Страница:
Я бы с удовольствием подождал, пока не пройдет весь этот бесконечный караван, но осторожность заставила меня сделать иначе. Я уже решил добраться до Кербелы, не вступая ни в какие конфликты, а для этого не нужно было «засвечиваться» у суннитов. Ведь позже меня легко могли узнать. Поэтому мы поскакали назад. Англичанин охотно согласился со мной. Он больше не вынес бы этого одуряющего запаха, и даже выдержанный хаджи Халеф Омар с удовольствием пустился в бегство из «ароматного» тумана, окутывавшего лагерь персов.
Приехав домой, я узнал, что Хасан Арджир-мирза не примкнул к каравану, а последует за ним завтра. Он уже сообщил это решение мирзе Селим-аге, и тот куда-то уехал, чтобы вернуться уже к отъезду мирзы.
Не знаю почему, но мне отъезд аги показался подозрительным. То, что он намеревался увидеть караван, само по себе не было странным, но у меня закралось какое-то смутное подозрение. Он не вернулся к тому времени, когда настало время сна. Халефа тоже не было, он отправился в сад после ужина и до сих пор не вернулся. И лишь ближе к полуночи я услышал тихие шаги возле двери, а минут десять спустя она бесшумно приоткрылась и кто-то встал у моей койки.
– Кто это? – спросил я вполголоса.
– Я, сиди, – услышал я голос Халефа. – Вставай, и идем со мной!
– Куда?
– Тихо. Нас могут подслушать.
– Оружие нужно?
– Только карманное.
Я забрал нож и револьвер и босиком последовал за ним. Он бесшумно двигался к задним воротам и только там надел обувь.
– В чем дело, Халеф?
– Поспеши, эфенди! Я все расскажу тебе по дороге.
Он открыл ворота, и мы выскользнули из сада, неплотно прикрыв за собой створки ворот. Я удивился, увидев, что Халеф устремился не в город, а в южную сторону, но предпочел смолчать. Наконец он обратился ко мне:
– Господин, извини, что поднял тебя среди ночи. Но я не доверяю этому Селим-аге.
– А что с ним такое? Я слышал, как он вернулся незадолго до тебя.
– Позволь мне рассказать. Когда мы вернулись из лагеря, и я поставил лошадей в стойло, то встретил там толстого слугу нашего хозяина. Он был очень зол и шипел, как пустынная лисица, от которой ускользнула ящерица.
– По поводу чего же?
– По поводу мирзы Селим-аги. Тот отдал распоряжение оставить ворота открытыми – видимо, собирался вернуться поздно. Я не стал следить за мирзой, поскольку ты не велел мне, сиди. За ним проследил слуга и заметил, что тот пошел не в город, а на юг. Что было там персу нужно? Эфенди, ты простишь мне любопытство. Я вернулся домой, помолился, поужинал, но ага не выходил у меня из головы. Вечер был так хорош, звезды светили, и мне захотелось того же, чего и are – пойти прогуляться в том же направлении, что и он. Я был совершенно один, думал о тебе, о шейхе Малеке, дедушке моей женушки, о Ханне, цветке среди женщин, и за этими сладкими мыслями не заметил, как забрался довольно далеко от дома. Я оказался перед какой-то стеной, в ней был пролом, я залез туда. Пошел дальше и оказался среди деревьев и крестов. То было кладбище неверных. Кресты блестели в свете звезд, и я тихо брел дальше, ибо негоже беспокоить усопших громкими шагами. Тут я заметил какие-то фигуры, сидящие на камнях. Это были вовсе не духи, поскольку они курили чубуки, и я слышал их разговоры и смех. Это были явно и не городские жители, на них были персидские одежды, но среди них были и арабы, а неподалеку я услышал стук переступающих копыт – лошади были привязаны за изгородью.
– Ты слышал, о чем говорили эти люди?
– Они сидели довольно далеко от меня, и я разобрал лишь, что речь шла о какой-то большой добыче, на которую они рассчитывали, и что остаться в живых должны только двое. Потом я услышал подобострастный голос, что они должны остаться здесь, на кладбище, до утра, и тут поднялся другой и попрощался с ними. Он подошел ближе, и я разобрал, что это ага. Я последовал за ним до дома, но подумал, что лучше будет разузнать, что за люди были на кладбище, и разбудил тебя.
– Ты думаешь, они до сих пор там?
– Думаю, да.
– Это, наверное, английское кладбище. Я помню его по первому посещению Багдада. Туда можно добраться довольно незаметно.
Так мы и сделали и скоро оказались перед брешью, которую проел в стене кладбища всеразрушающий зуб времени. Здесь я отправил Халефа назад, чтобы он прикрывал мой отход, и пошел к цели. Кладбище лежало передо мной как на ладони. Не было ни ветерка, и ни один звук не нарушал тишину ночи. Мне удалось незаметно пробраться до северного входа, который был открыт. Я тихо вошел и сразу услышал ржанье. Лошадь явно принадлежала бедуину, поскольку только их кони предупреждают об опасности особым выдуванием воздуха через ноздри. Это ржанье могло мне сильно навредить. Я быстро перебежал на другую сторону, залег в траву и пополз вперед.
Скоро я заметил, что впереди что-то белеет. Этот белый цвет был мне знаком – так белеют арабские бурнусы. Я насчитал шесть человек, все арабы спали. Перса среди них не было. Но Халеф не мог ошибиться. Персы или лежали дальше, или уже ушли с кладбища. Чтобы убедиться в своей догадке, я пополз дальше и дополз до лошадей, но людей дальше не обнаружил. Несмотря на то, что я подобрался к лошадям с другой стороны, они снова забеспокоились, но мне обязательно нужно было их сосчитать. Насчитал семь. Шесть арабов были налицо. Где седьмой?
Едва я задал себе этот вопрос, как был мгновенно придавлен к земле человеком весом в центнер, не меньше, при этом он зарычал, как лев, будя остальных. Наверное, он стоял на часах возле лошадей. Вступать в борьбу? Или спокойно сдаться, чтобы узнать, что это за люди? Ни то и ни другое! Я рванулся вверх, а потом снова на землю, так что нападающий оказался подо мной. Наверняка он ударился головой, так как тело его обмякло, а я метнулся к выходу. Но сзади услышал топот преследователей. К счастью, на мне была только легкая одежда и со мной револьвер, а не ружье, поэтому им не удалось догнать меня.
Возле бреши в стене я достал револьвер и дважды выстрелил, конечно же, в воздух, а когда и Халеф разрядил свои пистолеты, фигуры мигом растаяли в темноте. Через несколько мгновений мы услышали, как они поскакали прочь. Кладбище снова утонуло в тишине.
– Тебя заметили, сиди?
– Да, хотя в лицо не узнали. Арабы оказались умнее, чем я предполагал. Они выставили часового, он-то меня и засек.
– Аллах керим! Дело могло плохо кончиться, ведь эти люди собрались здесь с нечестными намерениями. Тебя преследовали только арабы?
– Персов, которых ты видел, с ними не оказалось. Тебе не показался знакомым тот предводитель, чей голос ты слышал?
– Было довольно темно, я не узнал его, к тому же он сидел среди остальных.
– Тогда этот наш поход был напрасен, хотя я почти уже поверил в то, что оказался рядом с преследователями Хасана Арджир-мирзы.
– Они могли здесь затаиться, сиди?
– Да, после нападения они двинулись куда-то на запад, но легко могли предположить, что Хасан поедет в Багдад. И, возможно, проскакали через Джумейку, Кифри и Зентабад на юг. Мы же не можем из-за женщин так быстро продвигаться вперед.
Мы вернулись домой, и я поведал Хасану пережитое на кладбище, но он отнесся к моему рассказу как-то легкомысленно. Он не поверил, что преследователи прибыли в Багдад, и еще более невероятными показались ему слова, подслушанные Халефом. Я посоветовал ему, тем не менее, быть более осторожным и попросить у паши охрану, но и этим советом он пренебрег.
– Я не боюсь, – ответил он мне. – Шиитов мне нечего опасаться, ибо во время праздника любая вражда прекращается, я уверен, что арабы на меня не нападут. До Хиллы будь со мной вместе с друзьями, а там до Кербелы всего день пути, и дорога настолько забита пилигримами, что разбойник там не покажется.
– Я не могу принуждать тебя следовать моим советам. Ты возьмешь с собой только то, что тебе понадобится в Кербеле, а остальное оставишь здесь?
– Я ничего не оставлю здесь. Разве можно доверять свои ценности чужим рукам?
– Наш хозяин представляется мне честным человеком.
– Он живет в одиноко стоящем доме. Доброй ночи, эмир!
Мне не оставалось ничего, кроме как промолчать. Я лег отдыхать и встал только утром. Англичанин рано ушел в город и привел четверых мужчин с разными инструментами.
– Что должны делать эти люди? – спросил я его.
– Хм. Работать! – ответил он. – Трое из них – уволенные матросы из Англии, а четвертый – шотландец, немного понимающий по-арабски. Он будет моим переводчиком. Он нужен мне здесь, пока вы поедете в Кербелу.
– Кто вам рекомендовал этих людей, сэр?
– Я справился о них в консульстве.
– Вы были у резидента? И не сказали мне ничего?
– Да, сэр. Я отправлял и получал письма, доставал деньги. Я не сказал вам об этом, потому что вы тоже повели себя аналогично.
– Что вы имеете в виду?
– Тот, кто отправляется в Кербелу без меня, не нуждается и в моих объяснениях по разным поводам.
– Но, сэр, что это вам взбрело в голову? Ваше участие принесло бы нам только крупные неприятности!
– Я уже достаточно сопровождал вас без всяких неприятностей. Два пальца долой – не в счет. Зато нос удвоился.
Он повернулся и удалился договариваться со своими четырьмя спутниками. Он очень надеялся принять участие в церемонии десятого мухаррама, но взять его с собой не представлялось возможным.
Глава 5
Приехав домой, я узнал, что Хасан Арджир-мирза не примкнул к каравану, а последует за ним завтра. Он уже сообщил это решение мирзе Селим-аге, и тот куда-то уехал, чтобы вернуться уже к отъезду мирзы.
Не знаю почему, но мне отъезд аги показался подозрительным. То, что он намеревался увидеть караван, само по себе не было странным, но у меня закралось какое-то смутное подозрение. Он не вернулся к тому времени, когда настало время сна. Халефа тоже не было, он отправился в сад после ужина и до сих пор не вернулся. И лишь ближе к полуночи я услышал тихие шаги возле двери, а минут десять спустя она бесшумно приоткрылась и кто-то встал у моей койки.
– Кто это? – спросил я вполголоса.
– Я, сиди, – услышал я голос Халефа. – Вставай, и идем со мной!
– Куда?
– Тихо. Нас могут подслушать.
– Оружие нужно?
– Только карманное.
Я забрал нож и револьвер и босиком последовал за ним. Он бесшумно двигался к задним воротам и только там надел обувь.
– В чем дело, Халеф?
– Поспеши, эфенди! Я все расскажу тебе по дороге.
Он открыл ворота, и мы выскользнули из сада, неплотно прикрыв за собой створки ворот. Я удивился, увидев, что Халеф устремился не в город, а в южную сторону, но предпочел смолчать. Наконец он обратился ко мне:
– Господин, извини, что поднял тебя среди ночи. Но я не доверяю этому Селим-аге.
– А что с ним такое? Я слышал, как он вернулся незадолго до тебя.
– Позволь мне рассказать. Когда мы вернулись из лагеря, и я поставил лошадей в стойло, то встретил там толстого слугу нашего хозяина. Он был очень зол и шипел, как пустынная лисица, от которой ускользнула ящерица.
– По поводу чего же?
– По поводу мирзы Селим-аги. Тот отдал распоряжение оставить ворота открытыми – видимо, собирался вернуться поздно. Я не стал следить за мирзой, поскольку ты не велел мне, сиди. За ним проследил слуга и заметил, что тот пошел не в город, а на юг. Что было там персу нужно? Эфенди, ты простишь мне любопытство. Я вернулся домой, помолился, поужинал, но ага не выходил у меня из головы. Вечер был так хорош, звезды светили, и мне захотелось того же, чего и are – пойти прогуляться в том же направлении, что и он. Я был совершенно один, думал о тебе, о шейхе Малеке, дедушке моей женушки, о Ханне, цветке среди женщин, и за этими сладкими мыслями не заметил, как забрался довольно далеко от дома. Я оказался перед какой-то стеной, в ней был пролом, я залез туда. Пошел дальше и оказался среди деревьев и крестов. То было кладбище неверных. Кресты блестели в свете звезд, и я тихо брел дальше, ибо негоже беспокоить усопших громкими шагами. Тут я заметил какие-то фигуры, сидящие на камнях. Это были вовсе не духи, поскольку они курили чубуки, и я слышал их разговоры и смех. Это были явно и не городские жители, на них были персидские одежды, но среди них были и арабы, а неподалеку я услышал стук переступающих копыт – лошади были привязаны за изгородью.
– Ты слышал, о чем говорили эти люди?
– Они сидели довольно далеко от меня, и я разобрал лишь, что речь шла о какой-то большой добыче, на которую они рассчитывали, и что остаться в живых должны только двое. Потом я услышал подобострастный голос, что они должны остаться здесь, на кладбище, до утра, и тут поднялся другой и попрощался с ними. Он подошел ближе, и я разобрал, что это ага. Я последовал за ним до дома, но подумал, что лучше будет разузнать, что за люди были на кладбище, и разбудил тебя.
– Ты думаешь, они до сих пор там?
– Думаю, да.
– Это, наверное, английское кладбище. Я помню его по первому посещению Багдада. Туда можно добраться довольно незаметно.
Так мы и сделали и скоро оказались перед брешью, которую проел в стене кладбища всеразрушающий зуб времени. Здесь я отправил Халефа назад, чтобы он прикрывал мой отход, и пошел к цели. Кладбище лежало передо мной как на ладони. Не было ни ветерка, и ни один звук не нарушал тишину ночи. Мне удалось незаметно пробраться до северного входа, который был открыт. Я тихо вошел и сразу услышал ржанье. Лошадь явно принадлежала бедуину, поскольку только их кони предупреждают об опасности особым выдуванием воздуха через ноздри. Это ржанье могло мне сильно навредить. Я быстро перебежал на другую сторону, залег в траву и пополз вперед.
Скоро я заметил, что впереди что-то белеет. Этот белый цвет был мне знаком – так белеют арабские бурнусы. Я насчитал шесть человек, все арабы спали. Перса среди них не было. Но Халеф не мог ошибиться. Персы или лежали дальше, или уже ушли с кладбища. Чтобы убедиться в своей догадке, я пополз дальше и дополз до лошадей, но людей дальше не обнаружил. Несмотря на то, что я подобрался к лошадям с другой стороны, они снова забеспокоились, но мне обязательно нужно было их сосчитать. Насчитал семь. Шесть арабов были налицо. Где седьмой?
Едва я задал себе этот вопрос, как был мгновенно придавлен к земле человеком весом в центнер, не меньше, при этом он зарычал, как лев, будя остальных. Наверное, он стоял на часах возле лошадей. Вступать в борьбу? Или спокойно сдаться, чтобы узнать, что это за люди? Ни то и ни другое! Я рванулся вверх, а потом снова на землю, так что нападающий оказался подо мной. Наверняка он ударился головой, так как тело его обмякло, а я метнулся к выходу. Но сзади услышал топот преследователей. К счастью, на мне была только легкая одежда и со мной револьвер, а не ружье, поэтому им не удалось догнать меня.
Возле бреши в стене я достал револьвер и дважды выстрелил, конечно же, в воздух, а когда и Халеф разрядил свои пистолеты, фигуры мигом растаяли в темноте. Через несколько мгновений мы услышали, как они поскакали прочь. Кладбище снова утонуло в тишине.
– Тебя заметили, сиди?
– Да, хотя в лицо не узнали. Арабы оказались умнее, чем я предполагал. Они выставили часового, он-то меня и засек.
– Аллах керим! Дело могло плохо кончиться, ведь эти люди собрались здесь с нечестными намерениями. Тебя преследовали только арабы?
– Персов, которых ты видел, с ними не оказалось. Тебе не показался знакомым тот предводитель, чей голос ты слышал?
– Было довольно темно, я не узнал его, к тому же он сидел среди остальных.
– Тогда этот наш поход был напрасен, хотя я почти уже поверил в то, что оказался рядом с преследователями Хасана Арджир-мирзы.
– Они могли здесь затаиться, сиди?
– Да, после нападения они двинулись куда-то на запад, но легко могли предположить, что Хасан поедет в Багдад. И, возможно, проскакали через Джумейку, Кифри и Зентабад на юг. Мы же не можем из-за женщин так быстро продвигаться вперед.
Мы вернулись домой, и я поведал Хасану пережитое на кладбище, но он отнесся к моему рассказу как-то легкомысленно. Он не поверил, что преследователи прибыли в Багдад, и еще более невероятными показались ему слова, подслушанные Халефом. Я посоветовал ему, тем не менее, быть более осторожным и попросить у паши охрану, но и этим советом он пренебрег.
– Я не боюсь, – ответил он мне. – Шиитов мне нечего опасаться, ибо во время праздника любая вражда прекращается, я уверен, что арабы на меня не нападут. До Хиллы будь со мной вместе с друзьями, а там до Кербелы всего день пути, и дорога настолько забита пилигримами, что разбойник там не покажется.
– Я не могу принуждать тебя следовать моим советам. Ты возьмешь с собой только то, что тебе понадобится в Кербеле, а остальное оставишь здесь?
– Я ничего не оставлю здесь. Разве можно доверять свои ценности чужим рукам?
– Наш хозяин представляется мне честным человеком.
– Он живет в одиноко стоящем доме. Доброй ночи, эмир!
Мне не оставалось ничего, кроме как промолчать. Я лег отдыхать и встал только утром. Англичанин рано ушел в город и привел четверых мужчин с разными инструментами.
– Что должны делать эти люди? – спросил я его.
– Хм. Работать! – ответил он. – Трое из них – уволенные матросы из Англии, а четвертый – шотландец, немного понимающий по-арабски. Он будет моим переводчиком. Он нужен мне здесь, пока вы поедете в Кербелу.
– Кто вам рекомендовал этих людей, сэр?
– Я справился о них в консульстве.
– Вы были у резидента? И не сказали мне ничего?
– Да, сэр. Я отправлял и получал письма, доставал деньги. Я не сказал вам об этом, потому что вы тоже повели себя аналогично.
– Что вы имеете в виду?
– Тот, кто отправляется в Кербелу без меня, не нуждается и в моих объяснениях по разным поводам.
– Но, сэр, что это вам взбрело в голову? Ваше участие принесло бы нам только крупные неприятности!
– Я уже достаточно сопровождал вас без всяких неприятностей. Два пальца долой – не в счет. Зато нос удвоился.
Он повернулся и удалился договариваться со своими четырьмя спутниками. Он очень надеялся принять участие в церемонии десятого мухаррама, но взять его с собой не представлялось возможным.
Глава 5
КАРАВАН СМЕРТИ
После полудня, когда самая сильная жара понемногу спала, мы покидали Багдад. Впереди ехал проводник, которого Хасан нанял вместе с несколькими погонщиками; животные везли его имущество. Это было весьма неосторожно с его стороны. За ними следовали сам Хасан с мирзой Селим-агой при верблюде, везшем обеих женщин. Потом следовали мы с Халефом, а замыкал шествие англичанин, с гордой миной осматривавший мужчин, с которыми намеревался забрать вавилонские сокровища. Хальва ехала на муле, а арабский слуга плелся сзади.
Я задумывал эту поездку по-иному. Вся процессия должна была сообщаться между собой. Наверное, я сам был тому виной, но теперь мне трудно было связываться с кем бы то ни было. Мое ранение, которое я вроде бы пережил нормально, не прошло все же бесследно, а сейчас на меня свалились еще заботы по этой процессии. Я чувствовал себя и морально, и физически очень усталым и напряженным, хотя видимых причин для этого не было. Я сердился на Хасана и англичанина, хотя сам был виноват в том, что не уделял им должного внимания, как это всегда было раньше. Это обстоятельство вскоре, как будет видно, весьма плачевно сказалось в виде болезни, поставившей меня на грань жизни и смерти.
Мы шли вверх вдоль реки, чтобы перейти через верхний мост. Там я остановился, чтобы бросить взгляд на былую резиденцию Гаруна аль-Рашида. Она лежала прямо предо мной, слева от сада, за конкой и дальше к северу, блестя на солнце, во всем своем великолепии, но не без различимых следов упадка. Рядом – высоченный минарет и правительственное здание, фундамент которого омывали воды Тигра. Справа лежал населенный арабами-атилами пригород с медресе Понстансир – единственным сооружением, дошедшим до наших дней со времени правления халифа Мансура. А за этими зданиями расстилалось целое море домов, нарушаемое только безмолвными минаретами с глазурованными куполами и десятками мечетей. То тут, то там из моря крыш вырывалась резная ветвь пальмы, зелень которой резко контрастировала с пыльной серостью, составлявшей основной фон города халифов. Здесь, на этом месте, Мансур принимал посольство франкского короля Пипина Короткого, чтобы договориться о совместных действиях в Испании против опаснейших Омейядов. Здесь жил знаменитый Гарун аль-Рашид вместе с красавицей Зубейдой, разделившей с ним одновременно и скромность, и роскошь его жизни. Они совершали паломничества в Мекку, устилая дорогу туда дорогими коврами. Но куда делось знаменитое дерево из чистого золота, с бриллиантовыми, сапфировыми, изумрудными, рубиновыми и жемчужными плодами, создававшее тень его величеству? Халиф звался Рашидом Справедливым, но был при этом хитрым тираном, обрекшим на мученическую смерть верного визиря Джафара, его сестру и ее ребенка и вырезавшим благородное семейство Бармакидов.
То, что рассказывают о нем сказки «Тысячи и одной ночи», – не что иное, как вранье. Настоящий Гарун совсем другой, чем в сказке. Изгнанный собственным народом, он бежал и умер в Персии. Он лежит под золотым куполом в Мешхеде в Хорасане, Зубейда же, расточительница народных миллионов, спит вечным сном на краю пустыни под каменным монументом, превращенным веками в руины. Здесь же покоится халиф Мамун, оболгавший божественность Корана. При нем вино текло по руслам рек, а при его наследнике Мутасиме стало еще хуже. В далекой дикой местности он возвел себе резиденцию Самарра, настоящий рай земной, но на его создание ушла вся государственная казна, и пока раззолоченные сирены услаждали уши тирана, народ проваливался в пропасть нищеты. Наместнику Пророка Мутаваккилю и это показалось малым – он построил себе новую резиденцию, а чтобы переплюнуть всех, несущие конструкции здания должны были быть изготовлены из знаменитого «дерева Заратустры». Это дерево, гигантский кипарис, стояло в Тусе, в Хорасане. Напрасно взывали к богу маги и жрецы учения огнепоклонников. Они предлагали гигантские суммы, только чтобы спасти символ своей веры. Увы! Дерево срубили. Его по частям перевезли вверх по Тигру и доставили как раз вовремя – к моменту, когда Мутаваккиль был убит своим телохранителем-тюрком.
С ним минула эпоха халифов, и слава святого города растаяла в веках. В Багдаде было тогда сто тысяч мечетей, восемьдесят тысяч базаров, шестьдесят тысяч бань, двенадцать тысяч мельниц, множество караван-сараев и два миллиона жителей. Какая противоположность сегодняшнему Багдаду! Грязь, пыль, нищие повсюду. Даже мост, на котором я стоял, был неисправен. Вместо названия Дар-ульхалифат городу больше подходило Дар-эт-таун – Дом чумы. Несмотря на остатки былого величия, треть оставшейся территории состоит из пустырей, кладбищ, заболоченных участков и заросших бурьяном развалин, где ищут свою добычу падалыцики.
Эпидемии возобновляются здесь каждые пять-шесть лет, и жертвы их исчисляются тысячами. Ислам подобным бедствиям может противопоставить лишь равнодушие. «На все воля Аллаха, мы ничего не можем сделать». Во время одной из таких эпидемий в 1831 году английский посланник прилагал все усилия, чтобы предотвратить распространение болезней, но против него ополчились муллы, и он вынужден был спасаться, обвиненный в «противодействии Корану». Каждый день от чумы тогда умирали три тысячи человек. К этому прибавился и прорыв каналов, когда за одну ночь было снесено водой более тысячи домов со всеми их обитателями.
От этих мыслей мне сделалось так плохо, будто я сам испытал нечто подобное. Несмотря на жару, меня бил озноб. Я поежился и поскакал вслед за остальными, чтобы поскорее расстаться с городом и со своими горькими мыслями.
Оставив слева улицу, ведшую на Басру, справа – на Деир, мы подошли к кирпичному заводу и могиле Зубейды, миновали канал Ошах и оказались, что называется, в чистом поле. Чтобы добраться до Хиллы, нам нужно было пересечь тонкий перешеек, разделяющий Евфрат и Тигр. Здесь в конце Средневековья сад рос на саде, поднимались пальмы, благоухали цветы, плодоносили фруктовые деревья. Сейчас здесь, говоря языком поэта, «ни дерево не бросит тени, ни ручеек не напоит песок». Рукотворные каналы высохли и нужны только для укрытия разбойным бедуинам.
Солнце жгло все немилосерднее, а в воздухе еще висели ощутимые следы Каравана Смерти, прошедшего здесь вчера. У меня было ощущение, что я нахожусь в переполненной непроветренной палате для чумных больных. Это заметил не только я, но и Халеф, а англичанин поводил своим распухшим носом, пытаясь уловить хоть одно свежее дуновение.
То и дело мы обгоняли старых паломников, желавших быть похороненными в Кербеле и в изнеможении присевших на обочине дороги, или группу шиитов, нагрузивших на несчастного мула слишком много мертвых тел. Бедное животное еле брело, все в пене, люди с заткнутыми носами тащились поодаль, а стелющийся за ними невыносимой дух набегал на нас невидимыми, но почти осязаемыми волнами.
Прямо на дороге сидел нищий, он был абсолютно гол, если не считать маленькой тряпицы на бедрах.
Свои муки по поводу убитого Хусейна он выразил своеобразным способом – бедра и руки у него были проткнуты ножами, а икры, шея, нос, подбородок и губы пронзали длинные иглы, на поясе висели, глубоко воткнувшись в тело, железные крючки, которые оттягивали грузила; остальное тело было утыкано спицами; на гладко выбритой голове он вырезал длинные полосы; в каждый палец ноги и руки было воткнуто по щепке, и не было на его теле ни одного места размером больше пфеннига, не пораженного каким-нибудь острым предметом.
Когда мы приблизились, он поднялся, и вместе с ним в воздух взвилась туча мух и прочей летающей нечисти, сидевших на этой живой ране. Парень выглядел не лучшим образом.
– Дирига Аллах, вай Мухаммад! Дирига Хасан, Хусейн! – вскричал он диким голосом и простер к нам руки.
Я встречал в Индии кающихся, обрекавших себя на ужасные муки, и чувствовал к ним сострадание. Этому же глупому фанатику я бы с удовольствием залепил оплеуху, ибо, помимо ужаса, который вызывал его внешний вид, он претерпевал страшные муки, чтобы отметить день смерти такого грешного человека. И при этом фанатик считает себя святым, которому после смерти обломится высший разряд в раю!
Хасан Арджир-мирза бросил ему золотой доман.
– Аллах возблагодарит тебя! – закричал парень, подняв руки подобно жрецу.
Линдсей открыл сумку и дал ему монетку в десять пиастров.
– Субхалан Аллах! – произнес этот урод, но уже менее истово, ибо посчитал, что ему подал не Линдсей, а сам Господь.
Я вынул пиастр и швырнул ему под ноги. Шиитский святой сначала сделал удивленное лицо, а потом изобразил гнев.
– Аздар! Скряга! – закричал он и с невероятной быстротой забормотал: – Скряга, пять скряг, десять скряг, сто скряг, тысяча скряг, сто тысяч скряг!
Он растоптал мой пиастр, изображая бешенство, которого в другой ситуации можно было бы и испугаться.
– Сиди, что такое «аздар»? – спросил меня Халеф.
– Скряга.
– Аллах-иль-Аллах. А как будет «глупый, никчемный человек»?
– Бузаман.
– А «грубый невежда»?
– Джаф.
Тут маленький хаджи повернулся к персу, наставил на него руку, сделал оскорбительный жест и закричал:
– Бузаман! Джаф, джаф!
Тут нищий разразился такой отборной бранью, что у всех нас открылись рты. «Святой мученик» знал выражения самых грязных низов. Мы не стали дожидаться конца этого каскада ругательств и поскакали прочь.
Воздух, которым мы дышали, был не чище тех слов. Он точно вел нас за Караваном Смерти, и дальше показались следы копыт и ступней, оставленные военным эскортом, который был придан процессии для охраны от грабителей, но держащимся подальше от вонючих гробов.
Я предложил Хасану Арджиру не следовать прямо за караваном, а ехать параллельным курсом, но он отказался, поскольку считал почетным делом быть среди пилигримов и «вдыхать запах ушедших в мир иной».
К счастью, мне удалось добиться, чтобы ночью, когда мы прибыли к какому-то хану на ночлег, нам дали отдохнуть в отдалении от трассы.
Мы находились в опасной местности и не должны были далеко уходить от лагеря. Незадолго до сна договорились утром быстрым маршем обогнать караван, приехать в Хиллу и заночевать у «Вавилонской башни». Потом Хасан Арджир хотел снова пропустить караван и догнать его снова, а мы дождемся его возвращения.
Я очень устал и ощущал ноющую головную боль, хотя раньше вообще не ведал, что это такое. Чувствовался жар, и потому я принял дозу хинина, предусмотрительно запасенного вместе с другими медикаментами в Багдаде. Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть, а когда заснул, мне мерещились кошмары, из-за которых я постоянно вскакивал. В какой-то момент мне показалось, будто я слышу приглушенный шаг лошади, но я был как бы в полудреме и подумал, что это сон.
В конце концов, какое-то беспокойство заставило меня выйти из палатки. День уже засветился на восточном горизонте, и тут же стало совсем светло. Я посмотрел вдаль и заметил на востоке маленькую точку, которая на глазах росла. Через две минуты я смог различить всадника, быстро приближавшегося к нам. Это был Селим-ага. Конь его ронял пену, когда он спрыгнул с него, и, увидев меня, он очень смутился. Коротко поздоровавшись, он привязал лошадь и приблизился.
– Где ты был? – спросил я его довольно приветливо.
– А что тебе это даст? – ответил он.
– Очень много. Люди, путешествующие по такой небезопасной местности, должны знать о передвижениях друг друга.
– Я ловил свою лошадь.
– А где она была?
– Оторвалась и ускакала.
Я подошел и осмотрел поводья.
– Они не оторвались.
– Узел развязался.
– Благодари Аллаха, чтобы узел, который когда-либо будет завязан на твоей шее, не оказался слишком крепким.
Я хотел было уйти, но он подошел ко мне вплотную и спросил:
– Что ты сказал? Я не понял.
– Так подумай хорошенько!
– Стой, не уходи, я хочу знать, что скрывали твои слова.
– Я хотел тебе напомнить об английском кладбище в Багдаде.
Он слегка побледнел, но нашел силы сдержаться.
– Английское кладбище? Что мне там делать? Я ведь не инглис. Ты говорил о веревке на моей шее. Мне с тобой не о чем говорить, я обо всем расскажу мирзе. Пусть знает, как ты со мной обращаешься.
– Мне безразлично, что ты ему скажешь, в любом случае я буду обращаться с тобой так, как ты того заслуживаешь.
Наша перебранка разбудила спящих. Скоро подготовка к отправке была закончена, и мы тронулись в путь с курьерской скоростью. По дороге я видел, как ага разговаривал с мирзой, и скоро тот подъехал ко мне.
– Эмир, ты позволишь мне поговорить с тобой о Селиме?
– Да.
– Ты не веришь ему?
– Нет, не верю.
– Но ведь нельзя оскорблять его…
– Он и не пытался защищаться, ведь я ничего не сказал несправедливого.
– Разве можно вешать человека за то, что у него сбежала лошадь?
– Нет. Повесить можно за другое – когда замышляешь с другими соучастниками напасть на честного человека и его спутников.
– Эмир, я давно заметил, что душа твоя больна, а тело устало, и потому твой глаз все видит в черном цвете, а речи твои горше, чем сок алоэ. Ты снова поправишься и признаешь свои заблуждения. Селим верен мне вот уже много лет, и он останется со мной, пока Аллах не призовет его к себе.
– А его секретничанья на английском кладбище?
– Это случайность, он мне о ней рассказал. Вечер был так хорош, что он прошелся, гуляя, до кладбища, не подозревая, что там кто-то встречается. Это были мирные странники, развлекавшиеся рассказами о разбойниках, и, конечно же, они говорили о добыче. Я же тебе говорил, что это меня совершенно не беспокоит!
– И ты веришь, что у него действительно убежала лошадь?
– Я в этом не сомневаюсь.
– И ты веришь, что Селим-ага способен в темноте поймать испуганную лошадь?
– А почему бы и нет?
– Даже если она довольно далеко ускакала? Животное было все в поту и пене.
– Он в наказание сильно погнал ее. Прошу тебя, относись к нему лучше, чем раньше!
– Это можно, но при условии, что он не будет таким же скрытным, как раньше.
– Я прикажу ему. Одному Аллаху известны все людские прегрешения!
На этой сентенции наш разговор закончился. Что я должен был делать? Или точнее, что я мог сделать? Я был просто убежден, что этот Селим строит какие-то козни; что сегодня ночью он встречался с теми самыми людьми, с которыми общался на кладбище. Но как это доказать? Я был в ужасном состоянии. Мне казалось, что мои кости сделались пустыми, а голова превратилась в обтянутый кожей барабан, в который кто-то исступленно колотил. Мне мерещилось, что воля моя постепенно из меня уходит, и я начинаю плыть по течению, что никогда не было свойственно моей свободолюбивой и пытливой натуре. И я внял просьбе Хасана не обращать ни на что внимания, но все же это не мешало мне оставаться постоянно начеку.
Лошади быстро несли нас по пустынной равнине. Пилигримы, которых мы обгоняли, шарахались в стороны; запах становился все ужаснее, и еще до полудня на западном горизонте мы заметили длинную цепочку каравана.
– Объедем? – спросил я.
– Пожалуй, – откликнулся Хасан.
По его кивку проводник отклонился в сторону и сошел со следа каравана.
Скоро мы снова оказались в чистом поле, воздух стал чище, и мы вздохнули полной грудью. Быстрая езда нравилась мне, если бы не такое количество рытвин, захоронений и каналов, которые то и дело попадались по пути. Кроме головной боли, мучение мне доставляли еще и прыжки через эти препятствия, и я был просто счастлив, когда около полудня мы остановились, чтобы переждать дневную жару.
– Сиди, – сказал Халеф, наблюдавший за мной, – у тебя серое лицо, а под глазами тени. Тебе нездоровится?
– Только голова болит. Дай мне воды из бурдюка и бутылку с уксусом!
– Если бы я мог забрать у тебя твою головную боль!
Верный, добрый Халеф! Он еще не знал, что ему предстоит.
Я задумывал эту поездку по-иному. Вся процессия должна была сообщаться между собой. Наверное, я сам был тому виной, но теперь мне трудно было связываться с кем бы то ни было. Мое ранение, которое я вроде бы пережил нормально, не прошло все же бесследно, а сейчас на меня свалились еще заботы по этой процессии. Я чувствовал себя и морально, и физически очень усталым и напряженным, хотя видимых причин для этого не было. Я сердился на Хасана и англичанина, хотя сам был виноват в том, что не уделял им должного внимания, как это всегда было раньше. Это обстоятельство вскоре, как будет видно, весьма плачевно сказалось в виде болезни, поставившей меня на грань жизни и смерти.
Мы шли вверх вдоль реки, чтобы перейти через верхний мост. Там я остановился, чтобы бросить взгляд на былую резиденцию Гаруна аль-Рашида. Она лежала прямо предо мной, слева от сада, за конкой и дальше к северу, блестя на солнце, во всем своем великолепии, но не без различимых следов упадка. Рядом – высоченный минарет и правительственное здание, фундамент которого омывали воды Тигра. Справа лежал населенный арабами-атилами пригород с медресе Понстансир – единственным сооружением, дошедшим до наших дней со времени правления халифа Мансура. А за этими зданиями расстилалось целое море домов, нарушаемое только безмолвными минаретами с глазурованными куполами и десятками мечетей. То тут, то там из моря крыш вырывалась резная ветвь пальмы, зелень которой резко контрастировала с пыльной серостью, составлявшей основной фон города халифов. Здесь, на этом месте, Мансур принимал посольство франкского короля Пипина Короткого, чтобы договориться о совместных действиях в Испании против опаснейших Омейядов. Здесь жил знаменитый Гарун аль-Рашид вместе с красавицей Зубейдой, разделившей с ним одновременно и скромность, и роскошь его жизни. Они совершали паломничества в Мекку, устилая дорогу туда дорогими коврами. Но куда делось знаменитое дерево из чистого золота, с бриллиантовыми, сапфировыми, изумрудными, рубиновыми и жемчужными плодами, создававшее тень его величеству? Халиф звался Рашидом Справедливым, но был при этом хитрым тираном, обрекшим на мученическую смерть верного визиря Джафара, его сестру и ее ребенка и вырезавшим благородное семейство Бармакидов.
То, что рассказывают о нем сказки «Тысячи и одной ночи», – не что иное, как вранье. Настоящий Гарун совсем другой, чем в сказке. Изгнанный собственным народом, он бежал и умер в Персии. Он лежит под золотым куполом в Мешхеде в Хорасане, Зубейда же, расточительница народных миллионов, спит вечным сном на краю пустыни под каменным монументом, превращенным веками в руины. Здесь же покоится халиф Мамун, оболгавший божественность Корана. При нем вино текло по руслам рек, а при его наследнике Мутасиме стало еще хуже. В далекой дикой местности он возвел себе резиденцию Самарра, настоящий рай земной, но на его создание ушла вся государственная казна, и пока раззолоченные сирены услаждали уши тирана, народ проваливался в пропасть нищеты. Наместнику Пророка Мутаваккилю и это показалось малым – он построил себе новую резиденцию, а чтобы переплюнуть всех, несущие конструкции здания должны были быть изготовлены из знаменитого «дерева Заратустры». Это дерево, гигантский кипарис, стояло в Тусе, в Хорасане. Напрасно взывали к богу маги и жрецы учения огнепоклонников. Они предлагали гигантские суммы, только чтобы спасти символ своей веры. Увы! Дерево срубили. Его по частям перевезли вверх по Тигру и доставили как раз вовремя – к моменту, когда Мутаваккиль был убит своим телохранителем-тюрком.
С ним минула эпоха халифов, и слава святого города растаяла в веках. В Багдаде было тогда сто тысяч мечетей, восемьдесят тысяч базаров, шестьдесят тысяч бань, двенадцать тысяч мельниц, множество караван-сараев и два миллиона жителей. Какая противоположность сегодняшнему Багдаду! Грязь, пыль, нищие повсюду. Даже мост, на котором я стоял, был неисправен. Вместо названия Дар-ульхалифат городу больше подходило Дар-эт-таун – Дом чумы. Несмотря на остатки былого величия, треть оставшейся территории состоит из пустырей, кладбищ, заболоченных участков и заросших бурьяном развалин, где ищут свою добычу падалыцики.
Эпидемии возобновляются здесь каждые пять-шесть лет, и жертвы их исчисляются тысячами. Ислам подобным бедствиям может противопоставить лишь равнодушие. «На все воля Аллаха, мы ничего не можем сделать». Во время одной из таких эпидемий в 1831 году английский посланник прилагал все усилия, чтобы предотвратить распространение болезней, но против него ополчились муллы, и он вынужден был спасаться, обвиненный в «противодействии Корану». Каждый день от чумы тогда умирали три тысячи человек. К этому прибавился и прорыв каналов, когда за одну ночь было снесено водой более тысячи домов со всеми их обитателями.
От этих мыслей мне сделалось так плохо, будто я сам испытал нечто подобное. Несмотря на жару, меня бил озноб. Я поежился и поскакал вслед за остальными, чтобы поскорее расстаться с городом и со своими горькими мыслями.
Оставив слева улицу, ведшую на Басру, справа – на Деир, мы подошли к кирпичному заводу и могиле Зубейды, миновали канал Ошах и оказались, что называется, в чистом поле. Чтобы добраться до Хиллы, нам нужно было пересечь тонкий перешеек, разделяющий Евфрат и Тигр. Здесь в конце Средневековья сад рос на саде, поднимались пальмы, благоухали цветы, плодоносили фруктовые деревья. Сейчас здесь, говоря языком поэта, «ни дерево не бросит тени, ни ручеек не напоит песок». Рукотворные каналы высохли и нужны только для укрытия разбойным бедуинам.
Солнце жгло все немилосерднее, а в воздухе еще висели ощутимые следы Каравана Смерти, прошедшего здесь вчера. У меня было ощущение, что я нахожусь в переполненной непроветренной палате для чумных больных. Это заметил не только я, но и Халеф, а англичанин поводил своим распухшим носом, пытаясь уловить хоть одно свежее дуновение.
То и дело мы обгоняли старых паломников, желавших быть похороненными в Кербеле и в изнеможении присевших на обочине дороги, или группу шиитов, нагрузивших на несчастного мула слишком много мертвых тел. Бедное животное еле брело, все в пене, люди с заткнутыми носами тащились поодаль, а стелющийся за ними невыносимой дух набегал на нас невидимыми, но почти осязаемыми волнами.
Прямо на дороге сидел нищий, он был абсолютно гол, если не считать маленькой тряпицы на бедрах.
Свои муки по поводу убитого Хусейна он выразил своеобразным способом – бедра и руки у него были проткнуты ножами, а икры, шея, нос, подбородок и губы пронзали длинные иглы, на поясе висели, глубоко воткнувшись в тело, железные крючки, которые оттягивали грузила; остальное тело было утыкано спицами; на гладко выбритой голове он вырезал длинные полосы; в каждый палец ноги и руки было воткнуто по щепке, и не было на его теле ни одного места размером больше пфеннига, не пораженного каким-нибудь острым предметом.
Когда мы приблизились, он поднялся, и вместе с ним в воздух взвилась туча мух и прочей летающей нечисти, сидевших на этой живой ране. Парень выглядел не лучшим образом.
– Дирига Аллах, вай Мухаммад! Дирига Хасан, Хусейн! – вскричал он диким голосом и простер к нам руки.
Я встречал в Индии кающихся, обрекавших себя на ужасные муки, и чувствовал к ним сострадание. Этому же глупому фанатику я бы с удовольствием залепил оплеуху, ибо, помимо ужаса, который вызывал его внешний вид, он претерпевал страшные муки, чтобы отметить день смерти такого грешного человека. И при этом фанатик считает себя святым, которому после смерти обломится высший разряд в раю!
Хасан Арджир-мирза бросил ему золотой доман.
– Аллах возблагодарит тебя! – закричал парень, подняв руки подобно жрецу.
Линдсей открыл сумку и дал ему монетку в десять пиастров.
– Субхалан Аллах! – произнес этот урод, но уже менее истово, ибо посчитал, что ему подал не Линдсей, а сам Господь.
Я вынул пиастр и швырнул ему под ноги. Шиитский святой сначала сделал удивленное лицо, а потом изобразил гнев.
– Аздар! Скряга! – закричал он и с невероятной быстротой забормотал: – Скряга, пять скряг, десять скряг, сто скряг, тысяча скряг, сто тысяч скряг!
Он растоптал мой пиастр, изображая бешенство, которого в другой ситуации можно было бы и испугаться.
– Сиди, что такое «аздар»? – спросил меня Халеф.
– Скряга.
– Аллах-иль-Аллах. А как будет «глупый, никчемный человек»?
– Бузаман.
– А «грубый невежда»?
– Джаф.
Тут маленький хаджи повернулся к персу, наставил на него руку, сделал оскорбительный жест и закричал:
– Бузаман! Джаф, джаф!
Тут нищий разразился такой отборной бранью, что у всех нас открылись рты. «Святой мученик» знал выражения самых грязных низов. Мы не стали дожидаться конца этого каскада ругательств и поскакали прочь.
Воздух, которым мы дышали, был не чище тех слов. Он точно вел нас за Караваном Смерти, и дальше показались следы копыт и ступней, оставленные военным эскортом, который был придан процессии для охраны от грабителей, но держащимся подальше от вонючих гробов.
Я предложил Хасану Арджиру не следовать прямо за караваном, а ехать параллельным курсом, но он отказался, поскольку считал почетным делом быть среди пилигримов и «вдыхать запах ушедших в мир иной».
К счастью, мне удалось добиться, чтобы ночью, когда мы прибыли к какому-то хану на ночлег, нам дали отдохнуть в отдалении от трассы.
Мы находились в опасной местности и не должны были далеко уходить от лагеря. Незадолго до сна договорились утром быстрым маршем обогнать караван, приехать в Хиллу и заночевать у «Вавилонской башни». Потом Хасан Арджир хотел снова пропустить караван и догнать его снова, а мы дождемся его возвращения.
Я очень устал и ощущал ноющую головную боль, хотя раньше вообще не ведал, что это такое. Чувствовался жар, и потому я принял дозу хинина, предусмотрительно запасенного вместе с другими медикаментами в Багдаде. Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть, а когда заснул, мне мерещились кошмары, из-за которых я постоянно вскакивал. В какой-то момент мне показалось, будто я слышу приглушенный шаг лошади, но я был как бы в полудреме и подумал, что это сон.
В конце концов, какое-то беспокойство заставило меня выйти из палатки. День уже засветился на восточном горизонте, и тут же стало совсем светло. Я посмотрел вдаль и заметил на востоке маленькую точку, которая на глазах росла. Через две минуты я смог различить всадника, быстро приближавшегося к нам. Это был Селим-ага. Конь его ронял пену, когда он спрыгнул с него, и, увидев меня, он очень смутился. Коротко поздоровавшись, он привязал лошадь и приблизился.
– Где ты был? – спросил я его довольно приветливо.
– А что тебе это даст? – ответил он.
– Очень много. Люди, путешествующие по такой небезопасной местности, должны знать о передвижениях друг друга.
– Я ловил свою лошадь.
– А где она была?
– Оторвалась и ускакала.
Я подошел и осмотрел поводья.
– Они не оторвались.
– Узел развязался.
– Благодари Аллаха, чтобы узел, который когда-либо будет завязан на твоей шее, не оказался слишком крепким.
Я хотел было уйти, но он подошел ко мне вплотную и спросил:
– Что ты сказал? Я не понял.
– Так подумай хорошенько!
– Стой, не уходи, я хочу знать, что скрывали твои слова.
– Я хотел тебе напомнить об английском кладбище в Багдаде.
Он слегка побледнел, но нашел силы сдержаться.
– Английское кладбище? Что мне там делать? Я ведь не инглис. Ты говорил о веревке на моей шее. Мне с тобой не о чем говорить, я обо всем расскажу мирзе. Пусть знает, как ты со мной обращаешься.
– Мне безразлично, что ты ему скажешь, в любом случае я буду обращаться с тобой так, как ты того заслуживаешь.
Наша перебранка разбудила спящих. Скоро подготовка к отправке была закончена, и мы тронулись в путь с курьерской скоростью. По дороге я видел, как ага разговаривал с мирзой, и скоро тот подъехал ко мне.
– Эмир, ты позволишь мне поговорить с тобой о Селиме?
– Да.
– Ты не веришь ему?
– Нет, не верю.
– Но ведь нельзя оскорблять его…
– Он и не пытался защищаться, ведь я ничего не сказал несправедливого.
– Разве можно вешать человека за то, что у него сбежала лошадь?
– Нет. Повесить можно за другое – когда замышляешь с другими соучастниками напасть на честного человека и его спутников.
– Эмир, я давно заметил, что душа твоя больна, а тело устало, и потому твой глаз все видит в черном цвете, а речи твои горше, чем сок алоэ. Ты снова поправишься и признаешь свои заблуждения. Селим верен мне вот уже много лет, и он останется со мной, пока Аллах не призовет его к себе.
– А его секретничанья на английском кладбище?
– Это случайность, он мне о ней рассказал. Вечер был так хорош, что он прошелся, гуляя, до кладбища, не подозревая, что там кто-то встречается. Это были мирные странники, развлекавшиеся рассказами о разбойниках, и, конечно же, они говорили о добыче. Я же тебе говорил, что это меня совершенно не беспокоит!
– И ты веришь, что у него действительно убежала лошадь?
– Я в этом не сомневаюсь.
– И ты веришь, что Селим-ага способен в темноте поймать испуганную лошадь?
– А почему бы и нет?
– Даже если она довольно далеко ускакала? Животное было все в поту и пене.
– Он в наказание сильно погнал ее. Прошу тебя, относись к нему лучше, чем раньше!
– Это можно, но при условии, что он не будет таким же скрытным, как раньше.
– Я прикажу ему. Одному Аллаху известны все людские прегрешения!
На этой сентенции наш разговор закончился. Что я должен был делать? Или точнее, что я мог сделать? Я был просто убежден, что этот Селим строит какие-то козни; что сегодня ночью он встречался с теми самыми людьми, с которыми общался на кладбище. Но как это доказать? Я был в ужасном состоянии. Мне казалось, что мои кости сделались пустыми, а голова превратилась в обтянутый кожей барабан, в который кто-то исступленно колотил. Мне мерещилось, что воля моя постепенно из меня уходит, и я начинаю плыть по течению, что никогда не было свойственно моей свободолюбивой и пытливой натуре. И я внял просьбе Хасана не обращать ни на что внимания, но все же это не мешало мне оставаться постоянно начеку.
Лошади быстро несли нас по пустынной равнине. Пилигримы, которых мы обгоняли, шарахались в стороны; запах становился все ужаснее, и еще до полудня на западном горизонте мы заметили длинную цепочку каравана.
– Объедем? – спросил я.
– Пожалуй, – откликнулся Хасан.
По его кивку проводник отклонился в сторону и сошел со следа каравана.
Скоро мы снова оказались в чистом поле, воздух стал чище, и мы вздохнули полной грудью. Быстрая езда нравилась мне, если бы не такое количество рытвин, захоронений и каналов, которые то и дело попадались по пути. Кроме головной боли, мучение мне доставляли еще и прыжки через эти препятствия, и я был просто счастлив, когда около полудня мы остановились, чтобы переждать дневную жару.
– Сиди, – сказал Халеф, наблюдавший за мной, – у тебя серое лицо, а под глазами тени. Тебе нездоровится?
– Только голова болит. Дай мне воды из бурдюка и бутылку с уксусом!
– Если бы я мог забрать у тебя твою головную боль!
Верный, добрый Халеф! Он еще не знал, что ему предстоит.