Марченко Анатолий. Третьего не дано

   - Я знаю, - сказал Дзержинский, вставая. - Они ни к чему не причастны. И сейчас находятся в полной безопасности, - добавил он.
   - Я верю вам, - поспешно заговорил Ружич, словно боясь, что Дзержинский передумает и скажет что-то другое. - Спасибо. И... простите меня за откровенность.
   - Я не знаю лучших качеств, чем прямота и откровенность, - подчеркнул Дзержинский. - И сам никогда не кривлю душой.
   Ружичу неожиданно захотелось как-то оправдать перед этим человеком свою первую просьбу.
   - Я наслышан о фактах, когда Советы даровали жизнь крупным ученым, специалистам, хотя они, с точки зрения вашей революции, заслуживали расстрела. Что касается меня, то для новой власти я никакой ценности не представляю. Я всего лишь офицер.
   - Республике нужны честные, мужественные люди, - сказал Дзержинский, для которых революция не "ваша", а "наша".
   Он снова закурил и вдруг смущенно напомнил:
   - Так вот, было время, я мечтал стать учителем.
   - Но стали председателем ВЧК?
   - Да, стал им.
   "Он очень искренен, этот человек, - думал Ружич. - Ты тоже считаешь себя искренним. Так почему же, почему два искренних человека по-разному смотрят на судьбу России? И стоят но разные стороны баррикады? Чем объяснить это? Или, напротив, в их взглядах есть что-то общее? Но тогда что?"
   - И еще, - продолжал Дзержинский. - Попадать в разряд паразитов или не попадать - этот выбор зависит от самого человека. Не к каждому пристанет такое слово.
   Ружич снова промолчал, и не из-за того, что был полностью согласен с мнением Дзержинского или считал свои возражения ненужными и неуместными, а потому, что думал сейчас о самом Дзержинском как о человеке, стараясь лучше понять его.
   - Погодите, - Дзержинский заговорил горячо, убежденно, - придет пора, и Савинков будет ломать голову:
   чем объяснить свое поражение, свои провалы? В одном случае он объяснит это, скажем, прорехами в бюджете, во втором - предательством тех, кому он доверял, в третьем - бездарностью генералов. Ну а потом, после четвертого, пятого, седьмого провала? Неужто ему так и не придет в голову простая и ясная мысль: русские рабочие и крестьяне - с большевиками, с Лениным.
   Ружич снова не ответил: по интонации, с какой говорил Дзержинский, он почувствовал, что от него не требуют отрицать или соглашаться, его побуждают мыслить.
   - А пока что - борьба, не на жизнь, а на смерть, - сказал Дзержинский, как бы подводя итог. - Помните, что говорил Мицкевич о "Разбойниках" Шиллера?
   - К стыду своему, пе читал, - признался Ружич.
   - Он говорил: "Тут приходится быть то в небесах, то в аду: середины нет". Ни у вас, ни у меня, ни у классов, интересы которых мы защищаем, тоже нет середины. Кто не с нами - тот против нас.
   Ружич потупил голову.
   - Последний вопрос. - Дзержинский помедлил, словно решал, спрашивать об этом или нет. - Вы спасли жизнь одному человеку. Вы знаете, это произошло неподалеку от кафе "Бом". Что руководило вами? Только лп стремление отблагодарить его за то, что вас выпустили на волю тогда, из "дома анархии"?
   - Если я скажу, что нечто большее, вы мне поверите?
   - Да.
   - Спасибо.
   Дзержинский нажал кнопку звонка. Почти бесшумно появился в кабинете человек в кожанке.
   - Ну что же, - сказал Дзержинский, - на этом закончим.
   Ружич встал, не зная, идти ли ему к двери самому или ждать команды.
   - А допрос? - неожиданно вырвалось у него. Он переминался с ноги на ногу. - Меня же привезли сюда на допрос?
   - Да, на допрос, - подтвердил Дзержинский. - Можете идти.
   Ружич поклонился, прощаясь с Дзержинским, и, бросив на него последний взгляд, пошел к двери.
   Ему хотелось сказать сдержанно и честно, что он увидел в Дзержинском совсем не того человека, каким представлял себе его прежде и каким рисовал его Савинков.
   Хотелось сказать, что он отдает должное Дзержинскому - и его вере, и его непреклонности, и его такту, - но, считая, что эти слова могут быть истолкованы, как рассчитанная и продуманная попытка вымолить снисхождение, не сказал ничего.
   "Теперь уж не придется ему этого сказать никогда", - тоскливо подумал Ружич.
   20
   Допрос Ружича был всего лишь одним из многочисленных эпизодов той изнурительной, нервной и адски сложной работы, которая свалилась на Дзержинского в те дни.
   Если и раньше было ясно, что контрреволюция, не сложившая по доброй воле оружия, будет объединяться, чтобы сплоченным фронтом выступить против власти рабочих и крестьян, то теперь, после арестов в Малом Левшипском и Молочном переулках, это стало реальным фактом.
   Дзержинский понимал, что в жизни каждого тайного сообщества неизбежно наступает тот психологический момент, в который оно принуждено либо выявить себя в открытом действии, либо в нем начнется процесс разложения. Энтузиазм сообществ, не обладающих внутренним идейным единством, таит уже в самом начале их деятельности признаки распада. Поэтому и "Союз" Савинкова, представляющий собой, по всей вероятности, именно такое сообщество, будет стремиться форсировать вооруженное выступление. Арест небольшой группы заговорщиков - лишь первый шаг на том многотрудном пути испытаний, который предстояло пройти чекистам.
   Арест и облегчал, и усложнял раскрытие всей организации Савинкова. Облегчал тем, что давал в руки чекистов нить для дальнейшего раскрытия заговора, и усложнял тем, что вынуждал верхушку "Союза", успевшую скрыться, предпринять срочные меры для перегруппировки сил и еще более тщательной конспирации.
   Вот они, материалы, которые пока что удалось добыть. Документы, изъятые при обыске, протоколы допросов, показания свидетелей. Это и много, и мало. Пока чекисты анализируют их, противник не дремлет. Нужно спешить.
   Вот программа "Союза защиты родины и свободы", не оставляющая ни тени сомнения относительно подлинных целей господ Савинковых, перхуровых и компании. Из каждой строки, окутанной призрачной дымкой демократии, гремит зычный голос военного диктатора: свержение Советского правительства, установление твердой власти, воссоздание национальной армии, продолжение войны с Германией, опора на помощь союзников. И туманное, необычно удобное для Савинкова и ему подобных: "Установление в России того образа правления, который обеспечит гражданскую свободу и будет наиболее соответствовать потребностям русского народа". Читай: потребностям контрреволюции. Ничего себе формулировочка, простор широкий - от учредилки до неограниченной монархии. Как в пословице: зимой - Кузьмой, летом Филаретом.
   Тут же приманка для легковерных: мы, мол, защищаем интересы не отдельного класса или партии, а всего народа. Демагогия чистейшей воды.
   Еще одна приманка для простачков: беспартийность организации. На словах. На деле - спекуляция на беспартийности с целью привлечь в "Союз" разношерстное по своим взглядам офицерство - от Перхурова до Ружича. Игра втемную. Одна программка для себя, для Савинкова и иже с ним, другая - для рядовых. Приходилось небось вертеться ужом: одному офицерику лгать так, другому этак.
   В этом слабость савинковского детища. Ахиллесова пята - отсутствие идейной общности, справедливых целей. Тайна, как росток сквозь каменистую почву, пробивалась наружу, порождая неизбежное: подозрения, недоверие, черную зависть, а в конечном счете - разлад, дробление сил...
   Дзержинский продолжал перечитывать программу "Союза" и вдруг отчетливо вспомнил разговор с Лениным в ту ночь, когда бушевала гроза. Тысячу раз прав был Ильич, сказавший: "И если заговор уже зреет, то следы его неизбежно приведут к порогам английского и французского посольств". Действительно, привели... Хваткие пальцы Савинкова вожделенно отсчитывали хрустящие банкноты: английские фунты стерлингов, французские франки, американские доллары. В особняках посольств, казавшихся безжизненными и вымершими, находили себе приют выкормыши контрреволюции. Из этих особняков, как из змеиных гнезд, выползали планы и замыслы злейших врагов революции. В английском консульстве, у Красных ворот, одно время укрывался Савинков, потом - Перхуров. Начальник кавалерийских частей и казначей "Союза" Виленкин состоял юрисконсультом английского посольства...
   Первые показания- арестованных. Лепет насмерть перепуганных людей, цепляющихся за ложь, как за спасение. Питающих надежду, что чекисты бредут вслепую.
   Показания юнкера Иванова. Того самого, из Иверской больницы: "Был в Малом Левшинском у своего знакомого.
   Что делал? Читал Конан-Дойля. На схеме в записной книжке - адрес. Чей? Портного, ходил за брюками. Что обозначено кружком? Иоводевичий монастырь. А к чему вензель с короной? Нарисовал от нечего делать. Знаком ли с сестрой милосердия Иверской больницы? Знаком, она немка, сказал ей, что всех немцев скоро вырежут. Хотел ее напугать. Она ответила: "Вот немцы скоро вас приберут к рукам". Ни о какой организации ничего не знаю..."
   Парфенов, он же Покровский: "Откуда текст программы "Союза"? Кто-то принес в квартиру и положил на стол. Кто - не знаю. К "Союзу" не принадлежал..."
   Коротнев: "Как попал в квартиру Сидорова? Там жила старая знакомая Голикова. О заговоре слыхом не слыхивал. В Москву приехал с фронта. Чьи деньги лежали на столе? Не знаю. Может, Сидорова?.."
   Флеров: "Как попал в больницу? Пришел лечиться.
   Посоветовал некий Павел Ильич. Познакомился с ним чисто случайно, после пасхи на Пречистенском бульваре.
   Сам бывший прапорщик. Беспартийный..."
   Виленкин: "В савинковской организации участия не принимал. Кавалерийских отрядов не организовывал. Полагаю, что среди кавалерийских офицеров Савинков популярностью пользоваться не может..."
   Итак - хоть отпускай всех арестованных на свободу с присовокуплением извинений за причиненное беспокойство.
   Есть лишь одно средство, которое вынудит их сказать правду: неопровержимая логика фактов, улик, доказательств.
   Бессонные ночи, нескончаемые допросы - и на стол ложатся новые и новые страницы дела, которое потом, позже, едва уместится в несколько десятков увесистых папок...
   Очная ставка Виленкина с Парфеновым.
   Парфенов: "Виленкина знаю. Несколько раз получал деньги у него на квартире. Знал, что он состоял в "Союзе".
   Виленкин: "Откуда вы это знали, милейший? Я вам говорил? Или другие? Может, приснилось? Вы, случаем, не писатель-фантаст?"
   Парфенов: "Личное убеждение. Я слишком маленькая пешка в "Союзе", чтобы все знать".
   Виленкин: "Всего не мог знать даже царь Соломон..."
   Сидоров: "В Москву приехал 22 марта, был без работы. Кто-то предложил обедать в столовой "Курляндия"
   на Большой Полянке. Там познакомился с Арнольдом Пинкой. Он стал зондировать почву, не возьмусь ли я сформировать офицерский состав полка. Спросил его:
   "Почему только офицерский? Солдаты, что, с неба упадут?" Пинка отделался шуткой. Об организации Савинкова не слыхал. Почему в моей квартире собрались офицеры? По случаю дгтя рождения сестры. Зачем нужно формировать офицерский состав? На случай если немцы в Москву придут. Не кулаками же отбиваться..."
   И его же письмо из тюрьмы: "Будьте любезны, зайдите по следующему адресу: Пречистенка, Дурнов переулок, 6, квартира 17, Ольга Константиновна Смольянинова - и спросите для меня, нужен ли адрес Земуховского. Если да, то зачем. Кроме того, если это не затруднит, то попросите ее зайти по адресу: Зубовская площадь, Теплый переулок, 18, квартира 5, Михаил Сергеевич Допухин - и, если он не скрылся, передать ему, что его адрес в чрезвычайке известен и уже есть ордер на его арест. Коротпев арестован, сидит в Таганке, никаких документов у него не нашли. Все офицеры моего корпуса (не арестованные) уехали к Деникину и Дроздовскому.
   Предал всех командиров первого батальона второго полка Бенедиктов (барон Бек) и кадет Иванов (князь Мешков). Остальные держатся крепко, ничего не говорят и ничего не выдают..."
   "Держатся крепко, ничего не говорят и ничего не выдают..." И вскоре после этого отчаянный вопль Сидорова на допросе: "Я не могу смотреть в ваши глаза, не могу!.." "Да, не можете, - сказал Дзержинский, - не можете потому, что совесть не чиста..." - "Записывайте, вот адрес Пинки..."
   Записка Иванова, он же Мешков, адресованная Петсрсу: "Прошу Вас снять с меня допрос, и я Вам открою всех тех мерзавцев, которые меня, шестнадцатилетнего человека, втянули в эту преступную историю. Хочу загладить свою вину перед Россией".
   И его же показания: "До сих пор на допросах не говорил правды, так как не знал большевиков и судил о них только на основании слухов, что Ленин и вообще большевики - немецкие шпионы. Сейчас, в больнице, после разговоров с чекистом Калугиным понял, что был введен в заблуждение, и желаю сказать вето правду...
   Называюсь я не Иванов, а Мешков, родился в Петрограде, учился в кадетском корпусе. Два года назад бежал на фронт, в Варшавский уланский полк. Вернулся после контузии в июле 1916 года. Жил у тетки в Коктебеле. В январе текущего года приехал в Петроград.
   В Москве, в Иверской больнице, встретил поручика Никитина. Он меня устроил в общину, переменил мою фамилию, не объяснив зачем. Предлагал вступить в продовольственную милицию, где служил Парфенов, но я отказался, сославшись на болезнь. Однажды Никитин послал меня в Малый Левшинский с письмом к Парфенову. Тот разговорился и предложил быть его ординарцем. Лишь за день до ареста объяснил, что организация называется "Союз защиты родины и свободы" и что в состав ее входят правые эсеры, кадеты и анархисты. Фамилии офицеров мне известны: Парфенов, Ружич, Сидоров, Пинка, Висчинский, Никитин, Литвиненко, Виленкин, Оленин (рука на перевязи). Фамилии эти я часто слышал в Малом Левшинском. Были там Коротнев и Шингарев. Парфенов был, кажется, командиром конного полка, Сидоров второго пехотного полка, Никитин - начальник команды телефонной связи. Работали они на средства французов, англичан и американцев..."
   Дзержинский вспомнил, как несколько дней назад к нему вбежал возбужденный Петере:
   - Удача, Феликс Эдмундович! Арестован Пинка.
   - Очень хорошо, - сказал Дзержинский. - Но что за причина для волнения?
   - Есть причина, - улыбнулся Петере, смахивая ладонью гриву волос со лба. - Пинка - мой старый знакомый.
   - Вот как! - с легкой иронией произнес Дзержинский. - А помните такую поговорку: шапочное знакомство не пойдет в потомство?
   - Я знал его еще по Рижскому фронту, во время керенщины, - увлеченно продолжал Петере. - Я работал тогда в латышских стрелковых полках как член и представитель ЦК латышской социал-демократической партии. Полки эти были всецело большевистскими. Однажды латышским полком хотели сменить казачьи части. Полк послали на фронт, но солдаты не дошли даже до первой позиции, казаков сменять отказались. Произошла стычка с офицерами, требовавшими наступления. Солдаты остановились на опушке леса, офицеры - с полверсты от них в овраге, так и стояли друг против друга. Чтобы уладить конфликт, собрали специальное совещание при рижском губернаторе. Вот там-то я и встретился с Пинкой.
   Он был представителем офицеров, яростно нападал .на большевиков.
   - Теперь я вижу, что это знакомство, хоть и шапочное, пойдет нам на пользу, - серьезно сказал Дзержинский. - Ему не скрыть от вас контрреволюционных убеждений.
   - Несомненно, Феликс Эдмундович. Кроме того, Пинка - чрезвычайный трус. Уверен, что он сознается.
   Петере оказался прав. Достаточно было нескольких часов, чтобы убедить Пинку сознаться во всем. Он подтвердил, что штаб скрывается в Молочном переулке под видом лечебницы, что во главе организации стоит Савинков, а во главе штаба - Перхуров. Пинка сообщил, что организация спешно перебрасывает свои силы из Москвы в Казань. С помощью Пинки удалось разгрызть и другой орешек. Петере обнаружил в Малом Левшинском часть визитной карточки, разрезанной по зигзагообразной линии. На карточке отчетливо виднелись буквы "О. К.".
   Оказалось, что это пароль. Будучи приложена к своей второй половине, находящейся у другого лица, она точно совмещалась с ней.
   Там же, в Малом Левшинском, Калугин обнаружил клочки записки. Дзержинский вместе с Лацисом разложили их на столе, пытаясь восстановить текст. Записка была написана по-французски и по-английски. Это была информация о том, что в Москве существует контрреволюционная организация. По всей вероятности, Савинков сообщал об этом своим хозяевам - Алексееву и другим генералам, окопавшимся на Дону...
   Дзержинский перелистал свой блокнот. На одном листке были пометки:
   М. Левшинский, 3 - 9, 2-81-84, Душак.
   Арнольдов (знает его Душак).
   Остоженка, Молочный пер., 2, кв. 7, лечебница для массажа, спросить Арпольда Мартыновича.
   Скатертный пер., № 5б, кв. 1, прис. повер.
   Вплепкин, от Арнольдова.
   Казань, Поперечная, 2-й горы, 12, кв. 3, Кгшст. Петр. Винокурова, через него Иосифа Александровича, через него Леонида Ивановича, которому передать письмо и значок.
   Арнольдов - это Пинка. Он должен знать многое, во всяком случае, больше других.
   Адреса, адреса... Явки, пароли... Из множества нужно выбрать главные. Из сотни возможных ударов нанести один, точный, разящий цель. Иначе распылишь силы, будешь стрелять из пушки по воробьям.
   Вот еще показания. Три допроса савинковца, приехавшего из Казани. Вначале сказал, что покупал оружие для отвода глаз, чтобы получить деньги от мародеров на содержание офицеров. Клялся, что все мятежп считает авантюрой. Что ненавидит Каледина. Последний раз получил деньги от казанских спекулянтов в начале мая. Должен был перед ними отчитываться в каждом рубле и потому организовал покупку оружия, чтобы оправдать получение денег. На складе закупаемого оружия никогда не был, знал только, где находится этот склад. Все очень просто: в начале января текущего года организовалось общество взаимопомощи бывших офицеров, врачей, чиновников и их семейств. Войдя в это общество, он сразу увидел, в какой материальной нужде находится большинство бывших офицеров. Полагал, что те, кто наживается на нужде других, обязаны поддержать тех, кто, охраняя их шкурные интересы, бился с врагом, не щадя ни здоровья, ни самой жизни. Просить милостыню офицерам не подобало, надо было требовать.
   Поэтому под видом сочувствия и содействия генералу Алексееву решил сформировать якобы особую казанскую организацию, дабы с ее помощью потребовать от коммерсантов поддержки материальными средствами.
   Маневр отчасти удался, но для того чтобы выцарапывать у них деньги, обязан был отчитываться и организовать покупку оружия, хотя и в незначительном количестве.
   За пять месяцев получено всего несколько более пятидесяти тысяч рублей, а в организации состояло четыреста пятьдесят лиц. Для отчета же разбил организацию на взводы и роты. Приобретено сто восемьдесят винтовок и ящик ручных гранат. Никакого боевого значения своей организации он не придавал и потому мало интересовался этим оружием. Когда следователь послал людей на склад, то там оказалось лишь пятьдесят пять винтовок и несколько гранат. Это было неожиданностью, и объяснить сие можно лишь тем, что лица, получающие деньги на покупку оружия, в действительности его не покупали и делали ложные доклады. Других складов у него нет...
   "Других складов у него нет..." Дзержинский вспомнил подмосковную дачу, Тарелкина, утро в лесу. Чуть прозевай - и Тарелкин переправил бы свое оружие в Казань, как и велел Савинков...
   Казань... Туда нужно немедленно послать чекистов.
   Используя явки, они должны будут быстро войти в казанскую организацию. Их нужно подготовить так, чтобы они сошли там за белогвардейских офицеров...
   Дзержинский пригласил к себе Петерса.
   - Кого пошлем в Казань?
   Петере ожесточенно потер крутой лоб, перебирая в памяти работников ВЧК.
   - Калугина? - спросил Дзержинский.
   - Калугина? - изумился Петере. - Да он на белого офицера похож, как я на тореадора.
   - А что, Яков Христофорович, по своему темпераменту ты вполне сошел бы за тореадора, - пошутил Дзержинский. - Внешние данные для этой роли у Калугина, пожалуй, не так уж блестящи. Но парень он с головой, если войдет в роль, справится. К тому же храбрости ему не занимать, а это качество в подобных обстоятельствах не лишнее.
   - Это верно, смельчак он отчаянный. В таком случае предлагаю вместе с ним Лафара.
   - За Лафара - обеими руками, - поддержал Дзержинский. - Вот только кое-кто из ихней братии знает его в лицо...
   - Те, кто знал, - в тюрьме.
   - Ружич?
   - Не только. Вчера арестован Пыжиков.
   - Ну что же, пока все складывается благоприятно.
   Готовьте Калугина и Лафара в Казань. Вот адреса, явки.
   Пароль: "Мы должны быть чисты, как голуби". Отзыв:
   "И мудры, как змеи". Из библейского писанпя выхватили, мудрецы... Вы зайдите ко мне с ними перед отъездом, - сказал Дзержинский, кивнув головой в знак того, что Петере может идти. - Я скажу им несколько напутственных слов.
   Петере ушел, и Дзержинский остался один. Больше всего тревожило то, что удалось скрыться Савинкову.
   А ото значит - со дня на день жди неприятностей. Он не из тех, кто складывает оружие после первой неудачи.
   Несомненно, зачинщиков, попавших в руки ВЧК, придется расстрелять. Этого требуют интересы защиты революции. Лучше расстрелять троих, чем потом быть вынужденными расстреливать триста, когда контрреволюционеры пойдут в атаку.
   Итак, беспощадность к истинным, убежденным, непримиримым врагам. Иной подход к заблудившимся, к тем, кто в конце концов встанет под наше знамя. К таким, например, как Ружич.
   Или вот еще допрос арестованного. Сергей Михайлович Огранович, восемнадцати лет. Подтверждено, что случайно зашел в квартиру, где чекисты производили обыск. Окончил гимназию с золотой медалью. Все свободное время проводил в публичной библиотеке, рылся в исторических архивах. Ни один из арестованных не изобличает его.
   Дзержинский взял ручку, размашисто написал:
   "Сергей Мих. Огранович при посещении мною Таганки заявил, что может дать слово, что против Советской власти выступать не будет. По всему делу видно, что он не принимал участия в белогвардейской организации. Это только что окончивший гимназию молодой человек. Предлагаю немедленно освободить. Ф. Дзержинский".
   Дзержинский щелкнул выключателем, раздвинул плотные шторы. Рассвет тихо заструился в оживших окнах. Солнце еще не взошло, но его предвестник алая полоса на востоке разгоралась все ярче и ярче. Свежее сияние рассвета омолодило старые дома.
   Дзержинский отошел от окна, на вешалке, там, где висела его шинель, увидел матросскую бескозырку, на ней отчетливо выделялась надпись: "Стерегущий".
   "Он же никогда не был матросом, Илюша Фурман, - вновь подумал Дзержинский, чувствуя, как острые льдинки жгут сердце. - И усы не успел отрастить..."
   Дзержинский снял бескозырку с вешалки, долго смотрел на нее, словно перед ним было что-то живое.
   "Стерегущий"... Хорошее слово. В нем - сущность работы чекиста..."
   Дзержинский подошел к столу, перевернул листок календаря. Там было помечено: "Завтра - оказия". Он едва не забыл, что завтра можно будет, воспользовавшись оказией, передать письмо Софье Сигизмундовне в Швейцарию. "Завтра" - это уже сегодня. Надо написать хоть несколько строк.
   Дзержинский взял ручку. Перо стремительно понеслось по бумаге.
   "Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш дом. Некогда думать о своих и о себе. Работа и борьба адская. Но сердце мое в этой борьбе осталось живым, тем же самым, каким было и раньше. Все мое время - это одно непрерывное действие...
   Кольцо врагов сжимает нас все сильнее и сильнее, приближаясь к сердцу... Каждый день заставляет нас прибегать- ко все более решительным мерам. Гражданская война должна разгореться до небывалых размеров. Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля - бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным...
   Физически я устал, но держусь нервами, и чуждо мне уныние. Почти совсем не выхожу из моего кабинета - здесь работаю, тут же, в углу за ширмой, стоит моя кровать. В Москве я нахожусь уже несколько месяцев. Адрес мой Б. Лубянка, 11".
   Поезд прибывал в Казань днем. Веселый дождь хлестал по стеклам вагонов, будто отважился пробить их насквозь. Дома, примыкавшие к привокзальной площади, утонули в звенящей воде. Дождь разогнал людей с перрона. Чудилось, он смыл все - птиц с деревьев, пыль со старых крыш, следы людей с мостовых.
   Пассажиры с неохотой покидали душные, обжитые вагоны, сдаваясь в плен дождю. Сзади напирали, и передние, вдруг решившись, прыгали в пенящиеся лужи.
   Следуя их примеру, Калугин и Мишель побежали к дверям вокзала. Там быстро образовалась пробка, и они с трудом протиснулись в до отказа переполненный зал ожидания.
   - Все, - сердито пробурчал Калугин. - Воды полные сапоги. Как на палубе в штормягу.
   - У меня тоже, - утешил его Мишель.
   После опьяняюще чистого, промытого ливнем воздуха казалось, что их заперли в какой-то плотный, непроницаемый смрадный ящик. Нечем было дышать.
   - Двинули на улицу, - предложил Мишель. - Все равно уже вымокли.
   Калугин покосился на огромное, в грязных подтеках окно вокзала и стал пробиваться к выходу. Мишель устремился за ним.
   Дождь поутих, но улицы еще звенели стремительными ручьями. Над вымытыми, блестящими крышами заголубело чистое небо. Вечер обещал быть спокойным и теплым.
   На привокзальной площади не оказалось ни одного извозчика - их расхватали испугавшиеся дождя пассажиры. Лишь одна дряхлая кляча, запряженная в ветхую повозку, жалась к покосившемуся забору. Прислонившись к мокрому, облезлому крупу лошади, стоя дремал возница-татарин.