промышленники, и получал бы за нее вдвое больше, чем теперь. Но соль стоила
дорого, а запасать ее приходилось бы пудов по двадцати, - где же такую уйму
деньжищ взять, когда с грехом пополам хватало на харч да на одежду? Особенно
жалел старик, когда летним делом, в петровки, убивал оленя: свежее мясо
портится скоро, - два дня поесть оленины, а потом бросай! Сушеная оленина -
как дерево.
Стала и Студеная. Горная холодная вода долго не замерзает, а потом лед
везде проедается полыньями. Это ключи из земли бьют. Запасал теперь старик и
свежую рыбу, которую можно было сейчас морозить, как рябчиков. Лиха беда в
том, что времени было мало. Того и гляди, что подвалит обоз.
- Скоро, Музгарко, харч нам придет...
Собственно, хлеб у старика вышел еще до заморозков, и он подмешивал к
остаткам ржаной муки толченую сухую рыбу. Есть одно мясо или одну рыбу было
нельзя. Дня через три так отобьет, что потом в рот не возьмешь. Конечно,
самоеды и вогулы питаются одной рыбой, так они к этому привычны, а русский
человек - хлебный и не может по-ихнему.
Обоз пришел совершенно неожиданно. Старик спал ночью, когда заскрипели
возы и послышался крик:
- Эй, дедушка, жив ли ты?.. Примай гостей... Давно не видались.
Старика больше всего поразило то, что Музгарко прокараулил дорогих,
жданных гостей. Обыкновенно он чуял их, когда обоз еще был версты за две, а
нынче не слыхал. Он даже не выскочил на улицу, чтобы полаять на лошадей, а
стыдливо спрятался под хозяйскую лавку и не подал голоса.
- Музгарко, да ты в уме ли! - удивлялся старик. - Проспал обоз... Ах,
нехорошо!..
Собака выползла из-под лавки, лизнула его в руку и опять скрылась: она
сама чувствовала себя виноватой.
- Эх, стар стал: нюх потерял, - заметил с грустью старик. - И слышит
плохо на левое ухо.
Обоз состоял возов из пятидесяти... На Печору чердынские купцы
отправляли по первопутку хлеб, соль, разные харчи и рыболовную снасть, а
оттуда вывозили свежую рыбу. Дело было самое спешное, чтобы добыть печорскую
рыбу раньше других, - шла дорогая поморская семга. Обоз должен сломать
трудную путину в две недели, и ямщики спали только во время кормежек, пока
лошади отдыхали. Особенно торопились назад, тогда уж и спать почти не
приходилось. А дорога через волок была трудная, особенно горами. Дорога
скверная, каменистая, сани некованые, а по речкам везде наледи да промоины.
Много тут погублено хороших лошадей, а людям приходилось работать, как
нигде: вывозить возы в гору на себе, добывать их из воды, вытаскивать из
раскатов. Только одни колвинские ямщики и брались за такую проклятую работу,
потому что гнала на Печору горькая нужда.
В зимовье на Студеной обоз делал передышку: вместо двухчасовой кормежки
лошади здесь отдыхали целых четыре. Казарму старик подтопил заранее, и
ямщики, пустив лошадей к корму, завалились спать на деревянных нарах
ямщичьим мертвым сном. Не спал только молодой приказчик, еще в первый раз
ехавший на Печору. Он сидел у старика в избушке и разговаривал.
- И не страшно тебе в лесу, дедушка?
- А чего бояться, Христос с нами! Привычное наше дело, В лесу выросли.
- Да как же не бояться: один в лесу...
- А у меня песик есть... Вот вдвоем и коротаем время. По зимам вот
волки одолевают, так он мне вперед сказывает, когда придут они в гости.
Чует... И дошлая: сама поднимает волков. Они бросятся за ней, а я их из
ружья... Умнеющая собака: только не скажет, как человек. Я с ней всегда
разговариваю, а то, пожалуй, и говорить разучишься...
- Откуда же ты такую добыл, дедушка?
- Давно это было, почитай годов с десять. Вот по зиме, этак перед
рождеством, выслеживал я в горах лосей... Была у меня собачка, еще с Колвы
привел. Ну, ничего, правильный песик: и зверя брал, и птицу искал, и белку -
все как следует. Только иду я с ним по лесу, и вдруг вот этот Музгарко прямо
как выскочит на меня. Даже испугал... Не за обычай это у наших промысловых
собак, штобы к незнакомому человеку ластиться, как к хозяину, а эта так
прямо ко мне и бросилась. Вижу, што дело как будто неладно. А он этак
смотрит на меня, умненько таково, а сам ведет все дальше... И што бы ты
думал, братец ты мой, ведь привел! В логовине этак вижу шалашик из хвои, а
из шалашика чуть пар... Подхожу. В шалашике вогул лежит, болен, значит, и от
своей артели отстал... Пряменько сказать: помирал человек. На охоте его
ухватила немочь, другим-то не ждать. Увидал меня, обрадовался, а сам едва уж
языком ворочает. Больше все руками объяснял. Вот он меня и благословил этим
песиком... При мне и помер, сердяга, а я его закопал в снегу, заволок
хворостом да бревном придавил сверху, штобы волки не съели. А Музгарко,
значит, мне достался... Это по речке я его и назвал, где вогул помирал:
Музгаркой звать речку, ну, я и собаку так же назвал. И умный песик... По
лесу идет, так после него хоть метлой подметай, - ничего не найдешь. Ты
думаешь, он вот сейчас не понимает, што о нем говорят?.. Все понимает...
- Зачем он под лавкой-то лежит?
- А устыдился, потому обоз прокараулил. Стар стал... Два раза меня от
медведя ухранял: медведь-то на меня, а он его и остановил. Прежде я с
рогатиной ходил на медведя, когда еще в силе был, а как один меня починил,
ну, я уж из ружья норовлю его свалить. Тоже его надо умеючи взять:
смышлястый зверь.
- Ну, а зимой-то, поди, скучно в избушке сидеть?
- Привышное дело... Вот только праздники когда, так скушновато. Добрые
люди в храме божьем, а у меня волки обедню завывают. Ну, я тогда свечку
затеплю перед образом, и сам службу пою... Со слезами тоже молюсь.
Славный этот приказчик, молодой такой, и все ему надо знать. Елеска
обрадовался живому человеку и все рассказывал про свою одинокую жизнь в
лесу.
- У меня по весне праздник бывает, милый человек, когда с теплого моря
птица прилетит. И сколько ее летит: туча... По Студеной-то точно ее
насыпано... Всякого сословия птица: и утки, и гуси, и кулики, и чайки, и
гагары... Выйдешь на заре, там стон стоит по Студеной. И нет лучше твари,
как перелетная птица: самая божья тварь... Большие тыщи верст летит, тоже
устанет, затощает и месту рада. Прилетела, вздохнула денек и сейчас гнездо
налаживать... А я хожу и смотрю: мне бог гостей прислал. И как
наговаривают... Слушаешь, слушаешь, инда слеза проймет. Любезная тварь -
перелетная птица... Я ее не трогаю, потому трудница перед господом. А когда
гнезда она строит, это ли не божецкое произволение... Человеку так не
состроить. А потом матки с выводками на Студеную выплывут... Красота,
радость... Плавают, полощутся, гогочут... Неочерпаемо здесь перелетной
птицы. Праздником все летечко прокатится, а к осени начнет птица грудиться
стайками: пора опять в дорогу. И собираются, как люди... Лопочут по-своему,
суетятся, молодых учат, а потом и поднялись... Ранним утром снимаются с
места, вожак в голове летит. А есть и такие, которые остаются: здоровьем
слаба выйдет, или позднышки выведутся... Жаль на них глядеть. Кричат,
бедные, когда мимо них стая за стаей летит. На Студеной все околачиваются.
Плавают-плавают, пока забереги настынут, потом в полыньях кружатся... Ну,
этих уже я из жалости пришибу. Што ей маяться-то, все равно сгибнет...
Лебеди у меня тут в болоте гнезда вьют. Всякой твари свое произволенье, свой
предел... Одного только у меня не хватает, родной человек: который год прошу
ямщиков, штобы петушка мне привезли... Зимой-то ночи долгие, конца нет, а
петушок-то и сказал бы, который час на дворе.
- В следующий раз я тебе привезу самого горластого, дедушка: как дьякон
будет орать.
- Ах, родной, то-то уважил бы старика... Втроем бы мы вот как зажили!
Скучно, когда по зимам мертвая тишь встанет, а тут бы петушок, глядишь, и
взвеселил. Тоже не простая тваринка, петушок-то; другой такой нет, чтобы
часы сказывала. На потребу человеку петушок сотворен.
Приказчика звали Флегонтом. Он оставил старому Елеске и муки, и соли, и
новую рубаху, и пороху, а на обратном пути с Печоры привез подарок.
- Я тебе часы привез, дедушка, - весело говорил он, подавая мешок с
петухом.
- Ах, кормилец, ах, родной... Да как я тебя благодарить буду? Ну, пошли
тебе бог всего, чего сам желаешь. Поди, и невеста где-нибудь подгляжена, так
любовь да совет...
- Есть такой грех, дедушка, - весело ответил Флегонт, встряхивая русыми
кудрями. - Есть в Чердыни два светлых глаза: посмотрели они на меня, да и
заворожили... Ну, оставайся с богом.
- Соболька припасу твоей невесте на будущую осень, как опять поедешь на
Печору. Есть у меня один на примете.
Ушел обоз в обратный путь, и остался старик с петушком. Радости-то
сколько!.. Пестренький петушок, гребешок красненький - ходит по избушке,
каждое перышко играет. А ночью как гаркнет... То-то радость и утешение!
Каждое утро стал Елеска теперь разговаривать со своим петушком, и Музгарко
их слушает.
- Што, завидно тебе, старому? - дразнит Елеска собаку, - Только твоего
ремесла, што лаять... А вот ты по-петушиному спой!..
Заметил старик, как будто заскучал Музгарко. Понурый такой ходит...
Неможется что-то собаке. Должно полагать, ямщики сглазили.
- Музгарушко, да што это с тобой попритчилось? Где болит?
Лежит Музгарко под лавкой, положил голову между лапами и только глазами
моргает.
Всполошился старик: накатилась беда неожиданная. А Музгарко все лежит,
не ест, не пьет и голосу не подает.
- Музгарушко, милый!
Вильнул хвостом Музгарко, подполз к хозяину, лизнул руку и тихо взвыл.
Ох, плохо дело!..
Ходит ветер по Студеной, наметает саженные сугробы снега, завывает в
лесу, точно голодный волк, избушка Елески совсем потонула в снегу. Торчит
без малого одна труба, да вьется из нее синяя струйка дыма...
Воет пурга уже две недели, две недели не выходит из своей избушки
старик и все сидит над больной собакой. А Музгарко лежит и едва дышит:
пришла Музгаркина смерть.
- Кормилец ты мой... - плачет старик и целует верного друга. - Родной
ты мой... ну, где болит?..
Ничего не отвечает Музгарко, как раньше. Он давно почуял свою смерть и
молчит... Плачет, убивается старик, а помочь нечем: от смерти лекарства нет.
Ах, горе какое лютое привалилось!.. С Музгаркой умерла последняя надежда
старика, и ничего, ничего не осталось для него, кроме смерти. Кто теперь
будет искать белку, кто облает глухаря, кто выследит оленя? Смерть без
Музгарки, ужасная, голодная смерть. Хлебного припаса едва хватит до
крещенья, а там помирать...
Воет пурга, а старик вспоминает, как жил он с Музгаркой, как ходил на
охоту и промышлял себе добычу. Куда он без собаки?
А тут еще волки... Учуяли беду, пришли к избушке и завыли. Целую ночь
так-то выли, надрывая душу. Некому теперь пугнуть их, облаять, подманить на
выстрел... Вспомнился старику случай, как одолевал его медведь-шатун.
Шатунами называют медведей, которые вовремя не залегли с осени в берлогу и
бродят по лесу. Такой шатун - самый опасный зверь... Вот и повадился медведь
к избушке: учуял запасы у старика. Как ночь, так и придет. Два раза на крышу
залезал и лапами разгребал снег. Потом выворотил дверь в казарме и утащил
целый ворох запасенной стариком рыбы. Донял-таки шатун Елеску до самого
нельзя. Озлобился на него старик за озорство, зарядил винтовку пулей и вышел
с Музгаркой. Медведь так и прянул на старика и наверно бы его смял под себя,
прежде чем тот успел бы в него выстрелить, но спас Музгарко. Ухватил он
зверя сзади и посадил, а Елескина пуля не знала промаха... Да мало ли было
случаев, когда собака спасала старика...
Музгарко издох перед самым рождеством, когда мороз трещал в лесу. Дело
было ночью. Елеска лежал на своей лавочке и дремал. Вдруг его точно что
кольнуло. Вскочил он, вздул огня, зажег лучину, подошел к собаке, - Музгарко
лежал мертвый. Елеска похолодел: это была его смерть.
- Музгарко, Музгарко... - повторял несчастный старик, целуя мертвого
друга. - Што я теперь делать буду без тебя?
Не хотел Елеска, чтобы волки съели мертвого Музгарку, и закопал его в
казарме. Три дня он долбил мерзлую землю, сделал могилку и со слезами
похоронил в ней верного друга.
Остался один петушок, который по-прежнему будил старика ночью.
Проснется Елеска и сейчас вспомнит про Музгарку. И сделается ему горько и
тошно до смерти. Поговорить не с кем. Конечно, петушок - птица занятная, а
все-таки птица и ничего не понимает.
- Эх, Музгарко! - повторял Елеска по нескольку раз в день, чувствуя,
как все начинает у него валиться из рук.
Бедным людям приходится забывать свое горе за работой. Так было и тут.
Хлебные запасы приходили к концу, и пора было Елеске подумать о своей
голове. А главное, тошно ему теперь показалось оставаться в своей избушке.
- Эх, брошу все, уйду домой на Колву, а то в Чердынь проберусь! - решил
старик.
Поправил он лыжи, на которых еще молодым гонял оленей, снарядил
котомку, взял запасу дней на пять, простился с Музгаркиной могилой и
тронулся в путь. Жаль было петушка оставлять одного, и Елеска захватил его с
собой: посадил в котомку и понес. Отошел старик до каменного мыса, оглянулся
на свое жилье и заплакал: жаль стало насиженного теплого угла.
- Прощай, Музгарко...
Трудная дорога вела с зимовья на Колву. Сначала пришлось идти на лыжах
по Студеной. Это было легко, но потом начались горы, и старик скоро выбился
из сил. Прежде-то, как олень, бегал по горам, а тут на двадцати верстах
обессилел. Хоть ложись и помирай... Выкопал он в снегу ямку поглубже, устлал
хвоей, развел огонька, поел, что было в котомке, и прилег отдохнуть. И
петушка закрыл котомкой... С устали он скоро заснул. Сколько он спал, долго
ли, коротко ли, только проснулся от петушиного крика.
"Волки..." - мелькнуло у него в голове.
Но хочет он подняться и не может, точно кто его связал веревками. Даже
глаз не может открыть... Еще раз крикнул петух и затих: его вместе с
котомкой утащил из ямы волк. Хочет подняться старик, делает страшное усилие
и слышит вдруг знакомый лай: точно где-то под землей залаял Музгарко. Да,
это он... Ближе, ближе - это он по следу нижним чутьем идет. Вот уже совсем
близко, у самой ямы... Открывает Елеска глаза и видит: действительно,
Музгарко, а с Музгаркой тот самый вогул, первый его хозяин, которого он в
снегу схоронил.
"Ты здесь, дедушка? - спрашивает вогул, а сам смеется. - Я за тобой
пришел..."
Дунул холодный ветер, рванул комья снега с высоких елей и пихт, и
посыпался он на мертвого Елеску; к утру от его ямки и следов не осталось.
дорого, а запасать ее приходилось бы пудов по двадцати, - где же такую уйму
деньжищ взять, когда с грехом пополам хватало на харч да на одежду? Особенно
жалел старик, когда летним делом, в петровки, убивал оленя: свежее мясо
портится скоро, - два дня поесть оленины, а потом бросай! Сушеная оленина -
как дерево.
Стала и Студеная. Горная холодная вода долго не замерзает, а потом лед
везде проедается полыньями. Это ключи из земли бьют. Запасал теперь старик и
свежую рыбу, которую можно было сейчас морозить, как рябчиков. Лиха беда в
том, что времени было мало. Того и гляди, что подвалит обоз.
- Скоро, Музгарко, харч нам придет...
Собственно, хлеб у старика вышел еще до заморозков, и он подмешивал к
остаткам ржаной муки толченую сухую рыбу. Есть одно мясо или одну рыбу было
нельзя. Дня через три так отобьет, что потом в рот не возьмешь. Конечно,
самоеды и вогулы питаются одной рыбой, так они к этому привычны, а русский
человек - хлебный и не может по-ихнему.
Обоз пришел совершенно неожиданно. Старик спал ночью, когда заскрипели
возы и послышался крик:
- Эй, дедушка, жив ли ты?.. Примай гостей... Давно не видались.
Старика больше всего поразило то, что Музгарко прокараулил дорогих,
жданных гостей. Обыкновенно он чуял их, когда обоз еще был версты за две, а
нынче не слыхал. Он даже не выскочил на улицу, чтобы полаять на лошадей, а
стыдливо спрятался под хозяйскую лавку и не подал голоса.
- Музгарко, да ты в уме ли! - удивлялся старик. - Проспал обоз... Ах,
нехорошо!..
Собака выползла из-под лавки, лизнула его в руку и опять скрылась: она
сама чувствовала себя виноватой.
- Эх, стар стал: нюх потерял, - заметил с грустью старик. - И слышит
плохо на левое ухо.
Обоз состоял возов из пятидесяти... На Печору чердынские купцы
отправляли по первопутку хлеб, соль, разные харчи и рыболовную снасть, а
оттуда вывозили свежую рыбу. Дело было самое спешное, чтобы добыть печорскую
рыбу раньше других, - шла дорогая поморская семга. Обоз должен сломать
трудную путину в две недели, и ямщики спали только во время кормежек, пока
лошади отдыхали. Особенно торопились назад, тогда уж и спать почти не
приходилось. А дорога через волок была трудная, особенно горами. Дорога
скверная, каменистая, сани некованые, а по речкам везде наледи да промоины.
Много тут погублено хороших лошадей, а людям приходилось работать, как
нигде: вывозить возы в гору на себе, добывать их из воды, вытаскивать из
раскатов. Только одни колвинские ямщики и брались за такую проклятую работу,
потому что гнала на Печору горькая нужда.
В зимовье на Студеной обоз делал передышку: вместо двухчасовой кормежки
лошади здесь отдыхали целых четыре. Казарму старик подтопил заранее, и
ямщики, пустив лошадей к корму, завалились спать на деревянных нарах
ямщичьим мертвым сном. Не спал только молодой приказчик, еще в первый раз
ехавший на Печору. Он сидел у старика в избушке и разговаривал.
- И не страшно тебе в лесу, дедушка?
- А чего бояться, Христос с нами! Привычное наше дело, В лесу выросли.
- Да как же не бояться: один в лесу...
- А у меня песик есть... Вот вдвоем и коротаем время. По зимам вот
волки одолевают, так он мне вперед сказывает, когда придут они в гости.
Чует... И дошлая: сама поднимает волков. Они бросятся за ней, а я их из
ружья... Умнеющая собака: только не скажет, как человек. Я с ней всегда
разговариваю, а то, пожалуй, и говорить разучишься...
- Откуда же ты такую добыл, дедушка?
- Давно это было, почитай годов с десять. Вот по зиме, этак перед
рождеством, выслеживал я в горах лосей... Была у меня собачка, еще с Колвы
привел. Ну, ничего, правильный песик: и зверя брал, и птицу искал, и белку -
все как следует. Только иду я с ним по лесу, и вдруг вот этот Музгарко прямо
как выскочит на меня. Даже испугал... Не за обычай это у наших промысловых
собак, штобы к незнакомому человеку ластиться, как к хозяину, а эта так
прямо ко мне и бросилась. Вижу, што дело как будто неладно. А он этак
смотрит на меня, умненько таково, а сам ведет все дальше... И што бы ты
думал, братец ты мой, ведь привел! В логовине этак вижу шалашик из хвои, а
из шалашика чуть пар... Подхожу. В шалашике вогул лежит, болен, значит, и от
своей артели отстал... Пряменько сказать: помирал человек. На охоте его
ухватила немочь, другим-то не ждать. Увидал меня, обрадовался, а сам едва уж
языком ворочает. Больше все руками объяснял. Вот он меня и благословил этим
песиком... При мне и помер, сердяга, а я его закопал в снегу, заволок
хворостом да бревном придавил сверху, штобы волки не съели. А Музгарко,
значит, мне достался... Это по речке я его и назвал, где вогул помирал:
Музгаркой звать речку, ну, я и собаку так же назвал. И умный песик... По
лесу идет, так после него хоть метлой подметай, - ничего не найдешь. Ты
думаешь, он вот сейчас не понимает, што о нем говорят?.. Все понимает...
- Зачем он под лавкой-то лежит?
- А устыдился, потому обоз прокараулил. Стар стал... Два раза меня от
медведя ухранял: медведь-то на меня, а он его и остановил. Прежде я с
рогатиной ходил на медведя, когда еще в силе был, а как один меня починил,
ну, я уж из ружья норовлю его свалить. Тоже его надо умеючи взять:
смышлястый зверь.
- Ну, а зимой-то, поди, скучно в избушке сидеть?
- Привышное дело... Вот только праздники когда, так скушновато. Добрые
люди в храме божьем, а у меня волки обедню завывают. Ну, я тогда свечку
затеплю перед образом, и сам службу пою... Со слезами тоже молюсь.
Славный этот приказчик, молодой такой, и все ему надо знать. Елеска
обрадовался живому человеку и все рассказывал про свою одинокую жизнь в
лесу.
- У меня по весне праздник бывает, милый человек, когда с теплого моря
птица прилетит. И сколько ее летит: туча... По Студеной-то точно ее
насыпано... Всякого сословия птица: и утки, и гуси, и кулики, и чайки, и
гагары... Выйдешь на заре, там стон стоит по Студеной. И нет лучше твари,
как перелетная птица: самая божья тварь... Большие тыщи верст летит, тоже
устанет, затощает и месту рада. Прилетела, вздохнула денек и сейчас гнездо
налаживать... А я хожу и смотрю: мне бог гостей прислал. И как
наговаривают... Слушаешь, слушаешь, инда слеза проймет. Любезная тварь -
перелетная птица... Я ее не трогаю, потому трудница перед господом. А когда
гнезда она строит, это ли не божецкое произволение... Человеку так не
состроить. А потом матки с выводками на Студеную выплывут... Красота,
радость... Плавают, полощутся, гогочут... Неочерпаемо здесь перелетной
птицы. Праздником все летечко прокатится, а к осени начнет птица грудиться
стайками: пора опять в дорогу. И собираются, как люди... Лопочут по-своему,
суетятся, молодых учат, а потом и поднялись... Ранним утром снимаются с
места, вожак в голове летит. А есть и такие, которые остаются: здоровьем
слаба выйдет, или позднышки выведутся... Жаль на них глядеть. Кричат,
бедные, когда мимо них стая за стаей летит. На Студеной все околачиваются.
Плавают-плавают, пока забереги настынут, потом в полыньях кружатся... Ну,
этих уже я из жалости пришибу. Што ей маяться-то, все равно сгибнет...
Лебеди у меня тут в болоте гнезда вьют. Всякой твари свое произволенье, свой
предел... Одного только у меня не хватает, родной человек: который год прошу
ямщиков, штобы петушка мне привезли... Зимой-то ночи долгие, конца нет, а
петушок-то и сказал бы, который час на дворе.
- В следующий раз я тебе привезу самого горластого, дедушка: как дьякон
будет орать.
- Ах, родной, то-то уважил бы старика... Втроем бы мы вот как зажили!
Скучно, когда по зимам мертвая тишь встанет, а тут бы петушок, глядишь, и
взвеселил. Тоже не простая тваринка, петушок-то; другой такой нет, чтобы
часы сказывала. На потребу человеку петушок сотворен.
Приказчика звали Флегонтом. Он оставил старому Елеске и муки, и соли, и
новую рубаху, и пороху, а на обратном пути с Печоры привез подарок.
- Я тебе часы привез, дедушка, - весело говорил он, подавая мешок с
петухом.
- Ах, кормилец, ах, родной... Да как я тебя благодарить буду? Ну, пошли
тебе бог всего, чего сам желаешь. Поди, и невеста где-нибудь подгляжена, так
любовь да совет...
- Есть такой грех, дедушка, - весело ответил Флегонт, встряхивая русыми
кудрями. - Есть в Чердыни два светлых глаза: посмотрели они на меня, да и
заворожили... Ну, оставайся с богом.
- Соболька припасу твоей невесте на будущую осень, как опять поедешь на
Печору. Есть у меня один на примете.
Ушел обоз в обратный путь, и остался старик с петушком. Радости-то
сколько!.. Пестренький петушок, гребешок красненький - ходит по избушке,
каждое перышко играет. А ночью как гаркнет... То-то радость и утешение!
Каждое утро стал Елеска теперь разговаривать со своим петушком, и Музгарко
их слушает.
- Што, завидно тебе, старому? - дразнит Елеска собаку, - Только твоего
ремесла, што лаять... А вот ты по-петушиному спой!..
Заметил старик, как будто заскучал Музгарко. Понурый такой ходит...
Неможется что-то собаке. Должно полагать, ямщики сглазили.
- Музгарушко, да што это с тобой попритчилось? Где болит?
Лежит Музгарко под лавкой, положил голову между лапами и только глазами
моргает.
Всполошился старик: накатилась беда неожиданная. А Музгарко все лежит,
не ест, не пьет и голосу не подает.
- Музгарушко, милый!
Вильнул хвостом Музгарко, подполз к хозяину, лизнул руку и тихо взвыл.
Ох, плохо дело!..
Ходит ветер по Студеной, наметает саженные сугробы снега, завывает в
лесу, точно голодный волк, избушка Елески совсем потонула в снегу. Торчит
без малого одна труба, да вьется из нее синяя струйка дыма...
Воет пурга уже две недели, две недели не выходит из своей избушки
старик и все сидит над больной собакой. А Музгарко лежит и едва дышит:
пришла Музгаркина смерть.
- Кормилец ты мой... - плачет старик и целует верного друга. - Родной
ты мой... ну, где болит?..
Ничего не отвечает Музгарко, как раньше. Он давно почуял свою смерть и
молчит... Плачет, убивается старик, а помочь нечем: от смерти лекарства нет.
Ах, горе какое лютое привалилось!.. С Музгаркой умерла последняя надежда
старика, и ничего, ничего не осталось для него, кроме смерти. Кто теперь
будет искать белку, кто облает глухаря, кто выследит оленя? Смерть без
Музгарки, ужасная, голодная смерть. Хлебного припаса едва хватит до
крещенья, а там помирать...
Воет пурга, а старик вспоминает, как жил он с Музгаркой, как ходил на
охоту и промышлял себе добычу. Куда он без собаки?
А тут еще волки... Учуяли беду, пришли к избушке и завыли. Целую ночь
так-то выли, надрывая душу. Некому теперь пугнуть их, облаять, подманить на
выстрел... Вспомнился старику случай, как одолевал его медведь-шатун.
Шатунами называют медведей, которые вовремя не залегли с осени в берлогу и
бродят по лесу. Такой шатун - самый опасный зверь... Вот и повадился медведь
к избушке: учуял запасы у старика. Как ночь, так и придет. Два раза на крышу
залезал и лапами разгребал снег. Потом выворотил дверь в казарме и утащил
целый ворох запасенной стариком рыбы. Донял-таки шатун Елеску до самого
нельзя. Озлобился на него старик за озорство, зарядил винтовку пулей и вышел
с Музгаркой. Медведь так и прянул на старика и наверно бы его смял под себя,
прежде чем тот успел бы в него выстрелить, но спас Музгарко. Ухватил он
зверя сзади и посадил, а Елескина пуля не знала промаха... Да мало ли было
случаев, когда собака спасала старика...
Музгарко издох перед самым рождеством, когда мороз трещал в лесу. Дело
было ночью. Елеска лежал на своей лавочке и дремал. Вдруг его точно что
кольнуло. Вскочил он, вздул огня, зажег лучину, подошел к собаке, - Музгарко
лежал мертвый. Елеска похолодел: это была его смерть.
- Музгарко, Музгарко... - повторял несчастный старик, целуя мертвого
друга. - Што я теперь делать буду без тебя?
Не хотел Елеска, чтобы волки съели мертвого Музгарку, и закопал его в
казарме. Три дня он долбил мерзлую землю, сделал могилку и со слезами
похоронил в ней верного друга.
Остался один петушок, который по-прежнему будил старика ночью.
Проснется Елеска и сейчас вспомнит про Музгарку. И сделается ему горько и
тошно до смерти. Поговорить не с кем. Конечно, петушок - птица занятная, а
все-таки птица и ничего не понимает.
- Эх, Музгарко! - повторял Елеска по нескольку раз в день, чувствуя,
как все начинает у него валиться из рук.
Бедным людям приходится забывать свое горе за работой. Так было и тут.
Хлебные запасы приходили к концу, и пора было Елеске подумать о своей
голове. А главное, тошно ему теперь показалось оставаться в своей избушке.
- Эх, брошу все, уйду домой на Колву, а то в Чердынь проберусь! - решил
старик.
Поправил он лыжи, на которых еще молодым гонял оленей, снарядил
котомку, взял запасу дней на пять, простился с Музгаркиной могилой и
тронулся в путь. Жаль было петушка оставлять одного, и Елеска захватил его с
собой: посадил в котомку и понес. Отошел старик до каменного мыса, оглянулся
на свое жилье и заплакал: жаль стало насиженного теплого угла.
- Прощай, Музгарко...
Трудная дорога вела с зимовья на Колву. Сначала пришлось идти на лыжах
по Студеной. Это было легко, но потом начались горы, и старик скоро выбился
из сил. Прежде-то, как олень, бегал по горам, а тут на двадцати верстах
обессилел. Хоть ложись и помирай... Выкопал он в снегу ямку поглубже, устлал
хвоей, развел огонька, поел, что было в котомке, и прилег отдохнуть. И
петушка закрыл котомкой... С устали он скоро заснул. Сколько он спал, долго
ли, коротко ли, только проснулся от петушиного крика.
"Волки..." - мелькнуло у него в голове.
Но хочет он подняться и не может, точно кто его связал веревками. Даже
глаз не может открыть... Еще раз крикнул петух и затих: его вместе с
котомкой утащил из ямы волк. Хочет подняться старик, делает страшное усилие
и слышит вдруг знакомый лай: точно где-то под землей залаял Музгарко. Да,
это он... Ближе, ближе - это он по следу нижним чутьем идет. Вот уже совсем
близко, у самой ямы... Открывает Елеска глаза и видит: действительно,
Музгарко, а с Музгаркой тот самый вогул, первый его хозяин, которого он в
снегу схоронил.
"Ты здесь, дедушка? - спрашивает вогул, а сам смеется. - Я за тобой
пришел..."
Дунул холодный ветер, рванул комья снега с высоких елей и пихт, и
посыпался он на мертвого Елеску; к утру от его ямки и следов не осталось.