Страница:
Так Ванька и остался под домной, где скоро обжился и привык, точно у
себя дома. Работа была нетрудная в дневную смену, а когда приходилось
работать по ночам, Ванька спал на ходу. Правда, Ипатыч берег малыша и не
томил непосильной работой, но не спать ночь было похуже всякой работы.
- Ничего, привыкнешь, - утешал его Ипатыч. - Уж мы с тобой природные
мастеровые, - значит, только старайся. А будешь болтать, очень просто - за
вихры.
И Ванька старался.
Доменная печь казалась Ваньке, как и дяде Ипатычу, чем-то живым:
мальчик часто прислушивался к шуму доменных фурм, которыми нагнетался в
поддувало воздух, и ему представлялось, что это дышит сама домна.
Устройство печи и ее работа были хорошо известны Ваньке еще раньше. Он
видел, как на пожоге обжигают руду; потом, как мальчики его возраста
разбивают ее на мелкие куски, а потом эту измельченную руду свозят на верх
доменной печи и засыпают вперемежку с углем.
Наверху работа шла без перерыва день и ночь, как и под домной. Выпуск
чугуна производился два раза в день, и перед каждым выпуском дядя Ипатыч
делал пробу, то есть в особую форму отливал взятый из печи расплавленный
чугун, а когда он остывал - разламывал... Если получался мягкий серый чугун,
Ипатыч хвалил "старуху", а если жесткий, белый, с лучистым изломом, старик
начинал ругаться.
Впрочем, он никогда не ругал самой печи, а ругался так, в пространство,
чтобы сорвать сердце.
Всех рабочих под домной "обращалось", как пишут в заводских отчетах,
около двадцати человек. Сами рабочие не говорят: "работать под домной", а
"ходить под домной". Тут были и литухи, то есть рабочие, которые отливали
чугун в постоянные изложницы и в специальные формы; и формовщики,
приготовлявшие в особом помещении формы для чугунных отливов; и простые
рабочие; и мальчики, как Ванька, подметавшие сор и летавшие по разным
поручениям по всей фабрике.
Работа под домной была не тяжелая, и Ванька чувствовал себя на фабрике
совсем хорошо, но нет худа без добра и добра без худа.
Было одно обстоятельство, к которому Ванька не мог привыкнуть: именно -
когда являлся заводской управитель, которого рабочие прозвали "Карла".
"Карла" появлялся всегда неожиданно, точно вырастал из земли, и
появлялся именно в то самое время, когда его меньше всего ожидали. Это был
среднего роста белокурый человек с длинными рыжими усами и козлиной
бородкой. Зиму и лето он ходил в коротенькой охотничьей курточке, заложив
руки в карманы. Он служил в Полуденском заводе больше десяти лет, но рабочие
как-то не могли к нему привыкнуть.
Главным недостатком "Карлы" была дикая вспыльчивость, в порыве которой
он даже начинал прыгать, как индейский петух, и ругаться на трех языках.
Впрочем, он был отходчив, то есть скоро успокаивался и делался другим
человеком. Дядя Ипатыч уважал "Карлу", потому что по всякому фабричному делу
"он собаку съел", особенно по доменному производству.
- Точно носом чует, - удивлялся Ипатыч, - ты еще не подумал, а он уж
учуял.
Что "Карла" был строг и ругался, это еще ничего; но рабочие не любили
его главным образом за то, что он всегда держал свое слово: скажет, как
топором отрубит. Его нельзя было ни упросить, ни умолить.
- Мой сказал - конец, - отвечал "Карла" на все вопросы.
Особенно не любил "Карла" прогульных и послепраздничных дней, когда
рабочие не выходили на работу.
- Ти кушаешь каждый день, я кушаю каждый день, - коротко объяснял он,
посасывая коротенькую трубочку. - Ти должен работать каждый день, я должен
работать каждый день, всякая скотина должна работать каждый день, если она
хочет кушать... Ти будешь пьян, я будешь пьян, весь завод будешь пьян...
Завод знает свою работу, - ему не нужен твой праздник...
Дядя Ипатыч по праздникам, когда уходил домой обедать, возвращался под
домну слегка навеселе, и "Карла" грозил ему пальцем, приговаривая:
- О, я тебе дам праздник на голова. Ти мне козла садил будешь.
Впрочем, доменного мастера "Карла" любил и часто делал вид, что не
замечает его нетвердой походки, красных глаз и заговаривающегося языка.
- Уж лучше бы обругался, - бормотал дядя Ипатыч, когда управитель
уходил. - Душеньку выматывает, проклятый немчура...
"Карла" был совсем не немец, а чистокровный француз, и звали его не
Карлом, а Густавом. А свою кличку он получил по наследству: в соседнем
Кловском заводе служил когда-то управитель, немец Карл Мейер.
Ванька и боялся немца "Карла" и еще больше ненавидел его. Немец казался
ему таким злым. Недаром все рабочие боялись его, как огня. На его глазах
"Карла" отказал Пимке Мятлеву, работавшему у обжимочного молота
подмастерьем, прогнал из-под домны литуха Спирьку, трех слесарей, - вообще,
сколько народу из-за "Карлы" осталось без работы! Кроме фабрики, какая у них
работа?.. Раньше-то все как хорошо жили, а как прогнал их "Карла", так все и
захудали. Уволенные рабочие под пьяную руку грозились даже убить проклятого
"Карлу", и Ванька понимал их. Он сам иногда думал, что хорошо было бы
запустить в "Карлу" хорошим камнем.
"У, немец проклятый..." - думал про себя Ванька.
Когда "Карла" ходил по фабрике, Ванька всячески старался не попадаться
ему на глаза; а когда он приходил под домну, Ванька прятался куда-нибудь
подальше. А вдруг "Карла" возьмет и откажет ему от работы? Дядя Ипатыч
заметил, что Ванька боится управителя, и любил пошутить над ним.
- Ужо он тебе задаст, Ванька... Он и под домну к нам ходит из-за тебя.
"А что Ванька делает? А как Ванька работу исполняет?" То-то! И на тебя
нашлась управа.
Ванька больше всего любил свою домну зимой. Все кругом занесено
саженным снегом. Зимние дни короткие. Ветер, холод, снег. А под домной
всегда и тепло, и светло, и уютно - лучше, чем у себя дома, в избе. Везде
горят огни, везде кипит работа, и все такие веселые. В холод работается
легче.
Раз зимой Ванька устроился спать на деревянной лавочке, недалеко от
гудевших фурм. Было тепло, ему страшно хотелось спать. Дядя Ипатыч сердился
целый день, потому что "старуха" что-то не ладилась. Старик много раз
подходил к фурмам и долго прислушивался к их гуденью, как пасечник
прислушивается к гуденью пчел в улье.
- Не тово... - бормотал он, встряхивая головой. - Старушонка сердится.
Проба вышла плохая - белый чугун.
Ночной выпуск чугуна производится ровно в двенадцать часов. Ипатыч
хватился Ваньки.
- Эй ты, лежебок, вставай! - будил дядя Ипатыч спавшего легким сном
Ваньку.
Детский сон крепкий, и Ванька спросонья долго не мог проснуться, пока
Ипатыч не сунул ему в руки пук лучины.
- Иди, свети... Сейчас пущаем чугун.
Это было знакомое дело, и Ванька машинально отправился к "глазу", как
называли рабочие отверстие в домне, из которого выпускался чугун. Этот
"глаз" после выпуска чугуна заделывался кирпичами и глиной, и только по
сочившемуся из него шлаку можно было определить его. Ванька обыкновенно
зажигал лучину, сунув ее в доменный "глаз".
Так он сделал и сейчас. Пук лучины вспыхнул ярким огнем и осветил весь
доменный корпус. Литухи притащили большой железный лом и принялись им
долбить доменный "глаз".
После нескольких ударов показалась красная струйка расплавленного
чугуна и поплыла в приготовленные формы, рассыпая кругом яркие искры.
Для обыкновенной чугунной болванки приготовлены были постоянные формы,
тоже из чугуна, где расплавленный чугун и застывал.
Получалось что-то вроде чугунных поленьев. Для мелких отливок
расплавленный чугун уносили в особых железных котлах в формовочную.
- Ничего, - проговорил дядя Ипатыч, когда все формы наполнились жидким
чугуном, шипевшим и рассыпавшим искры. - Старуха напрасно посердилась.
Ванька погасил свою лучину и дремал, прислонившись к теплой стене
домны. Он сотни раз видел картину выпуска чугуна и не мог уже любоваться
великолепной картиной.
Дядя Ипатыч при каждом выпуске впадал в какое-то ожесточенное
настроение и кричал на рабочих без всякого толка. Все к этому привыкли и не
обращали на него внимания, а меньше всех, конечно, Ванька.
Но вдруг все стихло. Ванька открыл глаза и онемел: перед ним стоял сам
"Карла" и, грозя пальцем, говорил:
- Ти спишь... а? Ти падешь в чугунка... а? Ти сваришься, как маленькая
рибка... а?
Вместо ответа Ванька стрелой бросился к выходу и исчез в дверях, как
испуганная летучая мышь. "Карла" обернулся к Ипатычу и спросил:
- Что с ним?
- А значит, мал... дурашлив... испугался, значит...
Ванька, выскочив на мороз, сразу очнулся и, как белка, взобрался по
лестнице на самый верх домны.
- Эк тебя носит, востроногого! - удивились рабочие.
Ваньке сделалось совестно за собственное малодушие, и он не сказал, что
"Карла" под его домной. Он погрелся около огня и прилег на лавочку. В тепле
его опять начал одолевать мертвый сон. Но ему не удалось заснуть и на этот
раз, потому что послышались быстрые шаги и вошел "Карла" в сопровождении
дяди Ипатыча.
- А, ти здесь?.. - проговорил "Карла", когда Ванька соскочил со своей
лавочки. - Ти меня боишься? Хорошо, я тебе задам... О, я самый сердитый
человек!
"Карла" присел на лавочку и заставил Ваньку сесть рядом с собой.
- Так боишься меня? - спрашивал он, выколачивая трубочку о каблук
сапога.
- Боюсь... - по-детски произнес Ванька.
Это признание заставило "Карлу" улыбнуться. Набивая свою трубочку, он
спросил уже другим тоном:
- У тебя есть мать?
- Как же, есть... - ответил за Ваньку дядя Ипатыч. - Значит, родная
сестра мне приходится.
"Карла" смотрел на перебегавшие в пепле доменной печи синие огоньки и
точно думал вслух:
- У меня тоже есть мать... там... далеко... Она постоянно думает обо
мне и ждет, когда я вернусь... да. Когда я уезжал в Россию, она так горько
плакала... Да, мать... Она говорила мне быть честным, справедливым, добрым.
Он говорил ломаным русским языком, но все его отлично понимали.
- Да, там далеко прекрасная страна... - продолжал "Карла". - Там умеют
работать... Все работают... Мой отец был таким же доменным мастером, как
Ипатыч. Я с детства вырос под домной, как Ванька... И так же хотел постоянно
спать, как Ванька... Наша семья была большая, и отцу было очень трудно. Все
должны были работать... О, там все много работают, постоянно работают...
Оглядев рабочих, "Карла" спросил:
- Кто у вас грамотный?
Ни одного грамотного не оказалось, и "Карла" покачал головой. Бедная,
несчастная страна, где простая грамотность составляет недоступную роскошь.
- А слышал кто-нибудь о Франции? - спросил "Карла".
Все только переглянулись, но выручил Ипатыч:
- Француз приходил в двенадцатом году в Россию...
"Карла" только улыбнулся и, погладив Ваньку по голове, спросил:
- Сколько тебе лет?
- А одиннадцать...
По лицу "Карлы" точно пробежала тень. Да, его сыну тоже было бы
одиннадцать лет... Бедный маленький французик не мог перенести жестокого
русского климата, переболел всеми болезнями и похоронен под русским снегом.
- Да, и ему было бы одиннадцать лет, моему маленькому Адольфу... -
думал он вслух.
Ванька с удивлением видел, как немец заморгал глазами.
- У нас тоже ребята мрут, страсть... - заметил дядя Ипатыч, слышавший,
что у жены "Карла" был ребенок и помер на третьем году, и понял, что "Карла"
говорит именно про него.
Ванька смотрел на "Карлу" и думал:
"А ведь он наш, рабочий человек, и он добрый... Да, совсем добрый"...
---------------------------------------------------------------------
Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. Избранные произведения для детей
Государственное Издательство Детской Литературы, Москва, 1962
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
История разыгралась прескверная и совершенно неожиданная. Кажется, ни
один человек в мире не мог бы ее предвидеть, тем более что осеннее утро
выдалось такое чудное, светлое, с крепким морозцем... Но я забегаю вперед.
Когда меня отдавали в школу, тетушка Мария Ильинишна считала своим
долгом повторить несколько раз с особым ударением:
- Коля, главное, бойся дурных товарищей!..
Мой отец, скромный, вечно занятый человек, счел необходимым подтвердить
то же самое.
- Да, товарищи - это главное... И поговорка такая есть: скажи мне, кто
твои друзья, и я скажу, кто ты. Да, нужно быть осторожным...
Нужно сказать, что я рос порядочным баловнем, вероятно, потому, что
рано лишился матери и в глазах доброй тетушки являлся сиротой. Милая добрая
старушка напрасно старалась быть строгой, и даже выходило смешно, когда она
начинала сердиться и придумывать грозные слова. Когда истощался весь запас
строгости, тетушка прибегала к последнему средству и говорила самым зловещим
тоном:
- Вот погоди, придет папа со службы, тогда узнаешь... Да, узнаешь!
Отец никогда меня не наказывал, а в крайнем случае, когда был особенно
недоволен моим поведением, запирался у себя в кабинете. Это было самым
сильным средством для моего исправления, и я серьезно мучился, пока буря не
проходила.
Итак, стояло чудное осеннее утро. Я с намерением вышел из дому
пораньше, как и другие товарищи, с которыми вместе ходил в школу. Первая
новость, которую я узнал на улице, была та, что река встала, то есть
покрылась льдом. Это известие всех школьников страшно взволновало, тем более
что наша дорога в школу проходила мимо реки, то есть не то чтоб совсем мимо,
а приходилось сделать большой крюк, ну, как не посмотреть на первый лед -
это было свыше наших сил. Дорога сокращалась еще тем, что мы побежали к реке
бегом. Действительность превзошла все наши ожидания. Река не только встала,
но была покрыта таким блестящим льдом, точно зеркалом.
- Ах, какой лед!.. - крикнули мы все разом.
К реке бежали мальчишки из других улиц, - как на праздник. Были тут и
гимназисты, и реалисты*, и ученики городских школ, и просто безыменная
детвора, высыпавшая из подвалов и чердаков. Два мальчика из соседней
булочной прибежали в одних рубашках, в опорках на босу ногу и без шапок.
Подняли общий радостный крик, и по льду с звенящим гулом полетели палки и
камни. Нет больше удовольствия, как запустить палку по такому молодому льду,
который гудит, как тонкое стекло.
______________
* Реалисты - учащиеся дореволюционных гимназий и так называемых
реальных училищ.
- А ведь лед толстый, - заявил Паша Селиванов, краснощекий мальчуган из
нашего класса. - Ей-богу, толстый...
Для проверки было брошено несколько кирпичей, и лед не проломился. Это
было великолепно, и мы прыгали на берегу, как дикари.
- Если лед держит кирпичи, то, значит, можно по нему ходить, -
проговорил Костя Рябов, тоже наш товарищ.
- Ах, если бы были коньки... - пожалел кто-то.
- Можно попробовать пройти по льду и без коньков, - продолжал третий.
- А в самом деле, если попробовать...
Точно в ответ на этот вопрос, с противоположной стороны на лед выскочил
мальчуган в красной рубахе. Смельчак лихо прокатился, стоя на ногах, и
вызвал общее одобрение. Пример получился заразительный. За первым смельчаком
явился, конечно, и второй, и третий.
- Да, им хорошо там кататься, - с завистью говорил Паша Селиванов. -
Там берег мелкий. Если и провалятся, так не утонут.
Это говорило благоразумие. Действительно, наш берег шел обрывом, и река
здесь была глубокая. Но явилась счастливая мысль: пройти по льду у
самого-самого берега. Это была общая мысль, трогательная по своей простоте и
разумности. Костя Рябов сейчас же и привел ее в исполнение. Лед выдержал...
- Да он совсем толстый, лед...
Мы принялись бегать по закрайку самого берега, и все выходило отлично,
несмотря на то что кое-где лед ломался и выступала вода.
- Это тонкий лед только у самого берега, а посредине реки он совсем
толстый, - сообразил кто-то. - Это всегда так бывает...
Кому первому пришла в голову счастливая мысль проверить это
предположение на опыте, трудно сказать. Впоследствии выходило как-то так,
что никто не выходил на лед первым, а дело началось прямо со второго номера.
Я, конечно, был виноват решительно меньше всех, вернее, совсем не виноват и
даже отговаривал товарищей, хотя они, по свойственному им коварству,
совершенно не слышали голоса благоразумия.
Когда мы были уже на середине реки, на противоположном берегу раздался
общий отчаянный крик:
- Полиция!!
Действительно, на берегу торопливо бежали два городовых и что-то
кричали. Катавшаяся по льду детвора бросилась врассыпную на берег, как
воробьи. Мы забрались слишком далеко, чтобы убежать сейчас же, и лед был
такой скользкий. Кто-то из нас упал, на него упал другой, и лед не выдержал
нашей тяжести. Сначала он зловеще треснул, потом начал опускаться, и мы все
трое как-то сразу очутились по горло в воде. Как мы кричали, было слышно
чуть не за версту. По берегу бегали два городовых. Откуда-то появились доски
и веревки. Кто-то ужасно кричал, и со всех сторон бегали люди - мужики,
женщины, дети.
- Тонут!!! Караул!..
Все случилось так быстро, что трудно было что-нибудь сообразить. От
страха мы даже не чувствовали, как холодна вода, и напрасно цеплялись руками
за тонкий лед, который сейчас же ломался, как сухарь. Вместе с нами плавали
в воде наши шапки, так что с берега казалось, что тонет целых десять
человек.
Мы уже выбивались из сил, когда по льду, держа веревку в зубах, подполз
какой-то подмастерье. Он вперед себя толкал длинную доску, за которую мы и
ухватились окоченевшими руками. Как нас вытащили, я плохо помню. Какой-то
человек поставил меня на ноги, встряхнул и проговорил всего одно слово:
- Хорош!..
Можно себе представить весь ужас моей тетушки, когда меня привели к
ней, всего мокрого и без шапки. Бравый городовой, сделав под козырек,
отрапортовал:
- Они изволили тонуть, а мы их вытащили...
Городовой получил на чай, а меня потащили в мою комнату, раздели, и
тетушка сама принялась растирать меня водкой и скипидаром. Потом явились на
сцену липовый чай, малина и мята. Через полчаса я уже лежал в своей постели.
Странно, что настоящий испуг я испытал только теперь, когда лежал на своей
собственной кровати.
Первое, что могла сказать милая тетушка, была обычная фраза:
- Вот что значит, Коля, иметь дело с дурными товарищами...
Старушка только сейчас сообразила, как велика была опасность, которой я
подвергался, и горько расплакалась.
- Я тебе всегда говорила, Коля, что твои приятели Паша Селиванов и
Костя Рябов не доведут тебя до добра...
Я заступался за своих товарищей как умел, но это нисколько не убедило
тетушку. Она еще больше рассердилась и даже погрозила кулаком.
- Только бы они попали в мои руки... О, я знаю, что это они затащили
тебя на лед! А вдруг бы ты утонул? Что бы я сказала папе, когда он вернется
домой со службы? Ведь он обвинил бы во всем меня, почему я недосмотрела. А
что я могу сделать с этими сорванцами?!. Господи, вот наказание-то...
Последняя мысль убивала меня не меньше, чем тетушку, и я даже закрывал
глаза от страха, представляя себе возвращение отца со службы. В самом деле,
что я могу сказать ему в свое оправдание? Решительно ничего... Конечно,
немного утешала мысль, что и моим товарищам по несчастью не лучше, чем мне,
если не хуже. Если бы мой отец закричал на меня, начал браниться или
как-нибудь меня наказал, все было бы, кажется, легче, а то выслушает рассказ
тетушки, повернется и уйдет к себе в кабинет. Хуже этого я ничего
представить не мог, потому что очень любил отца, а с другой стороны
чувствовал себя бесконечно виноватым.
- Тетя, я больше не буду... - по-детски оправдывался я, чтобы сказать
что-нибудь. - Только позвольте мне встать и одеться.
- Э, нет, голубчик!.. Умеешь тонуть, так лежи в постели, пока не придет
отец. Пусть он делает с тобой что хочет.
Это было для меня наказанием.
Отец возвращался со службы в 5 часов, и я с тоской ждал, когда в
передней раздастся звонок. Время точно остановилось. Но вот и звонок. У меня
замерло сердце. Тетушка встретила отца в передней, и я слышал, как она ему
рассказывала целую историю о дурных товарищах, которые меня силой затащили
на лед и чуть-чуть не утопили.
- Я всегда это говорила, - повторяла она. - Коля очень доверчив. Он еще
совсем ребенок...
Отец не ответил ни слова и прямо из передней пришел в мою комнату. Я со
страха закрыл глаза и боялся шевельнуться. Отец сел на мою кровать, пощупал
мою голову и ласково спросил:
- Тебя не знобит?
- Нет, папа...
Ласковость отца растрогала меня больше всего, и я расплакался самым
глупым образом. Тетушка, выгораживая меня, продолжала сочинять такую историю
о дурных товарищах, причем выходило как-то так, что Костя Рябов и Паша
Селиванов с намерением затащили меня на лед и точно нарочно хотели меня
утопить.
- Я всегда говорила Коле: бойся дурных товарищей. Вот по-моему и
вышло... Если бы он не встретил их сегодня утром на улице, если бы они не
затащили его силой на реку...
- Да, дурные товарищи - вещь опасная, - соглашался отец и потом
прибавил: - А вот я сейчас покажу Коле того дурного товарища, которого нужно
опасаться больше всего...
Отец ушел в свою спальню и вернулся с маленьким зеркалом, перед которым
брился.
- Ну вот, смотри портрет самого дурного товарища, - говорил он,
подставляя зеркало к моему лицу. - Его нужно бояться больше всего, особенно
если не хватает характера удержаться от чего-нибудь. Понял?
- Да, папа... - согласился я, рассматривая свое собственное лицо в
зеркале.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. Избранные произведения для детей
Государственное Издательство Детской Литературы, Москва, 1962
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Далеко-далеко, в северной части Уральских гор, в непроходимой лесной
глуши спряталась деревушка Тычки. В ней всего одиннадцать дворов, собственно
десять, потому что одиннадцатая избушка стоит совсем отдельно, но у самого
леса. Кругом деревни зубчатой стеной поднимается вечнозеленый хвойный лес.
Из-за верхушек елей и пихт можно разглядеть несколько гор, которые точно
нарочно обошли Тычки со всех сторон громадными синевато-серыми валами. Ближе
других стоит к Тычкам горбатая Ручьевая гора, с седой мохнатой вершиной,
которая в пасмурную погоду совсем прячется в мутных, серых облаках. С
Ручьевой горы сбегает много ключей и ручейков. Один такой ручеек весело
катится к Тычкам и зиму и лето всех поит студеной, чистой, как слеза, водой.
Избы в Тычках выстроены без всякого плана, как кто хотел. Две избы
стоят над самой речкой, одна - на крутом склоне горы, а остальные разбрелись
по берегу, как овцы. В Тычках даже нет улицы, а между избами колесит избитая
тропа. Да тычковским мужикам совсем и улицы, пожалуй, не нужно, потому что и
ездить по ней не на чем: в Тычках нет ни у кого ни одной телеги. Летом эта
деревушка бывает окружена непроходимыми болотами, топями и лесными
трущобами, так что в нее едва можно пройти пешком только по узким лесным
тропам, да и то не всегда. В ненастье сильно играют горные речки, и часто
случается тычковским охотникам дня по три ждать, когда вода спадет с них.
Все тычковские мужики - записные охотники. Летом и зимой они почти не
выходят из лесу, благо до него рукой подать. Всякое время года приносит с
собой известную добычу: зимой бьют медведей, куниц, волков, лисиц; осенью -
белку; весной - диких коз; летом - всякую птицу. Одним словом, круглый год
стоит тяжелая и часто опасная работа.
В той избушке, которая стоит у самого леса, живет старый охотник Емеля
с маленьким внучком Гришуткой. Избушка Емели совсем вросла в землю и глядит
на свет божий всего одним окном; крыша на избушке давно прогнила, от трубы
остались только обвалившиеся кирпичи. Ни забора, ни ворот, ни сарая - ничего
не было у Емелиной избушки. Только под крыльцом из неотесанных бревен воет
по ночам голодный Лыско - одна из самых лучших охотничьих собак в Тычках.
Перед каждой охотой Емеля дня три морит несчастного Лыска, чтобы он лучше
искал дичь и выслеживал всякого зверя.
- Дедко... а дедко!.. - с трудом спрашивал маленький Гришутка однажды
вечером. - Теперь олени с телятами ходят?
- С телятами, Гришук, - ответил Емеля, доплетая новые лапти.
- Вот бы, дедко, теленочка добыть... А?
- Погоди, добудем... Жары наступили, олени с телятами в чаще прятаться
будут от оводов, тут я тебе и теленочка добуду, Гришук!
Мальчик ничего не ответил, а только тяжело вздохнул. Гришутке всего
было лет шесть, и он лежал теперь второй месяц на широкой деревянной лавке
под теплой оленьей шкурой. Мальчик простудился еще весной, когда таял снег,
и все не мог поправиться. Его смуглое личико побледнело и вытянулось, глаза
сделались больше, нос обострился. Емеля видел, как внучонок таял не по дням,
а по часам, но не знал, чем помочь горю. Поил какой-то травой, два раза
носил в баню, - больному не делалось лучше. Мальчик почти ничего не ел.
Пожует корочку черного хлеба, и только. Оставалась от весны соленая
козлятина; но Гришук и смотреть на нее не мог.
"Ишь чего захотел: теленочка... - думал старый Емеля, доковыривая свой
лапоть. - Ужо надо добыть..."
Емеле было лет семьдесят: седой, сгорбленный, худой, с длинными руками.
Пальцы на руках у Емели едва разгибались, точно это были деревянные сучья.
Но ходил он еще бодро и кое-что добывал охотой. Только вот глаза сильно
начали изменять старику, особенно зимой, когда снег искрится и блестит
кругом алмазной пылью. Из-за Емелиных глаз и труба развалилась, и крыша
себя дома. Работа была нетрудная в дневную смену, а когда приходилось
работать по ночам, Ванька спал на ходу. Правда, Ипатыч берег малыша и не
томил непосильной работой, но не спать ночь было похуже всякой работы.
- Ничего, привыкнешь, - утешал его Ипатыч. - Уж мы с тобой природные
мастеровые, - значит, только старайся. А будешь болтать, очень просто - за
вихры.
И Ванька старался.
Доменная печь казалась Ваньке, как и дяде Ипатычу, чем-то живым:
мальчик часто прислушивался к шуму доменных фурм, которыми нагнетался в
поддувало воздух, и ему представлялось, что это дышит сама домна.
Устройство печи и ее работа были хорошо известны Ваньке еще раньше. Он
видел, как на пожоге обжигают руду; потом, как мальчики его возраста
разбивают ее на мелкие куски, а потом эту измельченную руду свозят на верх
доменной печи и засыпают вперемежку с углем.
Наверху работа шла без перерыва день и ночь, как и под домной. Выпуск
чугуна производился два раза в день, и перед каждым выпуском дядя Ипатыч
делал пробу, то есть в особую форму отливал взятый из печи расплавленный
чугун, а когда он остывал - разламывал... Если получался мягкий серый чугун,
Ипатыч хвалил "старуху", а если жесткий, белый, с лучистым изломом, старик
начинал ругаться.
Впрочем, он никогда не ругал самой печи, а ругался так, в пространство,
чтобы сорвать сердце.
Всех рабочих под домной "обращалось", как пишут в заводских отчетах,
около двадцати человек. Сами рабочие не говорят: "работать под домной", а
"ходить под домной". Тут были и литухи, то есть рабочие, которые отливали
чугун в постоянные изложницы и в специальные формы; и формовщики,
приготовлявшие в особом помещении формы для чугунных отливов; и простые
рабочие; и мальчики, как Ванька, подметавшие сор и летавшие по разным
поручениям по всей фабрике.
Работа под домной была не тяжелая, и Ванька чувствовал себя на фабрике
совсем хорошо, но нет худа без добра и добра без худа.
Было одно обстоятельство, к которому Ванька не мог привыкнуть: именно -
когда являлся заводской управитель, которого рабочие прозвали "Карла".
"Карла" появлялся всегда неожиданно, точно вырастал из земли, и
появлялся именно в то самое время, когда его меньше всего ожидали. Это был
среднего роста белокурый человек с длинными рыжими усами и козлиной
бородкой. Зиму и лето он ходил в коротенькой охотничьей курточке, заложив
руки в карманы. Он служил в Полуденском заводе больше десяти лет, но рабочие
как-то не могли к нему привыкнуть.
Главным недостатком "Карлы" была дикая вспыльчивость, в порыве которой
он даже начинал прыгать, как индейский петух, и ругаться на трех языках.
Впрочем, он был отходчив, то есть скоро успокаивался и делался другим
человеком. Дядя Ипатыч уважал "Карлу", потому что по всякому фабричному делу
"он собаку съел", особенно по доменному производству.
- Точно носом чует, - удивлялся Ипатыч, - ты еще не подумал, а он уж
учуял.
Что "Карла" был строг и ругался, это еще ничего; но рабочие не любили
его главным образом за то, что он всегда держал свое слово: скажет, как
топором отрубит. Его нельзя было ни упросить, ни умолить.
- Мой сказал - конец, - отвечал "Карла" на все вопросы.
Особенно не любил "Карла" прогульных и послепраздничных дней, когда
рабочие не выходили на работу.
- Ти кушаешь каждый день, я кушаю каждый день, - коротко объяснял он,
посасывая коротенькую трубочку. - Ти должен работать каждый день, я должен
работать каждый день, всякая скотина должна работать каждый день, если она
хочет кушать... Ти будешь пьян, я будешь пьян, весь завод будешь пьян...
Завод знает свою работу, - ему не нужен твой праздник...
Дядя Ипатыч по праздникам, когда уходил домой обедать, возвращался под
домну слегка навеселе, и "Карла" грозил ему пальцем, приговаривая:
- О, я тебе дам праздник на голова. Ти мне козла садил будешь.
Впрочем, доменного мастера "Карла" любил и часто делал вид, что не
замечает его нетвердой походки, красных глаз и заговаривающегося языка.
- Уж лучше бы обругался, - бормотал дядя Ипатыч, когда управитель
уходил. - Душеньку выматывает, проклятый немчура...
"Карла" был совсем не немец, а чистокровный француз, и звали его не
Карлом, а Густавом. А свою кличку он получил по наследству: в соседнем
Кловском заводе служил когда-то управитель, немец Карл Мейер.
Ванька и боялся немца "Карла" и еще больше ненавидел его. Немец казался
ему таким злым. Недаром все рабочие боялись его, как огня. На его глазах
"Карла" отказал Пимке Мятлеву, работавшему у обжимочного молота
подмастерьем, прогнал из-под домны литуха Спирьку, трех слесарей, - вообще,
сколько народу из-за "Карлы" осталось без работы! Кроме фабрики, какая у них
работа?.. Раньше-то все как хорошо жили, а как прогнал их "Карла", так все и
захудали. Уволенные рабочие под пьяную руку грозились даже убить проклятого
"Карлу", и Ванька понимал их. Он сам иногда думал, что хорошо было бы
запустить в "Карлу" хорошим камнем.
"У, немец проклятый..." - думал про себя Ванька.
Когда "Карла" ходил по фабрике, Ванька всячески старался не попадаться
ему на глаза; а когда он приходил под домну, Ванька прятался куда-нибудь
подальше. А вдруг "Карла" возьмет и откажет ему от работы? Дядя Ипатыч
заметил, что Ванька боится управителя, и любил пошутить над ним.
- Ужо он тебе задаст, Ванька... Он и под домну к нам ходит из-за тебя.
"А что Ванька делает? А как Ванька работу исполняет?" То-то! И на тебя
нашлась управа.
Ванька больше всего любил свою домну зимой. Все кругом занесено
саженным снегом. Зимние дни короткие. Ветер, холод, снег. А под домной
всегда и тепло, и светло, и уютно - лучше, чем у себя дома, в избе. Везде
горят огни, везде кипит работа, и все такие веселые. В холод работается
легче.
Раз зимой Ванька устроился спать на деревянной лавочке, недалеко от
гудевших фурм. Было тепло, ему страшно хотелось спать. Дядя Ипатыч сердился
целый день, потому что "старуха" что-то не ладилась. Старик много раз
подходил к фурмам и долго прислушивался к их гуденью, как пасечник
прислушивается к гуденью пчел в улье.
- Не тово... - бормотал он, встряхивая головой. - Старушонка сердится.
Проба вышла плохая - белый чугун.
Ночной выпуск чугуна производится ровно в двенадцать часов. Ипатыч
хватился Ваньки.
- Эй ты, лежебок, вставай! - будил дядя Ипатыч спавшего легким сном
Ваньку.
Детский сон крепкий, и Ванька спросонья долго не мог проснуться, пока
Ипатыч не сунул ему в руки пук лучины.
- Иди, свети... Сейчас пущаем чугун.
Это было знакомое дело, и Ванька машинально отправился к "глазу", как
называли рабочие отверстие в домне, из которого выпускался чугун. Этот
"глаз" после выпуска чугуна заделывался кирпичами и глиной, и только по
сочившемуся из него шлаку можно было определить его. Ванька обыкновенно
зажигал лучину, сунув ее в доменный "глаз".
Так он сделал и сейчас. Пук лучины вспыхнул ярким огнем и осветил весь
доменный корпус. Литухи притащили большой железный лом и принялись им
долбить доменный "глаз".
После нескольких ударов показалась красная струйка расплавленного
чугуна и поплыла в приготовленные формы, рассыпая кругом яркие искры.
Для обыкновенной чугунной болванки приготовлены были постоянные формы,
тоже из чугуна, где расплавленный чугун и застывал.
Получалось что-то вроде чугунных поленьев. Для мелких отливок
расплавленный чугун уносили в особых железных котлах в формовочную.
- Ничего, - проговорил дядя Ипатыч, когда все формы наполнились жидким
чугуном, шипевшим и рассыпавшим искры. - Старуха напрасно посердилась.
Ванька погасил свою лучину и дремал, прислонившись к теплой стене
домны. Он сотни раз видел картину выпуска чугуна и не мог уже любоваться
великолепной картиной.
Дядя Ипатыч при каждом выпуске впадал в какое-то ожесточенное
настроение и кричал на рабочих без всякого толка. Все к этому привыкли и не
обращали на него внимания, а меньше всех, конечно, Ванька.
Но вдруг все стихло. Ванька открыл глаза и онемел: перед ним стоял сам
"Карла" и, грозя пальцем, говорил:
- Ти спишь... а? Ти падешь в чугунка... а? Ти сваришься, как маленькая
рибка... а?
Вместо ответа Ванька стрелой бросился к выходу и исчез в дверях, как
испуганная летучая мышь. "Карла" обернулся к Ипатычу и спросил:
- Что с ним?
- А значит, мал... дурашлив... испугался, значит...
Ванька, выскочив на мороз, сразу очнулся и, как белка, взобрался по
лестнице на самый верх домны.
- Эк тебя носит, востроногого! - удивились рабочие.
Ваньке сделалось совестно за собственное малодушие, и он не сказал, что
"Карла" под его домной. Он погрелся около огня и прилег на лавочку. В тепле
его опять начал одолевать мертвый сон. Но ему не удалось заснуть и на этот
раз, потому что послышались быстрые шаги и вошел "Карла" в сопровождении
дяди Ипатыча.
- А, ти здесь?.. - проговорил "Карла", когда Ванька соскочил со своей
лавочки. - Ти меня боишься? Хорошо, я тебе задам... О, я самый сердитый
человек!
"Карла" присел на лавочку и заставил Ваньку сесть рядом с собой.
- Так боишься меня? - спрашивал он, выколачивая трубочку о каблук
сапога.
- Боюсь... - по-детски произнес Ванька.
Это признание заставило "Карлу" улыбнуться. Набивая свою трубочку, он
спросил уже другим тоном:
- У тебя есть мать?
- Как же, есть... - ответил за Ваньку дядя Ипатыч. - Значит, родная
сестра мне приходится.
"Карла" смотрел на перебегавшие в пепле доменной печи синие огоньки и
точно думал вслух:
- У меня тоже есть мать... там... далеко... Она постоянно думает обо
мне и ждет, когда я вернусь... да. Когда я уезжал в Россию, она так горько
плакала... Да, мать... Она говорила мне быть честным, справедливым, добрым.
Он говорил ломаным русским языком, но все его отлично понимали.
- Да, там далеко прекрасная страна... - продолжал "Карла". - Там умеют
работать... Все работают... Мой отец был таким же доменным мастером, как
Ипатыч. Я с детства вырос под домной, как Ванька... И так же хотел постоянно
спать, как Ванька... Наша семья была большая, и отцу было очень трудно. Все
должны были работать... О, там все много работают, постоянно работают...
Оглядев рабочих, "Карла" спросил:
- Кто у вас грамотный?
Ни одного грамотного не оказалось, и "Карла" покачал головой. Бедная,
несчастная страна, где простая грамотность составляет недоступную роскошь.
- А слышал кто-нибудь о Франции? - спросил "Карла".
Все только переглянулись, но выручил Ипатыч:
- Француз приходил в двенадцатом году в Россию...
"Карла" только улыбнулся и, погладив Ваньку по голове, спросил:
- Сколько тебе лет?
- А одиннадцать...
По лицу "Карлы" точно пробежала тень. Да, его сыну тоже было бы
одиннадцать лет... Бедный маленький французик не мог перенести жестокого
русского климата, переболел всеми болезнями и похоронен под русским снегом.
- Да, и ему было бы одиннадцать лет, моему маленькому Адольфу... -
думал он вслух.
Ванька с удивлением видел, как немец заморгал глазами.
- У нас тоже ребята мрут, страсть... - заметил дядя Ипатыч, слышавший,
что у жены "Карла" был ребенок и помер на третьем году, и понял, что "Карла"
говорит именно про него.
Ванька смотрел на "Карлу" и думал:
"А ведь он наш, рабочий человек, и он добрый... Да, совсем добрый"...
---------------------------------------------------------------------
Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. Избранные произведения для детей
Государственное Издательство Детской Литературы, Москва, 1962
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
История разыгралась прескверная и совершенно неожиданная. Кажется, ни
один человек в мире не мог бы ее предвидеть, тем более что осеннее утро
выдалось такое чудное, светлое, с крепким морозцем... Но я забегаю вперед.
Когда меня отдавали в школу, тетушка Мария Ильинишна считала своим
долгом повторить несколько раз с особым ударением:
- Коля, главное, бойся дурных товарищей!..
Мой отец, скромный, вечно занятый человек, счел необходимым подтвердить
то же самое.
- Да, товарищи - это главное... И поговорка такая есть: скажи мне, кто
твои друзья, и я скажу, кто ты. Да, нужно быть осторожным...
Нужно сказать, что я рос порядочным баловнем, вероятно, потому, что
рано лишился матери и в глазах доброй тетушки являлся сиротой. Милая добрая
старушка напрасно старалась быть строгой, и даже выходило смешно, когда она
начинала сердиться и придумывать грозные слова. Когда истощался весь запас
строгости, тетушка прибегала к последнему средству и говорила самым зловещим
тоном:
- Вот погоди, придет папа со службы, тогда узнаешь... Да, узнаешь!
Отец никогда меня не наказывал, а в крайнем случае, когда был особенно
недоволен моим поведением, запирался у себя в кабинете. Это было самым
сильным средством для моего исправления, и я серьезно мучился, пока буря не
проходила.
Итак, стояло чудное осеннее утро. Я с намерением вышел из дому
пораньше, как и другие товарищи, с которыми вместе ходил в школу. Первая
новость, которую я узнал на улице, была та, что река встала, то есть
покрылась льдом. Это известие всех школьников страшно взволновало, тем более
что наша дорога в школу проходила мимо реки, то есть не то чтоб совсем мимо,
а приходилось сделать большой крюк, ну, как не посмотреть на первый лед -
это было свыше наших сил. Дорога сокращалась еще тем, что мы побежали к реке
бегом. Действительность превзошла все наши ожидания. Река не только встала,
но была покрыта таким блестящим льдом, точно зеркалом.
- Ах, какой лед!.. - крикнули мы все разом.
К реке бежали мальчишки из других улиц, - как на праздник. Были тут и
гимназисты, и реалисты*, и ученики городских школ, и просто безыменная
детвора, высыпавшая из подвалов и чердаков. Два мальчика из соседней
булочной прибежали в одних рубашках, в опорках на босу ногу и без шапок.
Подняли общий радостный крик, и по льду с звенящим гулом полетели палки и
камни. Нет больше удовольствия, как запустить палку по такому молодому льду,
который гудит, как тонкое стекло.
______________
* Реалисты - учащиеся дореволюционных гимназий и так называемых
реальных училищ.
- А ведь лед толстый, - заявил Паша Селиванов, краснощекий мальчуган из
нашего класса. - Ей-богу, толстый...
Для проверки было брошено несколько кирпичей, и лед не проломился. Это
было великолепно, и мы прыгали на берегу, как дикари.
- Если лед держит кирпичи, то, значит, можно по нему ходить, -
проговорил Костя Рябов, тоже наш товарищ.
- Ах, если бы были коньки... - пожалел кто-то.
- Можно попробовать пройти по льду и без коньков, - продолжал третий.
- А в самом деле, если попробовать...
Точно в ответ на этот вопрос, с противоположной стороны на лед выскочил
мальчуган в красной рубахе. Смельчак лихо прокатился, стоя на ногах, и
вызвал общее одобрение. Пример получился заразительный. За первым смельчаком
явился, конечно, и второй, и третий.
- Да, им хорошо там кататься, - с завистью говорил Паша Селиванов. -
Там берег мелкий. Если и провалятся, так не утонут.
Это говорило благоразумие. Действительно, наш берег шел обрывом, и река
здесь была глубокая. Но явилась счастливая мысль: пройти по льду у
самого-самого берега. Это была общая мысль, трогательная по своей простоте и
разумности. Костя Рябов сейчас же и привел ее в исполнение. Лед выдержал...
- Да он совсем толстый, лед...
Мы принялись бегать по закрайку самого берега, и все выходило отлично,
несмотря на то что кое-где лед ломался и выступала вода.
- Это тонкий лед только у самого берега, а посредине реки он совсем
толстый, - сообразил кто-то. - Это всегда так бывает...
Кому первому пришла в голову счастливая мысль проверить это
предположение на опыте, трудно сказать. Впоследствии выходило как-то так,
что никто не выходил на лед первым, а дело началось прямо со второго номера.
Я, конечно, был виноват решительно меньше всех, вернее, совсем не виноват и
даже отговаривал товарищей, хотя они, по свойственному им коварству,
совершенно не слышали голоса благоразумия.
Когда мы были уже на середине реки, на противоположном берегу раздался
общий отчаянный крик:
- Полиция!!
Действительно, на берегу торопливо бежали два городовых и что-то
кричали. Катавшаяся по льду детвора бросилась врассыпную на берег, как
воробьи. Мы забрались слишком далеко, чтобы убежать сейчас же, и лед был
такой скользкий. Кто-то из нас упал, на него упал другой, и лед не выдержал
нашей тяжести. Сначала он зловеще треснул, потом начал опускаться, и мы все
трое как-то сразу очутились по горло в воде. Как мы кричали, было слышно
чуть не за версту. По берегу бегали два городовых. Откуда-то появились доски
и веревки. Кто-то ужасно кричал, и со всех сторон бегали люди - мужики,
женщины, дети.
- Тонут!!! Караул!..
Все случилось так быстро, что трудно было что-нибудь сообразить. От
страха мы даже не чувствовали, как холодна вода, и напрасно цеплялись руками
за тонкий лед, который сейчас же ломался, как сухарь. Вместе с нами плавали
в воде наши шапки, так что с берега казалось, что тонет целых десять
человек.
Мы уже выбивались из сил, когда по льду, держа веревку в зубах, подполз
какой-то подмастерье. Он вперед себя толкал длинную доску, за которую мы и
ухватились окоченевшими руками. Как нас вытащили, я плохо помню. Какой-то
человек поставил меня на ноги, встряхнул и проговорил всего одно слово:
- Хорош!..
Можно себе представить весь ужас моей тетушки, когда меня привели к
ней, всего мокрого и без шапки. Бравый городовой, сделав под козырек,
отрапортовал:
- Они изволили тонуть, а мы их вытащили...
Городовой получил на чай, а меня потащили в мою комнату, раздели, и
тетушка сама принялась растирать меня водкой и скипидаром. Потом явились на
сцену липовый чай, малина и мята. Через полчаса я уже лежал в своей постели.
Странно, что настоящий испуг я испытал только теперь, когда лежал на своей
собственной кровати.
Первое, что могла сказать милая тетушка, была обычная фраза:
- Вот что значит, Коля, иметь дело с дурными товарищами...
Старушка только сейчас сообразила, как велика была опасность, которой я
подвергался, и горько расплакалась.
- Я тебе всегда говорила, Коля, что твои приятели Паша Селиванов и
Костя Рябов не доведут тебя до добра...
Я заступался за своих товарищей как умел, но это нисколько не убедило
тетушку. Она еще больше рассердилась и даже погрозила кулаком.
- Только бы они попали в мои руки... О, я знаю, что это они затащили
тебя на лед! А вдруг бы ты утонул? Что бы я сказала папе, когда он вернется
домой со службы? Ведь он обвинил бы во всем меня, почему я недосмотрела. А
что я могу сделать с этими сорванцами?!. Господи, вот наказание-то...
Последняя мысль убивала меня не меньше, чем тетушку, и я даже закрывал
глаза от страха, представляя себе возвращение отца со службы. В самом деле,
что я могу сказать ему в свое оправдание? Решительно ничего... Конечно,
немного утешала мысль, что и моим товарищам по несчастью не лучше, чем мне,
если не хуже. Если бы мой отец закричал на меня, начал браниться или
как-нибудь меня наказал, все было бы, кажется, легче, а то выслушает рассказ
тетушки, повернется и уйдет к себе в кабинет. Хуже этого я ничего
представить не мог, потому что очень любил отца, а с другой стороны
чувствовал себя бесконечно виноватым.
- Тетя, я больше не буду... - по-детски оправдывался я, чтобы сказать
что-нибудь. - Только позвольте мне встать и одеться.
- Э, нет, голубчик!.. Умеешь тонуть, так лежи в постели, пока не придет
отец. Пусть он делает с тобой что хочет.
Это было для меня наказанием.
Отец возвращался со службы в 5 часов, и я с тоской ждал, когда в
передней раздастся звонок. Время точно остановилось. Но вот и звонок. У меня
замерло сердце. Тетушка встретила отца в передней, и я слышал, как она ему
рассказывала целую историю о дурных товарищах, которые меня силой затащили
на лед и чуть-чуть не утопили.
- Я всегда это говорила, - повторяла она. - Коля очень доверчив. Он еще
совсем ребенок...
Отец не ответил ни слова и прямо из передней пришел в мою комнату. Я со
страха закрыл глаза и боялся шевельнуться. Отец сел на мою кровать, пощупал
мою голову и ласково спросил:
- Тебя не знобит?
- Нет, папа...
Ласковость отца растрогала меня больше всего, и я расплакался самым
глупым образом. Тетушка, выгораживая меня, продолжала сочинять такую историю
о дурных товарищах, причем выходило как-то так, что Костя Рябов и Паша
Селиванов с намерением затащили меня на лед и точно нарочно хотели меня
утопить.
- Я всегда говорила Коле: бойся дурных товарищей. Вот по-моему и
вышло... Если бы он не встретил их сегодня утром на улице, если бы они не
затащили его силой на реку...
- Да, дурные товарищи - вещь опасная, - соглашался отец и потом
прибавил: - А вот я сейчас покажу Коле того дурного товарища, которого нужно
опасаться больше всего...
Отец ушел в свою спальню и вернулся с маленьким зеркалом, перед которым
брился.
- Ну вот, смотри портрет самого дурного товарища, - говорил он,
подставляя зеркало к моему лицу. - Его нужно бояться больше всего, особенно
если не хватает характера удержаться от чего-нибудь. Понял?
- Да, папа... - согласился я, рассматривая свое собственное лицо в
зеркале.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. Избранные произведения для детей
Государственное Издательство Детской Литературы, Москва, 1962
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Далеко-далеко, в северной части Уральских гор, в непроходимой лесной
глуши спряталась деревушка Тычки. В ней всего одиннадцать дворов, собственно
десять, потому что одиннадцатая избушка стоит совсем отдельно, но у самого
леса. Кругом деревни зубчатой стеной поднимается вечнозеленый хвойный лес.
Из-за верхушек елей и пихт можно разглядеть несколько гор, которые точно
нарочно обошли Тычки со всех сторон громадными синевато-серыми валами. Ближе
других стоит к Тычкам горбатая Ручьевая гора, с седой мохнатой вершиной,
которая в пасмурную погоду совсем прячется в мутных, серых облаках. С
Ручьевой горы сбегает много ключей и ручейков. Один такой ручеек весело
катится к Тычкам и зиму и лето всех поит студеной, чистой, как слеза, водой.
Избы в Тычках выстроены без всякого плана, как кто хотел. Две избы
стоят над самой речкой, одна - на крутом склоне горы, а остальные разбрелись
по берегу, как овцы. В Тычках даже нет улицы, а между избами колесит избитая
тропа. Да тычковским мужикам совсем и улицы, пожалуй, не нужно, потому что и
ездить по ней не на чем: в Тычках нет ни у кого ни одной телеги. Летом эта
деревушка бывает окружена непроходимыми болотами, топями и лесными
трущобами, так что в нее едва можно пройти пешком только по узким лесным
тропам, да и то не всегда. В ненастье сильно играют горные речки, и часто
случается тычковским охотникам дня по три ждать, когда вода спадет с них.
Все тычковские мужики - записные охотники. Летом и зимой они почти не
выходят из лесу, благо до него рукой подать. Всякое время года приносит с
собой известную добычу: зимой бьют медведей, куниц, волков, лисиц; осенью -
белку; весной - диких коз; летом - всякую птицу. Одним словом, круглый год
стоит тяжелая и часто опасная работа.
В той избушке, которая стоит у самого леса, живет старый охотник Емеля
с маленьким внучком Гришуткой. Избушка Емели совсем вросла в землю и глядит
на свет божий всего одним окном; крыша на избушке давно прогнила, от трубы
остались только обвалившиеся кирпичи. Ни забора, ни ворот, ни сарая - ничего
не было у Емелиной избушки. Только под крыльцом из неотесанных бревен воет
по ночам голодный Лыско - одна из самых лучших охотничьих собак в Тычках.
Перед каждой охотой Емеля дня три морит несчастного Лыска, чтобы он лучше
искал дичь и выслеживал всякого зверя.
- Дедко... а дедко!.. - с трудом спрашивал маленький Гришутка однажды
вечером. - Теперь олени с телятами ходят?
- С телятами, Гришук, - ответил Емеля, доплетая новые лапти.
- Вот бы, дедко, теленочка добыть... А?
- Погоди, добудем... Жары наступили, олени с телятами в чаще прятаться
будут от оводов, тут я тебе и теленочка добуду, Гришук!
Мальчик ничего не ответил, а только тяжело вздохнул. Гришутке всего
было лет шесть, и он лежал теперь второй месяц на широкой деревянной лавке
под теплой оленьей шкурой. Мальчик простудился еще весной, когда таял снег,
и все не мог поправиться. Его смуглое личико побледнело и вытянулось, глаза
сделались больше, нос обострился. Емеля видел, как внучонок таял не по дням,
а по часам, но не знал, чем помочь горю. Поил какой-то травой, два раза
носил в баню, - больному не делалось лучше. Мальчик почти ничего не ел.
Пожует корочку черного хлеба, и только. Оставалась от весны соленая
козлятина; но Гришук и смотреть на нее не мог.
"Ишь чего захотел: теленочка... - думал старый Емеля, доковыривая свой
лапоть. - Ужо надо добыть..."
Емеле было лет семьдесят: седой, сгорбленный, худой, с длинными руками.
Пальцы на руках у Емели едва разгибались, точно это были деревянные сучья.
Но ходил он еще бодро и кое-что добывал охотой. Только вот глаза сильно
начали изменять старику, особенно зимой, когда снег искрится и блестит
кругом алмазной пылью. Из-за Емелиных глаз и труба развалилась, и крыша