Страница:
достоинства и недостатки каждой барки, тогда как мне они казались совершенно
одинаковыми...
На другой день я ходил около барок, когда по всему берегу пронесся
общий крик: "Вода на прибыль пошла..." Толпы народа бросились к реке. Где-то
вдали слышался неясный, глухой шум.
- Это вода идет, - объяснил Илья. - Пришло, видно, времечко нашей
кормилице Чусовой вскрываться... Вон как лед-то надулся! Сейчас тронется...
Вода быстро прибывала; лед отстал от берегов и дал несколько трещин.
Шум усиливался, точно по реке ползло громадное животное, с подавленным
шипеньем и свистом. Скоро весь лед зашевелился и образовалось несколько
свежих полыней, точно льдины были разорваны какой-то сильной рукой.
- Воду из Ревдинского пруда спустили, - объяснял Ермолай Антипыч. -
Чусовая иногда стоит долго, и вешняя вода может сбежать подо льдом. Чтобы
взломать лед, спускают воду из Ревдинского пруда.
Ревдинский завод стоит в верховьях Чусовой, и его громадный пруд служит
главным запасом воды для сплава по реке. Обыкновенно выпускается громадный
вал, который растягивается по реке верст на двести; это и есть тот паводок,
по которому сплавляются весенние караваны.
Через час картина пристани изменилась совершенно, точно все разом ожило
кругом с громким говором и веселым весенним шумом. По реке длинной вереницей
плыли льдины всевозможных форм: одни - желтые от весенней наледи, другие
точно были источены червями. На заворотах они сталкивались и лезли одна на
другую, образуя ледяные заторы; особенно сильно напирал лед на мысок, где
стояли барки; льдины, как живые, вылезали на песок и рассыпались здесь
сверкающими ледяными кристаллами и белым снежным порошком. В воздухе
потянула струя холода, а стоявший на Чусовой лес глухо зашумел. Откуда-то
взялись вороны, которые, с беспокойным карканьем, перелетали с льдины на
льдину.
- Ну, теперь нам самая горячая работа, только успевай поправляться, -
говорил Ермолай Антипыч. - Нужно завтра спустить все барки в воду и в три
дня нагрузить. Каждый час дорог! Ведь на каждую барку нужно положить грузу
тысяч пятнадцать пудов... На некоторых пристанях есть свои гавани, ну, там
успевают нагрузиться заблаговременно, а нам приходится грузить прямо в реке.
Вся пристань приняла совершенно праздничный вид. Все разоделись в
лучшее платье, какое у кого было. Пристанские мужики вырядились в ситцевые
новые рубахи и новые кафтаны, на бабах запестрели яркие сарафаны и кумачные
платки. Только не во что было разодеться бурлакам, которые пришли на
пристань издалека. Им, вероятно, сделалось еще тяжелей от этого чужого
праздника.
- Ох, скорее бы сплав, - говорил седой старик, глядя на реку.
- А что, дедушка, больно торопишься?
- Да как не торопиться-то, родимый... Время-то теперь какое стоит? День
прошел даром, - зимой неделя голодная... Как же? Пашня не ждет нашего брата,
пока мы валандаемся по пристаням-то... Вон скоро и Еремей-запрягальник...
Только ленивая соха в поле не выезжает к Еремею-то...
Еремей-запрягальник, то есть 1 мая, в жизни пахаря - великий день; им
открывается летняя крестьянская страда, от которой зависит заработок целого
года. Поэтому-то пришлые бурлаки-крестьяне и торопятся поскорее вернуться по
домам.
На другой день происходила "спишка" барок. До двух тысяч бурлаков
собралось на мысу. От барок к воде проведены были "склизни", то есть толстые
бревна, смазанные дегтем; по этим склизням барку и спихивали в воду. Крику и
суеты при таком важном событии было много. Барку с одной стороны сталкивали
"чегенями", то есть деревянными кольями, а с другой - удерживали толстыми
канатами, снастью. В воздухе висела стоголосая "Дубинушка", все лица были
оживлены, громкое эхо катилось далеко вниз по реке и гулко отдавалось на
противоположном берегу. Ермолай Антипыч с раннего утра был здесь, потому что
необходимо было поспеть везде, все предусмотреть, везде отдать необходимые
приказания. Крик рабочих и дружная бурлацкая песня на спишке - все это на
первый раз производило оглушающее впечатление, как на громадном пожаре, где
люди совсем потеряли голову и напрасно надрывают себя в бесцельной суете.
- Барку заело!.. - слышится крик десятка голосов около спихиваемой
барки. - Право плечо подчегенивай... Евмен, трави снасть-то!.. Навались ужо,
родимые!..
Сильнее других кричал сплавщик Илья, в одной рубахе бегая по барке,
которую "заело", то есть остановило при спуске по склизням. Десятки голосов
спорят и кричат во все горло; всякий лезет с своим советом, и никто не хочет
слушать. "Левое плечо заело!" - "Нет, льяло заело!" - "Ворот надо
подставить, Илья!" Барка сдвинута с платформы, на которой строилась, на
склизни, но дальше не идет.
- За самое днище держит! - слышатся голоса.
- Склизни смазать надо, робя...
Дело кончилось тем, что Илья обругал всех непрошеных советчиков, сам
слазал под барку и осмотрел, где ее заело. Подвели несколько клиньев, и
барка медленно сползла по склизням, вспенив воду широким валом. По реке
плыли редкие льдины, которые точно торопились поскорее уплыть от общей
суматохи.
Спущенную в воду барку сейчас же на канате подвели к магазинам с
металлами. С берега на борт было перекинуто несколько сходней; несколько сот
бурлаков уже ждали очереди начать нагрузку. Я забрался на носовую палубу,
чтобы посмотреть, как пойдет бурлацкая работа. Здоровый мужик с рыжей
бородой распоряжался все время, пока устраивали сходни; старик Илья подошел
ко мне и, вытирая вспотевший лоб платком, присел на какое-то бревно.
- Это сплавщик? - спросил я, указывая на рыжего мужика.
- Нет, сплавщик-то я, а рыжий мужик - водолив... Вавилом звать. Как
барку на воду спустили, тут уж водолив должен ее на себя принять, - вся
барка его. Течь где покажется, пакля вылезет из пазов, вода накопилась на
барке - все это наблюдает водолив...
- Значит, настоящий хозяин на барке водолив, а не сплавщик?
- Водолив, барин... Без его спросу никто не может войти на барку или
сойти, потому как он за все в ответе. А сплавщик - другое: вот теперь я
должен смотреть за нагрузкой, штобы правильно грузили, а то как раз барку
убьешь; потом я должен в целости представить барку до самого места... Это уж
мое дело...
Как только сходни были готовы, на барку бесконечной вереницей двинулись
бурлаки с тяжелыми ношами в руках. Барка Ильи, как лучшего сплавщика,
грузилась сортовым железом, то есть самым ценным материалом, который может
много потерять, если попадет в воду. Бурлаки, как муравьи, тащили на барку
связки всевозможной формы; среди топота сотен бурлацких ног и резкого лязга
нагружаемого железа трудно было расслышать человеческий голос. Илья едва
успевал распоряжаться, куда и как класть принесенное железо; скоро около
бортов и по средине барки образовались правильные кладки листового железа...
Барка медленно садилась все глубже: Илья постоянно справлялся с мерой осадки
и прикидывал опустившуюся часть бортов в воду при помощи деревянной наметки,
разделенной на вершки.
Вообще работа кипела. Красные, вспотевшие лица бурлаков, кряхтенье и
усталые движенья свидетельствовали о тяжелой работе, какая выпала на их
долю. Для непривычного человека два часа такой работы тяжелее целого
рабочего дня где-нибудь на пашне; тащить железную полосу весом в 3-4 пуда -
нужно силу, а потом и сноровку. Привычные к такой нагрузке пристанские
бурлаки только посмеивались, а крестьяне, которые были на сплаву в первый
раз, просто выбивались из сил. Почти целая наука существует о том, как легче
поднять такой-то сорт железа, как его легче тащить до барки и как класть на
место. Неопытный рабочий сначала напрасно обдерет себе до крови руки о
железо, а потом уж научится, как и что следует делать.
- Теперь у нас заварилась каша на целых три дня, - говорил Ермолай
Антипыч, когда пришел посмотреть, как грузится барка Ильи. - Днем и ночью
будем работать.
- А спать когда?
- Бурлаки будут работать сменами; пока одна смена работает, другая
отдыхает. А мы, видно, уж так... Если вздремнешь часик-другой в сутки, -
твое счастье, а то и так на ногах сон износишь. Нельзя, каждая минута
дорога. Вот караван отправим, тогда успеем отдохнуть. Да чего спать: поесть
некогда... Марфа мне обед принесла в магазин; так я уж на ходу кое-чего
Поел: на все стороны тебя рвут.
Нагрузка продолжалась в течение трех дней, причем работа кипела и по
ночам, при свете громадных костров на берегу. Картина пристани в такую ночь
была поразительная, точно это был разбойничий притон, где ночью старались
захватить то, чего нельзя было взять днем.
Лично для меня эти три дня тянулись очень медленно, как для человека
совершенно лишнего в этой трудовой суете. Даже ходить и смотреть, как
грузятся барки, надоело порядочно, потому что повторялись одни и те же
картины, сцены и разговоры. Но зато на самой пристани, где кишмя кишели
бурлаки, было что посмотреть и послушать, и я целые дни проводил среди
оборванного и голодного люда. Кого-кого только не было в этой разношерстной,
вечно галдевшей толпе! Народ набрался с четырех губерний, и всякий принес с
собой свой говор, покрой платья, свои особенности в привычках и характере.
Но было и общее в этой разноплеменной толпе: всех собрала здесь одна сила,
имя которой - нужда. Загорелые лица, лохмотья и рубища вместо одежды, и -
заплаты, заплаты, заплаты... Нужно заметить, что на весенний чусовской сплав
идут только самые последние бедняки, из самых бедных деревень и деревушек:
случайные несчастия - вроде неурожая, засухи, пожара, скотского падежа и
разной другой крестьянской беды - заставляли самых сильных рабочих в семье
оставлять деревню и брести иногда за тысячу верст.
...Когда Ермолай Антипыч сказал, что ему и пообедать будет некогда в
эти дни, я сначала не поверил, - мало ли что говорится для красного словца,
- но потом пришлось поверить, потому что он приходил домой всего часа на два
в день, а все остальное время проводил около магазинов. Таким образом, мы с
Любенькой оставались вдвоем и подолгу разговаривали от нечего делать,
особенно по вечерам. В комнате так тепло и уютно, самовар ворчит так
дружелюбно на столе, разные булочки и сухари выглядывают из хлебной корзинки
так аппетитно, - право не хотелось даже верить, что вот тут, сейчас за
стеной, широкой волной разливается самая горькая бедность, которая рада
всякой заплесневелой корочке. Те маленькие удобства, которых не замечаешь
обыкновенно, теперь мне казались необыкновенной роскошью, за которую было
просто совестно: сидеть в теплой уютной комнате, иметь отличный обед, чай,
газету, теплое платье, когда сотни людей голодают и мерзнут, когда есть,
может быть, больные, которым не на что даже купить простого ржаного хлеба;
нет, быть тепло одетым, иметь теплое помещение, хороший стол, - это
действительно величайшее счастье, которого люди, в большинстве случаев, не
умеют ценить, как не умеют здоровые ценить своего здоровья...
- А знаете что, - говорила однажды Любенька, когда мы сидели за
вечерним чаем. - Я иногда думаю про себя, неужели наши пристанские барки
доплывут до Петербурга?..
- Вероятно, половина доплывет и до Петербурга.
- А мне так не верится: какая-нибудь пристанская барка и вдруг будет в
Петербурге!
- Да, и пойдет, по всей вероятности, на дрова и заборы. Честь не
особенно большая.
Любенька, никогда не выезжавшая со своей пристани, составила себе о
столице самое фантастическое понятие, как о каком-то волшебном городе, где
улицы состоят сплошь из пятиэтажных домов, ночью от газовых фонарей светло,
как днем, на каждом шагу - блестящие магазины, по мостовой вихрем несутся
богатые экипажи с нарядными дамами и мужчинами, и нигде даже малейшей тени
нет ничего похожего на бедность или нищету.
По вечерам, когда Любенька давно уже спала со своими мечтами о
Петербурге, я открывал окно и долго любовался великолепной картиной,
катившейся с глухим рокотом Чусовой, сплошным лесом, который зеленой
зубчатой стеной поднимался сейчас же на том берегу, далекими горами, чуть
повитыми туманной дымкой. Вся пристань ночью засыпала мертвым глубоким сном,
какой нарушался только редким лаем цепных собак да глухим шумом, который
доносился со стороны грузившихся барок. Оттуда, вместе с холодной и сырой
струей воздуха, поднимавшегося с реки, тянуло смолистым дымом горевших
костров. Река совсем очистилась ото льда, и только изредка на ней
показывались белыми пятнами запоздавшие льдины; вероятно, они плыли из
какого-нибудь бойкого горного притока. Однажды, когда я таким образом сидел
у окна и любовался спавшей пристанью, в воздухе с шумом и свистом пронеслась
стая кряковых уток. Слышно было, как она опустилась в воду у
противоположного берега, и черные точки долго бороздили темную речную струю,
оставляя позади себя длинный, двоившийся след. Река вскрылась, и теперь по
всему течению кипела не менее хлопотливая работа, чем на пристанях: кряквы,
шилохвостки, гоголи, чирки и другие представители утиной породы торопливо
вили гнезда по разным укромным местечкам, чтобы через несколько недель
выплыть на Чусовую с целым выводком крошечных желтеньких утят. В
поднимавшейся осоке уже скрипел коростель, а по песчаным отмелям можно было
видеть целый день бегавших куликов и бекасов.
Начинались те белые ночи, какие обыкновенно бывают на Урале; небо
совершенно прозрачно, и с бездонной голубой выси льется трепетный, дрожащий
свет, который покрывает матовым серебром все - и лес, и горы, и воду.
Пока шла нагрузка, вода на Чусовой спала почти до прежнего уровня, -
вал, выпущенный из Ревдинского пруда, прошел. Весенние чусовские караваны
отправляются вниз по этому валу, который растягивается по реке верст на
двести; для этого второго, самого главного паводка вода из Ревдинского пруда
выпускается иногда в течение двух суток. Вода в реке поднимается на
несколько аршин; но караваны могут плыть вниз только по определенной высоте
такого паводка: он должен стоять выше летнего уровня воды на Чусовой от 2
1/4 до 3 аршин. Если вода стоит ниже, тогда караванам грозит опасность
обмелеть; если выше, - барки рискуют разбиться около бойцов. Понятно
поэтому, с каким нетерпением на пристанях ждут второго вала: от него зависит
весь успех сплава...
- Вода идет... Вода!.. - пронеслось по улице рано утром, когда я еще
спал.
Вся пристань собралась на берегу. Выползли самые древние, полуслепые
старики и старухи, чтобы хоть одним глазом посмотреть, как будет
"отваливать" караван с пристани. Ледоход и отвал каравана - два великих
праздника на пристани для старого и малого. Все, что есть живого и имеющего
хоть малейшую возможность двигаться, все до последнего человека выползает на
берег; откуда-то появляются калеки и увечные: у одного ногу раздавило при
нагрузке тяжелой железной крицей, другому "на хватке" руку перерезало
снастью, третий не владеет ни руками, ни ногами от ревматизма, полученного
на съемке обмелевших барок. Для этих несчастных инвалидов чусовского сплава
каждый ледоход и отвал только лишний раз напоминает об их несчастье, но они
все-таки толкутся на берегу: "Хошь часок погалдеть с бурлаками, и то на душе
легче". Лето да зима долги, успеют еще насидеться и належаться по избам.
- Ноне вода самая мерная, - говорил Илья, осматривая свою совсем
готовую барку. - Авось сплывем помаленьку.
- Не загадывай вперед, Илья, - останавливал рыжий водолив, отличавшийся
вообще очень "сумнительным" характером и недоверчивостью.
Барка Ильи называлась "казенкой", потому что на ней плыл караванный
приказчик, и по этому случаю на палубе была устроена небольшая каюта, около
которой поднимался "глаз", то есть высокая мачта с разноцветным пером
наверху, что-то вроде павлиньего хвоста. На всех пристанях устраиваются
такие же казенки; при них существует особый разряд бурлаков, известных под
именем "косных". Косные выбираются из самых лучших бурлаков и щеголяют во
все время каравана в кумачных рубахах и в шляпах с разноцветными лентами: по
этим лентам и различаются косные разных пристаней. Свое название косные
получили от косной лодки, на которой они разъезжают от барки к барке с
разными приказаниями приказчика...
Мне тоже предложили поместиться на казенке, в каюте приказчика, и, как
только вода пошла на прибыль, все мои пожитки из квартиры Ермолая Антипыча
перешли в каюту.
- А вы не трусите? - спрашивал меня на прощанье Ермолай Антипыч.
- Пока ничего, а вперед не ручаюсь...
- Помните только одно, - советовал добрый старик, - не нужно
торопиться... Народ глуп: чуть барка задела о боец, - все в лодку; а где же
в одну поместиться шестидесяти человекам? Друг друга топят... А вы смотрите
на сплавщика: что он будет делать, то и вы делайте.
Мне оставалось только поблагодарить за хороший совет.
Ермолай Антипыч с Любенькой проводили меня до самой казенки, где
хлопотал Илья с бурлаками и косными. Все барки были готовы тронуться в путь
и вытянулись вдоль берега в одну линию. Вода с шумом все прибывала и
прибывала; по реке неслись доски, бревна и свежие щепы, захваченные водой по
верхним пристаням. Бурлаки давно разместились по баркам и тащили под палубы
свои котомки; плыть по реке придется дня четыре, нужно было запасти на все
время хлеба, сухарей и кой-какого приварка на всякий случай. Работа впереди
предстояла тяжелая, и похлебать чего-нибудь горяченького усталому бурлаку
было особенно необходимо, чтобы окончательно не выбиться из сил...
- Ну, Илья, пора отваливать, - решил Ермолай Антипыч, поглядывая на
часы. - Как бы сверху караван не набежал... Сколько воды стоит?
- Одиннадцать четвертей, Ермолай Антипыч...
- Отваливай, Илья, отваливай!..
Ермолай Антипыч с Любенькой последними оставили нашу барку. Бурлаки
встали к поносным*, водолив сбросил сходни. День был солнечный, светлый,
весь берег покрылся первой бледной зеленью, в лесу заливались прилетевшие
птицы...
______________
* Поносные, или потеси, - громадные бревна, заменяющие руль.
Илья глубоко надвинул на голову свою войлочную шляпу, оглянулся на
усыпанный народом берег и скомандовал:
- Отдай снасть!..
На берегу засуетились, и в воду тяжело шлепнулся толстый канат; барка
точно вздрогнула и начала отделяться от берега.
- Нос налево, молодцы! - крикнул Илья, и носовые потеси тяжело
бултыхнули в воду, распахнув ее на две широкие вспенившиеся волны.
На берегу сверкнул огонь, и по реке гулко прокатился первый пушечный
выстрел, за ним - другой, третий... Белый дымок взмыл кверху, точно в воздух
бросили охапку пуха. Весь берег с домами, сотнями народа, с магазинами и
стрелявшими пушками точно поплыл от нас назад, вверх по реке. Одна барка
отваливала за другой, начиная тяжело загребать воду потесями. Я стоял на
корме и долго смотрел на уплывающий берег, где в воздухе мелькала белая
точка: это Любенька махала городскому человеку своим платком.
Река скоро сделала крутой поворот, и пристань скрылась совсем из виду.
Барка плыла в крутых зеленых берегах точно между двумя стенами; вода
пенилась и журчала под носом барки и била в берег пенившейся волной...
Чусовая была неузнаваема... Река именно "играла", как говорят бурлаки про
весенний паводок; более удачного названия трудно и подобрать. Даже на
плесах, то есть на таких местах, где летом вода стоит тихо-тихо, как
зеркало, теперь широким током катилась могучая волна, которая на крутых
поворотах превращалась в бешеного зверя. Около вогнутой части берега
образовались майданы, то есть ряды сильных волн, которые с шумом разбивались
около бортов барки и с диким ревом лезли на берег, жадно обсасывая береговые
камни.
- Поддоржи корму, молодцы!.. - кричал Илья, взмахивая рукой. - Корму
поддоржи... Корму...
Потеси с глухим шумом падали в воду, и барка вздрагивала от топота
бурлацких ног. Теперь она была действительно живая, одно громадное целое,
слепо повиновавшееся одной воле. Отдельные лица бурлаков слились в одну
сплошную массу, точно по палубе ходила серая волна, а потеси буравили,
пенили воду, как громадные деревянные руки.
Я долго любовался сплавщиком Ильей, который стоял теперь на своей
скамеечке в своем синем кафтане и красной опояске, как настоящий полководец:
по одному движению его руки, как перышки, летали в бурлацких руках потеси, и
барка медленно поворачивала носом туда, куда ей следовало поворотиться.
Прежнего Ильи, который пил с нами чай у Ермолая Антипыча, точно совсем не
стало, а был совсем другой человек, от которого зависела участь не только
барки, но и всех бурлаков. Спокойное выражение лица, уверенный взгляд
прищуренных серых глаз, твердый голос, - одним словом, Илья сразу
переродился.
- Ну, что, барин, хорошо наша Чусовая играет? - спрашивал меня Илья,
когда барка выплыла на широкое плесо.
- Да, ничего...
- А вот камушки подойдут, там она ужо утешит нас, голубушка... Небо с
овчинку покажется с непривычки!
С каждым шагом вперед перед глазами развертывалась бесконечной лентой
величественная горная панорама. Горы сменялись, выступая в реку громадными
скалами в несколько десятков сажен высоты. Обыкновенно такие скалы стояли на
крутых поворотах реки, на ее вогнутом берегу, так что водяная струя прямо
несла барку на такую скалу, на боец. Здесь, на этих обнаженных утесах, можно
было видеть результаты разрушительного действия воды. В течение тысячелетий
река шаг за шагом размывала каменные горы, обнажая громадные, каменные
стены, точно созданные руками каких-то гигантов, а не слепой стихийной
силой. Таких боевых мест слишком много на Чусовой, чтобы описывать каждое в
отдельности; самые опасные бойцы имеют собственные названия, а менее опасные
просто называются боевыми местами...
Как теперь вижу одно такое боевое место. Река катилась в сравнительно
низких берегах, горы остались назади; барка плыла по вольной струе легко и
свободно. На берегу зеленел густой ельник; отдельные деревья подходили к
самой реке и протягивали лапистые, мохнатые ветви далеко над водой...
Я долго всматривался вперед, - река катилась в таких же зеленых
берегах, как раньше, только впереди слышался глухой шум. "Это, вероятно,
"зайчики" играют", - подумал я, стараясь разглядеть опасное место. Через
минуту все дело объяснилось; дорогу реке перегородила невысокая каменистая
гора, и река образовала под ней крутое колено, чуть не под прямым углом.
Вода здесь страшно бурлилась и пенилась, и вверх по реке далеко поднималась
пенистая грядка больших волн. Скоро барка попала на "зайчики", ее подхватило
сильной струей и быстро понесло вперед, прямо на каменистую горку. Поворот
был так крут, что я на минуту считал опасность неотвратимой, тем более что
барка стрелой летела по "зайчикам" прямо на камни. Задача заключалась в том,
чтобы пройти у противоположного берега; корма мутила воду, задевая за берег,
нос был повернут к струе, которой его отбивало тоже к берегу. Одно
мгновение, и барка птицей пролетела под камнем, оставив игравшие "зайчики"
назади.
- В третьем годе здесь три барки убилось, - говорил Илья, когда барка
опять спокойно плыла по широкому и гладкому плесу.
Нужно было видеть, как работали бурлаки около "зайчиков". На барке - ни
звука, все замерло, и едва успевала сорваться команда Ильи, как потеси
начинали уже неистово грести воду, разгоняя по всей реке пенистую широкую
волну.
- Славно работают бурлаки, - заметил я Илье.
- Ничего... Вон погляди на наших пристанских... любо-дорого. В них -
вся сила, а пришлые - те только так мешаются. Погляди, как пристанские
подбрасывают поносное-то... Игрушка, а не работа!
- Скоро Межевая Утка, - говорил Илья. - А там уж вплоть до Кына все в
камнях побежим...
Межевая Утка, как пристань, очень красивое селение, дворов в
полтораста; на берегу стоит старая часовня, на стрелке между Уткой и Чусовой
- красивая караванная контора и очень хорошая гавань, где строятся и
грузятся барки. Крепкие избы, расположенные по плану, несколько домов в два
этажа, лавки - все это придает Межевой Утке зажиточный и довольный вид...
- Вон они, камешки-то, - говорил Илья, закидывая голову назад. - Вверх
поглядеть, так и шляпу потеряешь...
На самом верху этих каменных дворцов чернеют покосившиеся деревянные
кресты. Это единственный памятник, который оставляют бурлаки над погибшими
товарищами, зарытыми где-нибудь на противоположном берегу, где топорщится
своими опущенными ветвями верба.
- А много бурлаков погибает на сплаву? - спрашиваю я Илью.
- Всяко случается, барин... Другой сплав господь пронесет все караваны
милостиво; только это редко бывает. Человек пяток - десяток все-таки
погибнет с барок... Бывали и такие весны, что и все сто человек тонули.
Много нашего брата, бурлаков, по Чусовой закопано на берегу.
Скоро мы увидели на самом деле то, о чем говорили кресты на скалах.
Пониже деревни Пермяковой, когда наша барка начала огибать крутой мыс,
раздался общий крик:
- Убитая барка!.. Барка убилась!..
Илья, заслонив глаза от солнца рукой, пристально смотрел вдаль. В
полуверсте от нас из-под бойца плыла какая-то бесформенная масса, которую
трудно было принять за барку. Видно было, что по реке плыло что-то большое,
с торчавшими досками и бегавшими людьми.
- Ох! левым плечом черпнула воды, сердечная, - проговорил Илья,
одинаковыми...
На другой день я ходил около барок, когда по всему берегу пронесся
общий крик: "Вода на прибыль пошла..." Толпы народа бросились к реке. Где-то
вдали слышался неясный, глухой шум.
- Это вода идет, - объяснил Илья. - Пришло, видно, времечко нашей
кормилице Чусовой вскрываться... Вон как лед-то надулся! Сейчас тронется...
Вода быстро прибывала; лед отстал от берегов и дал несколько трещин.
Шум усиливался, точно по реке ползло громадное животное, с подавленным
шипеньем и свистом. Скоро весь лед зашевелился и образовалось несколько
свежих полыней, точно льдины были разорваны какой-то сильной рукой.
- Воду из Ревдинского пруда спустили, - объяснял Ермолай Антипыч. -
Чусовая иногда стоит долго, и вешняя вода может сбежать подо льдом. Чтобы
взломать лед, спускают воду из Ревдинского пруда.
Ревдинский завод стоит в верховьях Чусовой, и его громадный пруд служит
главным запасом воды для сплава по реке. Обыкновенно выпускается громадный
вал, который растягивается по реке верст на двести; это и есть тот паводок,
по которому сплавляются весенние караваны.
Через час картина пристани изменилась совершенно, точно все разом ожило
кругом с громким говором и веселым весенним шумом. По реке длинной вереницей
плыли льдины всевозможных форм: одни - желтые от весенней наледи, другие
точно были источены червями. На заворотах они сталкивались и лезли одна на
другую, образуя ледяные заторы; особенно сильно напирал лед на мысок, где
стояли барки; льдины, как живые, вылезали на песок и рассыпались здесь
сверкающими ледяными кристаллами и белым снежным порошком. В воздухе
потянула струя холода, а стоявший на Чусовой лес глухо зашумел. Откуда-то
взялись вороны, которые, с беспокойным карканьем, перелетали с льдины на
льдину.
- Ну, теперь нам самая горячая работа, только успевай поправляться, -
говорил Ермолай Антипыч. - Нужно завтра спустить все барки в воду и в три
дня нагрузить. Каждый час дорог! Ведь на каждую барку нужно положить грузу
тысяч пятнадцать пудов... На некоторых пристанях есть свои гавани, ну, там
успевают нагрузиться заблаговременно, а нам приходится грузить прямо в реке.
Вся пристань приняла совершенно праздничный вид. Все разоделись в
лучшее платье, какое у кого было. Пристанские мужики вырядились в ситцевые
новые рубахи и новые кафтаны, на бабах запестрели яркие сарафаны и кумачные
платки. Только не во что было разодеться бурлакам, которые пришли на
пристань издалека. Им, вероятно, сделалось еще тяжелей от этого чужого
праздника.
- Ох, скорее бы сплав, - говорил седой старик, глядя на реку.
- А что, дедушка, больно торопишься?
- Да как не торопиться-то, родимый... Время-то теперь какое стоит? День
прошел даром, - зимой неделя голодная... Как же? Пашня не ждет нашего брата,
пока мы валандаемся по пристаням-то... Вон скоро и Еремей-запрягальник...
Только ленивая соха в поле не выезжает к Еремею-то...
Еремей-запрягальник, то есть 1 мая, в жизни пахаря - великий день; им
открывается летняя крестьянская страда, от которой зависит заработок целого
года. Поэтому-то пришлые бурлаки-крестьяне и торопятся поскорее вернуться по
домам.
На другой день происходила "спишка" барок. До двух тысяч бурлаков
собралось на мысу. От барок к воде проведены были "склизни", то есть толстые
бревна, смазанные дегтем; по этим склизням барку и спихивали в воду. Крику и
суеты при таком важном событии было много. Барку с одной стороны сталкивали
"чегенями", то есть деревянными кольями, а с другой - удерживали толстыми
канатами, снастью. В воздухе висела стоголосая "Дубинушка", все лица были
оживлены, громкое эхо катилось далеко вниз по реке и гулко отдавалось на
противоположном берегу. Ермолай Антипыч с раннего утра был здесь, потому что
необходимо было поспеть везде, все предусмотреть, везде отдать необходимые
приказания. Крик рабочих и дружная бурлацкая песня на спишке - все это на
первый раз производило оглушающее впечатление, как на громадном пожаре, где
люди совсем потеряли голову и напрасно надрывают себя в бесцельной суете.
- Барку заело!.. - слышится крик десятка голосов около спихиваемой
барки. - Право плечо подчегенивай... Евмен, трави снасть-то!.. Навались ужо,
родимые!..
Сильнее других кричал сплавщик Илья, в одной рубахе бегая по барке,
которую "заело", то есть остановило при спуске по склизням. Десятки голосов
спорят и кричат во все горло; всякий лезет с своим советом, и никто не хочет
слушать. "Левое плечо заело!" - "Нет, льяло заело!" - "Ворот надо
подставить, Илья!" Барка сдвинута с платформы, на которой строилась, на
склизни, но дальше не идет.
- За самое днище держит! - слышатся голоса.
- Склизни смазать надо, робя...
Дело кончилось тем, что Илья обругал всех непрошеных советчиков, сам
слазал под барку и осмотрел, где ее заело. Подвели несколько клиньев, и
барка медленно сползла по склизням, вспенив воду широким валом. По реке
плыли редкие льдины, которые точно торопились поскорее уплыть от общей
суматохи.
Спущенную в воду барку сейчас же на канате подвели к магазинам с
металлами. С берега на борт было перекинуто несколько сходней; несколько сот
бурлаков уже ждали очереди начать нагрузку. Я забрался на носовую палубу,
чтобы посмотреть, как пойдет бурлацкая работа. Здоровый мужик с рыжей
бородой распоряжался все время, пока устраивали сходни; старик Илья подошел
ко мне и, вытирая вспотевший лоб платком, присел на какое-то бревно.
- Это сплавщик? - спросил я, указывая на рыжего мужика.
- Нет, сплавщик-то я, а рыжий мужик - водолив... Вавилом звать. Как
барку на воду спустили, тут уж водолив должен ее на себя принять, - вся
барка его. Течь где покажется, пакля вылезет из пазов, вода накопилась на
барке - все это наблюдает водолив...
- Значит, настоящий хозяин на барке водолив, а не сплавщик?
- Водолив, барин... Без его спросу никто не может войти на барку или
сойти, потому как он за все в ответе. А сплавщик - другое: вот теперь я
должен смотреть за нагрузкой, штобы правильно грузили, а то как раз барку
убьешь; потом я должен в целости представить барку до самого места... Это уж
мое дело...
Как только сходни были готовы, на барку бесконечной вереницей двинулись
бурлаки с тяжелыми ношами в руках. Барка Ильи, как лучшего сплавщика,
грузилась сортовым железом, то есть самым ценным материалом, который может
много потерять, если попадет в воду. Бурлаки, как муравьи, тащили на барку
связки всевозможной формы; среди топота сотен бурлацких ног и резкого лязга
нагружаемого железа трудно было расслышать человеческий голос. Илья едва
успевал распоряжаться, куда и как класть принесенное железо; скоро около
бортов и по средине барки образовались правильные кладки листового железа...
Барка медленно садилась все глубже: Илья постоянно справлялся с мерой осадки
и прикидывал опустившуюся часть бортов в воду при помощи деревянной наметки,
разделенной на вершки.
Вообще работа кипела. Красные, вспотевшие лица бурлаков, кряхтенье и
усталые движенья свидетельствовали о тяжелой работе, какая выпала на их
долю. Для непривычного человека два часа такой работы тяжелее целого
рабочего дня где-нибудь на пашне; тащить железную полосу весом в 3-4 пуда -
нужно силу, а потом и сноровку. Привычные к такой нагрузке пристанские
бурлаки только посмеивались, а крестьяне, которые были на сплаву в первый
раз, просто выбивались из сил. Почти целая наука существует о том, как легче
поднять такой-то сорт железа, как его легче тащить до барки и как класть на
место. Неопытный рабочий сначала напрасно обдерет себе до крови руки о
железо, а потом уж научится, как и что следует делать.
- Теперь у нас заварилась каша на целых три дня, - говорил Ермолай
Антипыч, когда пришел посмотреть, как грузится барка Ильи. - Днем и ночью
будем работать.
- А спать когда?
- Бурлаки будут работать сменами; пока одна смена работает, другая
отдыхает. А мы, видно, уж так... Если вздремнешь часик-другой в сутки, -
твое счастье, а то и так на ногах сон износишь. Нельзя, каждая минута
дорога. Вот караван отправим, тогда успеем отдохнуть. Да чего спать: поесть
некогда... Марфа мне обед принесла в магазин; так я уж на ходу кое-чего
Поел: на все стороны тебя рвут.
Нагрузка продолжалась в течение трех дней, причем работа кипела и по
ночам, при свете громадных костров на берегу. Картина пристани в такую ночь
была поразительная, точно это был разбойничий притон, где ночью старались
захватить то, чего нельзя было взять днем.
Лично для меня эти три дня тянулись очень медленно, как для человека
совершенно лишнего в этой трудовой суете. Даже ходить и смотреть, как
грузятся барки, надоело порядочно, потому что повторялись одни и те же
картины, сцены и разговоры. Но зато на самой пристани, где кишмя кишели
бурлаки, было что посмотреть и послушать, и я целые дни проводил среди
оборванного и голодного люда. Кого-кого только не было в этой разношерстной,
вечно галдевшей толпе! Народ набрался с четырех губерний, и всякий принес с
собой свой говор, покрой платья, свои особенности в привычках и характере.
Но было и общее в этой разноплеменной толпе: всех собрала здесь одна сила,
имя которой - нужда. Загорелые лица, лохмотья и рубища вместо одежды, и -
заплаты, заплаты, заплаты... Нужно заметить, что на весенний чусовской сплав
идут только самые последние бедняки, из самых бедных деревень и деревушек:
случайные несчастия - вроде неурожая, засухи, пожара, скотского падежа и
разной другой крестьянской беды - заставляли самых сильных рабочих в семье
оставлять деревню и брести иногда за тысячу верст.
...Когда Ермолай Антипыч сказал, что ему и пообедать будет некогда в
эти дни, я сначала не поверил, - мало ли что говорится для красного словца,
- но потом пришлось поверить, потому что он приходил домой всего часа на два
в день, а все остальное время проводил около магазинов. Таким образом, мы с
Любенькой оставались вдвоем и подолгу разговаривали от нечего делать,
особенно по вечерам. В комнате так тепло и уютно, самовар ворчит так
дружелюбно на столе, разные булочки и сухари выглядывают из хлебной корзинки
так аппетитно, - право не хотелось даже верить, что вот тут, сейчас за
стеной, широкой волной разливается самая горькая бедность, которая рада
всякой заплесневелой корочке. Те маленькие удобства, которых не замечаешь
обыкновенно, теперь мне казались необыкновенной роскошью, за которую было
просто совестно: сидеть в теплой уютной комнате, иметь отличный обед, чай,
газету, теплое платье, когда сотни людей голодают и мерзнут, когда есть,
может быть, больные, которым не на что даже купить простого ржаного хлеба;
нет, быть тепло одетым, иметь теплое помещение, хороший стол, - это
действительно величайшее счастье, которого люди, в большинстве случаев, не
умеют ценить, как не умеют здоровые ценить своего здоровья...
- А знаете что, - говорила однажды Любенька, когда мы сидели за
вечерним чаем. - Я иногда думаю про себя, неужели наши пристанские барки
доплывут до Петербурга?..
- Вероятно, половина доплывет и до Петербурга.
- А мне так не верится: какая-нибудь пристанская барка и вдруг будет в
Петербурге!
- Да, и пойдет, по всей вероятности, на дрова и заборы. Честь не
особенно большая.
Любенька, никогда не выезжавшая со своей пристани, составила себе о
столице самое фантастическое понятие, как о каком-то волшебном городе, где
улицы состоят сплошь из пятиэтажных домов, ночью от газовых фонарей светло,
как днем, на каждом шагу - блестящие магазины, по мостовой вихрем несутся
богатые экипажи с нарядными дамами и мужчинами, и нигде даже малейшей тени
нет ничего похожего на бедность или нищету.
По вечерам, когда Любенька давно уже спала со своими мечтами о
Петербурге, я открывал окно и долго любовался великолепной картиной,
катившейся с глухим рокотом Чусовой, сплошным лесом, который зеленой
зубчатой стеной поднимался сейчас же на том берегу, далекими горами, чуть
повитыми туманной дымкой. Вся пристань ночью засыпала мертвым глубоким сном,
какой нарушался только редким лаем цепных собак да глухим шумом, который
доносился со стороны грузившихся барок. Оттуда, вместе с холодной и сырой
струей воздуха, поднимавшегося с реки, тянуло смолистым дымом горевших
костров. Река совсем очистилась ото льда, и только изредка на ней
показывались белыми пятнами запоздавшие льдины; вероятно, они плыли из
какого-нибудь бойкого горного притока. Однажды, когда я таким образом сидел
у окна и любовался спавшей пристанью, в воздухе с шумом и свистом пронеслась
стая кряковых уток. Слышно было, как она опустилась в воду у
противоположного берега, и черные точки долго бороздили темную речную струю,
оставляя позади себя длинный, двоившийся след. Река вскрылась, и теперь по
всему течению кипела не менее хлопотливая работа, чем на пристанях: кряквы,
шилохвостки, гоголи, чирки и другие представители утиной породы торопливо
вили гнезда по разным укромным местечкам, чтобы через несколько недель
выплыть на Чусовую с целым выводком крошечных желтеньких утят. В
поднимавшейся осоке уже скрипел коростель, а по песчаным отмелям можно было
видеть целый день бегавших куликов и бекасов.
Начинались те белые ночи, какие обыкновенно бывают на Урале; небо
совершенно прозрачно, и с бездонной голубой выси льется трепетный, дрожащий
свет, который покрывает матовым серебром все - и лес, и горы, и воду.
Пока шла нагрузка, вода на Чусовой спала почти до прежнего уровня, -
вал, выпущенный из Ревдинского пруда, прошел. Весенние чусовские караваны
отправляются вниз по этому валу, который растягивается по реке верст на
двести; для этого второго, самого главного паводка вода из Ревдинского пруда
выпускается иногда в течение двух суток. Вода в реке поднимается на
несколько аршин; но караваны могут плыть вниз только по определенной высоте
такого паводка: он должен стоять выше летнего уровня воды на Чусовой от 2
1/4 до 3 аршин. Если вода стоит ниже, тогда караванам грозит опасность
обмелеть; если выше, - барки рискуют разбиться около бойцов. Понятно
поэтому, с каким нетерпением на пристанях ждут второго вала: от него зависит
весь успех сплава...
- Вода идет... Вода!.. - пронеслось по улице рано утром, когда я еще
спал.
Вся пристань собралась на берегу. Выползли самые древние, полуслепые
старики и старухи, чтобы хоть одним глазом посмотреть, как будет
"отваливать" караван с пристани. Ледоход и отвал каравана - два великих
праздника на пристани для старого и малого. Все, что есть живого и имеющего
хоть малейшую возможность двигаться, все до последнего человека выползает на
берег; откуда-то появляются калеки и увечные: у одного ногу раздавило при
нагрузке тяжелой железной крицей, другому "на хватке" руку перерезало
снастью, третий не владеет ни руками, ни ногами от ревматизма, полученного
на съемке обмелевших барок. Для этих несчастных инвалидов чусовского сплава
каждый ледоход и отвал только лишний раз напоминает об их несчастье, но они
все-таки толкутся на берегу: "Хошь часок погалдеть с бурлаками, и то на душе
легче". Лето да зима долги, успеют еще насидеться и належаться по избам.
- Ноне вода самая мерная, - говорил Илья, осматривая свою совсем
готовую барку. - Авось сплывем помаленьку.
- Не загадывай вперед, Илья, - останавливал рыжий водолив, отличавшийся
вообще очень "сумнительным" характером и недоверчивостью.
Барка Ильи называлась "казенкой", потому что на ней плыл караванный
приказчик, и по этому случаю на палубе была устроена небольшая каюта, около
которой поднимался "глаз", то есть высокая мачта с разноцветным пером
наверху, что-то вроде павлиньего хвоста. На всех пристанях устраиваются
такие же казенки; при них существует особый разряд бурлаков, известных под
именем "косных". Косные выбираются из самых лучших бурлаков и щеголяют во
все время каравана в кумачных рубахах и в шляпах с разноцветными лентами: по
этим лентам и различаются косные разных пристаней. Свое название косные
получили от косной лодки, на которой они разъезжают от барки к барке с
разными приказаниями приказчика...
Мне тоже предложили поместиться на казенке, в каюте приказчика, и, как
только вода пошла на прибыль, все мои пожитки из квартиры Ермолая Антипыча
перешли в каюту.
- А вы не трусите? - спрашивал меня на прощанье Ермолай Антипыч.
- Пока ничего, а вперед не ручаюсь...
- Помните только одно, - советовал добрый старик, - не нужно
торопиться... Народ глуп: чуть барка задела о боец, - все в лодку; а где же
в одну поместиться шестидесяти человекам? Друг друга топят... А вы смотрите
на сплавщика: что он будет делать, то и вы делайте.
Мне оставалось только поблагодарить за хороший совет.
Ермолай Антипыч с Любенькой проводили меня до самой казенки, где
хлопотал Илья с бурлаками и косными. Все барки были готовы тронуться в путь
и вытянулись вдоль берега в одну линию. Вода с шумом все прибывала и
прибывала; по реке неслись доски, бревна и свежие щепы, захваченные водой по
верхним пристаням. Бурлаки давно разместились по баркам и тащили под палубы
свои котомки; плыть по реке придется дня четыре, нужно было запасти на все
время хлеба, сухарей и кой-какого приварка на всякий случай. Работа впереди
предстояла тяжелая, и похлебать чего-нибудь горяченького усталому бурлаку
было особенно необходимо, чтобы окончательно не выбиться из сил...
- Ну, Илья, пора отваливать, - решил Ермолай Антипыч, поглядывая на
часы. - Как бы сверху караван не набежал... Сколько воды стоит?
- Одиннадцать четвертей, Ермолай Антипыч...
- Отваливай, Илья, отваливай!..
Ермолай Антипыч с Любенькой последними оставили нашу барку. Бурлаки
встали к поносным*, водолив сбросил сходни. День был солнечный, светлый,
весь берег покрылся первой бледной зеленью, в лесу заливались прилетевшие
птицы...
______________
* Поносные, или потеси, - громадные бревна, заменяющие руль.
Илья глубоко надвинул на голову свою войлочную шляпу, оглянулся на
усыпанный народом берег и скомандовал:
- Отдай снасть!..
На берегу засуетились, и в воду тяжело шлепнулся толстый канат; барка
точно вздрогнула и начала отделяться от берега.
- Нос налево, молодцы! - крикнул Илья, и носовые потеси тяжело
бултыхнули в воду, распахнув ее на две широкие вспенившиеся волны.
На берегу сверкнул огонь, и по реке гулко прокатился первый пушечный
выстрел, за ним - другой, третий... Белый дымок взмыл кверху, точно в воздух
бросили охапку пуха. Весь берег с домами, сотнями народа, с магазинами и
стрелявшими пушками точно поплыл от нас назад, вверх по реке. Одна барка
отваливала за другой, начиная тяжело загребать воду потесями. Я стоял на
корме и долго смотрел на уплывающий берег, где в воздухе мелькала белая
точка: это Любенька махала городскому человеку своим платком.
Река скоро сделала крутой поворот, и пристань скрылась совсем из виду.
Барка плыла в крутых зеленых берегах точно между двумя стенами; вода
пенилась и журчала под носом барки и била в берег пенившейся волной...
Чусовая была неузнаваема... Река именно "играла", как говорят бурлаки про
весенний паводок; более удачного названия трудно и подобрать. Даже на
плесах, то есть на таких местах, где летом вода стоит тихо-тихо, как
зеркало, теперь широким током катилась могучая волна, которая на крутых
поворотах превращалась в бешеного зверя. Около вогнутой части берега
образовались майданы, то есть ряды сильных волн, которые с шумом разбивались
около бортов барки и с диким ревом лезли на берег, жадно обсасывая береговые
камни.
- Поддоржи корму, молодцы!.. - кричал Илья, взмахивая рукой. - Корму
поддоржи... Корму...
Потеси с глухим шумом падали в воду, и барка вздрагивала от топота
бурлацких ног. Теперь она была действительно живая, одно громадное целое,
слепо повиновавшееся одной воле. Отдельные лица бурлаков слились в одну
сплошную массу, точно по палубе ходила серая волна, а потеси буравили,
пенили воду, как громадные деревянные руки.
Я долго любовался сплавщиком Ильей, который стоял теперь на своей
скамеечке в своем синем кафтане и красной опояске, как настоящий полководец:
по одному движению его руки, как перышки, летали в бурлацких руках потеси, и
барка медленно поворачивала носом туда, куда ей следовало поворотиться.
Прежнего Ильи, который пил с нами чай у Ермолая Антипыча, точно совсем не
стало, а был совсем другой человек, от которого зависела участь не только
барки, но и всех бурлаков. Спокойное выражение лица, уверенный взгляд
прищуренных серых глаз, твердый голос, - одним словом, Илья сразу
переродился.
- Ну, что, барин, хорошо наша Чусовая играет? - спрашивал меня Илья,
когда барка выплыла на широкое плесо.
- Да, ничего...
- А вот камушки подойдут, там она ужо утешит нас, голубушка... Небо с
овчинку покажется с непривычки!
С каждым шагом вперед перед глазами развертывалась бесконечной лентой
величественная горная панорама. Горы сменялись, выступая в реку громадными
скалами в несколько десятков сажен высоты. Обыкновенно такие скалы стояли на
крутых поворотах реки, на ее вогнутом берегу, так что водяная струя прямо
несла барку на такую скалу, на боец. Здесь, на этих обнаженных утесах, можно
было видеть результаты разрушительного действия воды. В течение тысячелетий
река шаг за шагом размывала каменные горы, обнажая громадные, каменные
стены, точно созданные руками каких-то гигантов, а не слепой стихийной
силой. Таких боевых мест слишком много на Чусовой, чтобы описывать каждое в
отдельности; самые опасные бойцы имеют собственные названия, а менее опасные
просто называются боевыми местами...
Как теперь вижу одно такое боевое место. Река катилась в сравнительно
низких берегах, горы остались назади; барка плыла по вольной струе легко и
свободно. На берегу зеленел густой ельник; отдельные деревья подходили к
самой реке и протягивали лапистые, мохнатые ветви далеко над водой...
Я долго всматривался вперед, - река катилась в таких же зеленых
берегах, как раньше, только впереди слышался глухой шум. "Это, вероятно,
"зайчики" играют", - подумал я, стараясь разглядеть опасное место. Через
минуту все дело объяснилось; дорогу реке перегородила невысокая каменистая
гора, и река образовала под ней крутое колено, чуть не под прямым углом.
Вода здесь страшно бурлилась и пенилась, и вверх по реке далеко поднималась
пенистая грядка больших волн. Скоро барка попала на "зайчики", ее подхватило
сильной струей и быстро понесло вперед, прямо на каменистую горку. Поворот
был так крут, что я на минуту считал опасность неотвратимой, тем более что
барка стрелой летела по "зайчикам" прямо на камни. Задача заключалась в том,
чтобы пройти у противоположного берега; корма мутила воду, задевая за берег,
нос был повернут к струе, которой его отбивало тоже к берегу. Одно
мгновение, и барка птицей пролетела под камнем, оставив игравшие "зайчики"
назади.
- В третьем годе здесь три барки убилось, - говорил Илья, когда барка
опять спокойно плыла по широкому и гладкому плесу.
Нужно было видеть, как работали бурлаки около "зайчиков". На барке - ни
звука, все замерло, и едва успевала сорваться команда Ильи, как потеси
начинали уже неистово грести воду, разгоняя по всей реке пенистую широкую
волну.
- Славно работают бурлаки, - заметил я Илье.
- Ничего... Вон погляди на наших пристанских... любо-дорого. В них -
вся сила, а пришлые - те только так мешаются. Погляди, как пристанские
подбрасывают поносное-то... Игрушка, а не работа!
- Скоро Межевая Утка, - говорил Илья. - А там уж вплоть до Кына все в
камнях побежим...
Межевая Утка, как пристань, очень красивое селение, дворов в
полтораста; на берегу стоит старая часовня, на стрелке между Уткой и Чусовой
- красивая караванная контора и очень хорошая гавань, где строятся и
грузятся барки. Крепкие избы, расположенные по плану, несколько домов в два
этажа, лавки - все это придает Межевой Утке зажиточный и довольный вид...
- Вон они, камешки-то, - говорил Илья, закидывая голову назад. - Вверх
поглядеть, так и шляпу потеряешь...
На самом верху этих каменных дворцов чернеют покосившиеся деревянные
кресты. Это единственный памятник, который оставляют бурлаки над погибшими
товарищами, зарытыми где-нибудь на противоположном берегу, где топорщится
своими опущенными ветвями верба.
- А много бурлаков погибает на сплаву? - спрашиваю я Илью.
- Всяко случается, барин... Другой сплав господь пронесет все караваны
милостиво; только это редко бывает. Человек пяток - десяток все-таки
погибнет с барок... Бывали и такие весны, что и все сто человек тонули.
Много нашего брата, бурлаков, по Чусовой закопано на берегу.
Скоро мы увидели на самом деле то, о чем говорили кресты на скалах.
Пониже деревни Пермяковой, когда наша барка начала огибать крутой мыс,
раздался общий крик:
- Убитая барка!.. Барка убилась!..
Илья, заслонив глаза от солнца рукой, пристально смотрел вдаль. В
полуверсте от нас из-под бойца плыла какая-то бесформенная масса, которую
трудно было принять за барку. Видно было, что по реке плыло что-то большое,
с торчавшими досками и бегавшими людьми.
- Ох! левым плечом черпнула воды, сердечная, - проговорил Илья,