Марченко Анатолий. Третьего не дано

   Могли быть и другие причины: необходимость встречи со своими сообщниками, желание проверить свою неуязвимость, получив дополнительную возможность активнее и увереннее вести свои дела.
   Но даже если Савин-ков и не рискнул бы заглянуть сюда, регулярное посещение кафе было для Мишеля небесполезным. Здесь рекой текла информация, которую нельзя было почерпнуть ни в газетах, ни в каких-либо других источниках. Пусть не все было в ней правдиво и достоверно - ценные крупицы содержатся даже в шлаке.
   Многочисленные же знакомства, в том числе и с людьми, стоящими по ту сторону баррикады, могли помочь нащупать нити, ведущие к Савинкову и к тем, кого он собирал вокруг себя...
   Мишель уселся за облюбованный им стол: отсюда была видна большая часть зала и, главное, вход.
   Все эти дни Мишель ловил себя на мысли, что он де мог не думать о Юнне. То, что она существовала, уже само по себе было счастьем. Даже если бы on a жила за тысячи верст от него. Пусть на другой планете - лишь бы знать, что живет.
   О чем бы он ни размышлял: о революции или о Бетховене, о солнце или о своем будущем - все незримо, но необычайно крепко связывалось с Юнной. Она жила во всем, чем жил он.
   Омрачало лишь то, что он давно не виделся с ней.
   Последняя встреча была такой короткой! Влюбленные, они и на этот раз не говорили о любви.
   - Ты спала сегодня? - спросил Мишель, с тревогой вглядываясь в синеватые тени под ее глазами.
   - Конечно! - Юнна почему-то покраснела.
   - А я - нет.
   - Почему?
   - Думал о тебе. И еще о себе: уже девятнадцать, а ничего не сделал для истории!
   - Ты читал мои мысли, Мишель! Я тоже корю себя за то, что ничего, ну совсем ничегошеньки не сделала еще для мировой революции!
   - Мировая революция!.. Представляешь: вся планета в шелесте красных знамен. И - ветер!
   - Да, да!.. - восторженно откликнулась Юнна. - Как ты думаешь, когда это будет?
   - К моему двадцатилетию, вот увидишь! - убежденно воскликнул Мишель. К 25 октября 1919 года.
   - Мы счастливые... Какие мы счастливые! Родиться в такое необыкновенное, неповторимое время!
   Потом он проводил Юнну и долго смотрел ей вслед.
   Она такла в темноте, а он все равно угадывал, что это она. Юнна сказала ему на прощание, что теперь не скоро увидится с ним: вместе с мамой едет на лето к тетке под Тарусу.
   И вот ее все нет и нет...
   Голоса посетителей кафе переплетались, смешивались, сквозь волны то нараставшего, то утихавшего гула прорывались выкрики, женский смех, перезвон бокалов, пьяные всхлипы.
   - У меня в чернильнице сидит дьявол, - радостно объявил сидевший неподалеку от Мишеля густобровый человек с подвижным, по-обезьяньи вертким лицом. - Дьявол все время искушает меня писать наперекор установившемуся мнению.
   - Бесполезно, однако, вбивать гвозди скрипкой, - уныло отозвался его сосед - бледнолицый массивный флегматик.
   - Но я с гордостью скажу кому угодно: не суйте мне в рот оглоблю! Лучше посадите меня, чем отнимать свободу!
   - И посадят, - спокойно пообещал флегматик. - Этот ваш дьявол выберется из чернильницы и притащит вас прямехонько по известному адресу.
   - Что вы имеете в виду?
   - Лубянку.
   Густобровый оторопело заморгал ресницами.
   - Вы что же... имеете отношение?
   - Самое непосредственное, - пробасил флегматик.
   Густобровый заерзал в кресле.
   - То есть?
   - Сидел. Был отпущен. Но не уверен, что не попаду снова. Потому и спешу уничтожать бифштексы.
   - Барсук! - неожиданно взвизгнул густобровый. - Провокатор!
   - Барсук? - рассеянно осведомился флегматик, смачно жуя жесткое с кровинкой мясо. - Какой барсук?
   - Жирный! - противным дискантом уточнил густобровый.
   - Господа, ананасиком пахнет! - плотоядно воскликнул сидевший у окна благообразный старичок в манишке, почуяв, что ссора принимает все более острый характер.
   - Предполагал, у таких, как вы, фантазия богаче.
   Опрометчиво! - изрек флегматик, аккуратно, со вкусом вытирая салфеткой лоснящиеся губы.
   - Милостивый государь, в былые времена я потребовал бы от вас удовлетворения... - снова заерзал густобровый. - Я представляю солидную газету и, да будет вам известно, не позволю...
   - Журналист! - фыркнул флегматик, - В ассенизаторы, батенька, в ассенизаторы!
   - Нет, с этим бурбоном невозможно сидеть! - отчаянно воскликнул журналист. - Человек со смутной биографией! Отравляющий жизнь на полверсты вокруг...
   Чека не ошибется, если...
   - Катись ты, - благодушно прервал его флегматик. - Не мешай наслаждаться...
   Журналист вскочил и, поискав глазами свободный столик, подбежал к Мишелю:
   - Не смогу ли я предложить себя в качестве вашего соседа? - спросил он заискивающе.
   - Сделайте любезность, - приветливо ответил Мишель.
   Журналист поспешно схватил кресло и плюхнулся в него.
   - Вас не возмущают такие типы? - ища поддержки у Мишеля, спросил журналист.
   - Жизнь настолько прекрасна, что, право, не стоит омрачать ее думами о чем-то неприятном, - беззаботно ответил Мишель. - Выпьем лучше за жизнь!
   Журналист оказался на редкость словоохотливым. Он скакал с одной темы на другую, ничуть не заботясь о том, чтобы довести до конца хотя бы одну из них.
   - Вы, кажется, впервые в этом кафе? - спросил Мишель.
   - Что вы, что вы! - замахал руками журналист. - Просто нам не довелось обратить друг на друга внимание.
   Я часто хожу сюда. Хожу, чтобы сражаться с человеческой подлостью, тупостью и коварством, - провозгласил он, радуясь, что нашел внимательного собеседника. - Нет для меня слаще минут, чем те, в которые я, обличив подлеца, тут же представляюсь ему: "Я - Афанасий Пыжиков!"
   - Пыжиков? - переспросил Мишель. - Читал, как же...
   - Порой мне бросают упрек: "Что ты хочешь этим сказать? Ты знаменитость?" Я отвечаю: глупости, просто я не отношусь к породе флюгеров! Но послушайте, этот барсук пзрек умные слова: бессмысленно вбивать гвозди скрипкой. Какой философ! Я вижу его насквозь:
   он жует свой бифштекс и спокойненько подсчитывает, сколько времени еще продержатся большевики.
   - Что это вы его так невзлюбили?
   - Он мне накаркает этой Чека... - зашептал журналист. - Вам не приходилось иметь с ней дело?
   - Перед вами - комиссар Чека, - с очаровывающей улыбкой представился Мишель.
   Пыжиков вздрогнул и сразу же истерически захохотал.
   - Я сойду с ума от этих шуточек, - вытирая платком лоб, пробормотал Пыжиков и залпом опрокинул бокал вина. - Я воздаю должное любой шутке, по, ради бога, не произносите это страшное слово!
   - Вам-то чего опасаться? - успокоил Мишель. - Вы - воплощение лояльности и осторожности.
   - Вы знаете, где я работаю?
   - Боже правый, зачем мне обременять свою память ненужными подробностями!
   - В самом деле... - пробормотал Пыжиков и рассеянно постучал пальцем по своему виску. - Впрочем, бояться мне нечего. Моя совесть чиста. Больше того, - он снова перешел на шепот, - я мог бы при соответствующих обстоятельствах и условиях принести этой самой Чека известную пользу. Журналиста, как и волка, кормят ноги. И вот недавно, волею случая, я соприкоснулся с людьми, которые, интуиция мне подсказывает, не в ладу с режимом большевиков. И, представьте, собираются тайно в самом центре Москвы, чуть ли не под носом у Чека...
   - Я думал о вас лучше, - смеясь, прервал его Мишель. - Я стараюсь укрыться здесь от политики, а вы, кажется, хотите испортить мне сегодняшний вечер.
   Я охотно поговорю с вами на более интересные темы. Вот, например, о женщинах...
   - Представьте, - задыхаясь, заговорщически начал Пыжиков, - в среде этих... я рискну назвать их врагами Советов, есть и женщины. Красавицы, мадонны... Никогда не подумаешь, сколь они распутны и как много в них ненависти. Хотите, я сведу вас с одной из таких яснооких фей?
   Мишелю уже до тошноты надоела его болтовня. Не нравилось ему и то, что он видит Пыжикова в этом кафе впервые, хотя тот и пытается доказать, что принадлежит к числу завсегдатаев. Это пе могло не настораживать. Но, к счастью, Мишеля неожиданно выручил знакомый поэт.
   - Мишель! - горячо прошептал он, томно прикрыв глаза, словно объяснялся в любви. - Тебя зовут. Эти гунны, - он обвел тонкими нежными руками сидевших в кафе, - хотят стихов. Жаждут!..
   - Хорошо, - согласился Мишель, - я иду!
   Пыжиков впился в него настороженным взглядом, но ничего не сказал. И то, что он промолчал, тоже было не по душе Лафару. Мишелю даже показалось, что в этот момент Пыжиков и флегматик, продолжавший налегать на еду, понимающе переглянулись.
   Он подошел к небольшому возвышению, призванному служить эстрадной сценой, и, не ожидая тишины, начал громко, почти исступленно:
   Ева приникла к Адаму, Пламенея, как отблеск зари...
   Гвалт в кафе, хотя и не утих вовсе, заметно ослаб.
   И, воспользовавшись этим, Мишель произнес следующие строки совсем тихо, страстно и нежно, вызвав восторженные восклицания женщин и одобрительные возгласы мужчин. И снова исступленный порыв, сменяющийся едва слышными проникновенными словами. Мишель знал: здесь, в этой атмосфере, ничто так не возбуждает, не привораживает, как игра контрастов, как резкая, сумасшедшая смена настроений.
   Стихи, которые Мишель обычно читал в этом кафе, самому ему были глубоко чужды и даже противны. Он вынужден был сочинять их, насилуя себя. Здесь он должен быть своим. Лишь при этом условии он сможет выполнить задание.
   Мишеля любили слушать: он умел читать стихи, а Мишель в эти минуты ненавидел себя. Он хотел декламировать свои настоящие стихи на площадях, видеть людей, одухотворенных светлой идеей, полных решимости пройти сквозь грозы и бури к счастью. Он хотел всегда быть таким, какой он есть. Чтобы отпала надобность притворяться и играть. Но он знал, что так надо.
   Прочитав стихи, Мишель спрыгивал с возвышения, но его тут же криками и аплодисментами возвращали на эстраду.
   Временами Мишель поглядывал в ту сторону, где сидели Пыжиков и флегматик. Они не переговаривались.
   Пыжиков, полузакрыв выпуклые глаза, покачивался в такт стихам, а флегматик большими жадными глотками опорожнял кружку пива.
   Внезапно Лафар осекся, как бывает с артистом, забывшим слова своей роли: от двери, пересекая зал и направляясь к освободившемуся столику, шли двое. Высокий молодцеватый мужчина вел под руку подвижную гибкую девушку. И хотя в тот момент, когда Мишель заметил их, они шли спиной к нему, он почему-то догадался, что это Юнна. Ее спутник элегантным движением придвинул ей стул и сам сел лишь тогда, когда убедился, что села она. Теперь Мишелю хорошо было видно его лицо - высокий, матово отсвечивающий лоб, густая копиа рыжеватых волос, зеленоватые огоньки глаз. Что-то знакомое почудилось Мишелю в его облике.
   Пауза затягивалась, и Мишель, собрав всю свою волю, заставил себя продолжать читать.
   Юнна! Значит, она здесь, в Москве? А как же тетя и деревня под Тарусой? Или Юнна уже вернулась? Но тогда почему не дала знать? И почему она здесь с этим рыжим субъектом с офицерской выправкой? Неужели Юнна столь ветрена и легкомысленна, чтобы его забыть?
   А он был убежден в ее искренности!
   Кстати, почему он в первый же миг подумал о том, что в спутнике Юнны есть что-то знакомое? Не случайно же втемяшилась в голову эта догадка?
   Но как Мишель ни заставлял себя вспомнить, где ему доводилось видеть этого человека, все было тщетно.
   Юнна сидела к нему спиной, но Мишель по едва вздрагивающим плечам, по напряженно замершей гибкой талии чувствовал, что она слушает его. Какая же сила сдерживает ее, почему она не обернется?
   Юнна и в самом деле не слышала сейчас того, что ей мягко и обвораживающе говорил Велегорский (это был он). В ее ушах звучал лишь голос Мишеля. Она проклинала себя за то, что поддалась настойчивым уговорам Велегорского зайти в кафе. Словно предвидела, что это принесет ей страдания. Признаться в том, что она знакома с Мишелем, было невозможно. Даже если придумать что-либо правдоподобное специально для Велегорского. А вдруг, если не признается она, это сделает Мишель? Закончит читать стихи и подбежит к ним. Тем более что Мишель конечно же не знает о ее нынешней работе. Нет, встреча эта, какой бы желанной она ни была для нее, будет совсем некстати. Велегорский заподозрит неладное, ведь Юнна не раз уверяла его в том, что в Москве у нее нет знакомых.
   Мишель и впрямь лихорадочно решал вопрос: подходить ему или не подходить к Юнне. Последнее взяло верх: его самолюбие было уязвлено. Если бы она любила его, то, войдя в кафе, сразу же устремилась бы к нему.
   Он был взволнован и подавлен и потому едва дочитал до конца последнюю строфу. Юнна не обернулась, когда он шел между столиками. Может быть, потому, что за столиком в углу началась потасовка и тот же самый благообразный старичок вновь плотоядно восклицал:
   - Господа, ананасиком пахнет! Ананасиком!
   Пыжикова за столиком пе оказалось. Лафар поискал его глазами, но тот словно растаял в табачном дыму. Мишель посмотрел в ту сторону, где сидела Юнна, но не увидел ее. Ушла! Мишеля начало знобить - так бывало всегда, когда он сильно волновался. Что делать, как поступить? Первым желанием было броситься вслед за ней:
   если ушла совсем, то в тот момент, когда он пробирался к своему столику. Но Мишель тут же заглушил в себе это желание.
   Он думал о Юнне, о том, как она идет сейчас по темным, пустынным улицам и, радостная, смеется. И даже не вспоминает о нем. Восторженно поднимает улыбающееся лицо к своему высокому спутнику. Да, но почему он вдруг показался Мишелю знакомым?
   И вдруг память подсказала. Ну конечно же, он видел этого субъекта на фотографии, которую ему показывал Калугин. "Кто знает, может, пригодится, сделай зарубку, - сказал тогда Калугин, хмурясь. - По-моему, он из махровых..."
   Мишель вскочил на ноги. Теперь он должен нагнать их, пока не поздно, узнать, где скрывается этот рыжеватый тип. Нужно спасать Юнну, ведь она ничего не знает о том, какая опасность грозит ей!
   Он с трудом заставил себя покинуть кафе неторопливо, как обычно покидают его завсегдатаи. У всех, кто за ним наблюдает, должно сложиться впечатление, что он уходит не совсем и скоро вернется. Но в душе все кипело, он был готов к действию, как взведенный курок.
   Сонный, уже отведавший вина швейцар осоловело взглянул на него, и Мишель выскочил на улицу. После шумного, разноголосого и душного кафе здесь было тихо, прохладно. Извозчики дремали на козлах. Пахло душистым медом - цвела липа. У Мишеля было такое ощущение, будто он только что вырвался из тюрьмы.
   Юнна, Юнна! А может, он ошибся в ней? Неужели эта девушка с чистой душой, с такими ясными, искренними глазами, с таким огненным сердцем может солгать ему, притворяться и вести двойную игру? И почему, если ей по душе другой, она не скажет об этом открыто и прямо?
   Если бы на месте Юнны была сейчас иная, незнакомая Мишелю девушка, он, вероятно, удержал бы себя от поспешных действий, от всего того, что ему как чекисту может повредить. Сейчас же он никак не мог спокойно взвесить все обстоятельства и выработать разумный план действий. Сейчас он должен был или сразу же узнать все, или не узнать ничего.
   На мгновение он остановился напротив кафе. Куда, в какую сторону идти? Только счастливый случай мог помочь ему сейчас, среди ночи. Он прислушался: голосов вблизи не было слышно. Ну конечно же, Юнна и ее спутник не пойдут ни по Тверской, ни по другой ближайшей улице: слишком уж велик будет риск напороться на патруль. А спутнику Юнны встреча с патрулями явно противопоказана. Скорее всего, они будут идти опустевшими переулками, это гораздо безопаснее.
   Мишель решительно свернул в ближайший переулок.
   Ему верилось: еще немного - и впереди послышится знакомый и такой дорогой его сердцу перестук каблучков.
   Мишель не мог даже и предположить, что Юнна оказалась в лагере контрреволюционеров. Нет, этого не может быть, это абсолютно исключено!
   Он поравнялся с воротами и едва успел миновать их, как кто-то прыгнул на него сзади, обхватил жилистыми, цепкими руками. Мишель рывком освободился от напавшего, но из подворотни выскочил второй и ринулся на него. Мишель ударился о дерево, ухватился руками за ствол и с силой нанес нападавшему удар ногой пониже живота. Тот взревел от боли и скорчился на тротуаре. На помощь выскочил третий. Вместе со своим напарником ои навалился на Мишеля, свистяще, злорадно прошептал:
   - Не вырвешься, падла...
   И тотчас же из подворотни послышалось истерическое хихиканье:
   - Господа, апанасиком пахнет!
   "Неужели тот самый благообразный старикашка?" - мелькнула мысль у Мишеля, продолжавшего что есть силы отбиваться от стремившихся повалить его на землю людей.
   - Ананасиком!.. - послышалось снова, уже ближе.
   "Так ведь это же Пыжиков!" - едва не воскликнул Мишель.
   Теперь он начинал прозревать: видимо, и Пыжиков, и внезапное исчезновение Юнны и ее спутника, и нападение - все это не было обособленным. Трудно пока что лишь понять причины, по которым, казалось бы, различные события переплетались между собой.
   Мишель пытался вытащить из кармана брюк револьвер, но это ему не удавалось, он то и дело вынужден был пускать в ход кулаки или же вырывать руки словно из тисков - напавшие стремились заломить их за спину.
   Схватка становилась все более упорной. Мишелю помогало сознание того, что если не вырвется, то ему наверняка грозит гибель. Звать на помощь бесполезно.
   Можно было рассчитывать лишь на свои силы, но одному не так-то просто выдержать озверелый натиск троих.
   "Только бы устоять на ногах, только бы не упасть..." - твердил он мысленно, чудовищным усилием воли заставляя себя выдержать сыпавшиеся на него со всех сторон удары.
   Мишель отчаянно отбивался, не чувствуя боли. Накал воли и сопротивления был настолько высок, что он верил: начни они стрелять в пего, он не упадет пи от первой, ни от второй, ни от третьей пули. Его надо было изрешетить всего, чтобы заставить сдаться и упасть.
   И все же пришел момент, когда он понял, что вот-вот они свалят его...
   - Господа, патруль! - вдруг негромко, но отчетливо сказал кто-то, появившийся в воротах. - Скрывайтесь быстро, но без паники!
   Что-то жесткое, повелительное, не вызывающее возражений было в его голосе. Мишель снова приготовился к защите, но тут увидел, как нападавшие на него люди ринулись в подворотню и сгинули в ней.
   Мишель, шатаясь подошел к дереву и прислонился к нему спиной. Все еще не верилось, что его оставили в покое. Задыхаясь, как после долгого бега, он с тревогой осматривался вокруг, готовый к новой схватке.
   Вспомнив о револьвере, полез в карман и, нащупав увесистую рукоятку, вынул его и взвел курок.
   - Не стреляйте, - все так же негромко произнес ктото позади него. Голос был того самого человека, который сообщил о патруле. - Теперь они далеко... - Человек вплотную подошел к Мишелю и иронически усмехнулся: Смелые ребята...
   Мишель, крепче сжав револьвер, всмотрелся в подошедшего. Тот чиркнул спичкой, прикуривая.
   - Громов?! - изумленно воскликнул Мишель.
   - Громов, - спокойно подтвердил тот. - Кстати, они зря так перетрусили. Никакого патруля здесь нет и в помине. Что же, я рад, что подоспел вовремя, иначе вам пришлось бы туго. В кафе больше ходить не советую: они - Громов интонацией выделил слово "они" - многое о вас знают. Во всяком случае, знают, что вы не только поэт... Впрочем, не считайте меня своим спасителем - все произошло абсолютно случайно.
   - Спасибо... - поблагодарил Мишель. - И что же - вы с неба свалились?
   - Возможно, и с неба, - безразлично подтвердил Громов. - Возможно...
   Он затянулся папиросой и торопливо полез в карман.
   - Возьмите платок. Вытрите лицо - оно у вас в крови. А револьвер можете спрятать - он вам пока что не нужен.
   Мишель взял платок, приложил ко лбу. Лицо горело, будто его подожгли, голова трещала так, что он едва удерживался от стона.
   - Я обещал с вами встретиться, но все что-нибудь мешало. И то, что сейчас встретил, возможно, не просто случайность. Помните, я оставил у вас книгу? Вернее, вы изъяли ее? Тогда, в "доме анархии"?
   - Помню, - сказал Мишель. - "Овод"?
   - Да. "Овод".
   - Вы хотите ее получить?
   - Это моя мечта. Но пока что, убежден, неосуществимая. Тогда я не сказал вам, что это за книга.
   - Я помню, - сказал Мишель.
   - Ну вот, а теперь пришла пора сказать. Иначе мучает совесть, да и того требуют сложившиеся обстоятельства. Дело в том, что я не Громов. Я Ружич.
   - Ружич?! - воскликнул изумленный Мишель, сразу же подумав о Юнне. - Но почему Ружич?
   - Почему Ружич? Ну, хотя бы потому, что всегда, с тех пор, как появился на свет, был Ружичем. И только одни раз в жизни - Громовым.
   Мишель не перебивал его, стараясь не пропустить ни единого слова.
   Ружич погасил папиросу, умолк, будто раздумывая, продолжать ли ему дальше, и внезапно решился.
   - Спасите мою дочь! - взволнованно воскликнул он.
   - Вашу дочь? - дрогнувшим голосом переспросил Мишель.
   - Да, мою дочь. Помните надпись на книге - это подарок дочери. В день рождения. Подарок Юнны.
   - Юнны? - волнение захлестнуло Мишеля.
   - Сегодня она была здесь, в кафе. Я видел ее с человеком, который... Короче говоря, с человеком авантюрного склада характера. - Ружич вдруг перешел на шепот: - Сделайте так, чтобы она образумилась. Она такая нежная, хрупкая, ее могут сделать слепым орудием, замутить чистую душу. Повлияйте на нее, вы же умный человек... - Он запнулся. - И знаете, может, это нехорошо с моей стороны, но однажды я видел вас вдвоем.
   - Надо догнать ее! - воскликнул Мишель. - Может случиться непоправимое!
   - Сейчас не надо, - устало сказал Ружич. - Нельзя, чтобы этот авантюрист знал, что вы знакомы с Юнной.
   - Я люблю ее! - неожиданно для себя признался Мишель.
   - Я понял... Интуиция отца... Поэтому вы и можете ее спасти! Я надеюсь на вас...
   Ружич выхватил из пачки папиросу, чиркнул спичкой, судорожно затянулся.
   - Мы не можем долго стоять здесь, - сдавленным голосом проговорил он. Ваше право арестовать меня. Но прежде чем вы это сделаете, я застрелюсь. Мой браунинг на взводе, достаточно нажать на спуск. Это не нужно ни мне, ни вам. А живым... Может быть, придет время, и я пригожусь вам живым. Не спешите. Пусть события развиваются своим чередом. Тем более что главное вы упустили.
   - Я вас не понимаю.
   - Сейчас поймете. Три дня назад в кафе "Бом"
   ужинал один человек...
   - О ком вы говорите? - встревоженно перебил его Мишель.
   - Сейчас это уже не имеет значения. Больше он сюда не придет.
   - И все же - кто?
   - Хорошо. Поклянитесь мне самым святым, что есть у вас в жизни, что вы спасете Юнну, не дадите ее в обиду... Что жизнь ее будет в безопасности...
   - Клянусь! - порывисто произнес Мишель.
   Ружич наклонился к Мишелю и едва слышно прошептал:
   - Савинков...
   Мишель онемел от изумления.
   - Впрочем, теперь уже, кажется, не имеет значения - поймаете вы его или нет, - безразлично заметил Ружич.
   - Почему? - нетерпеливо спросил Мишель.
   - Подумайте сами, и вы поймете. Кажется, я тоже начинаю это понимать.
   - Но почему вы не сообщили о нем властям?
   - Я не предатель и не доносчик, - возмущенно ответил Ружич. Предпочитаю честную игру. Столкнулись две непримиримые силы. За кем мощь и правда, кто более искусен и мужествен - тот и выиграет битву.
   Как на Куликовом поле... Прощайте. И можете не сомневаться - о нашем разговоре не узнает никто. Я человек чести...
   - И все-таки, на чьей вы стороне? - не выдержал Мишель. - Помните, вы говорили, что пройдете курс обучения в максимально сжатые сроки. А уж тогда сможете твердо сказать, под чье знамя встанете.
   - Помню. Курс обучения, кажется, подходит к концу.
   Не торопите меня. Вы убедитесь, что мне можно верить.
   - Даже после того, как вы однажды сказали пе
   - Даже после этого, - подтвердил Ружич, и каждое слово его дышало искренностью. - Солгал один раз в жизни. И вам, и дочери, и самому себе. Считал, что это единственный способ обрести свободу и убедиться, на чьей стороне правда. А главное - чтобы уберечь Юнну...
   - Хорошо, - сказал Мишель. - Попробую поверить.
   Хотя и не убежден, что поступаю так, как велят совесть и долг.
   - Спасибо, - благодарно кивнул Ружич. - Прощайте.
   Но я бы хотел увидеть вас, скажем, через неделю.
   - Я согласен.
   - Очень хорошо. В следующую субботу в сквере у
   Большого театра, как только стемнеет. Возможно, у меня будут важные новости.
   - Договорились.
   - Но умоляю вас: спасите мою дочь.
   - Я сделаю все, что в моих силах.
   - Прощайте. И запомните - они могут подстеречь вас снова. Крепче держите свой револьвер. И еще: берегитесь Пыжикова.
   Ружич круто повернулся и исчез в темноте!
   15
   Калугин бушевал. Выслушав рассказ Мишеля о его ночном происшествии, он под каким-то предлогом услал из кабинета Илюшу и дал волю гневу.
   - Какого черта! - кипел он, подступив к Мишелю. - Полный провал! За борт таких работничков, понял?
   - А плаваю я превосходно! - пытался отшутиться Мишель и еще сильнее взбесил Калугина.
   - Пойдешь под суд, хоть ты мне друг и товарищ!
   Тебя впередсмотрящим поставили, а ты дрыхнуть! Он тебе услужил, а ты ему? А классовое чутье? Сделай зарубку: у нас с ними все врозь! И пирсы, и маяки, и океаны! Это же только дураку не ясно!
   - Ты мне политграмоту, Калугин, не читай, - вспыхнул Мишель. - Пойми, тут случай особый. Я сомневался...
   - "Сомневался", - передразнил Калугин: он терпеть не мог этого слова. Здесь тебе не стихи. И не Шопен!
   - Этого я от тебя не ожидал, - приглушенно проговорил Мишель, сраженный обидным упреком Калугина. - Я тебе сейчас не поэт, а чекист, и разговаривай со мной как с чекистом!