изображение какого-то злого духа. У подножия скалы лежал большой валун.
Должно быть, художник рисовал, стоя на нем. Он изобразил злого духа, как
если бы этот дух падал. Одна нога была согнута, как у бегущего человека.
Между ног висел гибкий хвост с кисточкой на конце, руки были подняты. Голова
имела форму полуоткрытой раковины, повернутой боком. Глаза и нос
отсутствовали.
Это была загадочная фигура - из тех, какими меня пугали в детстве.
Когда мы вернулись к пещерному навесу, я сел в тени фиговых деревьев,
росших на лужайке, чтобы запечатлеть в памяти всю картину.
Некоторые места напоминают о прошлом красноречивее других. Там, где
некогда жили люди, оставившие какие-то следы своего пребывания, все еще
витает их дух. Мне казалось, что я вижу ползающих по траве ребятишек; вижу
женщин, растирающих зерна на террасах скал, и мужчин, рисующих картины на
потолке или изготовляющих каменные орудия, сидя на корточках на полу пещеры.
Чащу, куда не ступала нога человека, можно назвать безлюдной; про эти
скалы так не скажешь.
Первого художника-аборигена, который в наши дни рисовал охрой и глиной,
как некогда его предки, я встретил в миссии Йиркалла на крайнем
северо-западе Арнхемленда. Маулан - ему было около пятидесяти лет - держался
со спокойной уверенностью. И все же я чувствовал в нем какое-то дикое
начало. Он никогда не сможет подчиниться законам белых, подумал я. Его
"страной" был песчаный холм у источника близ Порт-Брэдшоу (у залива
Карпентария). Это была "земля его предков".
Один из аборигенов сказал мне со слов Маулана, который не говорил
по-английски:
- Если какая-нибудь женщина убьет игуану или индюка на этом месте, их
может съесть только Маулан и больше никто. А если Маулан ушел оттуда, игуану
или индюка могут съесть его брат или сын.
Маулан сообщил мне через переводчика, что разрисовал стены многих
пещер. - Одну пещеру близ Порт-Брэдшоу, по его словам, не видел ни один
белый. Ее стены сплошь покрыты рисунками; некоторые из них принадлежат
Маулану. Он выразил готовность изобразить для меня тотемные знаки на коре. Я
всегда интересовался такими знаками, поскольку на них в условной манере
изображались реальные предметы. Мне хотелось сравнить трактовку этих
предметов с трактовкой на рисунках из Оэнпелли и Милингимби.
Маулан взял куски коры эвкалипта, еще сохранявшие цилиндрическую форму
ствола, и стал распрямлять их. Он медленно протащил кору через огонь, держа
ее внутренней стороной вниз и надавливая на нее пальцами. Полученные ровные
квадраты коры он придавил камнями и положил на солнце. Через несколько дней
они высохли и затвердели.
Маулан рисовал сидя, разложив кору на коленях. Рядом лежали большой
плоский камень и ракушка, наполненная водой. Камень этот обычно служил
ступкой; на его поверхности имелись округлые ровные углубления, в которых
Маулан толок охру. Куски сухой охры величиной с грецкий орех лежали возле
камня: два красных, чуть разных по тону, желтый и коричневый. Ком белой
глины и кусок древесного угля дополняли палитру Маулана.
Кистями ему служили кусочки коры эвкалипта длиной около трех дюймов.
Кисть для проведения тонких линий была сделана из привязанного к веточке
пучка человеческих волос.
Налив несколько капель воды в углубления на большом камне, Маулан
растирал круговыми движениями пальцев кусок охры до тех пор, пока жидкость
не становилась густой, как сливки.
Приготовленная таким образом краска, высохнув на коре, легко
отслаивалась. По словам Маулана, когда рисуют на камне, то добавляют вязкий
сок луковиц орхидеи. По-видимому, он сообщает краске прочность.
Первый рисунок на коре, сделанный Мауланом для меня, был исполнен по
сплошному красновато-коричневому фону и воспроизводил обряд посвящения
юношей в мужчин.
Рисуя, он накладывал мазки от себя. Я ни разу не видел, чтобы он
проводил линию, ведя кисть к себе. Завершив мазок, Маулан брал кисть в рот,
чтобы вернуть ей первоначальную форму, и снова обмакивал ее в краску.
Как мне объяснил переводчик Маулана, рисунок разделялся ниже середины
"следами дикого индюка". Игуана, нарисованная с одной стороны, находилась
под водой; игуана, изображенная на другой стороне рисунка, находилась на
суше.
Прямые желтые линии по краям коры изображали берега лагуны, а
пересекающие их линии - деревья, на которых жила игуана ("она переходит из
одного дома в другой").
Несколько мазков у одного края рисунка обозначали "дерево, где живет
красный попугай; не осталось места, чтобы нарисовать самого попугая".
Находясь в Йиркалла, я проводил большую часть времени, сидя с Мауланом
под зданием миссии (оно стояло на высоких сваях).
Миссией в Йиркалла руководил фиджиец Колинио Саукуру, приветливый
мужчина могучего телосложения.
Аборигены миссии Йиркалла, расположенной между заливом Мелвилл на
северном побережье и Порт-Брэдшоу (залив Карпентария), пришли с юга - из
окрестностей заливов Каледон и Блу-Мад - и с запада - с побережья заливов
Арнхем и Букингэм. Они снискали себе известность тем, что дольше всех
сопротивлялись белым. Маулан пользовался авторитетом у соплеменников. Он был
не только художником, но и хорошим рассказчиком.
Когда я записывал рассказы Маулана, переводчиком мне служил молодой
мужчина, по имени Бурамара, прилично говоривший по-английски.
Бурамара неизменно отказывался от табака, которым я его угощал. "У меня
его много", - говорил он. Однако он восхищался моей рубашкой. Так как все
остальные мои пожитки оставляли Бурамару равнодушным, пришлось подарить ему
рубашку. Когда он ее надел, выяснилось, что она закрывает набедренную
повязку. Казалось, что, кроме рубашки, на нем ничего нет. Но Бурамара был в
восторге от рубашки. Он и его родичи носили рубашку по очереди.
Маулан, наоборот, всегда жаждал табака. Однажды я достал непочатую
жестянку, чтобы угостить его, когда он кончит свой рассказ. Увидев в моей
руке курево, он весь подобрался, словно собираясь прыгнуть на меня. В его
глазах застыло алчное выражение, а лицо стало таким свирепым, что я невольно
отпрянул. Заметив мою реакцию, Маулан изменил выражение лица, но оно еще
долго было напряженным. Он медленно протянул руку за табаком, усилием воли
удерживаясь, чтобы не схватить его.
Несколько дней я провел на военно-воздушной базе в Гове в ожидании
самолета, который подбросил бы меня в Дарвин. Аборигены, служившие на базе,
выполняли обязанности уборщиков; они выполняли и другую работу, но только
под контролем белых.
- Черный должен знать свое место, - сказал мне один скотовод. - Я порю
своих работников, и они меня уважают. Хорошо вам, филантропам, приезжать
сюда с юга и учить нас, как обращаться с черными. Черного понимает только
тот, кто много лет прожил на севере. Стоит завести с ним дружбу, как он
обнаглеет и потребует равных условий.
Я повторил эти слова военнослужащему авиабазы в Гове. Он пришел в
негодование. Будучи от природы добрым, он всегда угощал аборигенов
сигаретами. Мы с ним часто беседовали об австралийцах. Он называл их "детьми
природы".
- Я долго наблюдал их, - говорил он, - и, наконец, научился их
понимать. Они совсем, как дети. Наверное, они так и не научатся думать, как
взрослые. И все-таки они мне нравятся; они - настоящие дети природы.
Случалось, мы прогуливались с ним по лагерю. Я заметил, что при нашем
приближении аборигены обменивались понимающими улыбками и, продолжая
улыбаться, ждали, чтобы мы с ними заговорили.
- Привет, Джеки, - окликнул мой спутник одного из аборигенов (он
называл всех аборигенов "Джеки"). - Как дела? Все щеголяешь своим браслетом?
Вы не находите, мистер Маршалл, что браслет придает ему нарядный вид?
Полюбуйтесь, какие у него рубцы на груди! Ты гордишься ими, верно, Джеки?
Он смотрел на аборигенов снисходительным, слегка ироническим взглядом,
как иногда смотрят на детей.
- Что ж, вы, наверное, не прочь закурить? Держу пари, что да! Вот
возьмите!
Он дал каждому аборигену по сигарете. Они приняли сигареты с довольной
усмешкой, переглядываясь друг с другом.
Когда мы отошли, он сказал:
- Вы видели, с какой гордостью посмотрел на меня этот парень, когда я
заговорил о его шрамах? Я всегда стараюсь их за что-нибудь похвалить. Ведь
они дети природы!
Какой-то абориген в благодарность за сигареты подарил моему знакомому
резной деревянный наконечник для копья. Это было настоящее произведение
искусства. Наконечник сочетал в себе изящество и чистоту линий. Мой знакомый
очень им гордился. Он всегда носил наконечник в кармане, опасаясь, что иначе
его украдут, и часто любовался им. Ему доставляло удовольствие проводить
пальцами по плавным изгибам вырезанных линий. При этом он говорил: "Мне
здорово повезло! Получить такой подарок!"
Проходя по лагерю, он часто держал руку в кармане и ощупывал
наконечник.
Кто-то из летчиков дал одному аборигену-уборщику сломанные ручные часы.
Абориген тут же надел часы и не расставался с ними. Он научился передвигать
стрелки. Еvу доставляло удовольствие проводить пальцем по гладкой
поверхности часов.
Приятели завидовали ему. Когда они собирались вокруг него, он начинал
передвигать стрелки. Радость обладания часами удваивалась при виде изумления
на лицах окружающих.
Однажды, проходя с моим знакомым по лагерю, мы увидели, как этот
абориген держит руку с часами перед собой и слегка поворачивает ее.
Солнечные лучи падали на часы; часы ослепительно блестели.
Мой спутник торжествующе улыбнулся, словно его слова оказались истиной
в последней инстанции.
- Что я вам говорил? - воскликнул он. - Вы только посмотрите на него!
Старые ручные часы... Мой маленький брат ведет себя точно так же. Разве это
не подтверждает мои слова? Они дети, дети природы!
Тем временем он держал руку в кармане, поглаживая наконечник копья,
подаренный ему аборигеном.
Мне вспомнился другой военный. У его девушки был день рождения, и он
решил подарить ей ожерелье. Австралийцы, жившие недалеко от базы, где он
служил, делали на продажу красивые ожерелья из мелких ракушек и разноцветных
горошин.
Абориген, получивший от моего знакомого заказ на такое ожерелье, принес
его в лагерь. Надо было положить немало труда на собирание ракушек и
горошин, которые затем прокалывали и нанизывали, создавая красивые, веселые
сочетания.
- Сколько? - спросил солдат. Тон вопроса выражал его отношение к
аборигенам: он ничего не имел против них, но они "должны знать свое место".
- Пять шиллингов, - упрямо ответил продавец, как будто в вопросе белого
уже содержалось возражение.
- Вот разбойник! - воскликнул солдат, оборачиваясь ко мне. - Вы
слышали? Он хочет пять шиллингов! Этот шутник разыгрывает из себя
бизнесмена.
Его не смущало то обстоятельство, что абориген слышал нелестные эпитеты
по своему адресу. Стоит ли считаться с австралийцем! Белые привыкли говорить
о них все что вздумается в их же присутствии. Говорить все что вздумается о
белых в их присутствии никто не станет.
Солдат снова повернулся к продавцу.
- Говори настоящую цену. Отдашь за шиллинг?
- Пять шиллингов, - невозмутимо повторил тот.
Солдат повернулся ко мне.
- Когда мы сюда приехали, этот шутник был рад отдать ожерелье за
шиллинг. Теперь он хочет пять! Армия их развратила. Вот когда мы уйдем
отсюда, они придут в себя. Держу пари, если приехать сюда снова спустя
полгода, такое ожерелье можно будет получить за сигарету.
- Пять шиллингов!
- Ладно, получай и убирайся. Больше ты с меня пять шиллингов не
получишь.
Вечером я сидел у него в палатке. Он где-то раздобыл папиросную бумагу
и картонную коробочку и теперь аккуратно выкладывал коробочку папиросной
бумагой. Перед тем как уложить ожерелье, он встряхнул его в руке, любуясь
им.
- Знаете, - сказал он, - в Мельбурне за такую штучку надо отдать не
меньше двадцати пяти шиллингов!
Тут мне вспомнились слова хозяина скотоводческой фермы в Квинсленде:
"Я согласен с вами - с туземцами действительно жестоко обращались в
прошлом. Однако у меня немалый опыт по части обращения с черными. Я их
хорошо знаю. Они славные люди, но их губят миссии. Пожив в миссии, туземец
превращается в лгуна; заставить его работать невозможно. Я никогда не
нанимаю туземцев из миссий. Спросите любого скотовода на севере, и вы
услышите то же самое. Миссии делают черного неспособным к честному труду,
превращают его в лодыря и лгуна.
Коренные жители умеют работать, им можно доверять. На нашей станции им
созданы хорошие условия: они получают достаточно еды и табака, у всех есть
одежда. Мы построили для них хижины. Короче, они счастливы, как дети.
Мы учим их быть хорошими животноводами и честными гражданами.
Правительству следовало бы закрыть миссии, держать белых подальше от
резерваций и предоставить воспитание туземцев скотоводческим фермерам. Тогда
на фермах не будет нехватки рабочей силы, туземцы смогут сохранить свои
обычаи, а Австралия станет самым крупным производителем продуктов
животноводства в мире.
Напишите об этом, когда вернетесь в Мельбурн, и вы не только поможете
туземцам, но и окажете услугу Австралии".
Коренной австралиец, с которым я встретился в одном из миссионерских
пунктов, - наблюдательный, способный человек, задумавшийся над будущим
своего народа, - так объяснил мне, почему аборигены обосновываются в
миссиях:
- Некоторые белые требуют от нас сразу слишком многого. Что мы делали
раньше, как жили раньше - их не интересует.
Миссионеры не должны заставлять нас забывать о своем прошлом. Мы
никогда о нем не забудем.
Мы говорим: "Мы научились это делать по-иному, теперь мы видим, что так
лучше".
Когда мы так говорим, мы говорим искренне. Однако на следующий день
наши люди забывают то, чему научились. Им кажется, что лучше жить, как
прежде. Все труды белых напрасны. Но австралийцы этого не говорят. Проще
пойти и помолиться! Тогда все будет гладко, и им дадут еды.
Мне кажется, что аборигены именно так и относятся к христианству.
Дэзи Бейтс, замечательная англичанка, всю свою жизнь посвятившая
аборигенам, так пишет об этом народе в своей книге "Закат аборигенов" (The
Passing of Aborigines): "Я легко могла бы научить их молитвам, но не хотела,
чтобы они повторяли их, как попугаи..."
Дэзи Бейтс рассказывает об одном умиравшем аборигене, которого она
старалась ободрить: "У него за плечами было пятьдесят лет христианства, но
он умирал в вере своих предков, устремив свой взор на запад".
Она прожила среди аборигенов более сорока лет.
Когда один человек пытается навязать свои религиозные верования
другому, он тем самым вмешивается в его частную жизнь. Христианин с
презрением отнесся бы к попыткам мусульманина обратить его в свою веру. Мне
кажется, что, если бы не материальные соображения, аборигены точно так же
относились бы к попыткам обратить их в христианство. Они делают вид, что
приняли христианство, поскольку это в какой-то степени гарантирует им
пропитание. Миссии избавляют их от страха перед голодом, дают возможность не
выполнять наиболее тягостных обычаев племени и обеспечивают их табаком.
Нелепо уверять коренных австралийцев, что все люди- братья, когда белые
отказываются принять их, как равных. Как можно ожидать, чтобы аборигены
почитали бога тех, кто эксплуатирует их, считает их просвещение угрозой
своему благосостоянию и отказывает им в гражданских правах?
Перевоспитание белых - необходимая предпосылка для прогресса
аборигенов. Сегодня белые кичатся своей культурой и цивилизацией, воображая,
что наделены особыми правами. Когда их интересы сталкиваются с интересами
аборигенов, белые считают, что аборигены должны им уступить,
К аборигенам никогда не относятся с уважением. Среди своих
соплеменников, на родной земле, они держатся с достоинством. Они способны
высказывать зрелые суждения и размышлять над проблемами, с которыми им
приходится сталкиваться. Повседневные правила аборигенов, сложная система
родства в ее первоначальном виде как нельзя лучше соответствовали интересам
благоденствия племени. При общении с белыми абориген попадает в положение
человека "низшего сорта"; как бы хорошо белый с ним ни обращался, он всегда
заставляет аборигена чувствовать себя человеком "низшего сорта".
Обычаи, установления и религиозные обряды аборигенов хотят сохранить
лишь для того, чтобы демонстрировать их туристам, а в повседневной жизни их
хотят заменить религией, которая чужда аборигенам.
Что же удивительного в том, что коренные австралийцы исчезают с лица
земли?
Достопочтенный А. Ф. Эллемор из Милингимби, человек, который заслужил
любовь аборигенов, так сказал о населении миссий, контролируемых церковью:
"Никто не принуждает аборигенов обосноваться на территории миссий; они
вольны совсем уйти отсюда, пойти на охоту или для совершения обрядов, когда
им заблагорассудится. Никто не собирается нарушить их племенной строй или
частично изменить их жизнь путем давления извне".
Мои личные наблюдения в Милингимби подтверждают эти слова,
свидетельствующие о новом, честном подходе к разрешению проблемы со стороны
таких миссионеров, как Эллемор. Но для решения проблемы нужно нечто большее,
чем опека людей, которые руководствуются религиозными мотивами, даже если
они преисполнены уважения к местным обычаям. На карту поставлено будущее
аборигенов; необходима конструктивная политика при материальной и моральной
поддержке правительства.
Верно, что никто силой не принуждает аборигенов поселяться на
территории миссий. Но существует принуждение экономическое. Получая в миссии
пищу, абориген постепенно попадает в зависимое положение. Он теряет навыки
охотника, привыкает к табаку. И, разумеется, под влиянием миссии
традиционные верования аборигена неизбежно терпят крах, а это приводит его к
конфликту с соплеменниками, продолжающими жить прежней жизнью.
Этические нормы, которых абориген придерживался всю жизнь, не
согласуются с христианскими заповедями. Течение его жизни, так четко
определенное верованиями предков, нарушается; он твердит прописные истины
христианской веры, а в душе страшится своих старых божеств. Принимая важное
решение, он оглядывается именно на эти божества.
Путешествуя по северу Австралии, я не встретил ни одного аборигена,
сознательно исповедовавшего христианство. За признанием христианской религии
кроется иная вера. Аборигены считают, что они - христиане, а на деле
сочетают лишь некоторые догматы христианства с верой своих предков. Тем не
менее многих из них я уважал, многими восхищался. Они нередко следуют
заповедям христианства не потому, что веруют в Христа, а потому, что
руководствуются заветами предков.
Как и христиане, они верят в загробную жизнь. У них тоже считается,
что, для того чтобы обрести вечную жизнь, необходимо придерживаться
определенных правил, - а правила эти основываются на более высоком
нравственном кодексе, нежели тот, которого придерживаются белые. Милосердие
и верность своим убеждениям - идеалы не только христианской религии. Есть
хорошие люди и среди нехристиан.
Главная задача христианских миссий - подготовить аборигенов к загробной
жизни; подготовка их к реальной жизни в цивилизованном обществе считается
второстепенной задачей.
Проповедовать христианское вероучение вовсе не так важно. Ведь
большинство цивилизованных людей на земле не являются христианами.
В наши дни, когда аборигены подверглись влиянию белых, они уже не могут
жить жизнью предков. Они страдают от болезней, принесенных белыми. Им нужны
врачи и больницы не в отдаленных городах, а на месте.
Если предоставить коренного австралийца самому себе, он погибнет. Если
предоставить его будущее миссиям, он тоже погибнет. Свыше пятидесяти лет
миссии боролись за его душу и жизнь, и все-таки, хотя в некоторых миссиях
население увеличивается, в целом численность аборигенов продолжает
сокращаться.
Прежде всего аборигену нужна вера в справедливость белых, но именно в
этом миссии бессильны помочь ему.
Миссионеры не издают законов и не пытаются выступить против белых
эксплуататоров, рассматривающих коренных австралийцев как источник дешевой
рабочей силы. Алчность и жестокость этих белых угрожают будущему аборигенов.
Остановить их могут только энергичные действия правительства,
В Австралии существует рабство - рабство в самой постыдной и жестокой
форме. Один чиновник из отдела по делам аборигенов недавно сообщил, что
местные женщины на скотоводческой ферме, где он побывал, освежевывают
буйволов и обрабатывают тяжелые шкуры, не получая за свой труд никакой
платы. Правда, они получают пищу, но, по словам очевидцев, это сущие
отбросы.
В нашей "свободной стране" коренных австралийцев все еще сковывают
цепями и секут; они все еще вынуждены жить, как скотина; их гноят в тюрьмах
за преступления, которые совершены ими бессознательно.
У нас все еще можно, купив за десять шиллингов разрешение нанимать
аборигенов, получить неограниченную власть над любым их числом; можно
получать баснословные прибыли от даровой работы женщин, можно убить
аборигена, не опасаясь наказания. Белым все можно!
Доктор Дональд Ф. Томсон, известный австралийский этнограф, писал в
одной из своих статей об аборигенах: "Аборигенов можно спасти, если
правительство действительно захочет их спасти".
Решение этой задачи - дело первостепенной важности. Оно превыше
политики, превыше интересов миссий, крупных скотоводов, охотников за
буйволами и скупщиков трепангов, превыше интересов всех, кто наживается за
счет народа, некогда владевшего Австралией.
Любые планы будущего устройства аборигенов должны гарантировать ему
свободы, провозглашенные в Атлантической хартии. Надо помнить, что кровь у
всех людей красная, что ум человека не зависит от цвета кожи, что расизм -
отживший предрассудок.
Если мы не будем об этом помнить и этим руководствоваться, дети наши
скажут, что наши руки обагрены кровью австралийских аборигенов.
Должно быть, художник рисовал, стоя на нем. Он изобразил злого духа, как
если бы этот дух падал. Одна нога была согнута, как у бегущего человека.
Между ног висел гибкий хвост с кисточкой на конце, руки были подняты. Голова
имела форму полуоткрытой раковины, повернутой боком. Глаза и нос
отсутствовали.
Это была загадочная фигура - из тех, какими меня пугали в детстве.
Когда мы вернулись к пещерному навесу, я сел в тени фиговых деревьев,
росших на лужайке, чтобы запечатлеть в памяти всю картину.
Некоторые места напоминают о прошлом красноречивее других. Там, где
некогда жили люди, оставившие какие-то следы своего пребывания, все еще
витает их дух. Мне казалось, что я вижу ползающих по траве ребятишек; вижу
женщин, растирающих зерна на террасах скал, и мужчин, рисующих картины на
потолке или изготовляющих каменные орудия, сидя на корточках на полу пещеры.
Чащу, куда не ступала нога человека, можно назвать безлюдной; про эти
скалы так не скажешь.
Первого художника-аборигена, который в наши дни рисовал охрой и глиной,
как некогда его предки, я встретил в миссии Йиркалла на крайнем
северо-западе Арнхемленда. Маулан - ему было около пятидесяти лет - держался
со спокойной уверенностью. И все же я чувствовал в нем какое-то дикое
начало. Он никогда не сможет подчиниться законам белых, подумал я. Его
"страной" был песчаный холм у источника близ Порт-Брэдшоу (у залива
Карпентария). Это была "земля его предков".
Один из аборигенов сказал мне со слов Маулана, который не говорил
по-английски:
- Если какая-нибудь женщина убьет игуану или индюка на этом месте, их
может съесть только Маулан и больше никто. А если Маулан ушел оттуда, игуану
или индюка могут съесть его брат или сын.
Маулан сообщил мне через переводчика, что разрисовал стены многих
пещер. - Одну пещеру близ Порт-Брэдшоу, по его словам, не видел ни один
белый. Ее стены сплошь покрыты рисунками; некоторые из них принадлежат
Маулану. Он выразил готовность изобразить для меня тотемные знаки на коре. Я
всегда интересовался такими знаками, поскольку на них в условной манере
изображались реальные предметы. Мне хотелось сравнить трактовку этих
предметов с трактовкой на рисунках из Оэнпелли и Милингимби.
Маулан взял куски коры эвкалипта, еще сохранявшие цилиндрическую форму
ствола, и стал распрямлять их. Он медленно протащил кору через огонь, держа
ее внутренней стороной вниз и надавливая на нее пальцами. Полученные ровные
квадраты коры он придавил камнями и положил на солнце. Через несколько дней
они высохли и затвердели.
Маулан рисовал сидя, разложив кору на коленях. Рядом лежали большой
плоский камень и ракушка, наполненная водой. Камень этот обычно служил
ступкой; на его поверхности имелись округлые ровные углубления, в которых
Маулан толок охру. Куски сухой охры величиной с грецкий орех лежали возле
камня: два красных, чуть разных по тону, желтый и коричневый. Ком белой
глины и кусок древесного угля дополняли палитру Маулана.
Кистями ему служили кусочки коры эвкалипта длиной около трех дюймов.
Кисть для проведения тонких линий была сделана из привязанного к веточке
пучка человеческих волос.
Налив несколько капель воды в углубления на большом камне, Маулан
растирал круговыми движениями пальцев кусок охры до тех пор, пока жидкость
не становилась густой, как сливки.
Приготовленная таким образом краска, высохнув на коре, легко
отслаивалась. По словам Маулана, когда рисуют на камне, то добавляют вязкий
сок луковиц орхидеи. По-видимому, он сообщает краске прочность.
Первый рисунок на коре, сделанный Мауланом для меня, был исполнен по
сплошному красновато-коричневому фону и воспроизводил обряд посвящения
юношей в мужчин.
Рисуя, он накладывал мазки от себя. Я ни разу не видел, чтобы он
проводил линию, ведя кисть к себе. Завершив мазок, Маулан брал кисть в рот,
чтобы вернуть ей первоначальную форму, и снова обмакивал ее в краску.
Как мне объяснил переводчик Маулана, рисунок разделялся ниже середины
"следами дикого индюка". Игуана, нарисованная с одной стороны, находилась
под водой; игуана, изображенная на другой стороне рисунка, находилась на
суше.
Прямые желтые линии по краям коры изображали берега лагуны, а
пересекающие их линии - деревья, на которых жила игуана ("она переходит из
одного дома в другой").
Несколько мазков у одного края рисунка обозначали "дерево, где живет
красный попугай; не осталось места, чтобы нарисовать самого попугая".
Находясь в Йиркалла, я проводил большую часть времени, сидя с Мауланом
под зданием миссии (оно стояло на высоких сваях).
Миссией в Йиркалла руководил фиджиец Колинио Саукуру, приветливый
мужчина могучего телосложения.
Аборигены миссии Йиркалла, расположенной между заливом Мелвилл на
северном побережье и Порт-Брэдшоу (залив Карпентария), пришли с юга - из
окрестностей заливов Каледон и Блу-Мад - и с запада - с побережья заливов
Арнхем и Букингэм. Они снискали себе известность тем, что дольше всех
сопротивлялись белым. Маулан пользовался авторитетом у соплеменников. Он был
не только художником, но и хорошим рассказчиком.
Когда я записывал рассказы Маулана, переводчиком мне служил молодой
мужчина, по имени Бурамара, прилично говоривший по-английски.
Бурамара неизменно отказывался от табака, которым я его угощал. "У меня
его много", - говорил он. Однако он восхищался моей рубашкой. Так как все
остальные мои пожитки оставляли Бурамару равнодушным, пришлось подарить ему
рубашку. Когда он ее надел, выяснилось, что она закрывает набедренную
повязку. Казалось, что, кроме рубашки, на нем ничего нет. Но Бурамара был в
восторге от рубашки. Он и его родичи носили рубашку по очереди.
Маулан, наоборот, всегда жаждал табака. Однажды я достал непочатую
жестянку, чтобы угостить его, когда он кончит свой рассказ. Увидев в моей
руке курево, он весь подобрался, словно собираясь прыгнуть на меня. В его
глазах застыло алчное выражение, а лицо стало таким свирепым, что я невольно
отпрянул. Заметив мою реакцию, Маулан изменил выражение лица, но оно еще
долго было напряженным. Он медленно протянул руку за табаком, усилием воли
удерживаясь, чтобы не схватить его.
Несколько дней я провел на военно-воздушной базе в Гове в ожидании
самолета, который подбросил бы меня в Дарвин. Аборигены, служившие на базе,
выполняли обязанности уборщиков; они выполняли и другую работу, но только
под контролем белых.
- Черный должен знать свое место, - сказал мне один скотовод. - Я порю
своих работников, и они меня уважают. Хорошо вам, филантропам, приезжать
сюда с юга и учить нас, как обращаться с черными. Черного понимает только
тот, кто много лет прожил на севере. Стоит завести с ним дружбу, как он
обнаглеет и потребует равных условий.
Я повторил эти слова военнослужащему авиабазы в Гове. Он пришел в
негодование. Будучи от природы добрым, он всегда угощал аборигенов
сигаретами. Мы с ним часто беседовали об австралийцах. Он называл их "детьми
природы".
- Я долго наблюдал их, - говорил он, - и, наконец, научился их
понимать. Они совсем, как дети. Наверное, они так и не научатся думать, как
взрослые. И все-таки они мне нравятся; они - настоящие дети природы.
Случалось, мы прогуливались с ним по лагерю. Я заметил, что при нашем
приближении аборигены обменивались понимающими улыбками и, продолжая
улыбаться, ждали, чтобы мы с ними заговорили.
- Привет, Джеки, - окликнул мой спутник одного из аборигенов (он
называл всех аборигенов "Джеки"). - Как дела? Все щеголяешь своим браслетом?
Вы не находите, мистер Маршалл, что браслет придает ему нарядный вид?
Полюбуйтесь, какие у него рубцы на груди! Ты гордишься ими, верно, Джеки?
Он смотрел на аборигенов снисходительным, слегка ироническим взглядом,
как иногда смотрят на детей.
- Что ж, вы, наверное, не прочь закурить? Держу пари, что да! Вот
возьмите!
Он дал каждому аборигену по сигарете. Они приняли сигареты с довольной
усмешкой, переглядываясь друг с другом.
Когда мы отошли, он сказал:
- Вы видели, с какой гордостью посмотрел на меня этот парень, когда я
заговорил о его шрамах? Я всегда стараюсь их за что-нибудь похвалить. Ведь
они дети природы!
Какой-то абориген в благодарность за сигареты подарил моему знакомому
резной деревянный наконечник для копья. Это было настоящее произведение
искусства. Наконечник сочетал в себе изящество и чистоту линий. Мой знакомый
очень им гордился. Он всегда носил наконечник в кармане, опасаясь, что иначе
его украдут, и часто любовался им. Ему доставляло удовольствие проводить
пальцами по плавным изгибам вырезанных линий. При этом он говорил: "Мне
здорово повезло! Получить такой подарок!"
Проходя по лагерю, он часто держал руку в кармане и ощупывал
наконечник.
Кто-то из летчиков дал одному аборигену-уборщику сломанные ручные часы.
Абориген тут же надел часы и не расставался с ними. Он научился передвигать
стрелки. Еvу доставляло удовольствие проводить пальцем по гладкой
поверхности часов.
Приятели завидовали ему. Когда они собирались вокруг него, он начинал
передвигать стрелки. Радость обладания часами удваивалась при виде изумления
на лицах окружающих.
Однажды, проходя с моим знакомым по лагерю, мы увидели, как этот
абориген держит руку с часами перед собой и слегка поворачивает ее.
Солнечные лучи падали на часы; часы ослепительно блестели.
Мой спутник торжествующе улыбнулся, словно его слова оказались истиной
в последней инстанции.
- Что я вам говорил? - воскликнул он. - Вы только посмотрите на него!
Старые ручные часы... Мой маленький брат ведет себя точно так же. Разве это
не подтверждает мои слова? Они дети, дети природы!
Тем временем он держал руку в кармане, поглаживая наконечник копья,
подаренный ему аборигеном.
Мне вспомнился другой военный. У его девушки был день рождения, и он
решил подарить ей ожерелье. Австралийцы, жившие недалеко от базы, где он
служил, делали на продажу красивые ожерелья из мелких ракушек и разноцветных
горошин.
Абориген, получивший от моего знакомого заказ на такое ожерелье, принес
его в лагерь. Надо было положить немало труда на собирание ракушек и
горошин, которые затем прокалывали и нанизывали, создавая красивые, веселые
сочетания.
- Сколько? - спросил солдат. Тон вопроса выражал его отношение к
аборигенам: он ничего не имел против них, но они "должны знать свое место".
- Пять шиллингов, - упрямо ответил продавец, как будто в вопросе белого
уже содержалось возражение.
- Вот разбойник! - воскликнул солдат, оборачиваясь ко мне. - Вы
слышали? Он хочет пять шиллингов! Этот шутник разыгрывает из себя
бизнесмена.
Его не смущало то обстоятельство, что абориген слышал нелестные эпитеты
по своему адресу. Стоит ли считаться с австралийцем! Белые привыкли говорить
о них все что вздумается в их же присутствии. Говорить все что вздумается о
белых в их присутствии никто не станет.
Солдат снова повернулся к продавцу.
- Говори настоящую цену. Отдашь за шиллинг?
- Пять шиллингов, - невозмутимо повторил тот.
Солдат повернулся ко мне.
- Когда мы сюда приехали, этот шутник был рад отдать ожерелье за
шиллинг. Теперь он хочет пять! Армия их развратила. Вот когда мы уйдем
отсюда, они придут в себя. Держу пари, если приехать сюда снова спустя
полгода, такое ожерелье можно будет получить за сигарету.
- Пять шиллингов!
- Ладно, получай и убирайся. Больше ты с меня пять шиллингов не
получишь.
Вечером я сидел у него в палатке. Он где-то раздобыл папиросную бумагу
и картонную коробочку и теперь аккуратно выкладывал коробочку папиросной
бумагой. Перед тем как уложить ожерелье, он встряхнул его в руке, любуясь
им.
- Знаете, - сказал он, - в Мельбурне за такую штучку надо отдать не
меньше двадцати пяти шиллингов!
Тут мне вспомнились слова хозяина скотоводческой фермы в Квинсленде:
"Я согласен с вами - с туземцами действительно жестоко обращались в
прошлом. Однако у меня немалый опыт по части обращения с черными. Я их
хорошо знаю. Они славные люди, но их губят миссии. Пожив в миссии, туземец
превращается в лгуна; заставить его работать невозможно. Я никогда не
нанимаю туземцев из миссий. Спросите любого скотовода на севере, и вы
услышите то же самое. Миссии делают черного неспособным к честному труду,
превращают его в лодыря и лгуна.
Коренные жители умеют работать, им можно доверять. На нашей станции им
созданы хорошие условия: они получают достаточно еды и табака, у всех есть
одежда. Мы построили для них хижины. Короче, они счастливы, как дети.
Мы учим их быть хорошими животноводами и честными гражданами.
Правительству следовало бы закрыть миссии, держать белых подальше от
резерваций и предоставить воспитание туземцев скотоводческим фермерам. Тогда
на фермах не будет нехватки рабочей силы, туземцы смогут сохранить свои
обычаи, а Австралия станет самым крупным производителем продуктов
животноводства в мире.
Напишите об этом, когда вернетесь в Мельбурн, и вы не только поможете
туземцам, но и окажете услугу Австралии".
Коренной австралиец, с которым я встретился в одном из миссионерских
пунктов, - наблюдательный, способный человек, задумавшийся над будущим
своего народа, - так объяснил мне, почему аборигены обосновываются в
миссиях:
- Некоторые белые требуют от нас сразу слишком многого. Что мы делали
раньше, как жили раньше - их не интересует.
Миссионеры не должны заставлять нас забывать о своем прошлом. Мы
никогда о нем не забудем.
Мы говорим: "Мы научились это делать по-иному, теперь мы видим, что так
лучше".
Когда мы так говорим, мы говорим искренне. Однако на следующий день
наши люди забывают то, чему научились. Им кажется, что лучше жить, как
прежде. Все труды белых напрасны. Но австралийцы этого не говорят. Проще
пойти и помолиться! Тогда все будет гладко, и им дадут еды.
Мне кажется, что аборигены именно так и относятся к христианству.
Дэзи Бейтс, замечательная англичанка, всю свою жизнь посвятившая
аборигенам, так пишет об этом народе в своей книге "Закат аборигенов" (The
Passing of Aborigines): "Я легко могла бы научить их молитвам, но не хотела,
чтобы они повторяли их, как попугаи..."
Дэзи Бейтс рассказывает об одном умиравшем аборигене, которого она
старалась ободрить: "У него за плечами было пятьдесят лет христианства, но
он умирал в вере своих предков, устремив свой взор на запад".
Она прожила среди аборигенов более сорока лет.
Когда один человек пытается навязать свои религиозные верования
другому, он тем самым вмешивается в его частную жизнь. Христианин с
презрением отнесся бы к попыткам мусульманина обратить его в свою веру. Мне
кажется, что, если бы не материальные соображения, аборигены точно так же
относились бы к попыткам обратить их в христианство. Они делают вид, что
приняли христианство, поскольку это в какой-то степени гарантирует им
пропитание. Миссии избавляют их от страха перед голодом, дают возможность не
выполнять наиболее тягостных обычаев племени и обеспечивают их табаком.
Нелепо уверять коренных австралийцев, что все люди- братья, когда белые
отказываются принять их, как равных. Как можно ожидать, чтобы аборигены
почитали бога тех, кто эксплуатирует их, считает их просвещение угрозой
своему благосостоянию и отказывает им в гражданских правах?
Перевоспитание белых - необходимая предпосылка для прогресса
аборигенов. Сегодня белые кичатся своей культурой и цивилизацией, воображая,
что наделены особыми правами. Когда их интересы сталкиваются с интересами
аборигенов, белые считают, что аборигены должны им уступить,
К аборигенам никогда не относятся с уважением. Среди своих
соплеменников, на родной земле, они держатся с достоинством. Они способны
высказывать зрелые суждения и размышлять над проблемами, с которыми им
приходится сталкиваться. Повседневные правила аборигенов, сложная система
родства в ее первоначальном виде как нельзя лучше соответствовали интересам
благоденствия племени. При общении с белыми абориген попадает в положение
человека "низшего сорта"; как бы хорошо белый с ним ни обращался, он всегда
заставляет аборигена чувствовать себя человеком "низшего сорта".
Обычаи, установления и религиозные обряды аборигенов хотят сохранить
лишь для того, чтобы демонстрировать их туристам, а в повседневной жизни их
хотят заменить религией, которая чужда аборигенам.
Что же удивительного в том, что коренные австралийцы исчезают с лица
земли?
Достопочтенный А. Ф. Эллемор из Милингимби, человек, который заслужил
любовь аборигенов, так сказал о населении миссий, контролируемых церковью:
"Никто не принуждает аборигенов обосноваться на территории миссий; они
вольны совсем уйти отсюда, пойти на охоту или для совершения обрядов, когда
им заблагорассудится. Никто не собирается нарушить их племенной строй или
частично изменить их жизнь путем давления извне".
Мои личные наблюдения в Милингимби подтверждают эти слова,
свидетельствующие о новом, честном подходе к разрешению проблемы со стороны
таких миссионеров, как Эллемор. Но для решения проблемы нужно нечто большее,
чем опека людей, которые руководствуются религиозными мотивами, даже если
они преисполнены уважения к местным обычаям. На карту поставлено будущее
аборигенов; необходима конструктивная политика при материальной и моральной
поддержке правительства.
Верно, что никто силой не принуждает аборигенов поселяться на
территории миссий. Но существует принуждение экономическое. Получая в миссии
пищу, абориген постепенно попадает в зависимое положение. Он теряет навыки
охотника, привыкает к табаку. И, разумеется, под влиянием миссии
традиционные верования аборигена неизбежно терпят крах, а это приводит его к
конфликту с соплеменниками, продолжающими жить прежней жизнью.
Этические нормы, которых абориген придерживался всю жизнь, не
согласуются с христианскими заповедями. Течение его жизни, так четко
определенное верованиями предков, нарушается; он твердит прописные истины
христианской веры, а в душе страшится своих старых божеств. Принимая важное
решение, он оглядывается именно на эти божества.
Путешествуя по северу Австралии, я не встретил ни одного аборигена,
сознательно исповедовавшего христианство. За признанием христианской религии
кроется иная вера. Аборигены считают, что они - христиане, а на деле
сочетают лишь некоторые догматы христианства с верой своих предков. Тем не
менее многих из них я уважал, многими восхищался. Они нередко следуют
заповедям христианства не потому, что веруют в Христа, а потому, что
руководствуются заветами предков.
Как и христиане, они верят в загробную жизнь. У них тоже считается,
что, для того чтобы обрести вечную жизнь, необходимо придерживаться
определенных правил, - а правила эти основываются на более высоком
нравственном кодексе, нежели тот, которого придерживаются белые. Милосердие
и верность своим убеждениям - идеалы не только христианской религии. Есть
хорошие люди и среди нехристиан.
Главная задача христианских миссий - подготовить аборигенов к загробной
жизни; подготовка их к реальной жизни в цивилизованном обществе считается
второстепенной задачей.
Проповедовать христианское вероучение вовсе не так важно. Ведь
большинство цивилизованных людей на земле не являются христианами.
В наши дни, когда аборигены подверглись влиянию белых, они уже не могут
жить жизнью предков. Они страдают от болезней, принесенных белыми. Им нужны
врачи и больницы не в отдаленных городах, а на месте.
Если предоставить коренного австралийца самому себе, он погибнет. Если
предоставить его будущее миссиям, он тоже погибнет. Свыше пятидесяти лет
миссии боролись за его душу и жизнь, и все-таки, хотя в некоторых миссиях
население увеличивается, в целом численность аборигенов продолжает
сокращаться.
Прежде всего аборигену нужна вера в справедливость белых, но именно в
этом миссии бессильны помочь ему.
Миссионеры не издают законов и не пытаются выступить против белых
эксплуататоров, рассматривающих коренных австралийцев как источник дешевой
рабочей силы. Алчность и жестокость этих белых угрожают будущему аборигенов.
Остановить их могут только энергичные действия правительства,
В Австралии существует рабство - рабство в самой постыдной и жестокой
форме. Один чиновник из отдела по делам аборигенов недавно сообщил, что
местные женщины на скотоводческой ферме, где он побывал, освежевывают
буйволов и обрабатывают тяжелые шкуры, не получая за свой труд никакой
платы. Правда, они получают пищу, но, по словам очевидцев, это сущие
отбросы.
В нашей "свободной стране" коренных австралийцев все еще сковывают
цепями и секут; они все еще вынуждены жить, как скотина; их гноят в тюрьмах
за преступления, которые совершены ими бессознательно.
У нас все еще можно, купив за десять шиллингов разрешение нанимать
аборигенов, получить неограниченную власть над любым их числом; можно
получать баснословные прибыли от даровой работы женщин, можно убить
аборигена, не опасаясь наказания. Белым все можно!
Доктор Дональд Ф. Томсон, известный австралийский этнограф, писал в
одной из своих статей об аборигенах: "Аборигенов можно спасти, если
правительство действительно захочет их спасти".
Решение этой задачи - дело первостепенной важности. Оно превыше
политики, превыше интересов миссий, крупных скотоводов, охотников за
буйволами и скупщиков трепангов, превыше интересов всех, кто наживается за
счет народа, некогда владевшего Австралией.
Любые планы будущего устройства аборигенов должны гарантировать ему
свободы, провозглашенные в Атлантической хартии. Надо помнить, что кровь у
всех людей красная, что ум человека не зависит от цвета кожи, что расизм -
отживший предрассудок.
Если мы не будем об этом помнить и этим руководствоваться, дети наши
скажут, что наши руки обагрены кровью австралийских аборигенов.