меня змеем. Кого захочу, того и укушу!"
И змей уполз прочь и полз весь день, пока не добрался до своей страны.
"Здесь я буду жить, - сказал змей, - у подножия этой скалы. Раньше я
был человеком, а теперь я змей. И я назовусь "Ярабартбарт".
Он спрятался в большую трещину в скале и назвал ее "Габартджейо".
Во многих историях Мараваны фигурирует гора Нимбува, но и про другие
скалы тоже сложены легенды.
Небольшая скала на краю залива, контурами напоминающая человека,
считалась "страной предков" тех аборигенов, которые родились в ее
окрестностях. По словам Мараваны, жил-был человек по имени Гунмимбук,
бежавший с побережья от воина имени Вуракарк.
- Вуракарк - большой человек, - сказал Маравана. - Он пришел из-за
моря. Гунмимбук и другой воин, Гурингавунг, прогнали Вуракарка туда, где он
жил.
Гунмимбук говорит: "Пусть Вуракарк остается здесь. Мы с ним в ссоре".
Гурингавунг согласился: "Давай оставим его здесь. Пусть здесь будет его
дом".
Потом они решили пойти к горе Нимбува. Когда они дошли до Куперс-Крик,
они заспорили.
Гунмимбук говорит: "Дальше я с тобой не пойду. Мне надо в другое место,
по другой дороге. Я не пойду с тобой к горе Нимбува".
Гурингавунг говорит: "Ты должен пойти со мной".
А Гунмимбук говорит: "Нет, сейчас почти ночь. Мне пора уходить. Я с
тобой попрощаюсь".
А Гурингавунг говорит: "Нет, ты должен идти со мной".
"У меня впереди еще долгий путь, - говорит Гунмимбук. - Прощай".
Он собрался уходить. Взял кору эвкалипта, палочки для добывания огня и
разжег костер. Потом он взял горящую палку, чтобы осветить себе путь.
Тогда Гурингавунг сказал: "А-а, у тебя есть огонь. Пожалуйста, дай мне
огня".
Гунмимбук говорит: "Нет, у меня нет огня. Это мои глаза блестят, как
огонь".
Гурингавунг говорит: "Ладно, ступай".
И Гунмимбук ушел, а Гурингавунг пошел к горе Нимбува.
Гунмимбук взял горящую палку и пошел искать дорогу.
"Я пойду в Бирадук, там места лучше. Много медовых сотов, много
кенгуру, много мяса, много водяных лилий".
Он шел, шел почти до полуночи и говорит: "Куда мне девать палицу?
Опущу-ка я ее в воду и буду поглядывать на нее, а если кто-нибудь нападет,
буду биться".
Много крови вытекло у Гунмимбука из головы во время последнего боя, и
он долго отдыхал и все оглядывался туда, откуда пришел.
"Если кто-нибудь придет, я возьму палицу и буду бороться. Здесь хорошее
место. Это будет мое место".
Он долго отдыхал, а утром встал до рассвета, подошел к скале и сказал:
"Зря я сюда пришел. Теперь я превращусь в камень".
И он превратился в камень, и камень лежит здесь до сих пор.
Ландшафт вокруг Оэнпелли представляет собой либо холмы и скалы
(преддверие плоскогорья), либо заросли кустарника, где после недавних ливней
еще стояла вода.
На возвышенностях, не затопленных дождями, влажная, нагретая солнцем
земля покрылась пышной растительностью.
Равнина вдоль западной границы плоскогорья сейчас превратилась в
болото, но в засушливое время года она зарастает чахлой травой. Равнину
окаймляют заросли кустарника.
В Оэнпелли, куда ни глянь, везде трава - и какая трава! На участках
плодородной почвы она поднималась выше моей головы. Я наугад выдернул один
стебель. Оказалось, его длина двенадцать футов!
Я разъезжал по окрестностям Оэнпелли в военном грузовике, ныне
принадлежавшем миссии. В колеях дорог еще стояла вода, а между колеями росла
высокая трава. Когда грузовик сминал ее, семена сыпались в кабину. Стройные
стебли, перегибавшиеся через борта грузовика, тоже осыпали нас дождем семян.
Наши плечи были покрыты сломанными колосками, семена ударялись о наши лица.
Семена и солнечный свет, белые и лиловые цветы вьюнка и дикого
горошка... Перепела, вылетающие из травы, крики диких гусей, всплески воды,
запах листьев и стеблей... Мы видели все проявления животворной силы
пробужденной земли.
Брызги воды проникали через щели в борту. Мотор грузовика раскалился,
как печка. Сильно пахло бензином...
Арнхемленд по-настоящему открылся мне, только когда я стал ездить
верхом. Я ощутил дух этих мест, впитал его в себя. Грузовик был инородным
телом, а моя лошадь словно сливалась с окружающей природой.
В Оэнпелли много лошадей. Однажды я поехал верхом с Вудхартом и тремя
аборигенами. Мы ехали через заросли, где нас хлестали ветки банксии и
чайного дерева. Высокие кампешевые деревья отбрасывали тень на густую траву.
Пробравшись сквозь заросли, где цветущий ямс обвил почти все деревья,
мы подъехали к подножию крутого утеса. Разноцветные скалы возвышались над
нашей головой на сотни футов.
Защищенные от ветра впадины в скалах на склонах плоскогорья заросли
высокой зеленой травой, контрастируя с высохшей вершиной.
Вдруг один из аборигенов, немного обогнавший нас, поспешно вернулся.
Казалось, он был чем-то взволнован.
- Там молния ударила в скалу! - воскликнул он.
Мы поехали следом за ним, петляя в зарослях чайных деревьев и банксий,
обвитых лианами. Наконец, на открытом пространстве у подножия скалы мы
увидели хаотическое нагромождение камней и обломков.
Три дня назад над Оэнпелли пронесся ураган с грозой. Один удар грома
был особенно сильным. Помню, я оторвался от своих записей и посмотрел в
сторону плоскогорья. Должно быть, этот удар и вызвал обвал, разрушивший
отвесную скалу, перед которой мы стояли.
Обломки скалы обрушились на росшие внизу деревья. Некоторые камни
отскочили от скалы на сотни ярдов, оставив позади себя сломанные деревья и
развороченную землю. Острые обломки сорвали со стволов кору. Стройные
кампешевые деревья лежали в стороне от раздробленных пней, еще недавно
служивших им опорой.
Аборигены испуганно смотрели на открывшуюся перед ними картину. Они
думали, что все это сделала молния. Для них молния была не явлением природы,
а зловещим существом, чью мощь следует уважать.
Несколько дней назад абориген из окрестностей реки Ливерпуль (его звали
Гурмалулу) дал мне рисунок, сделанный на куске коры; по его словам, рисунок
изображал молнию. Это была искривленная фигура человека со сведенными вместе
руками и ногами, к коленям и локтям которого прикреплено по два предмета.
Гурмалулу сказал, что это каменные топоры. По бокам были нарисованы какие-то
странные рыбы, а у ног человека - кости рыбы, которую он съел.
Гурмалулу недостаточно хорошо говорил по-английски, чтобы пояснить
смысл рисунка, но сопровождавший его абориген из миссии предложил такое
объяснение:
- Когда налетает ураган, молния начинает вот так искривляться.
Поднимается вместе с ветром и прыгает вниз, разрубает деревья, как топором.
Когда молния налетает на дерево или скалу, все грохочет. Когда буря стихает,
молния спускается, прячется в листьях. Молния, совсем как лист любого
дерева. Никто не знает, на каком дереве она живет. А подойдешь к такому
дереву - и конец... Рыба на картине очень опасная. Она может убить
человека...
Чуть подальше, у края плоскогорья, протекал ручей. Родившись далеко на
плоскогорье, он с шумом низвергался с крутого откоса, образуя глубокий
чистый бассейн.
Это был тот самый водопад, над которым кружил наш "Дрэгон", когда я
впервые летел над окрестностями Оэнпелли. Тогда я взирал на него с высоты с
чувством превосходства; теперь, стоя у подножия утеса, я чувствовал себя
маленьким и ничтожным.
Было очень жарко, и мне захотелось выкупаться. Рядом со мной стоял
Дэвид, один из сопровождавших нас аборигенов. Дэвид носил рубашку военного
образца и шорты и явно этим гордился. Жена Дэвида была та самая стряпуха,
которая готовила несъедобные лепешки. Дэвид, по-видимому, не слишком страдал
от этого. Правда, он был худощав, но зато выносливый и сильный; он хорошо
ездил верхом.
- Разоблачайся-ка, Дэвид, - сказал я ему, - и давай в воду!
Дэвид поколебался, потом, отойдя за дерево, принялся раздеваться. Я
мигом стянул с себя одежду и выпрямился, подставив разгоряченное тело
ветерку.
Дэвид вскоре присоединился ко мне, и мы вместе вошли в воду.
Вудхарт и два других аборигена уже плескались в воде. Один из
аборигенов плавал, как дельфин. Австралийцы вообще превосходные пловцы. Они
могут долго плыть под водой.
Течение вынесло нас к песчаному пляжу, испещренному следами животных и
птиц, приходивших сюда на водопой.
Дэвид прочитал мне следы: бандикут, водяная крыса, ржанки, валляби,
динго. Он сообщил мне местные названия птичек, чьи лапки отпечатались на
песке у самой воды. Дэвид нарисовал целую картину:
- Здесь остановился динго, напился воды, а потом катался по земле.
Здесь стоял орел. Он быстро улетел. Бил крыльями по песку. Бандикут прошел
здесь, потом побежал...
Я знал, что Дэвид различает следы всех знакомых ему людей, но, желая
своими глазами убедиться в этом, я попросил его постоять за скалой; два
других аборигена, Вудхарт и я отпечатали рядком на песке след своей левой
ноги. Потом мы позвали Дэвида. Еще за несколько футов от наших отпечатков он
совершенно точно определил, кому принадлежит каждый из них. Для этого ему
достаточно было беглого взгляда.
Позднее, когда я отдыхал, лежа на траве, трое аборигенов подошли ко
мне. Опустив глаза, Дэвид застенчиво сказал:
- Мы нашли еще следы. Пошли посмотрим?
Я пошел за ними к песчаному пляжу, скрытому от глаз группой чайных
деревьев. Показав на следы, доходившие до самой воды, Дэвид спросил:
- Чьи это следы?
Я долго рассматривал следы. Их явно оставил ребенок. Рядом с ними видны
были следы динго, прошедшего в том же направлении. У воды виднелись два
круглых отпечатка, как если бы ребенок там присел. Рядом была отметина от
лежавшего на песке копья.
Динго тоже садился. Можно было разглядеть чуть заметный след от его
хвоста. Далее следы терялись в мелководье.
Я чувствовал, что меня дурачат. Молчание аборигенов было слишком
сдержанным, а выражение лиц - притворно сосредоточенным.
Подражая важному оратору, я торжественно заявил:
- Джентльмены, эти следы-отпечатки ног удивительного ребенка. Этой
девочке шесть лет, и в какой-то схватке ее ранили копьем в спину. Она
приручила динго и берет его с собой на охоту. Девочка и динго передвигались
очень странным образом. Девочка ставила ногу на землю, потом поднимала ее
так аккуратно, что совсем не разбрасывала песок. Точно так же ступал и
динго. Чтобы так пройти по берегу, динго потребовалось полчаса... Короче
говоря, эти следы изобразил Дэвид.
Я думал, что моя речь рассмешит аборигенов, но они слушали со смущенным
видом, как если бы их укоряли за плохо выполненную работу. Перебросившись
несколькими словами, они уставились на следы так серьезно, как молодой
художник, выслушивающий замечания известного критика.
Дэвид отломил веточку с дерева и, опустившись на колени, начал
трудиться над каждым следом. Он разбросал немного песка позади каждого
отпечатка, смазал чересчур отчетливые края следов, разрыхлил песок вокруг
них... Наконец, он поднялся с колен и сказал с видом победителя:
- Теперь следы хороши. Теперь не скажешь, что это я их сделал.
- Верно, - согласился я.
Наблюдая за Дэвидом, я понял, как хорошо он знает процесс образования
отпечатка. В том месте, где один край отпечатка лапы динго пришелся на
камень, он углубил другой след, как если бы вся тяжесть животного пришлась
на другую лапу.
Но пора было собираться. Мне не хотелось покидать это место. Я прошел к
краю бассейна, куда с шумом падала вода. На скале, с которой низвергался
водопад, сидел белоголовый морской орел и смотрел на меня. По словам Дэвида,
он устроил себе там гнездо.
Скала отбрасывала прохладную тень. Поддавшись непреодолимому желанию, я
нырнул и поплыл к водопаду. Ухватившись за выступ отвесной стены, окружавшей
бассейн, я позвал аборигенов.
Они что-то крикнули мне в ответ. Я поплыл вперед, почти до самой стены
водопада.
Вода подо мной волновалась и бурлила. Мягкие струи поднимали меня,
обвивали мощным объятием, потом отступали, а я раскачивался на поверхности,
как пробка. Брызги падали мне на лицо, попадали в глаза... Я чувствовал
себя, как ребенок, взобравшийся на высокое дерево несмотря на запрещение
старших.
Но рев и толчки бурлящей воды и густая водяная пыль словно превратили
меня в ничтожную песчинку перед лицом стихии. Мне стало страшно, и я быстро
поплыл назад.
Стоя на твердой почве рядом с тремя аборигенами, но все еще чувствуя
себя, как ребенок, отставший от матери, я спросил:
- Почему вы не поплыли со мной? Там очень хорошо.
- В таких местах водятся крокодилы, - ответил Дэвид.
Гурмалулу - рослый красивый мужчина с реки Ливерпуль - был художником,
сам того не сознавая. Он отличался скромностью; его жена, наоборот, была
легкомысленной женщиной. Случалось, она убегала с другим мужчиной, и тогда
Гурмалулу ее бил.
Из слов его родичей я заключил, что в семейной жизни ему не повезло. Но
родичи гордились его рисунками. Их гордость возросла, когда я дал ему табак
за рисунок, изображавший молнию.
С этого момента они все время держались возле него. Когда он приносил
мне очередное произведение, его всегда окружала группа возбужденных людей.
Обычно один из родственников брал рисунок из рук Гурмалулу и протягивал его
мне с видом антиквара, показывающего состоятельному клиенту подлинное
творение Пикассо. Потом они окружали меня, а Гурмалулу скромно держался
сзади. Они расценивали любое мое восклицание или слово похвалы как повод для
повышения стоимости рисунка и начинали радостно переговариваться между
собой. Сам Гурмалулу хранил молчание.
Неодобрительное замечание с моей стороны всегда сильно огорчало
родственников, но не производило почти никакого впечатления на самого
художника.
Расквитавшись со всеми родственниками табаком, я просил, чтобы мне дали
поговорить с Гурмалулу наедине. Они с готовностью уходили, отчаянно дымя.
Тут я давал табаку Гурмалулу и беседовал с ним о рисунках.
Однажды он подошел ко мне вместе с двумя пожилыми мужчинами, которых я
прежде не видел. Гурмалулу протянул мне маленький рисунок, сделанный на
коре. Судя по тому, как держались он и его спутники, этой работе придавалось
большое значение. На сей раз Гурмалулу преодолел свою застенчивость и
держался гордо.
На коре был изображен обрядовый пояс из перьев. Бесхитростный и точный,
рисунок сразу привлек мое внимание.
Молчание трех аборигенов и их особое почтение к рисунку тоже
подействовали на меня. Прежде чем одарить их табаком, я их тепло
поблагодарил.
Один из стариков объяснил мне, что это - священный пояс, одеваемый во
время обрядов, в которых принимают участие только мужчины. Из-за незнания
сложных обычаев и различных табу, связанных с системой родства, я не редко
совершал промахи во время общения с аборигенами. Поэтому я решил убрать
рисунок в чемодан, чтобы эти люди знали, что никто не увидит рисунок. Держа
его в руке, я пошел по веранде в свою комнату. Тут мне повстречались местные
девушки, работавшие в здании миссии. Бросив взгляд на рисунок, они с криком
убежали.
Один из стариков громко закричал. Схватив меня за плечо, он
взволнованно произнес:
- Женщины не должны это видеть! Наказание - смерть.
Другой мужчина выхватил у меня из рук рисунок и прижал к груди.
- Они ничего не видели, - оправдывался я. - Я закрывал рисунок рукой!
Однако неубедительность этого довода была очевидна мне самому. Я был
очень огорчен.
Казалось, мое искреннее раскаяние несколько успокоило аборигенов.
Старик возвратил мне рисунок. Я сказал, что очень раскаиваюсь в своей
глупости, - но ведь я не знаю их обычаев. Я пригласил их пройти ко мне в
комнату, чтобы они своими глазами видели, как я спрячу рисунок. Когда я
положил его на дно чемодана, аборигены успокоились, и мы пожали друг другу
руки. Я знал, что они придают большое значение церемонии рукопожатия,
позаимствовав ее у белых.
Этот инцидент не изменил моих отношений с Гурмалулу, и он продолжал
делать для меня рисунки на бумаге, которой я его снабжал. Сначала он держал
карандаш неловко, но со временем научился им владеть.
Я был убежден, что Гурмалулу и многие другие аборигены, чьи рисунки я
видел, одаренные художники; если их работу поощрять, они смогут внести
большой вклад в австралийскую культуру.
Аборигены, с которыми я беседовал об их рисунках, часто упоминали о
пещере, находящейся неподалеку от миссии Оэнпелли. По их словам, потолок и
стены пещеры покрыты рисунками, сделанными задолго до прихода белых. О
происхождении этих рисунков не могли ничего сказать даже самые старые
коренные жители. Они утверждали, что рисунки эти существуют испокон веков.
Вудхарт побывал в этой пещере на вершине горы по другую сторону
плоскогорья. Он предложил провести меня туда. Хотя я не был уверен, что
сумею взобраться на гору, мы решили попытаться. До подножия горы,
расположенной в лесистой болотистой местности (примерно в шести милях от
миссии Оэнпелли), можно было добраться верхом.
Однажды утром Дэвид и еще два аборигена привели лошадей. Мы отправились
в путь впятером.
Мы ехали через заросли друг за другом. Лошади брели по воде, из-под
копыт летели мелкие брызги, от которых гладкая поверхность воды покрывалась
рябью. Иногда вода доходила лошадям до колен.
Было жарко, лошадям захотелось пить. Вода в ручье была совсем
прозрачная. Я видел крохотных рыбок, метнувшихся в тень голубых водяных
лилий.
Закричали гуси. Черный жеребец Дэвида, приподняв над водой морду, с
которой падали серебристые капли, воды, наблюдал за полетом гусей, навострив
уши.
Голубые зимородки быстро взлетали в воздух. Слышался резкий крик
испуганных попугаев. Мы поехали дальше. Лошади обходили те места, где в воде
чернели глубокие ямы. Время от времени они увязали в иле.
Наконец мы выехали на высокое место. Лужайки, поросшие густой травой,
благоухали. В зарослях кустарника, где почва была сухой, среди казуарин и
банксий росли камедные деревья. Красные цветы этих деревьев, которые, как я
думал, встречаются только в Западной Австралии, выделялись на фоне более
скромных кистей акации и жимолости.
Из высокой травы нам кивали нежные цветочки. Их никогда не касались ни
ветерок, ни свет солнца. Когда мы, проезжая, раздвигали стебли скрывавшей их
травы, они, словно пугаясь открывшегося над ними неба, вздрагивали и
приникали к земле.
Мы погнали лошадей по протоптанной животными узкой тропинке, вившейся в
траве. Вудхарт ехал впереди меня. Его лошадь рассекала траву, которая тут же
снова выпрямлялась, стегая меня по лицу.
За травянистыми участками тянулась болотистая полоса и полоса
кустарника, а дальше начинался крутой подъем в гору. У подножия горы стояли
деревья. На каменистых склонах местами росла трава, казавшаяся еще зеленее
на фоне скал, из-под которых сочилась вода. Низкорослые фиговые деревья
росли в самых немыслимых местах - в расщелинах песчаника, на уступах, в
трещинах отвесных скал. Их корни обвивались вокруг камней, как змеи.
Привязав лошадей в тени деревьев, мы начали подъем. Жаркое солнце
накалило скалы, по которым нам приходилось карабкаться. Мы продвигались
вперед с трудом.
Дэвид сорвал какие-то желтые плоды и дал мне попробовать.
- Вкусная еда, - сказал он.
Он назвал эти плоды мунгбатбиди и ел их с удовольствием. Кислые на
вкус, они приятно освежали пересохший от жары рот.
Я чувствовал, что выбиваюсь из сил. Нагретые солнцем скалы дышали
зноем. Несколько раз у меня начинала кружиться голова. Ведь мне приходилось
буквально ползти по камням! Я прилег в прохладной тени под выступом скалы,
глубоко вдыхая воздух.
Тут подошел Дэвид. Он знаками предложил мне влезть к нему на спину.
Вудхарт уже несколько раз предлагал мне такой способ передвижения, но пока
что я обходился без посторонней помощи. Дэвид не отличался богатырским
сложением, и я стал доказывать, что ему будет слишком тяжело нести меня. Но
Дэвид только усмехнулся. И действительно, когда я взобрался к нему на спину,
он продолжал идти все так же легко и свободно.
Наконец мы достигли высшей точки подъема. Дальше я мог идти сам.
Вудхарт и двое других аборигенов, шедших следом за нами, нагнали нас, и мы
зашагали по ровной середине гребня, среди травы, камней и деревьев.
Перед нами высилась массивная скала. В незапамятные времена аборигены
изобразили на ней известных им рыб и животных. Над площадкой, на которой мы
стояли, выдавалась часть скалы, словно огромный навес. Пол этого пещерного
навеса поднимался террасами, похожими на гигантские ступени, верхняя из
которых находилась в каких-нибудь двух футах от потолка. Отсюда начиналась
ровная площадка, исчезавшая в узком темном углублении под скалами.
У песчаника грубая, неровная поверхность. Но эти террасы были такие
гладкие, что отражали свет и рука свободно скользила по их поверхности.
Должно быть, бесчисленные поколения аборигенов ходили и сидели здесь на
протяжении веков. От прикосновения их обнаженных спин и босых ног
шероховатость камня сгладилась.
Похоже, что на верхней террасе, которая переходила в пещеру, женщины
готовили пищу. Их каменные пестики оставили круглые углубления на
поверхности скалы. Края этих углублений сгладились и закруглились от
прикосновения рук, но дно, по которому ударяли пестиками, осталось
шероховатым. Такие же углубления встречались на других гладких скалах вокруг
укрытия.
Дэвид сказал, что в этих углублениях, скорее всего, толкли зерна трав.
Каменный потолок пещерного навеса, от переднего края до темной дальней
части над верхней террасой, был покрыт рисунками.
Дэвид высказал предположение, что первобытным художникам, разрисовавшим
потолок у края навеса, приходилось привязывать примитивную кисть из коры к
длинной палке. Иначе они не смогли бы дотянуться до этой части потолка.
Рисунки же над верхней террасой, где расстояние от потолка до пола
составляло около двух футов, художники, вероятно, выполняли лежа на спине.
Это были удивительные рисунки. Я понимал, что передо мной работы
настоящих художников. Они хорошо передавали замысел своих творцов и
отличались такой законченностью и совершенством, что смотреть на них без
волнения было невозможно.
Рисунки были выполнены в красных, коричневых, желтых тонах, а также
краской пурпурного оттенка. Краской служили размельченные куски охры. Белая
краска, встречавшаяся на многих рисунках, приготавливалась из белой глины
или растолченного известняка. Черную краску, которую делали из древесного
угля, употребляли довольно редко.
Наиболее охотно художники прибегали к темно-коричневым и желтым тонам.
Я насчитал три оттенка красного; ни один из них не был ярким.
На этих рисунках люди фигурировали редко. Чаще всего были изображены
животные (опоссумы, кенгуру, эму, змеи, черепахи, дюгони). Каждое
изображение было покрыто перекрещивающимися тонкими линиями.
Рисунки были ориентированы в различных направлениях, по-видимому, в
зависимости от позы художника. Иногда они находили один на другой. Так,
голова рыбы исчезла под более поздним изображением черепахи. Огромная змея,
протянувшаяся чуть ли не через весь потолок, в одном месте перекрывалась
другим рисунком, затем снова появлялась и снова скрывалась под изображением
кенгуру. Далее изображение змеи терялось под более поздними рисунками, а те,
в свою очередь, в некоторых местах были перекрыты творениями других
художников.
Вся поверхность скалы была окрашена охрой разных оттенков. Если
прищурить глаза, казалось, что видишь один огромный причудливый узор,
исполненный всеми красками земли. Я видел краски, встречавшиеся мне на
скалах и холмах Арнхемленда. Если Австралии присущ особый колорит, то он был
перед нами.
Взобравшись на верхнюю террасу, я стал продвигаться вглубь. На потолке
виднелось много отпечатков рук. В одном месте, на скале, преграждавшей
дорогу, отпечаток руки был разрисован узором, выполненным белой и
темно-красной краской.
Перед террасами потолок пещерного навеса резко поднимался. Наверное,
этот более высокий участок потолка тоже некогда украшали рисунки, но они
закоптились от несметного множества костров; лишь кое-где проглядывала
краска.
По-видимому, эту часть пещеры аборигены использовали как жилье. Черные
пятна указывали на расположение костров. В расщелинах каменного пола
застряли раковины моллюсков - остатки пищи, некогда принесенной сюда
женщинами с берегов лагуны. В щелях застряли также отщепы кремня. В одном
месте у стены лежали целые кучки отщепов: здесь, сидя на корточках на
каменном полу пещеры, мужчины некогда изготовляли наконечники для копий. По
словам Дэвида, подходящий для наконечников камень можно было раздобыть
только на определенной горе, находившейся в нескольких милях от пещеры.
Наверное, этот камень доставляли наверх в плетеных сумках по той же дороге,
по которой шли мы.
При ударе одного камня о другой раздавался звук, напоминающий звон
металла.
Дэвид знаком пригласил меня следовать за ним. Он сказал, что покажет
мне еще один рисунок. Судя по выражению его лица, этот рисунок вызывал у
него благоговейный страх.
Он повел меня вниз между огромными валунами. Мы вышли к чуть
наклонившейся вперед скале. На ее гладкой поверхности я увидел гигантское
И змей уполз прочь и полз весь день, пока не добрался до своей страны.
"Здесь я буду жить, - сказал змей, - у подножия этой скалы. Раньше я
был человеком, а теперь я змей. И я назовусь "Ярабартбарт".
Он спрятался в большую трещину в скале и назвал ее "Габартджейо".
Во многих историях Мараваны фигурирует гора Нимбува, но и про другие
скалы тоже сложены легенды.
Небольшая скала на краю залива, контурами напоминающая человека,
считалась "страной предков" тех аборигенов, которые родились в ее
окрестностях. По словам Мараваны, жил-был человек по имени Гунмимбук,
бежавший с побережья от воина имени Вуракарк.
- Вуракарк - большой человек, - сказал Маравана. - Он пришел из-за
моря. Гунмимбук и другой воин, Гурингавунг, прогнали Вуракарка туда, где он
жил.
Гунмимбук говорит: "Пусть Вуракарк остается здесь. Мы с ним в ссоре".
Гурингавунг согласился: "Давай оставим его здесь. Пусть здесь будет его
дом".
Потом они решили пойти к горе Нимбува. Когда они дошли до Куперс-Крик,
они заспорили.
Гунмимбук говорит: "Дальше я с тобой не пойду. Мне надо в другое место,
по другой дороге. Я не пойду с тобой к горе Нимбува".
Гурингавунг говорит: "Ты должен пойти со мной".
А Гунмимбук говорит: "Нет, сейчас почти ночь. Мне пора уходить. Я с
тобой попрощаюсь".
А Гурингавунг говорит: "Нет, ты должен идти со мной".
"У меня впереди еще долгий путь, - говорит Гунмимбук. - Прощай".
Он собрался уходить. Взял кору эвкалипта, палочки для добывания огня и
разжег костер. Потом он взял горящую палку, чтобы осветить себе путь.
Тогда Гурингавунг сказал: "А-а, у тебя есть огонь. Пожалуйста, дай мне
огня".
Гунмимбук говорит: "Нет, у меня нет огня. Это мои глаза блестят, как
огонь".
Гурингавунг говорит: "Ладно, ступай".
И Гунмимбук ушел, а Гурингавунг пошел к горе Нимбува.
Гунмимбук взял горящую палку и пошел искать дорогу.
"Я пойду в Бирадук, там места лучше. Много медовых сотов, много
кенгуру, много мяса, много водяных лилий".
Он шел, шел почти до полуночи и говорит: "Куда мне девать палицу?
Опущу-ка я ее в воду и буду поглядывать на нее, а если кто-нибудь нападет,
буду биться".
Много крови вытекло у Гунмимбука из головы во время последнего боя, и
он долго отдыхал и все оглядывался туда, откуда пришел.
"Если кто-нибудь придет, я возьму палицу и буду бороться. Здесь хорошее
место. Это будет мое место".
Он долго отдыхал, а утром встал до рассвета, подошел к скале и сказал:
"Зря я сюда пришел. Теперь я превращусь в камень".
И он превратился в камень, и камень лежит здесь до сих пор.
Ландшафт вокруг Оэнпелли представляет собой либо холмы и скалы
(преддверие плоскогорья), либо заросли кустарника, где после недавних ливней
еще стояла вода.
На возвышенностях, не затопленных дождями, влажная, нагретая солнцем
земля покрылась пышной растительностью.
Равнина вдоль западной границы плоскогорья сейчас превратилась в
болото, но в засушливое время года она зарастает чахлой травой. Равнину
окаймляют заросли кустарника.
В Оэнпелли, куда ни глянь, везде трава - и какая трава! На участках
плодородной почвы она поднималась выше моей головы. Я наугад выдернул один
стебель. Оказалось, его длина двенадцать футов!
Я разъезжал по окрестностям Оэнпелли в военном грузовике, ныне
принадлежавшем миссии. В колеях дорог еще стояла вода, а между колеями росла
высокая трава. Когда грузовик сминал ее, семена сыпались в кабину. Стройные
стебли, перегибавшиеся через борта грузовика, тоже осыпали нас дождем семян.
Наши плечи были покрыты сломанными колосками, семена ударялись о наши лица.
Семена и солнечный свет, белые и лиловые цветы вьюнка и дикого
горошка... Перепела, вылетающие из травы, крики диких гусей, всплески воды,
запах листьев и стеблей... Мы видели все проявления животворной силы
пробужденной земли.
Брызги воды проникали через щели в борту. Мотор грузовика раскалился,
как печка. Сильно пахло бензином...
Арнхемленд по-настоящему открылся мне, только когда я стал ездить
верхом. Я ощутил дух этих мест, впитал его в себя. Грузовик был инородным
телом, а моя лошадь словно сливалась с окружающей природой.
В Оэнпелли много лошадей. Однажды я поехал верхом с Вудхартом и тремя
аборигенами. Мы ехали через заросли, где нас хлестали ветки банксии и
чайного дерева. Высокие кампешевые деревья отбрасывали тень на густую траву.
Пробравшись сквозь заросли, где цветущий ямс обвил почти все деревья,
мы подъехали к подножию крутого утеса. Разноцветные скалы возвышались над
нашей головой на сотни футов.
Защищенные от ветра впадины в скалах на склонах плоскогорья заросли
высокой зеленой травой, контрастируя с высохшей вершиной.
Вдруг один из аборигенов, немного обогнавший нас, поспешно вернулся.
Казалось, он был чем-то взволнован.
- Там молния ударила в скалу! - воскликнул он.
Мы поехали следом за ним, петляя в зарослях чайных деревьев и банксий,
обвитых лианами. Наконец, на открытом пространстве у подножия скалы мы
увидели хаотическое нагромождение камней и обломков.
Три дня назад над Оэнпелли пронесся ураган с грозой. Один удар грома
был особенно сильным. Помню, я оторвался от своих записей и посмотрел в
сторону плоскогорья. Должно быть, этот удар и вызвал обвал, разрушивший
отвесную скалу, перед которой мы стояли.
Обломки скалы обрушились на росшие внизу деревья. Некоторые камни
отскочили от скалы на сотни ярдов, оставив позади себя сломанные деревья и
развороченную землю. Острые обломки сорвали со стволов кору. Стройные
кампешевые деревья лежали в стороне от раздробленных пней, еще недавно
служивших им опорой.
Аборигены испуганно смотрели на открывшуюся перед ними картину. Они
думали, что все это сделала молния. Для них молния была не явлением природы,
а зловещим существом, чью мощь следует уважать.
Несколько дней назад абориген из окрестностей реки Ливерпуль (его звали
Гурмалулу) дал мне рисунок, сделанный на куске коры; по его словам, рисунок
изображал молнию. Это была искривленная фигура человека со сведенными вместе
руками и ногами, к коленям и локтям которого прикреплено по два предмета.
Гурмалулу сказал, что это каменные топоры. По бокам были нарисованы какие-то
странные рыбы, а у ног человека - кости рыбы, которую он съел.
Гурмалулу недостаточно хорошо говорил по-английски, чтобы пояснить
смысл рисунка, но сопровождавший его абориген из миссии предложил такое
объяснение:
- Когда налетает ураган, молния начинает вот так искривляться.
Поднимается вместе с ветром и прыгает вниз, разрубает деревья, как топором.
Когда молния налетает на дерево или скалу, все грохочет. Когда буря стихает,
молния спускается, прячется в листьях. Молния, совсем как лист любого
дерева. Никто не знает, на каком дереве она живет. А подойдешь к такому
дереву - и конец... Рыба на картине очень опасная. Она может убить
человека...
Чуть подальше, у края плоскогорья, протекал ручей. Родившись далеко на
плоскогорье, он с шумом низвергался с крутого откоса, образуя глубокий
чистый бассейн.
Это был тот самый водопад, над которым кружил наш "Дрэгон", когда я
впервые летел над окрестностями Оэнпелли. Тогда я взирал на него с высоты с
чувством превосходства; теперь, стоя у подножия утеса, я чувствовал себя
маленьким и ничтожным.
Было очень жарко, и мне захотелось выкупаться. Рядом со мной стоял
Дэвид, один из сопровождавших нас аборигенов. Дэвид носил рубашку военного
образца и шорты и явно этим гордился. Жена Дэвида была та самая стряпуха,
которая готовила несъедобные лепешки. Дэвид, по-видимому, не слишком страдал
от этого. Правда, он был худощав, но зато выносливый и сильный; он хорошо
ездил верхом.
- Разоблачайся-ка, Дэвид, - сказал я ему, - и давай в воду!
Дэвид поколебался, потом, отойдя за дерево, принялся раздеваться. Я
мигом стянул с себя одежду и выпрямился, подставив разгоряченное тело
ветерку.
Дэвид вскоре присоединился ко мне, и мы вместе вошли в воду.
Вудхарт и два других аборигена уже плескались в воде. Один из
аборигенов плавал, как дельфин. Австралийцы вообще превосходные пловцы. Они
могут долго плыть под водой.
Течение вынесло нас к песчаному пляжу, испещренному следами животных и
птиц, приходивших сюда на водопой.
Дэвид прочитал мне следы: бандикут, водяная крыса, ржанки, валляби,
динго. Он сообщил мне местные названия птичек, чьи лапки отпечатались на
песке у самой воды. Дэвид нарисовал целую картину:
- Здесь остановился динго, напился воды, а потом катался по земле.
Здесь стоял орел. Он быстро улетел. Бил крыльями по песку. Бандикут прошел
здесь, потом побежал...
Я знал, что Дэвид различает следы всех знакомых ему людей, но, желая
своими глазами убедиться в этом, я попросил его постоять за скалой; два
других аборигена, Вудхарт и я отпечатали рядком на песке след своей левой
ноги. Потом мы позвали Дэвида. Еще за несколько футов от наших отпечатков он
совершенно точно определил, кому принадлежит каждый из них. Для этого ему
достаточно было беглого взгляда.
Позднее, когда я отдыхал, лежа на траве, трое аборигенов подошли ко
мне. Опустив глаза, Дэвид застенчиво сказал:
- Мы нашли еще следы. Пошли посмотрим?
Я пошел за ними к песчаному пляжу, скрытому от глаз группой чайных
деревьев. Показав на следы, доходившие до самой воды, Дэвид спросил:
- Чьи это следы?
Я долго рассматривал следы. Их явно оставил ребенок. Рядом с ними видны
были следы динго, прошедшего в том же направлении. У воды виднелись два
круглых отпечатка, как если бы ребенок там присел. Рядом была отметина от
лежавшего на песке копья.
Динго тоже садился. Можно было разглядеть чуть заметный след от его
хвоста. Далее следы терялись в мелководье.
Я чувствовал, что меня дурачат. Молчание аборигенов было слишком
сдержанным, а выражение лиц - притворно сосредоточенным.
Подражая важному оратору, я торжественно заявил:
- Джентльмены, эти следы-отпечатки ног удивительного ребенка. Этой
девочке шесть лет, и в какой-то схватке ее ранили копьем в спину. Она
приручила динго и берет его с собой на охоту. Девочка и динго передвигались
очень странным образом. Девочка ставила ногу на землю, потом поднимала ее
так аккуратно, что совсем не разбрасывала песок. Точно так же ступал и
динго. Чтобы так пройти по берегу, динго потребовалось полчаса... Короче
говоря, эти следы изобразил Дэвид.
Я думал, что моя речь рассмешит аборигенов, но они слушали со смущенным
видом, как если бы их укоряли за плохо выполненную работу. Перебросившись
несколькими словами, они уставились на следы так серьезно, как молодой
художник, выслушивающий замечания известного критика.
Дэвид отломил веточку с дерева и, опустившись на колени, начал
трудиться над каждым следом. Он разбросал немного песка позади каждого
отпечатка, смазал чересчур отчетливые края следов, разрыхлил песок вокруг
них... Наконец, он поднялся с колен и сказал с видом победителя:
- Теперь следы хороши. Теперь не скажешь, что это я их сделал.
- Верно, - согласился я.
Наблюдая за Дэвидом, я понял, как хорошо он знает процесс образования
отпечатка. В том месте, где один край отпечатка лапы динго пришелся на
камень, он углубил другой след, как если бы вся тяжесть животного пришлась
на другую лапу.
Но пора было собираться. Мне не хотелось покидать это место. Я прошел к
краю бассейна, куда с шумом падала вода. На скале, с которой низвергался
водопад, сидел белоголовый морской орел и смотрел на меня. По словам Дэвида,
он устроил себе там гнездо.
Скала отбрасывала прохладную тень. Поддавшись непреодолимому желанию, я
нырнул и поплыл к водопаду. Ухватившись за выступ отвесной стены, окружавшей
бассейн, я позвал аборигенов.
Они что-то крикнули мне в ответ. Я поплыл вперед, почти до самой стены
водопада.
Вода подо мной волновалась и бурлила. Мягкие струи поднимали меня,
обвивали мощным объятием, потом отступали, а я раскачивался на поверхности,
как пробка. Брызги падали мне на лицо, попадали в глаза... Я чувствовал
себя, как ребенок, взобравшийся на высокое дерево несмотря на запрещение
старших.
Но рев и толчки бурлящей воды и густая водяная пыль словно превратили
меня в ничтожную песчинку перед лицом стихии. Мне стало страшно, и я быстро
поплыл назад.
Стоя на твердой почве рядом с тремя аборигенами, но все еще чувствуя
себя, как ребенок, отставший от матери, я спросил:
- Почему вы не поплыли со мной? Там очень хорошо.
- В таких местах водятся крокодилы, - ответил Дэвид.
Гурмалулу - рослый красивый мужчина с реки Ливерпуль - был художником,
сам того не сознавая. Он отличался скромностью; его жена, наоборот, была
легкомысленной женщиной. Случалось, она убегала с другим мужчиной, и тогда
Гурмалулу ее бил.
Из слов его родичей я заключил, что в семейной жизни ему не повезло. Но
родичи гордились его рисунками. Их гордость возросла, когда я дал ему табак
за рисунок, изображавший молнию.
С этого момента они все время держались возле него. Когда он приносил
мне очередное произведение, его всегда окружала группа возбужденных людей.
Обычно один из родственников брал рисунок из рук Гурмалулу и протягивал его
мне с видом антиквара, показывающего состоятельному клиенту подлинное
творение Пикассо. Потом они окружали меня, а Гурмалулу скромно держался
сзади. Они расценивали любое мое восклицание или слово похвалы как повод для
повышения стоимости рисунка и начинали радостно переговариваться между
собой. Сам Гурмалулу хранил молчание.
Неодобрительное замечание с моей стороны всегда сильно огорчало
родственников, но не производило почти никакого впечатления на самого
художника.
Расквитавшись со всеми родственниками табаком, я просил, чтобы мне дали
поговорить с Гурмалулу наедине. Они с готовностью уходили, отчаянно дымя.
Тут я давал табаку Гурмалулу и беседовал с ним о рисунках.
Однажды он подошел ко мне вместе с двумя пожилыми мужчинами, которых я
прежде не видел. Гурмалулу протянул мне маленький рисунок, сделанный на
коре. Судя по тому, как держались он и его спутники, этой работе придавалось
большое значение. На сей раз Гурмалулу преодолел свою застенчивость и
держался гордо.
На коре был изображен обрядовый пояс из перьев. Бесхитростный и точный,
рисунок сразу привлек мое внимание.
Молчание трех аборигенов и их особое почтение к рисунку тоже
подействовали на меня. Прежде чем одарить их табаком, я их тепло
поблагодарил.
Один из стариков объяснил мне, что это - священный пояс, одеваемый во
время обрядов, в которых принимают участие только мужчины. Из-за незнания
сложных обычаев и различных табу, связанных с системой родства, я не редко
совершал промахи во время общения с аборигенами. Поэтому я решил убрать
рисунок в чемодан, чтобы эти люди знали, что никто не увидит рисунок. Держа
его в руке, я пошел по веранде в свою комнату. Тут мне повстречались местные
девушки, работавшие в здании миссии. Бросив взгляд на рисунок, они с криком
убежали.
Один из стариков громко закричал. Схватив меня за плечо, он
взволнованно произнес:
- Женщины не должны это видеть! Наказание - смерть.
Другой мужчина выхватил у меня из рук рисунок и прижал к груди.
- Они ничего не видели, - оправдывался я. - Я закрывал рисунок рукой!
Однако неубедительность этого довода была очевидна мне самому. Я был
очень огорчен.
Казалось, мое искреннее раскаяние несколько успокоило аборигенов.
Старик возвратил мне рисунок. Я сказал, что очень раскаиваюсь в своей
глупости, - но ведь я не знаю их обычаев. Я пригласил их пройти ко мне в
комнату, чтобы они своими глазами видели, как я спрячу рисунок. Когда я
положил его на дно чемодана, аборигены успокоились, и мы пожали друг другу
руки. Я знал, что они придают большое значение церемонии рукопожатия,
позаимствовав ее у белых.
Этот инцидент не изменил моих отношений с Гурмалулу, и он продолжал
делать для меня рисунки на бумаге, которой я его снабжал. Сначала он держал
карандаш неловко, но со временем научился им владеть.
Я был убежден, что Гурмалулу и многие другие аборигены, чьи рисунки я
видел, одаренные художники; если их работу поощрять, они смогут внести
большой вклад в австралийскую культуру.
Аборигены, с которыми я беседовал об их рисунках, часто упоминали о
пещере, находящейся неподалеку от миссии Оэнпелли. По их словам, потолок и
стены пещеры покрыты рисунками, сделанными задолго до прихода белых. О
происхождении этих рисунков не могли ничего сказать даже самые старые
коренные жители. Они утверждали, что рисунки эти существуют испокон веков.
Вудхарт побывал в этой пещере на вершине горы по другую сторону
плоскогорья. Он предложил провести меня туда. Хотя я не был уверен, что
сумею взобраться на гору, мы решили попытаться. До подножия горы,
расположенной в лесистой болотистой местности (примерно в шести милях от
миссии Оэнпелли), можно было добраться верхом.
Однажды утром Дэвид и еще два аборигена привели лошадей. Мы отправились
в путь впятером.
Мы ехали через заросли друг за другом. Лошади брели по воде, из-под
копыт летели мелкие брызги, от которых гладкая поверхность воды покрывалась
рябью. Иногда вода доходила лошадям до колен.
Было жарко, лошадям захотелось пить. Вода в ручье была совсем
прозрачная. Я видел крохотных рыбок, метнувшихся в тень голубых водяных
лилий.
Закричали гуси. Черный жеребец Дэвида, приподняв над водой морду, с
которой падали серебристые капли, воды, наблюдал за полетом гусей, навострив
уши.
Голубые зимородки быстро взлетали в воздух. Слышался резкий крик
испуганных попугаев. Мы поехали дальше. Лошади обходили те места, где в воде
чернели глубокие ямы. Время от времени они увязали в иле.
Наконец мы выехали на высокое место. Лужайки, поросшие густой травой,
благоухали. В зарослях кустарника, где почва была сухой, среди казуарин и
банксий росли камедные деревья. Красные цветы этих деревьев, которые, как я
думал, встречаются только в Западной Австралии, выделялись на фоне более
скромных кистей акации и жимолости.
Из высокой травы нам кивали нежные цветочки. Их никогда не касались ни
ветерок, ни свет солнца. Когда мы, проезжая, раздвигали стебли скрывавшей их
травы, они, словно пугаясь открывшегося над ними неба, вздрагивали и
приникали к земле.
Мы погнали лошадей по протоптанной животными узкой тропинке, вившейся в
траве. Вудхарт ехал впереди меня. Его лошадь рассекала траву, которая тут же
снова выпрямлялась, стегая меня по лицу.
За травянистыми участками тянулась болотистая полоса и полоса
кустарника, а дальше начинался крутой подъем в гору. У подножия горы стояли
деревья. На каменистых склонах местами росла трава, казавшаяся еще зеленее
на фоне скал, из-под которых сочилась вода. Низкорослые фиговые деревья
росли в самых немыслимых местах - в расщелинах песчаника, на уступах, в
трещинах отвесных скал. Их корни обвивались вокруг камней, как змеи.
Привязав лошадей в тени деревьев, мы начали подъем. Жаркое солнце
накалило скалы, по которым нам приходилось карабкаться. Мы продвигались
вперед с трудом.
Дэвид сорвал какие-то желтые плоды и дал мне попробовать.
- Вкусная еда, - сказал он.
Он назвал эти плоды мунгбатбиди и ел их с удовольствием. Кислые на
вкус, они приятно освежали пересохший от жары рот.
Я чувствовал, что выбиваюсь из сил. Нагретые солнцем скалы дышали
зноем. Несколько раз у меня начинала кружиться голова. Ведь мне приходилось
буквально ползти по камням! Я прилег в прохладной тени под выступом скалы,
глубоко вдыхая воздух.
Тут подошел Дэвид. Он знаками предложил мне влезть к нему на спину.
Вудхарт уже несколько раз предлагал мне такой способ передвижения, но пока
что я обходился без посторонней помощи. Дэвид не отличался богатырским
сложением, и я стал доказывать, что ему будет слишком тяжело нести меня. Но
Дэвид только усмехнулся. И действительно, когда я взобрался к нему на спину,
он продолжал идти все так же легко и свободно.
Наконец мы достигли высшей точки подъема. Дальше я мог идти сам.
Вудхарт и двое других аборигенов, шедших следом за нами, нагнали нас, и мы
зашагали по ровной середине гребня, среди травы, камней и деревьев.
Перед нами высилась массивная скала. В незапамятные времена аборигены
изобразили на ней известных им рыб и животных. Над площадкой, на которой мы
стояли, выдавалась часть скалы, словно огромный навес. Пол этого пещерного
навеса поднимался террасами, похожими на гигантские ступени, верхняя из
которых находилась в каких-нибудь двух футах от потолка. Отсюда начиналась
ровная площадка, исчезавшая в узком темном углублении под скалами.
У песчаника грубая, неровная поверхность. Но эти террасы были такие
гладкие, что отражали свет и рука свободно скользила по их поверхности.
Должно быть, бесчисленные поколения аборигенов ходили и сидели здесь на
протяжении веков. От прикосновения их обнаженных спин и босых ног
шероховатость камня сгладилась.
Похоже, что на верхней террасе, которая переходила в пещеру, женщины
готовили пищу. Их каменные пестики оставили круглые углубления на
поверхности скалы. Края этих углублений сгладились и закруглились от
прикосновения рук, но дно, по которому ударяли пестиками, осталось
шероховатым. Такие же углубления встречались на других гладких скалах вокруг
укрытия.
Дэвид сказал, что в этих углублениях, скорее всего, толкли зерна трав.
Каменный потолок пещерного навеса, от переднего края до темной дальней
части над верхней террасой, был покрыт рисунками.
Дэвид высказал предположение, что первобытным художникам, разрисовавшим
потолок у края навеса, приходилось привязывать примитивную кисть из коры к
длинной палке. Иначе они не смогли бы дотянуться до этой части потолка.
Рисунки же над верхней террасой, где расстояние от потолка до пола
составляло около двух футов, художники, вероятно, выполняли лежа на спине.
Это были удивительные рисунки. Я понимал, что передо мной работы
настоящих художников. Они хорошо передавали замысел своих творцов и
отличались такой законченностью и совершенством, что смотреть на них без
волнения было невозможно.
Рисунки были выполнены в красных, коричневых, желтых тонах, а также
краской пурпурного оттенка. Краской служили размельченные куски охры. Белая
краска, встречавшаяся на многих рисунках, приготавливалась из белой глины
или растолченного известняка. Черную краску, которую делали из древесного
угля, употребляли довольно редко.
Наиболее охотно художники прибегали к темно-коричневым и желтым тонам.
Я насчитал три оттенка красного; ни один из них не был ярким.
На этих рисунках люди фигурировали редко. Чаще всего были изображены
животные (опоссумы, кенгуру, эму, змеи, черепахи, дюгони). Каждое
изображение было покрыто перекрещивающимися тонкими линиями.
Рисунки были ориентированы в различных направлениях, по-видимому, в
зависимости от позы художника. Иногда они находили один на другой. Так,
голова рыбы исчезла под более поздним изображением черепахи. Огромная змея,
протянувшаяся чуть ли не через весь потолок, в одном месте перекрывалась
другим рисунком, затем снова появлялась и снова скрывалась под изображением
кенгуру. Далее изображение змеи терялось под более поздними рисунками, а те,
в свою очередь, в некоторых местах были перекрыты творениями других
художников.
Вся поверхность скалы была окрашена охрой разных оттенков. Если
прищурить глаза, казалось, что видишь один огромный причудливый узор,
исполненный всеми красками земли. Я видел краски, встречавшиеся мне на
скалах и холмах Арнхемленда. Если Австралии присущ особый колорит, то он был
перед нами.
Взобравшись на верхнюю террасу, я стал продвигаться вглубь. На потолке
виднелось много отпечатков рук. В одном месте, на скале, преграждавшей
дорогу, отпечаток руки был разрисован узором, выполненным белой и
темно-красной краской.
Перед террасами потолок пещерного навеса резко поднимался. Наверное,
этот более высокий участок потолка тоже некогда украшали рисунки, но они
закоптились от несметного множества костров; лишь кое-где проглядывала
краска.
По-видимому, эту часть пещеры аборигены использовали как жилье. Черные
пятна указывали на расположение костров. В расщелинах каменного пола
застряли раковины моллюсков - остатки пищи, некогда принесенной сюда
женщинами с берегов лагуны. В щелях застряли также отщепы кремня. В одном
месте у стены лежали целые кучки отщепов: здесь, сидя на корточках на
каменном полу пещеры, мужчины некогда изготовляли наконечники для копий. По
словам Дэвида, подходящий для наконечников камень можно было раздобыть
только на определенной горе, находившейся в нескольких милях от пещеры.
Наверное, этот камень доставляли наверх в плетеных сумках по той же дороге,
по которой шли мы.
При ударе одного камня о другой раздавался звук, напоминающий звон
металла.
Дэвид знаком пригласил меня следовать за ним. Он сказал, что покажет
мне еще один рисунок. Судя по выражению его лица, этот рисунок вызывал у
него благоговейный страх.
Он повел меня вниз между огромными валунами. Мы вышли к чуть
наклонившейся вперед скале. На ее гладкой поверхности я увидел гигантское