережка.
Шурка слушала все эти разговоры и только вздыхала. Она была уверена,
что сейчас бы поправилась, если бы попала в деревню.
- Конечно, поправилась бы, - уверял Сережка. - У нас вон какие здоровые
деревенские девки. Не чета фабричным...
- Это уж конечно... Где же фабричным... синявки какие-то!
Рыжий Васька и косой Петька давно примирились с "деревенским
пирожником", тем более что он частенько выручал их от разных неприятностей.
Молодые люди любили погулять и скоро узнали дорогу в портерные и трактиры.
Из-за этих удовольствий как-то и работа не выходила в срок, и Кирилыч
ворчал, а Парасковья Ивановна грозила, что прогонит.
- Вон какие лбы выросли, - ворчала она. - Пора и своим умом жить.
Сегодня обрадовались, завтра обрадовались, а кто работать будет?
Фома Павлыч угрюмо отмалчивался, потому что сам встречался в трактире с
своими подмастерьями. Кирилыч "срывал" в год раз и пропадал недели на две. В
конце концов, самым надежным человеком в мастерской оставался Сережка. Через
три года он уже выучился работать, как настоящий мастер, и только робел
немного, когда приходилось снимать мерки и выкраивать товар... Как раз
ошибешься!
- Ты уж того, Сережка, постарайся, - говорил Фома Павлыч все чаще и
чаще. - Понимаешь? Потому как есть настоящий мастер Фома Павлыч Тренькин и
не желаю оказывать себя свиньей... У меня своя сапожная линия. Ежеминутно...
И Сережка старался. От работы и житья в подвале он сильно похудел,
вытянулся, и в лице его появилась какая-то скрытая озлобленность, как и у
других мастеровых. Он так же бегал в опорках и в грязном фартуке, а по
праздникам одевался уже совсем по-городски - в пиджак, суконный картуз и
суконные брюки. Верхом торжества в этом городском костюме были резиновые
калоши, подержанное осеннее драповое пальто и зонтик. Когда дядя Василий
увидел его в первый раз в таком костюме, то невольно проговорил:
- Ну, теперь, Сережка, ничего тебе не остается, как жениться. Да... Вот
тебе и выйдет вся деревня.
Наконец прошли и пять лет. За последние годы Сережка успел кое-что
отложить себе и заявил в день своего мастерового совершеннолетия Фоме
Павлычу:
- Хозяин, теперь мы с тобой в расчете...
- Ну?
- Значит, еду к себе в деревню...
- Спасибо здешнему дому - пойду к другому? Ежеминутно...
Фома Павлыч страшно обиделся и побежал сейчас же жаловаться дяде
Василию. Тот его выслушал, почесал в затылке и проговорил:
- Ничего не поделаешь, Фома Павлыч... Сколько волка ни корми, а он все
в лес смотрит.
- А я-то как без него останусь? Вот так ежеминутно... Паша как
услыхала, так и заревела... Он у нас родным жил. Все его жалеют. Главное -
непьющий, в аккурате всегда.
Сережка простился со всеми как следует. Больше всех горевала о нем
Шурка, которой было уже десять лет. Она горевала молча и старалась не
смотреть на Сережку.
- В крестьяне запишешься? - спрашивая дядя Василий.
- В крестьяне... Зимой сапоги буду шить.
- Та-ак... Что же, дело невредное. С богом... Ужо в гости к тебе
приедем с Фомой Павлычем...
- Милости просим... Ну, прощайте, да не поминайте лихом.
Катерина Ивановна и Парасковья Ивановна плакали о нем, как о родном.
Дело было осенью, когда уже начались дожди и дни делались короткими. По
вечерам в мастерской частенько вспоминали Сережку и завидовали ему, особенно
Фома Павлыч.
- Теперь страда кончилась, все с хлебом, - говорил он с каким-то
ожесточением. - Свадьбы играют... Пиво свое домашнее, закуска всякая тоже
своя, а водку покупают прямо ведрами. Ежеминутно... Эх, жисть!
Можно себе представить общее изумление, когда ровно через три недели,
поздно вечером, в мастерскую вошел Сережка.
- Ты это откуда взялся-то? - удивился Фома Павлыч. - Вот так фунт!
- Где был, там ничего не осталось, - уклончиво ответил Сережка.
Вечером у дяди Василия был устроен настоящий пир. Сережка купил за
собственные деньги водки, пива и разной закуски. Угощались дядя Василий и
Фома Павлыч с женами и Кирилыч.
- Эх, брат, как же это ты так, то есть ошибку дал? - спрашивал дядя
Василий. - Мы-то тебе тут завидуем, а ты вот он.
- Скучно показалось, дядя... Точно чужая вся деревня... И все люди
точно чужие. Пожил, посмотрел, и потянуло меня опять в город... Главная
причина, делать мне там нечего цельную зиму. Какие в деревне сапоги - одно
званье, что сапог. Даже по ночам просыпался: так и вижу всех живыми - Фому
Павлыча, дядю Василия, Кирилыча... Ну, так и порешил... Значит, уж такая
линия вышла!.. Шурку вот все жалел...
---------------------------------------------------------------------
Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. Избранные произведения для детей
Государственное Издательство Детской Литературы, Москва, 1962
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Наступил короткий зимний вечер. Падал мягкий, пушистый снежок. Целые
Две недели страшный бушевал буран, сменившийся оттепелью. Но в избушке
Рукобитова было и сыро, и холодно. По вечерам долго сидели без огня,
сумерничали, чтобы напрасно не изводить свет, который давала дешевенькая
сальная свеча. Дарья, жена Рукобитова, в потемках перемывала горшки да
плошки, а бабушка Денисиха вечно сидела на своей лавке с прялкой и без конца
вытягивала нитку из кудели. Веретено мерно и ровно жужжало в ее старческих
руках, точно громадная муха. Это веретено занимало тощего, вечно голодного
котенка, который напрасно старался поймать его лапой, и внучка Михалку,
который от нечего делать валялся в сумерки на полатях. Бабушка Денисиха
любила поворчать, вернее сказать, - от старости начала думать вслух. Так и
теперь под жужжанье своего веретена она говорила:
- Вот и слава богу и до рождественского сочельника дожили... Добрые
люди сегодня-то до вечерней звезды не едят...
- А нам и завтра разговеться будет нечем... - сердито отозвалась от
своей печки Дарья. - Одна картошка осталась, да и той в обрез хватит на
всех.
В руках Дарьи горшки уныло звенели, стукаясь друг о друга, точно и они
жаловались на голод. А тут еще Михалко с своих полатей жалобным голосом
несколько раз повторял:
- Мамынька, звезда-то уж взошла... Дай хлебца...
- Отстань, смола! - ворчала Дарья, глотая слезы. - Вот ужо отец
придет...
Рукобитовы вообще жили бедно, а нынешний праздник застал их совсем
голодными. Случилось это благодаря бушевавшему целые две недели бурану,
когда нельзя было работать на промыслах. Праздник являлся горькой обидой,
освещая огнем тяжелую домашнюю нищету.
- У штегеря* Маныкина третьего дня барана закололи, - рассказывал
Михалко с полатей. - Лавочник привез с ярманки целый стяг говядины** да
десять свиных туш... Ей-богу! Своими глазами видел. Свиньи-то
жирные-прежирные, кожа лопается от жиру... Уж лучше этого нет, как шти со
свининой... Одного жиру в горшке целый вершок накипит.
______________
* Штегер (правильно: штейгер) - горный техник, заведующий рудными
работами.
** Стяг говядины - мясная туша.
- Не мы одни бедуем, - думала вслух бабушка Денисиха. - У других-то и
картошки нет, а у тебя свинина на уме... Глупый ты, Михалко.
- И то глупый, - ворчала Дарья. - Без того тошно, а он еще выдумки
выдумывает... Вот отец придет, может, што и раздобудет к празднику в
лавочке.
"Задолжали мы в лавочке-то по горло... - думала бабушка Денисиха,
вздыхая. - А лавочники ноне немилостивые..."
- Мамынька, запали свечку... - просил Михалко.
- Отвяжись, сера горючая!
Темно. Жужжит веретено у бабушки, точно и оно жалуется на плохие
времена. Избушка в буран совсем выстыла, а затоплять пустую печь совестно.
Михалко кутается в рваную шубенку и чутко прислушивается к каждому шороху на
улице. Вот придет отец и что-нибудь принесет. Уж отец добудет! С тем пошел,
чтобы не вернуться с пустыми руками.
- Идет!.. - крикнул Михалко, заслышав скрип снега на улице.
Дарья тоже услышала и различила, что муж идет не один.
"Кого еще нелегкая несет об этакую пору?" - сердито подумала она,
зажигая сальный огарок.
Шаги приближались. Вот они уже во дворе, вот заскрипели ступеньки на
крыльце, вот распахнулась дверь... Вошли два мужика. Один, отец Михалки,
молча положил на стол ковригу ржаного хлеба, а другой остался у двери.
- Ну, вот вам и розговенье, - проговорил отец Михалки. - Яков, проходи
да садись. Гость будешь...
Дарья не могла удержаться и тихо заплакала.
Рукобитов и его гость походили друг на друга, как все промысловые
рабочие. Среднего роста, худощавые, с жиденькими бородками мочального цвета,
в рваных полушубках, запачканных желтой приисковой глиной, в разношенных
валенках. Заслышав всхлипывания жены, Рукобитов рассердился.
- О чем хнычешь-то? - крикнул он. - А того не знаешь, что утро вечера
мудренее...
- Я ничего не говорю, Иван Герасимович, - оправдывалась Дарья,
сдерживая слезы. - Только обидно, што на дворе праздник, а у нас...
- Перестань, жена, - уже ласково проговорил Рукобитов, - не радуйся -
нашел, не тужи - потерял... А розговенье мы себе добудем. Верно говорю,
Яков?
- Добудем и розговенье... - мрачно ответил Яков, почесывая затылок.
- Ну-ко, хозяйка, свари нам картошки, - командовал Рукобитов. - Закусим
- и того... да... пойдем, значит, свое розговенье добывать. - Помолчав
немного, он продолжал: - Вся причина, значит, в штегере Ермишке... Все от
него вышло... Привязался он к нам, пьяница... И сегодня пьяный по улицам
ходил. К нам приставал, просил, просил рубль на водку, а то, говорит, вы
меня попомните.
- Ох, господи, господи... - стонала бабушка Денисиха. - Вот в глазах
стыда-то нет. Рупь-целковый... а? А где его взять!
- Ничего, бабушка, мы и без него обойдемся, - говорил Яков. - Мы и без
него обойдемся. Пужает нас новым начальством, грит, новый управитель анжинер
на промысла назначен, и все будет строго. Ему это на руку, пьянице...
Подлаживается к начальству. А кто ему даст на водку, он ничего не видит и не
слышит, а нас гонит с работы.
- Змей он, и больше ничего, - сердился Рукобитов.
Дарья затопила печь и приставила к огню горшок с картошкой. Она поняла,
о каком розговенье говорит муж, и вперед жалела Михалку, которому придется
поработать в шахте, может быть, всю ночь. Велик ли еще мальчонко, всего-то
десятый год пошел. Ах, бедность, бедность!
Рукобитов с Яковом делали необходимые приготовления. Внимательно
осмотрели плетенную из черемухи корзину, в которой поднимали золотоносную
руду из шахты, еще более тщательно осмотрели десятисаженный канат, на
котором эту корзину спускать и поднимать. Все было в порядке.
Михалко тоже понимал, в чем дело, но молчал.
Горячая картошка была съедена живо. Дарья почти всю свою порцию отдала
Михалке.
О том, куда все шли, никто не говорил. Это уж такая примета, что
нехорошо болтать вперед о таком деле, которое еще неизвестно чем кончится.
Рукобитов даже пожалел, что вперед похвастался будущим розговеньем. Вон
Михалко, кажется, - не велик, а небось молчит, точно его дело и не касается.
Когда уходили мужики, Дарья сунула за пазуху Михалке большую краюшку
хлеба.
Выйдя из избы, компания разделилась: Яков взвалил на себя всю "снасть",
то есть канат, корзину, лопаты, кайло, небольшой ломик, топор, и пошел
направо, чтобы пробраться к шахте задворками, где никто не увидит, а
Рукобитов с Михалкой отправились прямо селеньем.
- Убродисто теперь задворками-то, - заметил Рукобитов. - Вон сколько
снегу намело.
Они прошли улицу, спустились к заводской плотине, ниже которой
горбились крыши длинных корпусов золотопромышленной фабрики, и пересекли
небольшую площадку, на которую выходил господский дом, где жил инженер,
управляющий промыслами. Вся фабрика тонула в темноте, не дымила высокая
железная труба, а господский дом был ярко освещен.
- Светленько живет новый наш анжинер... - заметил Рукобитов. - Вон
сколько огня запалил.
Михалко молчал. Он с трудом шагал за отцом в своих разношенных
валенках, болтавшихся на ногах. После сытой еды его клонило ко сну. Отец это
заметил и старался его развлечь разговором.
- Ночку сегодня поработаем, Михалко, бог даст, добудем пудиков двадцать
руды... Потапыч обещал вперед дать деньжонок. Ну, завтра и купим свинины...
Любишь свинину? То-то... Такие шти мать нам запузырит, что жиру и не
продуешь.
- Я люблю куском макать в жир... Скусно.
- Вот-вот... Уж на што скуснее. Дух какой по всей избе пойдет от
горячих-то штец.
Глухоозерские золотые промысла занимали в Среднем Урале громадную
площадь почти в шестьдесят квадратных верст. Они существовали уже больше ста
лет и славились как одно из богатейших месторождений золота. Земля
принадлежала казне, а прежде золото разрабатывалось казной, но в последние
сорок лет этот способ добычи золота нашли невыгодным, и промысла были отданы
в долгосрочную аренду одной компании. На промыслах были добыты сотни пудов
золота, а селенье, раскиданное по берегу Глухого озера и по течению
вытекавшей из него речонки, отличалось большой бедностью. Добытые богатства
не оставались на месте, а уходили куда-то в Питер, где жили члены компании.
Население было все промысловое и жило только той работой, которую
давала компания. Но, к сожалению, население увеличилось, а работы не
прибавлялось. Особенно тяжело приходилось по зимам, когда открытые работы,
где золото вымывалось из золотоносных песков, прекращались, и продолжали
действовать одни шахты, где разрабатывалось жильное золото, то есть золото,
заключенное в кварцевых прослойках.
Между прочим, компания отдавала от себя в аренду небольшие участки
частным предпринимателям, то есть своим же рабочим. Но получить такой
участок бедному рабочему, как Рукобитов или Яков, было очень трудно. Нужда
заставляла по зимам прибегать к тайной добыче золота, то есть золотоносного
кварца, который сбывался состоятельным арендаторам, а уж те выдавали его за
свой и промывали на компанейской фабрике. Именно таким арендатором был
Потапыч, у которого уже несколько лет работала арендованная у компании шахта
"Рублиха" и которому продавали тайно добытый золотоносный кварц.
Рукобитов и Михалко вышли на берег Глухого озера, а потом свернули на
лесную дорожку, по которой зимой возили дрова. Михалке сегодня казалось, что
уж очень далеко идти до их тайной шахты, точно кто ее отодвинул. Снег
продолжал падать, и ночная темнота точно сгущалась. Рукобитов несколько раз
останавливался и прислушивался. На грех мастера нет, и можно было
встретиться с кем-нибудь из штейгеров, преследовавших тайную разработку
золотоносных жил.
- Здесь... - шепотом проговорил Рукобитов останавливаясь.
В стороне от дороги рос тощий еловый лесок, жидкий березняк и кусты
рябины. Приходилось дальше брести прямо по снегу без всякой дороги.
Рукобитов заравнивал за собой следы сломанной еловой веткой.
Они пришли к шахте не прямо, а сделали, на всякий случай, обход, путая
оставшиеся в снегу следы.
- Здесь... - опять шепотом сказал Рукобитов, рассматривая свежие следы
по снегу. - Э-э, Яков-то нас обогнал. Он прямиком прошел...
Действительно, Яков уже сидел у шахты, поджидая компаньонов. Он страшно
устал и встретил их молча.
- Садись, Михалко, надо малость передохнуть, - предлагал шепотом
Рукобитов.
Место для тайной шахты выбрано было очень искусно, среди мелкой лесной
поросли, так что можно было пройти в двух шагах и ничего не заметить. А
сейчас, кроме того, все было завалено кругом глубоким снегом.
- Эх, кабы не буран... - жалел Яков, почесывая в затылке. - Сидели бы
жизни. Он лелеял эту мысль и любил поверять ее только одной Шуре.
- Ты только никому не говори... - просил он ее.
- А тебя поймают дорогой...
- Я руки искусаю... Палкой буду драться.
В мастерской Сережка освоился быстро. Работа была нетрудная. Пока он
сучил шнурки для дратвы, приделывал к концам щетинки, натирал варом; потом
Кирилыч научил его замачивать кожу и класть заплатки на женские ботинки. В
первый же праздник рыжий Ванька его поколотил, но не со злости, а так, как
бьют всех новичков.
- Нас еще не так дубасили, - объяснил он плакавшему Сережке. - А ты
просто пирожник...
Кривой Петька изображал собой публику.
- Дай ему еще хорошего раза, Ванька, - поощрял он приятеля. - Ишь какие
слезы распустил, пирожник...
Фома Павлыч и Кирилыч совсем не обижали Сережку, и последний убедился,
что в городе не все злые. Парасковья Ивановна даже жалела его, когда по
праздникам сидел один в мастерской.
- Ты бы хоть на улицу шел с ребятами поиграть...
- Они дерутся.
- А ты им сдачи давай.
- Они больше меня...
Праздники для Сережки были истинным мучением. Делать было нечего, и его
заедала мысль о своей деревне. Он пробовал выходить на улицу, но, кроме
неприятностей, из этого ничего не получалось. По шоссе бродила без цели и
толку громадная толпа народа. Все галдели, толкались, кричали. К вечеру
появлялись пьяные, и начинались драки. Фабричные ребятишки шныряли в этой
праздничной толпе, как воробьи, затевая свои драки, шалости и редко игры.
Эти изможденные, бледные дети не умели играть... Сережку удивляло, что все
они какие-то злые. Он или сидел в мастерской, или уходил к дяде Василию
играть с Шурой.
- Чудной он какой-то, - жаловалась сестре Парасковья Ивановна. - На
других ребят и не походит совсем...
- Погоди, привыкнет - такой же будет. Деревенское-то все соскочит...
Тоскует все.
- Тих уж очень...
К вечеру Фома Павлыч возвращался домой всегда выпивши. В праздники ему
разрешалось выпить, и Парасковья Ивановна не ворчала. Он садился у стола и
кричал:
- Сережка, как ты меня понимаешь... а? Говори: "Сапожный мастер Фома
Павлыч Тренькин..." Так? Рраз... Второе: "Где учился Тренькин?" У немца
Адама Адамыча... Немец был правильный. Так... А почему? Потому, что он
немец... А про русского сапожника говорят прямо: "Пьян, как сапожник".
Хха... Ежеминутно!..
Под пьяную руку Фома Павлыч непременно кому-нибудь завидовал - то немцу
Адаму Адамычу, у которого прожил в учениках шесть лет, то дяде Василию,
который получает жалованье, как чиновник, то деревенским мужикам, которые
живут помещиками...
- Сережка, ведь лучше в деревне... а?
- Лучше...
- Вот то-то... Это только название, что мужик. А как он живет-то, этот
самый мужик?
- Всяко живут, Фома Павлыч... Разные мужики бывают. Которые совсем
хорошо, которые ровненько, а которые и совсем худо.
- Худо? А сколько ден в году твой мужик работает? Только летом, и то с
передышкой... Обсеялись - жди страды, отстрадовали - лежи целую зиму на
печи. Ну, съездит помолотить, на мельницу, за дровами там - только и всего.
Мы-то вот целый год дохнем над работой, а мужику что... Брошу я свою
мастерскую и уеду в деревню жить. Будет у меня пашенка, лошаденка,
коровенка, огородишко... главное - все свое. Никому Тренькин не обязан...
Так, Сережка? Дядя-то Василий правду говорит, что мы есть самые пропащие
люди. Денег зарабатываем бугры, а какая цена нашим деньгам: что нажил, то и
прожил, а у самого опять ничего.
Иногда заходил дядя Василий. Он тоже немного выпивал в праздник и любил
поговорить о деревне и правильной жизни. Выпивши, дядя Василий непременно
начинал жалеть свою Шурку и даже плакал. С Сережкой он держал себя строго и
спрашивал каждый раз Фому Павлыча:
- Ну, как мой племяш? Не балует?..
Все почему-то не доверяли Сережке и ждали, что вот-вот он выкинет
какую-нибудь штуку. Эти подозрения скоро оправдались. Подметила дело своим
бабьим глазом Парасковья Ивановна. В углу на печи начали появляться корки
черного хлеба. Потом они исчезали. Парасковья Ивановна принялась выслеживать
Сережку и скоро открыла припрятанные им сухари.
- Это он себе на дорогу готовит, - сообразила она. - Ах, прокурат... Уж
эти тихонькие!..
Дальше открыла она, что Сережка устроил себе из старой рубахи и разного
тряпья настоящую котомку. Когда Сережка укладывался спать, она потихоньку
приносила эту котомку и показывала мужу.
- Что же, правильно, - сообразил Фома Павлыч. - Провиант есть... Теперь
остается только забрать спичек и нож... Без этого невозможно... Малый-то
серьезный.
Приготовлялся Сережка к бегству очень медленно, почти всю зиму. Он
уносил из-за еды по кусочку хлеба и сушил на печке. А потом, как говорил
Фома Павлыч, явилась коробка шведских спичек. Мать оставила Сережке пятак, и
он стратил на спичку "родную копейку". Все дело оставалось в ноже. На четыре
копейки его не купишь, а украсть нехорошо.
- Ну, как нож положит в котомку, тогда его и накроем, - решил Фома
Павлыч. - Закон требует порядку... Ежеминутно.
Около масленицы в котомке появился и нож.
- Шабаш, брат! - заявил Фома Павлыч. - Теперь надо будет позвать дядю
Василия. Его дело... Мы его не обижали.
В решительную минуту Катерина Ивановна невольно пожалела Сережку. Дядя
Василий бить будет.
Роковой день наступил. Это было как раз воскресенье перед масленицей.
Позвали дядю Василия. Парасковья Ивановна принесла котомку, к которой уже
были пришиты ременные лямки.
- Это что такое? - громко спросил дядя Василий.
Сережка даже весь побелел и только взглянул с немым укором на
Парасковью Ивановну.
Расправа произошла тут же, в мастерской. Дядя Василий больно прибил
Сережку, а потом высек. Рыжий Ванька помогал ему от чистого сердца. Сережка
даже не кричал, а только мычал от боли.
- Я тебя выучу, змееныш! - кричал дядя Василий, не помня себя от
злости. - Тебе добра хотят, а ты что затеял?!
Он опять хотел бить Сережку, но вступилась Парасковья Ивановна и не
дала.
- Поучили, и будет, - уговаривала она, удерживая дядю Василия. - Мал
еще, ну и глупит... Мы свое думаем, а он свое.
Первой мыслью Сережки после наказания было поджечь мастерскую Фомы
Павлыча и этим устранить причину всякого зла в корне. Но так как, кроме
мастерской, мог сгореть весь дом, а главное, деревянный флигель, в котором
жила маленькая Шурка, то эта мысль заменилась другой - идти и утопиться в
Неве. Последнего приходилось подождать, потому что сейчас Нева была покрыта
льдом, а бросаться в прорубь Сережка не желал. Он боялся холодной, ледяной
воды.
Всю масленицу Сережка просидел дома и ни за что не хотел показываться
ни на дворе, ни на улице. Ему казалось, что все будут указывать на него
пальцами и говорить:
- Вот это тот самый Сережка, который хотел убежать к себе в деревню и
которого дядя Василий высек...
В прощеный день на масленице пришла Катерина Ивановна и сказала:
- Ты это что же, Сережка, и глаз к нам не кажешь... Шурка без тебя вот
как стосковалась. Пойдем.
Сережка боялся идти к дяде Василию, но ему хотелось видеть Шурку, о
которой он уже соскучился. Скрепя сердце он пошел за теткой. К счастию, дяди
Василия не оказалось дома. Шурка страшно ему обрадовалась и сделала строгий
выговор:
- Ты папы не бойся, - уверяла она. - Он добрый...
- Ну, не всякое лыко в строку, - говорила Катерина Ивановна, оправдывая
мужа. - Мало ли что бывает... Тоже и то сказать, Сережка, что и ты неправ.
Хоть бы Шурку пожалел: убежал бы, а она с кем стала бы играть?
Сережке вдруг сделалось легче, точно свалилась гора с плеч. Да, он
действительно забыл о маленькой, больной Шурке.
- Это ты от меня хотел убежать, - плаксиво говорила девочка. - Ты
нехороший...
Сережка плакал, потому что ему было жаль и своей деревни, и больной
городской девочки.
Время шло. Проходили дни, недели, месяцы... Сережка продолжал думать о
деревне и мечтал о том блаженном времени, когда сделается совсем большим и
вернется домой.
Через два года он стал получать уже маленькое жалованье, а потом
зарабатывал кое-что в свободное праздничное время. Сколько было радости,
когда он мог послать матери первые заработанные три рубля.
- Ну, вот, молодец! - похвалил дядя Василий. - Кто родителей помнит,
того бог не забывает. А в деревню хочешь уйти?
- И уйду, дядя, как только буду большим.
Теперь Сережка уж не боялся дяди Василия и говорил с ним смело. Дядя
Василий сам любил поговорить о деревне и правильной жизни.
- Отчего же ты, дядя, не уедешь в деревню? - удивлялся Сережка.
- А так... Привык здесь, а там я уж чужой, как выдернутый зуб. Какой я
буду мужик, ежели меня по крестьянству определить... Курам на смех. А на
фабрике-то я дома... А главное, не один я тут - большие нас тыщи народу. На
людях и смерть красна... Который человек ежели без ошибки, так всегда можно
жить и даже очень превосходно.
Из Сережки рос серьезный трудолюбивый мальчик, так что дядя Василий
говорил про него:
- Ну, этот далеко пойдет. Он нам всем утрет нос... Много в нем этой
самой деревенской силы.
Фома Павлыч только потряхивал головой. Что же, действительно парень
хороший, хоть куда. Вырастет - вот какой работник будет.
Лучшим развлечением Сережки по-прежнему оставалась больная Шурка,
которая тоже выросла, но не поправилась. Она была такая же бледная и так же
плохо ходила. Сережка играл с ней, как маленький. Теперь Катерина Ивановна
души в нем не чаяла и принимала, как дорогого гостя. Она выросла в городе и
тоже любила послушать рассказы Сережки о деревне.
- Что ты там делать-то будешь, Сережка? - спрашивала она.
- А все... Землю пахать, сеять, сено косить. Я природный крестьянин, и
мне сейчас должно общество надел дать. Ну, лошаденку заведу, коровку... Пока
мать за хозяйством присмотрит, а потом сестренка подрастет. Женюсь, потому
без бабы какое же хозяйство...
- Хочешь богатым быть?
- Зачем богатым... И так проживем. Главное, не надо эту проклятую водку
пить... От нее все зло и по городам, и по деревням.
- Это ты верно, Сережка.
Шурка слушала все эти разговоры и только вздыхала. Она была уверена,
что сейчас бы поправилась, если бы попала в деревню.
- Конечно, поправилась бы, - уверял Сережка. - У нас вон какие здоровые
деревенские девки. Не чета фабричным...
- Это уж конечно... Где же фабричным... синявки какие-то!
Рыжий Васька и косой Петька давно примирились с "деревенским
пирожником", тем более что он частенько выручал их от разных неприятностей.
Молодые люди любили погулять и скоро узнали дорогу в портерные и трактиры.
Из-за этих удовольствий как-то и работа не выходила в срок, и Кирилыч
ворчал, а Парасковья Ивановна грозила, что прогонит.
- Вон какие лбы выросли, - ворчала она. - Пора и своим умом жить.
Сегодня обрадовались, завтра обрадовались, а кто работать будет?
Фома Павлыч угрюмо отмалчивался, потому что сам встречался в трактире с
своими подмастерьями. Кирилыч "срывал" в год раз и пропадал недели на две. В
конце концов, самым надежным человеком в мастерской оставался Сережка. Через
три года он уже выучился работать, как настоящий мастер, и только робел
немного, когда приходилось снимать мерки и выкраивать товар... Как раз
ошибешься!
- Ты уж того, Сережка, постарайся, - говорил Фома Павлыч все чаще и
чаще. - Понимаешь? Потому как есть настоящий мастер Фома Павлыч Тренькин и
не желаю оказывать себя свиньей... У меня своя сапожная линия. Ежеминутно...
И Сережка старался. От работы и житья в подвале он сильно похудел,
вытянулся, и в лице его появилась какая-то скрытая озлобленность, как и у
других мастеровых. Он так же бегал в опорках и в грязном фартуке, а по
праздникам одевался уже совсем по-городски - в пиджак, суконный картуз и
суконные брюки. Верхом торжества в этом городском костюме были резиновые
калоши, подержанное осеннее драповое пальто и зонтик. Когда дядя Василий
увидел его в первый раз в таком костюме, то невольно проговорил:
- Ну, теперь, Сережка, ничего тебе не остается, как жениться. Да... Вот
тебе и выйдет вся деревня.
Наконец прошли и пять лет. За последние годы Сережка успел кое-что
отложить себе и заявил в день своего мастерового совершеннолетия Фоме
Павлычу:
- Хозяин, теперь мы с тобой в расчете...
- Ну?
- Значит, еду к себе в деревню...
- Спасибо здешнему дому - пойду к другому? Ежеминутно...
Фома Павлыч страшно обиделся и побежал сейчас же жаловаться дяде
Василию. Тот его выслушал, почесал в затылке и проговорил:
- Ничего не поделаешь, Фома Павлыч... Сколько волка ни корми, а он все
в лес смотрит.
- А я-то как без него останусь? Вот так ежеминутно... Паша как
услыхала, так и заревела... Он у нас родным жил. Все его жалеют. Главное -
непьющий, в аккурате всегда.
Сережка простился со всеми как следует. Больше всех горевала о нем
Шурка, которой было уже десять лет. Она горевала молча и старалась не
смотреть на Сережку.
- В крестьяне запишешься? - спрашивая дядя Василий.
- В крестьяне... Зимой сапоги буду шить.
- Та-ак... Что же, дело невредное. С богом... Ужо в гости к тебе
приедем с Фомой Павлычем...
- Милости просим... Ну, прощайте, да не поминайте лихом.
Катерина Ивановна и Парасковья Ивановна плакали о нем, как о родном.
Дело было осенью, когда уже начались дожди и дни делались короткими. По
вечерам в мастерской частенько вспоминали Сережку и завидовали ему, особенно
Фома Павлыч.
- Теперь страда кончилась, все с хлебом, - говорил он с каким-то
ожесточением. - Свадьбы играют... Пиво свое домашнее, закуска всякая тоже
своя, а водку покупают прямо ведрами. Ежеминутно... Эх, жисть!
Можно себе представить общее изумление, когда ровно через три недели,
поздно вечером, в мастерскую вошел Сережка.
- Ты это откуда взялся-то? - удивился Фома Павлыч. - Вот так фунт!
- Где был, там ничего не осталось, - уклончиво ответил Сережка.
Вечером у дяди Василия был устроен настоящий пир. Сережка купил за
собственные деньги водки, пива и разной закуски. Угощались дядя Василий и
Фома Павлыч с женами и Кирилыч.
- Эх, брат, как же это ты так, то есть ошибку дал? - спрашивал дядя
Василий. - Мы-то тебе тут завидуем, а ты вот он.
- Скучно показалось, дядя... Точно чужая вся деревня... И все люди
точно чужие. Пожил, посмотрел, и потянуло меня опять в город... Главная
причина, делать мне там нечего цельную зиму. Какие в деревне сапоги - одно
званье, что сапог. Даже по ночам просыпался: так и вижу всех живыми - Фому
Павлыча, дядю Василия, Кирилыча... Ну, так и порешил... Значит, уж такая
линия вышла!.. Шурку вот все жалел...
---------------------------------------------------------------------
Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. Избранные произведения для детей
Государственное Издательство Детской Литературы, Москва, 1962
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Наступил короткий зимний вечер. Падал мягкий, пушистый снежок. Целые
Две недели страшный бушевал буран, сменившийся оттепелью. Но в избушке
Рукобитова было и сыро, и холодно. По вечерам долго сидели без огня,
сумерничали, чтобы напрасно не изводить свет, который давала дешевенькая
сальная свеча. Дарья, жена Рукобитова, в потемках перемывала горшки да
плошки, а бабушка Денисиха вечно сидела на своей лавке с прялкой и без конца
вытягивала нитку из кудели. Веретено мерно и ровно жужжало в ее старческих
руках, точно громадная муха. Это веретено занимало тощего, вечно голодного
котенка, который напрасно старался поймать его лапой, и внучка Михалку,
который от нечего делать валялся в сумерки на полатях. Бабушка Денисиха
любила поворчать, вернее сказать, - от старости начала думать вслух. Так и
теперь под жужжанье своего веретена она говорила:
- Вот и слава богу и до рождественского сочельника дожили... Добрые
люди сегодня-то до вечерней звезды не едят...
- А нам и завтра разговеться будет нечем... - сердито отозвалась от
своей печки Дарья. - Одна картошка осталась, да и той в обрез хватит на
всех.
В руках Дарьи горшки уныло звенели, стукаясь друг о друга, точно и они
жаловались на голод. А тут еще Михалко с своих полатей жалобным голосом
несколько раз повторял:
- Мамынька, звезда-то уж взошла... Дай хлебца...
- Отстань, смола! - ворчала Дарья, глотая слезы. - Вот ужо отец
придет...
Рукобитовы вообще жили бедно, а нынешний праздник застал их совсем
голодными. Случилось это благодаря бушевавшему целые две недели бурану,
когда нельзя было работать на промыслах. Праздник являлся горькой обидой,
освещая огнем тяжелую домашнюю нищету.
- У штегеря* Маныкина третьего дня барана закололи, - рассказывал
Михалко с полатей. - Лавочник привез с ярманки целый стяг говядины** да
десять свиных туш... Ей-богу! Своими глазами видел. Свиньи-то
жирные-прежирные, кожа лопается от жиру... Уж лучше этого нет, как шти со
свининой... Одного жиру в горшке целый вершок накипит.
______________
* Штегер (правильно: штейгер) - горный техник, заведующий рудными
работами.
** Стяг говядины - мясная туша.
- Не мы одни бедуем, - думала вслух бабушка Денисиха. - У других-то и
картошки нет, а у тебя свинина на уме... Глупый ты, Михалко.
- И то глупый, - ворчала Дарья. - Без того тошно, а он еще выдумки
выдумывает... Вот отец придет, может, што и раздобудет к празднику в
лавочке.
"Задолжали мы в лавочке-то по горло... - думала бабушка Денисиха,
вздыхая. - А лавочники ноне немилостивые..."
- Мамынька, запали свечку... - просил Михалко.
- Отвяжись, сера горючая!
Темно. Жужжит веретено у бабушки, точно и оно жалуется на плохие
времена. Избушка в буран совсем выстыла, а затоплять пустую печь совестно.
Михалко кутается в рваную шубенку и чутко прислушивается к каждому шороху на
улице. Вот придет отец и что-нибудь принесет. Уж отец добудет! С тем пошел,
чтобы не вернуться с пустыми руками.
- Идет!.. - крикнул Михалко, заслышав скрип снега на улице.
Дарья тоже услышала и различила, что муж идет не один.
"Кого еще нелегкая несет об этакую пору?" - сердито подумала она,
зажигая сальный огарок.
Шаги приближались. Вот они уже во дворе, вот заскрипели ступеньки на
крыльце, вот распахнулась дверь... Вошли два мужика. Один, отец Михалки,
молча положил на стол ковригу ржаного хлеба, а другой остался у двери.
- Ну, вот вам и розговенье, - проговорил отец Михалки. - Яков, проходи
да садись. Гость будешь...
Дарья не могла удержаться и тихо заплакала.
Рукобитов и его гость походили друг на друга, как все промысловые
рабочие. Среднего роста, худощавые, с жиденькими бородками мочального цвета,
в рваных полушубках, запачканных желтой приисковой глиной, в разношенных
валенках. Заслышав всхлипывания жены, Рукобитов рассердился.
- О чем хнычешь-то? - крикнул он. - А того не знаешь, что утро вечера
мудренее...
- Я ничего не говорю, Иван Герасимович, - оправдывалась Дарья,
сдерживая слезы. - Только обидно, што на дворе праздник, а у нас...
- Перестань, жена, - уже ласково проговорил Рукобитов, - не радуйся -
нашел, не тужи - потерял... А розговенье мы себе добудем. Верно говорю,
Яков?
- Добудем и розговенье... - мрачно ответил Яков, почесывая затылок.
- Ну-ко, хозяйка, свари нам картошки, - командовал Рукобитов. - Закусим
- и того... да... пойдем, значит, свое розговенье добывать. - Помолчав
немного, он продолжал: - Вся причина, значит, в штегере Ермишке... Все от
него вышло... Привязался он к нам, пьяница... И сегодня пьяный по улицам
ходил. К нам приставал, просил, просил рубль на водку, а то, говорит, вы
меня попомните.
- Ох, господи, господи... - стонала бабушка Денисиха. - Вот в глазах
стыда-то нет. Рупь-целковый... а? А где его взять!
- Ничего, бабушка, мы и без него обойдемся, - говорил Яков. - Мы и без
него обойдемся. Пужает нас новым начальством, грит, новый управитель анжинер
на промысла назначен, и все будет строго. Ему это на руку, пьянице...
Подлаживается к начальству. А кто ему даст на водку, он ничего не видит и не
слышит, а нас гонит с работы.
- Змей он, и больше ничего, - сердился Рукобитов.
Дарья затопила печь и приставила к огню горшок с картошкой. Она поняла,
о каком розговенье говорит муж, и вперед жалела Михалку, которому придется
поработать в шахте, может быть, всю ночь. Велик ли еще мальчонко, всего-то
десятый год пошел. Ах, бедность, бедность!
Рукобитов с Яковом делали необходимые приготовления. Внимательно
осмотрели плетенную из черемухи корзину, в которой поднимали золотоносную
руду из шахты, еще более тщательно осмотрели десятисаженный канат, на
котором эту корзину спускать и поднимать. Все было в порядке.
Михалко тоже понимал, в чем дело, но молчал.
Горячая картошка была съедена живо. Дарья почти всю свою порцию отдала
Михалке.
О том, куда все шли, никто не говорил. Это уж такая примета, что
нехорошо болтать вперед о таком деле, которое еще неизвестно чем кончится.
Рукобитов даже пожалел, что вперед похвастался будущим розговеньем. Вон
Михалко, кажется, - не велик, а небось молчит, точно его дело и не касается.
Когда уходили мужики, Дарья сунула за пазуху Михалке большую краюшку
хлеба.
Выйдя из избы, компания разделилась: Яков взвалил на себя всю "снасть",
то есть канат, корзину, лопаты, кайло, небольшой ломик, топор, и пошел
направо, чтобы пробраться к шахте задворками, где никто не увидит, а
Рукобитов с Михалкой отправились прямо селеньем.
- Убродисто теперь задворками-то, - заметил Рукобитов. - Вон сколько
снегу намело.
Они прошли улицу, спустились к заводской плотине, ниже которой
горбились крыши длинных корпусов золотопромышленной фабрики, и пересекли
небольшую площадку, на которую выходил господский дом, где жил инженер,
управляющий промыслами. Вся фабрика тонула в темноте, не дымила высокая
железная труба, а господский дом был ярко освещен.
- Светленько живет новый наш анжинер... - заметил Рукобитов. - Вон
сколько огня запалил.
Михалко молчал. Он с трудом шагал за отцом в своих разношенных
валенках, болтавшихся на ногах. После сытой еды его клонило ко сну. Отец это
заметил и старался его развлечь разговором.
- Ночку сегодня поработаем, Михалко, бог даст, добудем пудиков двадцать
руды... Потапыч обещал вперед дать деньжонок. Ну, завтра и купим свинины...
Любишь свинину? То-то... Такие шти мать нам запузырит, что жиру и не
продуешь.
- Я люблю куском макать в жир... Скусно.
- Вот-вот... Уж на што скуснее. Дух какой по всей избе пойдет от
горячих-то штец.
Глухоозерские золотые промысла занимали в Среднем Урале громадную
площадь почти в шестьдесят квадратных верст. Они существовали уже больше ста
лет и славились как одно из богатейших месторождений золота. Земля
принадлежала казне, а прежде золото разрабатывалось казной, но в последние
сорок лет этот способ добычи золота нашли невыгодным, и промысла были отданы
в долгосрочную аренду одной компании. На промыслах были добыты сотни пудов
золота, а селенье, раскиданное по берегу Глухого озера и по течению
вытекавшей из него речонки, отличалось большой бедностью. Добытые богатства
не оставались на месте, а уходили куда-то в Питер, где жили члены компании.
Население было все промысловое и жило только той работой, которую
давала компания. Но, к сожалению, население увеличилось, а работы не
прибавлялось. Особенно тяжело приходилось по зимам, когда открытые работы,
где золото вымывалось из золотоносных песков, прекращались, и продолжали
действовать одни шахты, где разрабатывалось жильное золото, то есть золото,
заключенное в кварцевых прослойках.
Между прочим, компания отдавала от себя в аренду небольшие участки
частным предпринимателям, то есть своим же рабочим. Но получить такой
участок бедному рабочему, как Рукобитов или Яков, было очень трудно. Нужда
заставляла по зимам прибегать к тайной добыче золота, то есть золотоносного
кварца, который сбывался состоятельным арендаторам, а уж те выдавали его за
свой и промывали на компанейской фабрике. Именно таким арендатором был
Потапыч, у которого уже несколько лет работала арендованная у компании шахта
"Рублиха" и которому продавали тайно добытый золотоносный кварц.
Рукобитов и Михалко вышли на берег Глухого озера, а потом свернули на
лесную дорожку, по которой зимой возили дрова. Михалке сегодня казалось, что
уж очень далеко идти до их тайной шахты, точно кто ее отодвинул. Снег
продолжал падать, и ночная темнота точно сгущалась. Рукобитов несколько раз
останавливался и прислушивался. На грех мастера нет, и можно было
встретиться с кем-нибудь из штейгеров, преследовавших тайную разработку
золотоносных жил.
- Здесь... - шепотом проговорил Рукобитов останавливаясь.
В стороне от дороги рос тощий еловый лесок, жидкий березняк и кусты
рябины. Приходилось дальше брести прямо по снегу без всякой дороги.
Рукобитов заравнивал за собой следы сломанной еловой веткой.
Они пришли к шахте не прямо, а сделали, на всякий случай, обход, путая
оставшиеся в снегу следы.
- Здесь... - опять шепотом сказал Рукобитов, рассматривая свежие следы
по снегу. - Э-э, Яков-то нас обогнал. Он прямиком прошел...
Действительно, Яков уже сидел у шахты, поджидая компаньонов. Он страшно
устал и встретил их молча.
- Садись, Михалко, надо малость передохнуть, - предлагал шепотом
Рукобитов.
Место для тайной шахты выбрано было очень искусно, среди мелкой лесной
поросли, так что можно было пройти в двух шагах и ничего не заметить. А
сейчас, кроме того, все было завалено кругом глубоким снегом.
- Эх, кабы не буран... - жалел Яков, почесывая в затылке. - Сидели бы