прижал к груди.
Все двинулись в путь. Островитянин нес девчушку.
Один из солдат сказал:
- Хорошо вернуться домой!
Наггет несколько раз ездил на берег, перевозя офицеров и солдат,
которые собирались провести свой отпуск, путешествуя по островам Торресова
пролива. Кроме них, единственными белыми пассажирами "Тани" были две сестры
милосердия и священник.
Наступил и мой черед спуститься в шлюпку. Я взглянул на воду, на
которую падала тень "Тани". Вода была голубая, как аквамарин, и такая
прозрачная, что я мог рассмотреть киль корабля. Море переливалось
темно-синими отсветами и манило к себе; казалось, утонуть в нем невозможно.
Важно проплывали косяки пятнистых рыб. Волшебный сад в глубинах моря
был усеян пурпурными и лиловатыми цветами кораллов.
Мы пристали к берегу сразу за деревней. На острове Нагир жили тридцать
восемь аборигенов - тридцать семь женщин и детей и один мужчина, старейшина
преклонного возраста, которого не призвали в армию. Остальные мужчины
находились на военной службе и были расквартированы на острове Четверга.
Я прошелся по деревне. Дома были из ржавого железа. Кругом бродили
тощие куры. Да, белые оставили здесь глубокий след!
Затем я увидел хижину - настоящее произведение искусства. Она была
сплетена из пальмовых листьев и великолепно вписывалась в окружающий пейзаж.
На соломенную крышу хижины падала тень пальм, защищая ее от зноя.
Я вошел в хижину и заговорил с ее обитательницами - четырьмя местными
девушками, одетыми в опрятные пестрые платья. Беседуя со мной, они смотрели
мне в глаза, хотя в их поведении и чувствовалась некоторая напряженность.
Эти девушки получили образование на острове Четверга. Одна из них оказалась
учительницей, обучавшей детвору Нагира.
Мы пошли погулять. Как выяснилось, девушки любят читать, но так как
люгеры {Люгер - небольшое судно.} заходят сюда лишь раз в месяц, они лишены
возможности получать свежие газеты и журналы.
Вокруг нас собрались ребятишки: Мальчики носили красные или синие
набедренные повязки, девочки были одеты в пестрые ситцевые платьица.
Глядя на выстроившиеся в ряд уродливые железные строения, я пришел к
выводу, что считать нормальными условна, в которых вынуждено жить
большинство аборигенов, просто преступление. Мудрость, справедливость и
терпимость невозможны там, где люди живут в лачугах, где невежество зачастую
умышленно поощряется.
По умению держаться и поддерживать разговор мои спутницы, отзывчивые и
вдумчивые от природы, не отличались от белых девушек. Их врожденное чувство
собственного достоинства сразу внушало уважение, которое по мере беседы с
ними возрастало. И все же они были робкими, застенчивыми.
Однако пора было возвращаться. Было время отлива. Немногочисленные
пассажиры собрались на берегу, разожгли костер и уселись вокруг него в
ожидании прилива.
Когда стемнело, над пальмами взошла полная луна. Мы слышали, как
кричали кроншнепы и плескалась рыба. Около девяти часов вечера до нас
донесся скрип уключин и мягкие удары весел о воду. Шлюпка плавно подошла к
берегу.
Когда мы добрались до кеча, я завернулся в одеяло и улегся на палубе.
Надо мной высокие блестящие мачты отражали серебряную полоску лунного света.
Я приподнялся на локте, вовсе не стараясь уснуть. Темная громада острова
высилась в лунном свете над колышущейся водой, словно подвешенная между
морем и небом.
Шлюпка, как тень, пересекла лунную дорожку, связывавшую судно с
берегом. Куки и его напарник тихо гребли к острову. Они держали курс на
песчаную косу.
На косе стояли две местные девушки, их фигуры вырисовывались на фоне
моря.
Я вспомнил слова одного из аборигенов: "Куки - хороший муж". Теперь мне
стал понятен смысл этой шутки. Я укутался в одеяло и заснул.
На следующее утро мы отплыли к Моа. Так называют местные жители остров
Банкса, расположенный западнее Нагира. Находившийся на нашем судне
священник-абориген намеревался посетить миссию на острове Банкса. Это был
умный человек, горевший желанием помочь своему народу. Наблюдая, как мимо
нас медленно, проплывает берег Моа, священник сказал, что обращение белых с
местным населением вызывает в нем бурю негодования. Я был с ним вполне
солидарен. Он продолжал:
- После 1940 года, - с тех пор как я покинул Моа, - я встречался со
многими белыми людьми, но впервые вижу такого, как вы. Наши взгляды
совпадают.
Когда кеч стал на якорь за рифами, мы со священником сошли в шлюпку.
Наггет оттолкнулся веслом, и лодка поплыла к песчаному берегу, который то
исчезал, то появлялся над катившимися впереди нас волнами. Священник
коснулся моего плеча и указал на деревню, расположенную под высокими
пальмами.
- Взгляните-ка, - сказал он, - вот наша деревня. Мы живем так с 1871
года. Наши хижины - из коры и ржавой жести. Здесь должен быть поселок с
домами вроде тех, в каких живут белые. Я люблю свой приход. Я готов
посвятить жизнь своему народу. Но в каких условиях мы вынуждены
существовать!
Когда мы пристали к берегу, священник покинул меня и направился к
деревне. Она стояла в некотором отдалении, а погода была жаркая. Я пересек
пляж и сел под деревом, наблюдая за кроншнепами, которые копались своими
длинными кривыми клювами в песке в поисках червей. Птицы превратили это
занятие в настоящее соревнование. Засовывая клюв глубоко в песок, они
энергично перебирали лапками и напрягали все тело так, словно клюв был
маленьким ломом; иногда они смешно кружились на месте, используя клюв как
точку опоры. Один из кроншнепов, затеяв борьбу с каким-то невидимым
противником под песком, вдруг повалился на спину. Мне еще не случалось
видеть, чтобы птица падала на спину. Я думал, что с птицами такие
неприятности не случаются.
Потом кроншнепы насторожились, поднялись в воздух и полетели над самой
водой, перекликаясь друг с другом и ритмично взмахивая длинными крыльями.
Я оглянулся и увидел священника, направлявшегося ко мне во главе группы
аборигенов. Указав на меня, он объявил им:
- Этот человек верит в нас, он - наш брат.
Мы опустились на песок, ожидая возвращения белых пассажиров, которые
ушли в деревню. Когда они вернулись, Наггет стал перевозить их на корабль.
Вскоре священник и я оказались единственными пассажирами, оставшимися на
берегу. Он рассказывал островитянам о своих планах по улучшению условий их
жизни. Они тепло простились с ним.
Мы сели в шлюпку; Наггет оттолкнулся от берега. Шлюпка закачалась на
волнах мелководья. С берега островитяне махали нам руками.
- Как будет на местном языке "до свидания"? - поспешил спросить я у
священника. Он ответил мне, и я громко произнес это слово. На лицах людей
заиграла, улыбка, они еще энергичнее замахали руками. Священник наклонился
ко мне, произнес какую-то фразу на родном языке и попросил меня повторить. Я
медленно повторил незнакомые, непривычные слова.
- Правильно, - сказал он.
Чувствуя, что для островитян в этой фразе заложен глубокий смысл и что
она выражает и мои мысли, я громко произнес подсказанные им слова. Услышав
их, люди бросились вперед, протягивая ко мне руки и выкрикивая что-то на
своем языке. Они вошли в воду, подошли к борту лодки; каждый из них пожал
мне руку. Я не понимал, что они при этом говорили, но в их голосах слышалось
одобрение.
Когда мы удалились от берега и островитяне перестали махать нам, я с
улыбкой обернулся к священнику. Его кивок головой и ответная улыбка еще
больше сблизили нас.
Я проснулся до восхода солнца. Покинув восточное побережье Моо, мы
бросили якорь у острова Баду, в узком проливе, отделяющем Баду от западного
берега Моа.
И небо, и земля, и море еще были окутаны темным покрывалом, но небо
первым прогнало ночь. Едва забрезжил рассвет, как оно перехватило слабый
свет еще невидимого солнца. Легкий ветерок, покрывший воду рябью, чуть
покачивал наш кеч. Он принес с собою солнечный свет и крики пробуждающихся
птиц.
Деревня Баду стояла на берегу, но поодаль от того места, где мы бросили
якорь. Наггет предложил отвезти меня туда в шлюпке.
Мы тронулись в путь сразу после завтрака и плыли довольно долго, потому
что грести против ветра и прибоя было трудно. Наггет ни разу не отпустил
весла, ни разу не передохнул. Пот струйками бежал по его лицу и капал с
подбородка.
- Мне очень жаль, что я заставил тебя так потрудиться, - сказал я,
чувствуя себя неловко оттого, что изза меня ему пришлось приложить столько
усилий.
- Ничего, - сказал он, улыбаясь.
Стаи кроншнепов поднимались в воздух с тех участков берега, мимо
которых мы проплывали, но вскоре птицы опять садились на землю.
- Как вы называете этих птиц? - спросил я Наггета.
- Суи, - ответил он и добавил: - Мы находим гнезда и яйца всех здешних
птиц, но никогда не находим ни гнезд, ни яиц суи.
Я объяснил ему, что это перелетная птица, и гнезда она вьет в Восточной
Сибири. Мои слова так заинтересовали его, что он опустил весла.
- Все это написано в книгах? - спросил он.
- Да, - ответил я.
- Мы никогда не находим гнезд суи, - повторил Наггет.
Я высадился на берег неподалеку от деревни, а он поплыл обратно.
Гигантские деревья манго отбрасывали тень на хижины. Выстроившиеся в
ряд кокосовые пальмы образовали высокий барьер между деревней и морем. Я
пошел по песчаной дорожке. Местные жители-мужчины и женщины - молча
наблюдали за мной. Стоило мне приблизиться, как они исчезали в хижинах. Но
они продолжали глазеть на меня через окна своих жилищ и из-за деревьев.
Дети, сбившись в стайку, шли впереди меня и время от времени оглядывались.
Иногда кто-нибудь из мужчин подходил ко мне с улыбкой и ждал, чтобы я
заговорил с ним. Его товарищи, стоя позади, кивали друг другу и улыбались,
одобряя такую смелость. Я здоровался, произносил несколько слов, объясняя,
кто я такой, и продолжал свой путь. Мой собеседник тут же возвращался к
своим товарищам, которые обступали его, желая узнать, что я ему сказал. Они
расспрашивали наперебой, а он отвечал на их вопросы с видом превосходства.
Поведение взрослых рассеяло страх детей. Теперь они шумно и весело
бежали впереди меня. На шум из домов торопливо выходили другие взрослые.
Таким образом, моя прогулка по деревне превратилась в процессию,
возглавляемую ребятишками и завершаемую взрослыми. Казалось, мы спешим на
какую-то торжественную встречу, где будут речи, салют из ружей и под звуки
фанфар взовьются флаги.
Но тут появился местный герой. Ему было лет восемнадцать. На плече у
него сидел белый попугай. В самый разгар торжественного шествия он осмелился
меня остановить:
- Здравствуй, - сказал он и улыбнулся мне.
Участники процессии сразу же сгрудились в толпу. Дети вернулись назад,
шедшие позади мужчины и женщины приблизилась и окружили меня. На их лицах
читалось напряженное ожидание.
Я понял, что это и было то самое событие, из-за которого все - мужчины,
женщины и дети - покинули свои жилища. Меня представили публике, и я должен
выступить.
Я стал подыскивать слова, которые могли бы произвести впечатление на
присутствующих. В голове у меня вертелись традиционные формулы обращения:
"Леди и джентльмены... Сограждане... Товарищи... Друзья... Римляне и
соотечественники..." Вместо этого я сказал:
- Какой у тебя славный попугай!
- Да, - ответил юноша. - Очень хороший, много говорит.
Он помахал рукой перед головой птицы. Попугай выпалил заряд слов на
местном языке, вызвав довольный смех у аборигенов. Я сразу проникся
уважением к попугаю. Попугаи, понимающие английский язык, никогда не
производили на меня впечатления, но попугай, говорящий на непонятном для
меня языке, показался мне замечательной птицей.
- Его поймали на этом острове? - спросил я юношу.
- Да, мы поймали его тут.
- Знаешь ли ты названия деревьев, растущих на вашем острове?
Лицо юноши приняло такое выражение, какое бывает у ученика во время
устного экзамена. Он глубоко задумался. Мужчины и женщины наблюдали за ним,
приоткрыв рот, словно этот экзамен был крайне важным для всех них. Юноша
начал перечислять названия деревьев, выговаривая слова медленно и отчетливо
и глядя в одну точку. Он закончил перечисление с довольным видом, уверенный,
что справился со своей задачей. Все улыбались. На каждом лице отражались
облегчение и гордость. Я понял, что должен похвалить островитян.
- Куда бы я ни приехал, - сказал я, - я спрашиваю у белых, как
называются деревья, растущие в их местности. Но они знают только одно-два
названия. А этот парень перечислил много названий. Значит, он интересуется
своим островом. Он мне немало рассказал о Баду.
Моя речь была встречена одобрительными улыбками.
- Какие фрукты вы употребляете в пищу? Какие из здешних деревьев
приносят плоды? - спросил я у юноши.
Он резко повернулся и выкрикнул приказ, обращаясь к девчушке, которая
сразу же поспешила к соседнему дому и вернулась с полными пригоршнями
красных плодов величиной со сливу. Люди расступились, пропуская девочку. Она
протянула плоды парню, а тот положил их мне на ладонь.
- Это гагаби, - сказал он.
Меня предупреждали, чтобы я не ел пищу аборигенов в сыром виде, но
жители деревни обступили меня теснее, я понял, что им хочется, чтобы я
отведал плодов.
Я так и сделал. Плоды оказались сладкими, приятными, на вкус. Я
похвалил их, как они того заслуживали.
После того как я отведал плодов гагаби, всякая натянутость исчезла. Мы
дружелюбно смотрели друг на друга. Я спросил, какие животные водятся на
острове. Упомянули опоссума, и кто-то сказал, что у одной из женщин есть
ручной опоссум.
- А нельзя ли мне на него взглянуть? - спросил я.
Конечно, можно, решили они. Женщина охотно покажет мне своего опоссума.
Меня повели к ее дому.
Женщина появилась у входа в свое ветхое жилище, построенное на сваях, и
с изумлением поглядела на нас. Ей объяснили, что белый человек хочет
посмотреть на опоссума. Опоссума не оказалось, он находился в соседнем доме.
Ребятишки помчались туда, движимые одним желанием - показать мне зверька.
Пока я стоял и ждал, аборигены торопливо переговаривались друг с
другом. Судя по их лицам, речь шла о чем-то важном. Потом два аборигена
побежали в соседний дом и возвратились оттуда со старым, расшатанным стулом.
Один из мужчин опустился на колени и поддерживал неустойчивую ножку стула,
пока я не уселся.
Тем временем дети вернулись с опоссумом. Его посадили ко мне на колени.
Зверек щурился от солнечного света и медленно поворачивал голову, словно
пытаясь разобраться в новой обстановке. Похвалив опоссума, я передал его
мальчику, и тот осторожно унес зверька.
Удовлетворив мое любопытство по части опоссумов, аборигены полукругом
собрались возле меня. Те, кто был ближе к моему стулу, сели на песок,
скрестив ноги. Другие уселись на земле за ними, так что в конце концов мои
слушатели расположились рядами, как в театре. Несколько минут они
устраивались поудобнее, затем наступила пауза. Все лица повернулись в мою
сторону.
Итак, суть дела была не в том, что я отведал гагаби, не в названиях
деревьев и не в опоссуме; наступил момент, когда я должен был как-то
вознаградить жителей деревни за проявленный ко мне интерес.
Я обвел взглядом лица людей, стараясь угадать, как мне поступить
дальше, и тут заметил старика, который протискивался вперед из последнего
ряда. Он решительно шагал через сидящих и сел прямо напротив меня с таким
видом, точно ему предстояло увидеть что-то очень интересное. Он приоткрыл
рот; его губы готовы были сложиться в улыбку, задрожать от волнения, сжаться
от гнева... Это лицо было инструментом, на котором я мог играть словами.
- Я расскажу вам одну историю, - объявил я собравшимся.
- Хорошо, - сказал старик, кивнув головой. - Ты расскажешь нам историю
о себе, да?
Это не входило в мои намерения, но я решил постараться и рассказать о
себе, чтобы не разочаровать старика.
Я начал свой рассказ. Наконец-то я понял, каким образом можно увлечь
аборигенов и овладеть их вниманием! В последующие месяцы я извлек из своего
открытия все возможное. Я и прежде всегда старался чем-нибудь заинтересовать
аборигенов и тем самым создать подходящую обстановку для обмена мнениями и
завладеть их доверием. Я добился этого своими рассказами.
Темнокожие любят рассказы не меньше белых. Но белый может читать книги,
а темнокожему приходится ждать, пока ему не встретится рассказчик.
Язык белого человека богат; белый способен представить себе какую-то
сценку или пережить волнующий эпизод, если рассказчик хорошо владеет словом.
Каждый нюанс, каждый оттенок значения, необходимые для того, чтобы придать
повествованию максимальную силу воздействия, зависят от слов - многих тысяч
слов.
Для темнокожих при ограниченном словаре и отсутствии книг важна мимика
рассказчика. Когда рассказывает темнокожий, он полагается больше на жесты,
мимику и интонацию, чем на слова.
Передача смысла исключительно посредством слов почти всегда приводит к
известной вялости устного рассказа. Выступая перед белыми, я всегда
испытывал потребность в более свободной жестикуляции. И вот, выступая перед
темнокожими, я почувствовал себя освобожденным от всякого сдерживающего
начала. Тут я не боялся предстать в смешном свете. Я мог бы кататься по
песку, если бы это потребовалось для раскрытия содержания рассказа, и никто
бы не удивился.
Итак, по ходу рассказа я кричал, хмурил брови, открывал рот от
изумления, гримасничал, придавал лицу мрачное, страдальческое выражение... В
результате я безмерно наслаждался собственным выступлением.
Пока я рассказывал свою историю аборигенам Баду, сидевший передо мной
старик не спускал с меня глаз. Время от времени он бормотал "да, да",
сопровождая эти слова кивком своей красивой головы, увенчанной, белоснежной
шапкой вьющихся волос. Его интерес к моему рассказу подтверждался и глубоким
вниманием, с каким он меня слушал.
Когда я заговорил о своей жене, я вынул из кармана фотографию и
протянул ему. Он выхватил фотографию у меня из рук и одобрительно
присвистнул.
- Красивая! - сказал он. - Твоя жена красивая женщина. Она очень похожа
на мою. Моя жена тоже красивая.
Он передал фотографию тем, кто сидел сзади, и она стала переходить из
рук в руки, причем мужчины присвистывали, а женщины рассматривали ее
критически.
Во время рассказа за моей спиной столпились ребятишки. Они стояли, не
шевелясь. Вдруг я почувствовал, как на мою руку легла маленькая, легкая, как
лист, ладонь. Обернувшись, я встретился взглядом с девочкой лет пяти,
которая испуганно отдернула руку.
Улыбнувшись девчушке, я продолжал рассказ. Несколько минут спустя я
снова почувствовал прикосновение ее ручки, но стоило мне оглянуться, и она
опять ее отняла. В третий раз я наклонился к ней и шепнул:
- Не отнимай руку!
Она сразу вложила руку мне в ладонь; ее смущенное нежное личико
просияло. Она отняла руку, только когда я кончил рассказ и встал.
Старик тоже встал и подошел ко мне с улыбкой.
- Я бы хотел знать твое имя, - сказал я. - Как тебя зовут?
- Леви Мадуа, - гордо ответил он. - Я пришел другого берега Баду, из
Аргана. А как зовут тебя?
Я назвал свое имя. Старик повторил его и предложил:
- Давай поговорим, а?
- Хорошо. Но сначала я должен проститься с твоими соплеменниками.
Островитяне смотрели на меня, ожидая, что будет дальше, но, увидев, что
мне хочется поговорить с Мадуа, простились с нами и разошлись. Мы с Мадуа
пошли по широкой тропинке к группе пальм.
Мадуа был уроженцем острова Баду. Он отличался живым умом. На его лице
обычно играла легкая улыбка. Когда он оживлялся, голос его звучал совсем
молодое;
Мы с Мадуа уселись под пальмой.
- Не расскажешь ли мне какую-нибудь старинную историю? - попросил я. -
Я бы ее записал.
- Историю... - задумчиво повторил он.
- Расскажи мне, как жил твой народ до прихода белых. Что рассказывала
тебе мать в детстве?
Мадуа улыбнулся:
- Я знаю много-много историй. Одну из них я сейчас расскажу.
Я достал блокнот. Старик с интересом наблюдал за мной.
- Начинать? - спросил он.
- Начинай.
Внимательно посмотрев на приготовленную для записи страничку блокнота,
Мадуа сказал:
- Открой для меня новую страничку, а?
Я перевернул страницу. Старик глубоко вздохнул, поднял голову и
выпрямился. Он считал нашу беседу очень важной и потому принял полную
достоинства позу. Рассказывая, он смотрел не на меня, а куда-то вдаль, -
словно всматриваясь в далекое прошлое. Когда он замолкал, чтобы дать мне
время записать сказанное, он с беспокойством смотрел на мою движущуюся по
бумаге руку, словно опасаясь, что она не сможет передать смысла рассказа.
- Давным-давно, - начал он, - на востоке был островок. Он назывался
Туту - Восточный остров. Там жили люди. У них был вождь, военачальник,
которого звали Кайгус. Кайгус хотел пойти войной на Баду. Это было
очень-очень давно. Он сказал: "Я убью вождя Баду", и его люди с ним
согласились. Они сели в лодки и поплыли. Их было много-много.
Время года было примерно такое, как сейчас. Они поплыли из Туту и
пристали к берегу Баду. Место, где они вышли на берег, называется Мазар.
Они оставили по два человека в каждой лодке - ведь прилив сменяется
отливом и лодки может унести в море. Вот они и оставили по два человека в
каждой лодке.
Они были готовы к бою. В волосах у них были белые перья, так много
перьев, что головы казались белыми.
Они пересекли остров и подошли к Проливу крокодилов. Наступили сумерки,
потом стало темно. Они хотят найти деревню, но ничего не видят, кругом
темно.
Вождя острова Баду звали Вайир. Его сын был со своей девушкой возле
болота. Сын вождя услышал шаги людей. "Тут кто-то есть, - сказал он девушке.
- Сюда идет много народу. Это не наши люди". Он отослал девушку домой, она
ушла.
Сын вождя подошел чуть ближе и прислушался. Он хотел узнать, откуда эти
люди. Люди с Туту говорили на языке Восточного острова, и сын Вайира понимал
их речь. И он пошел вместе с ними, а они думали, что это свой. Сын Вайира
хотел подслушать их речи и все рассказать отцу.
Потом он оставил их и пошел к отцу. Отец спал, подложив под голову свое
оружие - каменный топор и копье. Вайир растолкал его и сказал: "Отец, я
встретил людей с Туту. Они пришли с нами воевать, пришли убивать".
Отец проснулся и сказал сыну: "Пойдем, ты мне покажешь, где они". Сын
пошел с отцом, и, когда они пришли, отец спросил: "Где же эти люди?" А сын
ответил: "Разве ты не видишь, отец? Смотри, вон черная фигура на траве, вон
головной убор из белых перьев, - смотри, как они колышутся в темноте". А
отец сказал: "Это не убор из птичьих перьев, это белое облачко проплывает
между деревьями". Сын вождя говорит: "Это головной убор. Здесь много людей".
Тогда вождь взял копье, замахнулся и сказал сыну: "Я убью их вождя. А ты,
сын, ступай домой". И сын ушел, а отец остался.
Кайгус стоял возле дерева. Он хотел спрятаться, но не успел. Вайир с
криком метнул свое длинное копье. Кайгус повернулся, и копье пронзило ему
спину. Кровь потекла ручьем, и Кайгус упал на землю мертвым. А люди с Туту
увидели, как упали белые перья, и закричали: "Кайгус! Ты жив, Кайгус?
Отвечай!"
Но Кайгус больше не произнес ни слова. Тогда его люди сказали в один
голос: "Кто-то метнул копье. Наш вождь погиб. Наверное, и нам конец. Жители
Баду - смелые воины. Теперь нас ждет гибель". Так они шептались, потом
заговорили громче, еще громче и тут снова расхрабрились. Они сказали:
"Кайгус мертв, но мы живы. Мы - воины с Туту!" И они снова пошли в темноте и
подошли к деревне. Но Вайир добрался до деревни раньше их. Он сказал своим
людям: "Здесь воины с Туту, они хотят убить нас". Еще Вайир сказал своим:
"Спрячьте женщин и детей в мангровых зарослях, это самое надежное место". И
еще он сказал мужчинам: "Подождите до рассвета".
Воины с Туту прошли по деревне. Они перебили всех собак, свиней и кур и
убили одного старика. Потом они стали ждать. Наступил рассвет. Один из них
закричал: "Идите сюда! Вот хорошее место для боя - здесь нет деревьев".
Жители Баду согласились. Они расступились, два их лучших танцора вышли
вперед, а Вайир сдерживал своих воинов, пока танцоры прыгали и плясали.
Потом они крикнули: "Эй вы, люди с Туту, где вы оставили свои лодки? Мы
прогоним вас туда, где ваши лодки. Баду - наш остров!"
Начался бой. Люди с Баду дрались храбро. Воины с Туту отступили, и люди
с Баду убивали их между деревьями, убивали на дороге, убивали всюду. Они
перебили много народа. Остальные отступили к берегу, и их убивали на берегу,
а потом поражали копьями в воде.
В лодках были люди с Баду. Их жены были с Восточного острова, потому
они и жили на Туту. Их оставили сторожить лодки. Теперь люди с Туту
вернулись, их осталась всего горсточка. И они убили и обезглавили людей в
лодке, а потом привязали их головы к шестам и воткнули шесты в ил.
Море выбросило на берег обезглавленные тела. Люди с Баду видели, как
тела покачивались на волнах, и бросились в воду. Вода доходила им до груди,
до шеи, ухватиться было не за что. И люди с Баду метали копья в людей с Туту
и убивали, убивали, пока не перебили их всех. Ни одного не осталось в живых.
Вот и вся история.
Я был так захвачен рассказом, что не заметил, как к нам подошел высокий
абориген. Когда Мадуа дошел до мрачного конца и умолк, абориген наклонился
Все двинулись в путь. Островитянин нес девчушку.
Один из солдат сказал:
- Хорошо вернуться домой!
Наггет несколько раз ездил на берег, перевозя офицеров и солдат,
которые собирались провести свой отпуск, путешествуя по островам Торресова
пролива. Кроме них, единственными белыми пассажирами "Тани" были две сестры
милосердия и священник.
Наступил и мой черед спуститься в шлюпку. Я взглянул на воду, на
которую падала тень "Тани". Вода была голубая, как аквамарин, и такая
прозрачная, что я мог рассмотреть киль корабля. Море переливалось
темно-синими отсветами и манило к себе; казалось, утонуть в нем невозможно.
Важно проплывали косяки пятнистых рыб. Волшебный сад в глубинах моря
был усеян пурпурными и лиловатыми цветами кораллов.
Мы пристали к берегу сразу за деревней. На острове Нагир жили тридцать
восемь аборигенов - тридцать семь женщин и детей и один мужчина, старейшина
преклонного возраста, которого не призвали в армию. Остальные мужчины
находились на военной службе и были расквартированы на острове Четверга.
Я прошелся по деревне. Дома были из ржавого железа. Кругом бродили
тощие куры. Да, белые оставили здесь глубокий след!
Затем я увидел хижину - настоящее произведение искусства. Она была
сплетена из пальмовых листьев и великолепно вписывалась в окружающий пейзаж.
На соломенную крышу хижины падала тень пальм, защищая ее от зноя.
Я вошел в хижину и заговорил с ее обитательницами - четырьмя местными
девушками, одетыми в опрятные пестрые платья. Беседуя со мной, они смотрели
мне в глаза, хотя в их поведении и чувствовалась некоторая напряженность.
Эти девушки получили образование на острове Четверга. Одна из них оказалась
учительницей, обучавшей детвору Нагира.
Мы пошли погулять. Как выяснилось, девушки любят читать, но так как
люгеры {Люгер - небольшое судно.} заходят сюда лишь раз в месяц, они лишены
возможности получать свежие газеты и журналы.
Вокруг нас собрались ребятишки: Мальчики носили красные или синие
набедренные повязки, девочки были одеты в пестрые ситцевые платьица.
Глядя на выстроившиеся в ряд уродливые железные строения, я пришел к
выводу, что считать нормальными условна, в которых вынуждено жить
большинство аборигенов, просто преступление. Мудрость, справедливость и
терпимость невозможны там, где люди живут в лачугах, где невежество зачастую
умышленно поощряется.
По умению держаться и поддерживать разговор мои спутницы, отзывчивые и
вдумчивые от природы, не отличались от белых девушек. Их врожденное чувство
собственного достоинства сразу внушало уважение, которое по мере беседы с
ними возрастало. И все же они были робкими, застенчивыми.
Однако пора было возвращаться. Было время отлива. Немногочисленные
пассажиры собрались на берегу, разожгли костер и уселись вокруг него в
ожидании прилива.
Когда стемнело, над пальмами взошла полная луна. Мы слышали, как
кричали кроншнепы и плескалась рыба. Около девяти часов вечера до нас
донесся скрип уключин и мягкие удары весел о воду. Шлюпка плавно подошла к
берегу.
Когда мы добрались до кеча, я завернулся в одеяло и улегся на палубе.
Надо мной высокие блестящие мачты отражали серебряную полоску лунного света.
Я приподнялся на локте, вовсе не стараясь уснуть. Темная громада острова
высилась в лунном свете над колышущейся водой, словно подвешенная между
морем и небом.
Шлюпка, как тень, пересекла лунную дорожку, связывавшую судно с
берегом. Куки и его напарник тихо гребли к острову. Они держали курс на
песчаную косу.
На косе стояли две местные девушки, их фигуры вырисовывались на фоне
моря.
Я вспомнил слова одного из аборигенов: "Куки - хороший муж". Теперь мне
стал понятен смысл этой шутки. Я укутался в одеяло и заснул.
На следующее утро мы отплыли к Моа. Так называют местные жители остров
Банкса, расположенный западнее Нагира. Находившийся на нашем судне
священник-абориген намеревался посетить миссию на острове Банкса. Это был
умный человек, горевший желанием помочь своему народу. Наблюдая, как мимо
нас медленно, проплывает берег Моа, священник сказал, что обращение белых с
местным населением вызывает в нем бурю негодования. Я был с ним вполне
солидарен. Он продолжал:
- После 1940 года, - с тех пор как я покинул Моа, - я встречался со
многими белыми людьми, но впервые вижу такого, как вы. Наши взгляды
совпадают.
Когда кеч стал на якорь за рифами, мы со священником сошли в шлюпку.
Наггет оттолкнулся веслом, и лодка поплыла к песчаному берегу, который то
исчезал, то появлялся над катившимися впереди нас волнами. Священник
коснулся моего плеча и указал на деревню, расположенную под высокими
пальмами.
- Взгляните-ка, - сказал он, - вот наша деревня. Мы живем так с 1871
года. Наши хижины - из коры и ржавой жести. Здесь должен быть поселок с
домами вроде тех, в каких живут белые. Я люблю свой приход. Я готов
посвятить жизнь своему народу. Но в каких условиях мы вынуждены
существовать!
Когда мы пристали к берегу, священник покинул меня и направился к
деревне. Она стояла в некотором отдалении, а погода была жаркая. Я пересек
пляж и сел под деревом, наблюдая за кроншнепами, которые копались своими
длинными кривыми клювами в песке в поисках червей. Птицы превратили это
занятие в настоящее соревнование. Засовывая клюв глубоко в песок, они
энергично перебирали лапками и напрягали все тело так, словно клюв был
маленьким ломом; иногда они смешно кружились на месте, используя клюв как
точку опоры. Один из кроншнепов, затеяв борьбу с каким-то невидимым
противником под песком, вдруг повалился на спину. Мне еще не случалось
видеть, чтобы птица падала на спину. Я думал, что с птицами такие
неприятности не случаются.
Потом кроншнепы насторожились, поднялись в воздух и полетели над самой
водой, перекликаясь друг с другом и ритмично взмахивая длинными крыльями.
Я оглянулся и увидел священника, направлявшегося ко мне во главе группы
аборигенов. Указав на меня, он объявил им:
- Этот человек верит в нас, он - наш брат.
Мы опустились на песок, ожидая возвращения белых пассажиров, которые
ушли в деревню. Когда они вернулись, Наггет стал перевозить их на корабль.
Вскоре священник и я оказались единственными пассажирами, оставшимися на
берегу. Он рассказывал островитянам о своих планах по улучшению условий их
жизни. Они тепло простились с ним.
Мы сели в шлюпку; Наггет оттолкнулся от берега. Шлюпка закачалась на
волнах мелководья. С берега островитяне махали нам руками.
- Как будет на местном языке "до свидания"? - поспешил спросить я у
священника. Он ответил мне, и я громко произнес это слово. На лицах людей
заиграла, улыбка, они еще энергичнее замахали руками. Священник наклонился
ко мне, произнес какую-то фразу на родном языке и попросил меня повторить. Я
медленно повторил незнакомые, непривычные слова.
- Правильно, - сказал он.
Чувствуя, что для островитян в этой фразе заложен глубокий смысл и что
она выражает и мои мысли, я громко произнес подсказанные им слова. Услышав
их, люди бросились вперед, протягивая ко мне руки и выкрикивая что-то на
своем языке. Они вошли в воду, подошли к борту лодки; каждый из них пожал
мне руку. Я не понимал, что они при этом говорили, но в их голосах слышалось
одобрение.
Когда мы удалились от берега и островитяне перестали махать нам, я с
улыбкой обернулся к священнику. Его кивок головой и ответная улыбка еще
больше сблизили нас.
Я проснулся до восхода солнца. Покинув восточное побережье Моо, мы
бросили якорь у острова Баду, в узком проливе, отделяющем Баду от западного
берега Моа.
И небо, и земля, и море еще были окутаны темным покрывалом, но небо
первым прогнало ночь. Едва забрезжил рассвет, как оно перехватило слабый
свет еще невидимого солнца. Легкий ветерок, покрывший воду рябью, чуть
покачивал наш кеч. Он принес с собою солнечный свет и крики пробуждающихся
птиц.
Деревня Баду стояла на берегу, но поодаль от того места, где мы бросили
якорь. Наггет предложил отвезти меня туда в шлюпке.
Мы тронулись в путь сразу после завтрака и плыли довольно долго, потому
что грести против ветра и прибоя было трудно. Наггет ни разу не отпустил
весла, ни разу не передохнул. Пот струйками бежал по его лицу и капал с
подбородка.
- Мне очень жаль, что я заставил тебя так потрудиться, - сказал я,
чувствуя себя неловко оттого, что изза меня ему пришлось приложить столько
усилий.
- Ничего, - сказал он, улыбаясь.
Стаи кроншнепов поднимались в воздух с тех участков берега, мимо
которых мы проплывали, но вскоре птицы опять садились на землю.
- Как вы называете этих птиц? - спросил я Наггета.
- Суи, - ответил он и добавил: - Мы находим гнезда и яйца всех здешних
птиц, но никогда не находим ни гнезд, ни яиц суи.
Я объяснил ему, что это перелетная птица, и гнезда она вьет в Восточной
Сибири. Мои слова так заинтересовали его, что он опустил весла.
- Все это написано в книгах? - спросил он.
- Да, - ответил я.
- Мы никогда не находим гнезд суи, - повторил Наггет.
Я высадился на берег неподалеку от деревни, а он поплыл обратно.
Гигантские деревья манго отбрасывали тень на хижины. Выстроившиеся в
ряд кокосовые пальмы образовали высокий барьер между деревней и морем. Я
пошел по песчаной дорожке. Местные жители-мужчины и женщины - молча
наблюдали за мной. Стоило мне приблизиться, как они исчезали в хижинах. Но
они продолжали глазеть на меня через окна своих жилищ и из-за деревьев.
Дети, сбившись в стайку, шли впереди меня и время от времени оглядывались.
Иногда кто-нибудь из мужчин подходил ко мне с улыбкой и ждал, чтобы я
заговорил с ним. Его товарищи, стоя позади, кивали друг другу и улыбались,
одобряя такую смелость. Я здоровался, произносил несколько слов, объясняя,
кто я такой, и продолжал свой путь. Мой собеседник тут же возвращался к
своим товарищам, которые обступали его, желая узнать, что я ему сказал. Они
расспрашивали наперебой, а он отвечал на их вопросы с видом превосходства.
Поведение взрослых рассеяло страх детей. Теперь они шумно и весело
бежали впереди меня. На шум из домов торопливо выходили другие взрослые.
Таким образом, моя прогулка по деревне превратилась в процессию,
возглавляемую ребятишками и завершаемую взрослыми. Казалось, мы спешим на
какую-то торжественную встречу, где будут речи, салют из ружей и под звуки
фанфар взовьются флаги.
Но тут появился местный герой. Ему было лет восемнадцать. На плече у
него сидел белый попугай. В самый разгар торжественного шествия он осмелился
меня остановить:
- Здравствуй, - сказал он и улыбнулся мне.
Участники процессии сразу же сгрудились в толпу. Дети вернулись назад,
шедшие позади мужчины и женщины приблизилась и окружили меня. На их лицах
читалось напряженное ожидание.
Я понял, что это и было то самое событие, из-за которого все - мужчины,
женщины и дети - покинули свои жилища. Меня представили публике, и я должен
выступить.
Я стал подыскивать слова, которые могли бы произвести впечатление на
присутствующих. В голове у меня вертелись традиционные формулы обращения:
"Леди и джентльмены... Сограждане... Товарищи... Друзья... Римляне и
соотечественники..." Вместо этого я сказал:
- Какой у тебя славный попугай!
- Да, - ответил юноша. - Очень хороший, много говорит.
Он помахал рукой перед головой птицы. Попугай выпалил заряд слов на
местном языке, вызвав довольный смех у аборигенов. Я сразу проникся
уважением к попугаю. Попугаи, понимающие английский язык, никогда не
производили на меня впечатления, но попугай, говорящий на непонятном для
меня языке, показался мне замечательной птицей.
- Его поймали на этом острове? - спросил я юношу.
- Да, мы поймали его тут.
- Знаешь ли ты названия деревьев, растущих на вашем острове?
Лицо юноши приняло такое выражение, какое бывает у ученика во время
устного экзамена. Он глубоко задумался. Мужчины и женщины наблюдали за ним,
приоткрыв рот, словно этот экзамен был крайне важным для всех них. Юноша
начал перечислять названия деревьев, выговаривая слова медленно и отчетливо
и глядя в одну точку. Он закончил перечисление с довольным видом, уверенный,
что справился со своей задачей. Все улыбались. На каждом лице отражались
облегчение и гордость. Я понял, что должен похвалить островитян.
- Куда бы я ни приехал, - сказал я, - я спрашиваю у белых, как
называются деревья, растущие в их местности. Но они знают только одно-два
названия. А этот парень перечислил много названий. Значит, он интересуется
своим островом. Он мне немало рассказал о Баду.
Моя речь была встречена одобрительными улыбками.
- Какие фрукты вы употребляете в пищу? Какие из здешних деревьев
приносят плоды? - спросил я у юноши.
Он резко повернулся и выкрикнул приказ, обращаясь к девчушке, которая
сразу же поспешила к соседнему дому и вернулась с полными пригоршнями
красных плодов величиной со сливу. Люди расступились, пропуская девочку. Она
протянула плоды парню, а тот положил их мне на ладонь.
- Это гагаби, - сказал он.
Меня предупреждали, чтобы я не ел пищу аборигенов в сыром виде, но
жители деревни обступили меня теснее, я понял, что им хочется, чтобы я
отведал плодов.
Я так и сделал. Плоды оказались сладкими, приятными, на вкус. Я
похвалил их, как они того заслуживали.
После того как я отведал плодов гагаби, всякая натянутость исчезла. Мы
дружелюбно смотрели друг на друга. Я спросил, какие животные водятся на
острове. Упомянули опоссума, и кто-то сказал, что у одной из женщин есть
ручной опоссум.
- А нельзя ли мне на него взглянуть? - спросил я.
Конечно, можно, решили они. Женщина охотно покажет мне своего опоссума.
Меня повели к ее дому.
Женщина появилась у входа в свое ветхое жилище, построенное на сваях, и
с изумлением поглядела на нас. Ей объяснили, что белый человек хочет
посмотреть на опоссума. Опоссума не оказалось, он находился в соседнем доме.
Ребятишки помчались туда, движимые одним желанием - показать мне зверька.
Пока я стоял и ждал, аборигены торопливо переговаривались друг с
другом. Судя по их лицам, речь шла о чем-то важном. Потом два аборигена
побежали в соседний дом и возвратились оттуда со старым, расшатанным стулом.
Один из мужчин опустился на колени и поддерживал неустойчивую ножку стула,
пока я не уселся.
Тем временем дети вернулись с опоссумом. Его посадили ко мне на колени.
Зверек щурился от солнечного света и медленно поворачивал голову, словно
пытаясь разобраться в новой обстановке. Похвалив опоссума, я передал его
мальчику, и тот осторожно унес зверька.
Удовлетворив мое любопытство по части опоссумов, аборигены полукругом
собрались возле меня. Те, кто был ближе к моему стулу, сели на песок,
скрестив ноги. Другие уселись на земле за ними, так что в конце концов мои
слушатели расположились рядами, как в театре. Несколько минут они
устраивались поудобнее, затем наступила пауза. Все лица повернулись в мою
сторону.
Итак, суть дела была не в том, что я отведал гагаби, не в названиях
деревьев и не в опоссуме; наступил момент, когда я должен был как-то
вознаградить жителей деревни за проявленный ко мне интерес.
Я обвел взглядом лица людей, стараясь угадать, как мне поступить
дальше, и тут заметил старика, который протискивался вперед из последнего
ряда. Он решительно шагал через сидящих и сел прямо напротив меня с таким
видом, точно ему предстояло увидеть что-то очень интересное. Он приоткрыл
рот; его губы готовы были сложиться в улыбку, задрожать от волнения, сжаться
от гнева... Это лицо было инструментом, на котором я мог играть словами.
- Я расскажу вам одну историю, - объявил я собравшимся.
- Хорошо, - сказал старик, кивнув головой. - Ты расскажешь нам историю
о себе, да?
Это не входило в мои намерения, но я решил постараться и рассказать о
себе, чтобы не разочаровать старика.
Я начал свой рассказ. Наконец-то я понял, каким образом можно увлечь
аборигенов и овладеть их вниманием! В последующие месяцы я извлек из своего
открытия все возможное. Я и прежде всегда старался чем-нибудь заинтересовать
аборигенов и тем самым создать подходящую обстановку для обмена мнениями и
завладеть их доверием. Я добился этого своими рассказами.
Темнокожие любят рассказы не меньше белых. Но белый может читать книги,
а темнокожему приходится ждать, пока ему не встретится рассказчик.
Язык белого человека богат; белый способен представить себе какую-то
сценку или пережить волнующий эпизод, если рассказчик хорошо владеет словом.
Каждый нюанс, каждый оттенок значения, необходимые для того, чтобы придать
повествованию максимальную силу воздействия, зависят от слов - многих тысяч
слов.
Для темнокожих при ограниченном словаре и отсутствии книг важна мимика
рассказчика. Когда рассказывает темнокожий, он полагается больше на жесты,
мимику и интонацию, чем на слова.
Передача смысла исключительно посредством слов почти всегда приводит к
известной вялости устного рассказа. Выступая перед белыми, я всегда
испытывал потребность в более свободной жестикуляции. И вот, выступая перед
темнокожими, я почувствовал себя освобожденным от всякого сдерживающего
начала. Тут я не боялся предстать в смешном свете. Я мог бы кататься по
песку, если бы это потребовалось для раскрытия содержания рассказа, и никто
бы не удивился.
Итак, по ходу рассказа я кричал, хмурил брови, открывал рот от
изумления, гримасничал, придавал лицу мрачное, страдальческое выражение... В
результате я безмерно наслаждался собственным выступлением.
Пока я рассказывал свою историю аборигенам Баду, сидевший передо мной
старик не спускал с меня глаз. Время от времени он бормотал "да, да",
сопровождая эти слова кивком своей красивой головы, увенчанной, белоснежной
шапкой вьющихся волос. Его интерес к моему рассказу подтверждался и глубоким
вниманием, с каким он меня слушал.
Когда я заговорил о своей жене, я вынул из кармана фотографию и
протянул ему. Он выхватил фотографию у меня из рук и одобрительно
присвистнул.
- Красивая! - сказал он. - Твоя жена красивая женщина. Она очень похожа
на мою. Моя жена тоже красивая.
Он передал фотографию тем, кто сидел сзади, и она стала переходить из
рук в руки, причем мужчины присвистывали, а женщины рассматривали ее
критически.
Во время рассказа за моей спиной столпились ребятишки. Они стояли, не
шевелясь. Вдруг я почувствовал, как на мою руку легла маленькая, легкая, как
лист, ладонь. Обернувшись, я встретился взглядом с девочкой лет пяти,
которая испуганно отдернула руку.
Улыбнувшись девчушке, я продолжал рассказ. Несколько минут спустя я
снова почувствовал прикосновение ее ручки, но стоило мне оглянуться, и она
опять ее отняла. В третий раз я наклонился к ней и шепнул:
- Не отнимай руку!
Она сразу вложила руку мне в ладонь; ее смущенное нежное личико
просияло. Она отняла руку, только когда я кончил рассказ и встал.
Старик тоже встал и подошел ко мне с улыбкой.
- Я бы хотел знать твое имя, - сказал я. - Как тебя зовут?
- Леви Мадуа, - гордо ответил он. - Я пришел другого берега Баду, из
Аргана. А как зовут тебя?
Я назвал свое имя. Старик повторил его и предложил:
- Давай поговорим, а?
- Хорошо. Но сначала я должен проститься с твоими соплеменниками.
Островитяне смотрели на меня, ожидая, что будет дальше, но, увидев, что
мне хочется поговорить с Мадуа, простились с нами и разошлись. Мы с Мадуа
пошли по широкой тропинке к группе пальм.
Мадуа был уроженцем острова Баду. Он отличался живым умом. На его лице
обычно играла легкая улыбка. Когда он оживлялся, голос его звучал совсем
молодое;
Мы с Мадуа уселись под пальмой.
- Не расскажешь ли мне какую-нибудь старинную историю? - попросил я. -
Я бы ее записал.
- Историю... - задумчиво повторил он.
- Расскажи мне, как жил твой народ до прихода белых. Что рассказывала
тебе мать в детстве?
Мадуа улыбнулся:
- Я знаю много-много историй. Одну из них я сейчас расскажу.
Я достал блокнот. Старик с интересом наблюдал за мной.
- Начинать? - спросил он.
- Начинай.
Внимательно посмотрев на приготовленную для записи страничку блокнота,
Мадуа сказал:
- Открой для меня новую страничку, а?
Я перевернул страницу. Старик глубоко вздохнул, поднял голову и
выпрямился. Он считал нашу беседу очень важной и потому принял полную
достоинства позу. Рассказывая, он смотрел не на меня, а куда-то вдаль, -
словно всматриваясь в далекое прошлое. Когда он замолкал, чтобы дать мне
время записать сказанное, он с беспокойством смотрел на мою движущуюся по
бумаге руку, словно опасаясь, что она не сможет передать смысла рассказа.
- Давным-давно, - начал он, - на востоке был островок. Он назывался
Туту - Восточный остров. Там жили люди. У них был вождь, военачальник,
которого звали Кайгус. Кайгус хотел пойти войной на Баду. Это было
очень-очень давно. Он сказал: "Я убью вождя Баду", и его люди с ним
согласились. Они сели в лодки и поплыли. Их было много-много.
Время года было примерно такое, как сейчас. Они поплыли из Туту и
пристали к берегу Баду. Место, где они вышли на берег, называется Мазар.
Они оставили по два человека в каждой лодке - ведь прилив сменяется
отливом и лодки может унести в море. Вот они и оставили по два человека в
каждой лодке.
Они были готовы к бою. В волосах у них были белые перья, так много
перьев, что головы казались белыми.
Они пересекли остров и подошли к Проливу крокодилов. Наступили сумерки,
потом стало темно. Они хотят найти деревню, но ничего не видят, кругом
темно.
Вождя острова Баду звали Вайир. Его сын был со своей девушкой возле
болота. Сын вождя услышал шаги людей. "Тут кто-то есть, - сказал он девушке.
- Сюда идет много народу. Это не наши люди". Он отослал девушку домой, она
ушла.
Сын вождя подошел чуть ближе и прислушался. Он хотел узнать, откуда эти
люди. Люди с Туту говорили на языке Восточного острова, и сын Вайира понимал
их речь. И он пошел вместе с ними, а они думали, что это свой. Сын Вайира
хотел подслушать их речи и все рассказать отцу.
Потом он оставил их и пошел к отцу. Отец спал, подложив под голову свое
оружие - каменный топор и копье. Вайир растолкал его и сказал: "Отец, я
встретил людей с Туту. Они пришли с нами воевать, пришли убивать".
Отец проснулся и сказал сыну: "Пойдем, ты мне покажешь, где они". Сын
пошел с отцом, и, когда они пришли, отец спросил: "Где же эти люди?" А сын
ответил: "Разве ты не видишь, отец? Смотри, вон черная фигура на траве, вон
головной убор из белых перьев, - смотри, как они колышутся в темноте". А
отец сказал: "Это не убор из птичьих перьев, это белое облачко проплывает
между деревьями". Сын вождя говорит: "Это головной убор. Здесь много людей".
Тогда вождь взял копье, замахнулся и сказал сыну: "Я убью их вождя. А ты,
сын, ступай домой". И сын ушел, а отец остался.
Кайгус стоял возле дерева. Он хотел спрятаться, но не успел. Вайир с
криком метнул свое длинное копье. Кайгус повернулся, и копье пронзило ему
спину. Кровь потекла ручьем, и Кайгус упал на землю мертвым. А люди с Туту
увидели, как упали белые перья, и закричали: "Кайгус! Ты жив, Кайгус?
Отвечай!"
Но Кайгус больше не произнес ни слова. Тогда его люди сказали в один
голос: "Кто-то метнул копье. Наш вождь погиб. Наверное, и нам конец. Жители
Баду - смелые воины. Теперь нас ждет гибель". Так они шептались, потом
заговорили громче, еще громче и тут снова расхрабрились. Они сказали:
"Кайгус мертв, но мы живы. Мы - воины с Туту!" И они снова пошли в темноте и
подошли к деревне. Но Вайир добрался до деревни раньше их. Он сказал своим
людям: "Здесь воины с Туту, они хотят убить нас". Еще Вайир сказал своим:
"Спрячьте женщин и детей в мангровых зарослях, это самое надежное место". И
еще он сказал мужчинам: "Подождите до рассвета".
Воины с Туту прошли по деревне. Они перебили всех собак, свиней и кур и
убили одного старика. Потом они стали ждать. Наступил рассвет. Один из них
закричал: "Идите сюда! Вот хорошее место для боя - здесь нет деревьев".
Жители Баду согласились. Они расступились, два их лучших танцора вышли
вперед, а Вайир сдерживал своих воинов, пока танцоры прыгали и плясали.
Потом они крикнули: "Эй вы, люди с Туту, где вы оставили свои лодки? Мы
прогоним вас туда, где ваши лодки. Баду - наш остров!"
Начался бой. Люди с Баду дрались храбро. Воины с Туту отступили, и люди
с Баду убивали их между деревьями, убивали на дороге, убивали всюду. Они
перебили много народа. Остальные отступили к берегу, и их убивали на берегу,
а потом поражали копьями в воде.
В лодках были люди с Баду. Их жены были с Восточного острова, потому
они и жили на Туту. Их оставили сторожить лодки. Теперь люди с Туту
вернулись, их осталась всего горсточка. И они убили и обезглавили людей в
лодке, а потом привязали их головы к шестам и воткнули шесты в ил.
Море выбросило на берег обезглавленные тела. Люди с Баду видели, как
тела покачивались на волнах, и бросились в воду. Вода доходила им до груди,
до шеи, ухватиться было не за что. И люди с Баду метали копья в людей с Туту
и убивали, убивали, пока не перебили их всех. Ни одного не осталось в живых.
Вот и вся история.
Я был так захвачен рассказом, что не заметил, как к нам подошел высокий
абориген. Когда Мадуа дошел до мрачного конца и умолк, абориген наклонился