Мележ Иван. Дыхание грозы (Полесская хроника - 2)

   - Не пойду! - заявил Василь тише, но с прежней одержимостью. С неколебимой твердостью.
   - Василько! - вцепилась в Василя мать, но он как бы и не заметил ее. Смотрел только на Мйканора. Не сводил глаз.
   Миканор сделал шаг, уверенно взял его за плечо. Хотел оттолкнуть его. Василь будто только и ждал этого.
   - А-а, ты так!
   Он оторвал от себя руку матери, какой-то дико радостный, не помня уже, что делает, внезапно ринулся на Миканора. Схватил за грудки.
   - А-а, ты... так!..
   Он натянул поддевку на груди Мйканора, так что Миканору трудно было шевельнуть плечами. С силой рванул на себя. Миканор, почти касаясь его подбородком, увидел ослепленные и радостные, полные злобы глаза, искаженное ненавистью, жаждой мщения лицо. Миканор уперся в Василеву грудь руками, стараюсь оттолкнуть его, но Василь не дался. Вдруг он толкнул Мйканора с такой силой, что тог едва устоял.
   Все это произошло в какое-то мгновение, - к Василю и Микаиору сразу же подскочили Хоня, Алеша, еще несколько человек. Василя ухватили за руки, за шею, за воротник свитки. Но и сообща едва оторвали от Мйканора.
   Он все рвался из крепких рук, запаленно хрипел, норовил вырваться. Бросал на Мйканора свирепые, мстительные взгляды.
   - Василько! Ошалел совсем! - горевала, бегала вокруг сына и тех, кто его держал, мать. Обхватила руками голову, запричитала в отчаянии, во весь голос.
   Миканор, разозленный, немного растерянный, переводил дыхание, вытирал ладонью пот. Стараясь держаться с достоинством, плюнул нарочито спокойно, как бы пригрозил:
   - К-кулацкая душа!.. Контра!..
   Дятлиха, хотя и голосила горестно, приметила Миканоров взгляд, бросилась, упрашивая, умоляя:
   - Не сердись на него, Миканорко!.. Ты же старший, поспокойнее! Ошалел он совсем! Не помнил он, что делал!..
   - Напомним, чтоб не забывался! - с угрожающим намеком бросил Миканор и подался от толпы.
   Дятлиха мелко, торопливо засеменила около него. Со стороны было видно: просила Мйканора не сердиться...
   - Напрасно ты ето, братко! - весело говорил Василю Хоня, казалось, только обрадованный этой стычкой. - Решили, братко! Решили, - значит, кончено!..
   - Что ж, тебя одного обходить?! - как бы растолковывал Алеша.
   Василь невидяще водил глазами, дышал прерывисто, но уже не вырывался. Стоял какой-то ослабевший, увядший, будто безразличный ко всему. Вдруг снова беспокойно повел глазами, рванулся недовольно, пытаясь освободиться. Его не стали удерживать, выпустили из рук. Он минуту постоял как бы в раздумье. Потом тяжело пошел через полосу от людей.
   Шел ссутулясь, втянув голову в плечи. Лапти увязали в рыхлую пахоту, топтали, вминали в землю стебли озими.
   Так же тяжело и безразлично потащился чужим полем.
   Мать вскоре догнала его, засеменила рядом. Что-то говорила ласково, успокаивающе.
   Он будто не слышал ее.
   В тот день мать несколько раз бегала к Даметихе. Бегала, будто с хозяйскими хлопотами - посоветоваться, одолжить спичек, муки на затирку, но большинство любопытных баб догадывались: это все для приличия, для чужих глаз, а в действительности затем, чтобы улестить Даметиху, упросить заступиться перед Миканором за Василя, чтоб не сердился, не подавал в суд. Под вечер, когда Миканор появился во дворе, подстерегла, когда он остался один, без землемеров, тоже чуть не бросилась в ноги ..
   Вскоре после этого Миканор и Василь столкнулись еще раз. Наклонясь над колодцем, опустив очеп, Василь черпат воду, когда к колодцу в расстегнутой рубашке, без шапки, с ведром в руке подошел Миканор. Василь, заметив его, не поднял глаз, на какую-то минуту перестал даже тянуть ведро Как бы ждал чего-то Или, может, думал, что Миканор бросится драться.
   Миканор молчал непримиримо. Потом с угрозой и сожалением произнес:
   - Жаль только матери твоей... Да и деда уважаю ..
   Василь недружелюбно взглянул, потянул очеп. Уже когда снял ведро, заявил упрямо:
   - Я ето так не оставлю! - Голос его был напряжен, руки мелко дрожали К Апейке пойду! Спрошу, можно ли так - по советскому закону!
   - Иди, иди! - Миканор уверенно надел ведро на крючок очепа. Помедлил, глянул на Василя - Только б лучше в колхоз шел! Сразу все и решилось бы!
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   1
   В этот вечер чуть ли не в каждой хате говорили о происшествиях в поле Каждому в Куренях было уже известно и что говорил Евхим, и как махал рейкой Вроде Игнат, и что делали Гайлис и Миканор, и как бросился на Микянора Василь Все это вызвало самые разные суждения: одни хвалили Василя и Вроде Игната за смелость, другие осуждали, как неразумных: тоже герои нашлись! Говорили, что МикаHOPV теперь надо будет опасаться Евхима, зорко оглядываться вечерами. Больше было разговоров про Вроде Игната: предсказывали, что Игнату при теперешних строгих порядках не поздоровится. Шепотом и с многозначительностью пересказывали, что за такие шутки слышно - кое-где и к стенке ставят.
   Большими и разными заботами были полны хаты тех, кто попал в герои этих происшествий. Василева мать, как могла, кротко утешала Василя: чтоб не горевал об утраченном, - и, хоть осторожно, пеняла, что не бережется. С бесконечным материнским терпением учила своего непослушного сына Длметиха, упрекала, что задирается со всеми, тревожно пророчила, что это не доведет до добра. В Игнатовой хате было темно и тоскливо. Вся большая семья будто осиротела без отца, сидела за столом непривычно молчаливо; тихо разошлись все после ужина, по полатям, на припечек, на печь. Даже младшие не дурачились, не дрались Нагоревавшись за день, Игнатиха тоже собралась уже ложиться, когда на крыльце послышались невозможно знакомые шаги, требовательно звякнула щеколда. Хадоська, что лежала уже с маленькими, не своим голосом крикнула:
   "Татко!" - вскочила в одной рубашке, кинулась в сени. Еще до того, как ввела она невидимого отца, хата наполнилась радостными голосами. Прыгали, кричали подростки, визжали малыши. Игнатиха и Хадоська от недавней беды, от неожиданной радости тоже заголосили, причитая:
   - А божечко, а божечко!..
   - Да уймитесь вы, - недовольно и привычно сердито зыкнул вдруг Игнат. Как по покойнику!.. Есть лучше дайте!
   Он сбросил свитку, сел за стол. Остановил Хадоську, хотевшую зажечь лучину: "Как-нибудь попаду в рот и без света!" - невидимый, молча, жадно жевал, хлебал, не отвечал на нетерпеливые вопросы жены. Уже когда легли, неохотно и хмуро, будто давая понять, что радоваться особенно нечему, сказал, что сидел все время в Олешниках; что латыш говорил строго, грозился отдать под суд, но вечером отпустил. Помогло, возможно, что заехал Апейка. Отпуская, латыш наказывал, чтобы впредь был умнее, чтоб это было в последний раз... Едва выспросив все, Игнатиха не удержалась, уколола: "Я что говорила?..", но Игнат так цыкнул, что она сразу утихла. Вслушиваясь в его неспокойное дыхание, старалась отгадать только, почему он по-прежнему такой невеселый, о чем так тяжко думает...
   "Злой, - подумала. - Вечно злой. Был и - будет".
   Вспомнила - с неуместной гордостью и печалью: а был же веселый! Когда женился, более голосистого, чем он, и не было. На все Курени самый голосистый был парень!.. Как плясал! Лучше всех в Куренях!.. И кучерявый был, чуприна, как лозняк, густая! И поверить не поверила б, если б не помнила. Облысел совсем, череп светится, голый... Завзятый был смолоду... От завзятости этой и высох, облез. Завзятость эта и злющим сделала. Завзятость да - несчастья...
   Как заказано, век не везло... Это ж из-за одной Хадоськи сколько пережить пришлось. Как радовался поначалу, что Корчов приударять начал было. Как доволен был, что припеваючи жить будет. И вот дождался!.. Из-за одного этого иссохнуть недолго... Теперь вот Хоня - не оставляли мысли о Хадоське. Хоня - хлопец неплохой, Игнат сам знает. Да вот - бедняк, горький бедняк. Да еще с матерью-калекой...
   Разве ж трудно догадаться, отчего Игнат так косо глядит на Хоню. Чувствует же, что несладко будет дочке... "Как нарочно, не везло! подавляет Игнатиха вздох. - То покрали сено, то жито градом побило. То погорели, остались голыми.
   Как наказание какое божье. Дети век хворые, век чахлые, каждую весну с голодухи скулят. Это ж не было году, чтоб наелись вволю... Одна надежда на ету полоску была, - обожгла Игнатиху жалость. - А весь достаток, считай, с нее одной. А теперь - как теперь будет? - охватил страх. - Если, не дай бог, уделят песок!.. С сумой весною пойти доведется! .. И что оно потом будет?.. Вот и будь добрый, веселый! Не злой будь!.."
   Ей захотелось прижаться к нему, приласкать, утешить.
   Но она не шевельнулась; только вслушалась, как он дышит.
   Боялась сказать слово: еше может разозлиться!..
   Невесело мигал прикрученный фитиль в лампе, что висела под потолком у Глушаков. Недавно ушел гость - Лесун, который промолчал весь вечер. В хате были трое: старуха, старый Глушак и Евхим. Старуха горбилась, сидя на кровати у печки. Опершись локтем на спинку кровати, сидя дремала, как курица. То и дело локоть ее соскальзывал со спинки кровати, голова падала на грудь, она просыпалась на минуту. Ставила локоть на спинку и дремала снова, но ложиться раньше старика не осмеливалась. Евхим сидел на привычном своем месте между столом и окном, опершись, как обычно, плечом о подоконник, курил скрученную из газеты цигарку. Старик, который весь вечер не находил себе места, брался за все, что попадалось под руку, и тотчас бросал со злобою и отчаянием, который кипел и плевался все время, пока молча торчал Лесун, - вдруг пожаловался беспомощно:
   - Ето резанули. По самому горлу. В самый живот - нож!
   - Резанули, - сдержанно согласился Евхим.
   - Все рябая зараза ета Даметикова! Ета паскуда, етот гад!
   - Гад! - Евхим затянулся цигаркой, пустил ртом дым. - Гад. Да вот, не возьмешь. Не даванешь ему горло так, чтоб хряснуло, как у куренка...
   - Не возьмешь! - пожалел и старик. Как ни кипел, рассудительно, с беспокойством за Евхима, упрекнул: - А не возьмешь, дак нечего показывать, что хочешь взять. Настораживать гада загодя.
   - Руки свербели очень. - Евхим затянулся, долго медленно пускал дым. Свербели, а нельзя.
   - Ничего не сделаешь! - Старик жалел об этом так, что не мог сдержать мелкой дрожи губ. - Головою стену не прошибешь! - Как самое желанное, как самую сокровенную мечту, выдохнул: - Если бы война! - Помнил, что рядом, за стеной, Чернушкова приблуда, от которой всего можно ожидать и которой век остерегайся, но не мог сдержаться, умерить голос: - Если бы царские генералы с войском! Балахович какой новый пусть бы! Слыхать же: есть где-то! Стоят наготове, а не идут почему-то!
   - Генералы там такие... - Евхим матюгнулся.
   - Генералы ученые. И злые: землю ж и у них позабирали. Землю, именья и добро все позабирали. За границей отираться заставили. Так же вот и кипит на душе, не иначе, у каждого, каждый рвется вернуть, что отобрали! Заметив, что Евхим слушает его невнимательно, как бы с насмешкой, сдержался. Заговорил не так уверенно: - Или и они боятся большевиков? Или момента ждут подходящего? Чтоб ударить в подходящий момент?
   - Не тешьте себя, тато...
   - Как же и жить, если не тешить! Не надеяться, - еще горячее зачастил старик. - Одной надеждой только и держаться еще можно! Только и надеешься, что бог насмотрится - и кончится его терпение!
   - Не надейтесь, тато, на своего бога...
   - Не говори, - загорелись глаза старика. - Не гневи его! Вот из-за етого, может, все и получается! Что не почитают, что каждый оскорбляет его! -Поетому он, может, и подумал: хоть передушите, пожрите один другого, если вы все такие ко мне!.. Не смейся! - закричал он, уловив на лице сына насмешку. Слушает, как умный чудака какого. - Не смейся! - приказал Евхиму.
   Евхим погасил усмешку.
   - Бог! Где он, етот ваш бог! - сказал Евхим вдруг нетерпимо, раздраженно. - Если тут такое делается, а он - хоть бы что!
   Глядит да молчит! За большевиков еще, похоже, старается! Безбожникам помогает!
   Старик перекрестился.
   - Не городи! Не поддавайся дьяволу, который нашептывает тебе! Видит он все, бог, ждет своего часу! И если увидит, что - время, - скажет свое! Скажет! Увидишь!.. Придет етот час! Будет ето время! Перемеряется ето все наново.
   Увидишь! Бог скажет свое!
   - Дак подождем, - заключил Евхим будто спокойно, снова с той же скрытой, недоверчивой усмешкой.
   - Сила теперь у них! - не заметил усмешки разгоряченный старик. Терпеть да надеяться только и остается!
   Ждать - когда бог решит!
   - Дотерпелись, дождались уже!..
   - Дождемся, быть не может! Бог скажет свое!.. Чтоб поляки хоть! - вдруг переменил тон старик. Сожалея, жаждущий, будто молил: - Хоть бы те уже! Готовятся ведь давно, пишут в етих, большевистских, газетах...
   Евхим только дымил, думал что-то свое. Неожиданно для старика подумал вслух, твердо, решительно:
   - Все же я прихвачу где-нибудь с глазу на глаз етого рябого! И поговорю с глазу на глаз! - Он произнес "поговорю" так, что даже старик оглянулся тревожно и настороженно. Евхимовы глаза были прищурены люто, беспощадно.
   Евхим как бы поклялся: - Жив не буду, если не поговорю!
   - Дознаются сразу, - поостерег мягко старик с сожалением.
   Евхим промолчал. Дымил цигаркой, снова опершись о подоконник. Старик сидел неспокойно, вертелся, ерзал на лавке. То поглядывал на окно, - не подслушивает ли кто? - то бросал взгляд на старуху, что все дремала сидя, то напрягал слух - что там, где Чернушкова; беспокойно размышлял, что делать.
   - К начальству какому, что ли, попробовать? - посмотрел на сына, будто советовался. - Криворотого и то уже как бы жалко, что прогнали... Подступиться не знаешь к кому.. - Старик выждал минуту, подсказал, с опаской, внимательно: - Може б... к юровичскому - про которого намекал... попробовать?..
   - Можно попробовать... - не удивился, не стал долго рассуждать Евхим. Может, и сам уже думал об этом. Вздохнул: - Надежды на другое нет...
   Старик обрадовался:
   - Сходи.
   Езхим шеветьнулся. Бросил, растоптал лаптем окурок.
   Громко, со всей беспощадностью сказал:
   - Один выход - колхоз. Никуда не денешься! - Добавил так же беспощадно: - Все равно жить самим не дадут! Да и зачем так жить, как теперь!
   Старик помолчал. Неожиданно признался:
   - Не примут.
   Евхим не перечил. Молча пошел к себе. Старик шагнул вслед:
   - Дак сходи ж.
   2
   Старик посоветовал идти не по шляху: незачем лезть людям на глаза. Из хаты Евхим подался в сторону гумна, заглянул в гумно, покопался на пригуменье. Потом уже, в кортовых штанах, в лаптях, в свитке, накинутой на плечи, вышел в поле, спокойно, будто с какой-то хозяйственной заботой, направился к лесу. Тропками, не встретив никого, обошел близкие Михали, выбрался из лесу только у болота.
   По кладке - из двух скользких . бревен - перешел мелкую после летней сухмени речку. За речкой снова свернул с дороги, обминул Загородки. Полем, тропинками, не выходя на шлях, держа направление на белую знакомую церковь, и добрался до местечка.
   В местечке пошел тоже не по людному главному спуску, а тихой тропкой, что вдоль яра, вдоль огородов извилисто сползала с горы. Зубрич строго запретил заходить в помещение, где он работал. Он запретил и тревожить себя: разве только по крайней необходимости; не каким-нибудь намеком, а простыми, четкими словами Зубрич ответил, что дело Евхима, в общем, ждать, когда к нему придут. Только тогда, когда встреча будет необходима, Зубрич разрешил: можно попросить его о встрече, но не заходя ради этого ни в его кабинет, ни на квартиру: сообщить через Пёлюха, которого Зубрич устроил работать на семенном складе. Домой к этому Пелюху Евхим и направлялся теперь.
   Хата была как раз под горою, в тихом, поросшем травою переулке, так что, пробираясь сюда, Евхиму не надо было опасаться встречи с кем-нибудь из куреневцев или олешникойцев. Следовало остерегаться разве что любопытных взглядов из хат да из дворов, но мало ли кто и по какой надобности мог идти переулком, свернуть в хату! Евхим совсем и не испытывал беспокойства; и когда подходил к местечку, и когда спускался с горы, и когда шагал переулком, он чувствовал себя очень спокойно. Привыкший ходить по свету уверенно, не прячась, любящий порой даже рискнуть, он считал, что вся эта зубричевская осторожность ни к чему, и если только придерживался ее правил, то лишь потому, что на это был твердый приказ Зубрича, и потому, что сердить Зубрича не было никакого расчета. Правда, его нисколько не беспокоила мысль о том, чтобы не разгневать Зубрича; чем ближе подходил к месту встречи, тем меньше теплилась в нем надежда и на Зубрича, и на этот поход, в который он отправился больше йотому, что просил отец. Во всей этой затее Евхиму виделся теперь только тот смысл, что будет или не будет польза, а попробовать - можно. Чтоб не гадать потом. Иного выхода все равно нет.
   В хате Пелюха были только жена с ребенком на руках да девочка лет девяти. Черненькая, похожая на отца, девочка сразу, как только вошел Евхим, спряталась за мать, тараща из-за материной юбки диковатые, настороженные глазенки.
   Внимательно, не очень радушно смотрела и жена Пелюха, невысокая, полнеющая, нечесаная, в расстегнутой грязной кофте. Может быть, ее рассердил ребенок, которого она держала, - она и теперь нервно подбрасывала его, - но Евхиму, казалось, ничего хорошего не обещал этот взгляд. Когда Евхим сказал, что ему надо поговорить с мужем, она, будто сердясь, велела девочке позвать отца. Без приветливого слова повернулась, грузно ступая босыми ногами, покачивая ребенка на полных руках, ушла в отгороженную боковушку.
   Не пригласила даже сесть. Евхима это нисколько не смутило: он спокойно осмотрелся, выбрал место на лавке, у окна.
   Сел, как в отцовой половине.
   Пелюх пришел скоро. Черный, небритый, живо вбежал, всмотрелся, не узнавая: видно, ждал кого-то другого, потому что, когда узнал, - Евхим это заметил - в юрких, с блеском глазах мелькнул холодок разочарования. С разочарованием на лице появилась настороженность: опасливо, искоса глянул в сторону боковушки. Это было одно мгновение. Пелюх почти сразу же превозмог растерянность: как перед самым лучшим другом, заюлил перед Евхимом, выражая радость, которую может доставить только гость, давно и нетерпеливо ожидаемый. Евхим, удивленный таким умением притворяться, хотя и чувствовал обычную неприязнь ко лжи, всячески поддерживал ее: догадался, что жена не знает, ради чего он появился здесь, и не должна знать. Запинаясй, выдавил из себя тут же придуманное: виноват, что не заходил долго, но был очень занят, работа навалилась - не переработать. Вот только теперь вырвался, и то на минуту. Только когда жена вышла, чтобы принести закуску к бутылке, что поставил хозяин на стол, Пелюх открыто уже, не скрывая беспокойства, спросил Евхима, чего ему надо.
   После этого с полчаса еще сидели за столом. Пили сначала с хозяйкой, которая, охотно опрокинув чарку самогонки, уже более приветливо присела у краешка стола. Она, видно, сидела бы долго и выпила б еще не одну чарку, если бы в боковушке не захныкало настойчиво-требовательно дитя.
   Женщина снова сердито, грузно двинулась в боковушку.
   Мужчины пили и закусывали одни, пока бутылка не опустела. Тогда только Пелюх, уже непритворно веселый, возбужденный, вышел из хаты, приказав Евхиму сидеть, ждать.
   Пришел он не очень скоро. В хате была снова жена с ребенком на руках, и он с притворной веселостью заговорил о том, что на складе порядок, была одета подвода - так он отпустил ее и вернулся. Жена, видимо, почувствовала, что он что-то скрывает, приглядывалась и вслушивалась очень внимательно и недоверчиво; только, выйдя проводить, в переулке у забора Пелюх передал, что Зубрич велел ждать его возле дороги, которая ведет в Крыты. В лесу, километра за два от местечка. Через час...
   Дорога была тихая, безлюдная. Навстречу тянулся вначале березняк, позже сосны вперемежку с березами. Уже когда подходил туда, где, по его расчету, надо было ждать, Евхим уловил впереди поскрипывание телеги, ехавшей со стороны Крытов; сошел с дороги, спрятался в зарослях. На телеге сидело двое мужиков: один управлял, а другой, ropj бясь, дремал. Тот, что управлял, был в свитке, в старой шапке, с рыжей бородой - деревенский мужик; дремавший - молодой, в пальто с поднятым воротником. Со стороны видно было - городской гость, какой-нибудь уполномоченный...
   Зубрича пришлось ожидать долго. Услышав легкий бег колес, Евхим не вышел на дорогу, смотрел из-за дерева, сквозь чащу зарослей; решил выйти, когда удостоверится, что это именно Зубрич. Ехал действительно Зубрич, на легкой, с рессорами, бричке, в полотняном плаще с капюшоном, в выгоревшей, с помятым козырьком фуражке. Сидел так, что можно было подумать - скучает дорогою, дремлет, однако Евхим издали заметил,что посматривает он озабоченно.
   Евхим, неторопливо раздвигая ветви, вышел на дорогу.
   Зубрич спокойно, медленно подъехал. Исподлобья прострелил взглядом дорогу впереди.
   - Подвезете, может? - сказал Евхим со скрытой насмешкой.
   - Садись, - Зубрич придержал коня. Не принял игриво-насмешливого тона Евхима, ответил сдержанно, серьезно.
   Зубрич деловито шевельнул вожжами, бричка тронулась.
   - В чем дело? - Зубрич взглянул на Евхима строго, требовательно.
   Евхим коротко, грубовато объяснил.
   - Я знаю это, - ответил Зубрич, отворачиваясь от него.
   Евхим заметил: и в тоне его, и в том, как отвернулся, смотрел куда-то вперед, - недовольство} будто его побеспокоили изза пустяка.
   Евхим разозлился. Почувствовал неприязнь к Зубричу, в нем появилось желание противиться.
   - Дак чего ж не сделали ничего! Пальцем не пошевелили! - сказал грубо, требовательно.
   - Не могу. - Зубрич будто не заметил Евхимова тона.
   Или не посчитал нужным унижаться до этого тона. Мягко и как бы свысока, поучая, растолковал: - Решение сверху. Решение Центрального Комитета! И Советского правительства! ..
   - Дак ничего и сделать нельзя? - тем же тоном спросил Евхим.
   - Можно бы, - мягко объяснил Зубрич. - Да товарищи у вас шибко грамотные. Товарищ Гайлис и ваш новый председатель колхоза... Исключительную, можно сказать, похвальную активность проявил новоявленный председатель!
   Дошел до секретаря райкома товарища Башлыкова! Договорился с председателем райисполкома товарищем Апейкой!.. Договорился не вообще, а конкретно!.. Конкретно договорился, какой участок выделить! Мне сообщили только решение! Конкретное! Я был бессилен!..
   Зубрич развел руками. Евхима злило не только то, что он сказал, а и его манера: кривляется, как на спектакле, как перед мальчишкой, когда такое происходит!
   - Что ж вы можете? - сказал Евхим с презрением. Зло подумал про себя: нашел на кого надеяться!
   - Не надо истерики, - уже без наигранности, холодно произнес Зубрич. Терпение и выдержка - вот что необходимо! - Он заговорил сдержанно, деловито: - Мы не можем не считаться с обстоятельствами. Обстоятельства пока что, к сожалению, сильнее нас. Нам, независимо от наших желаний, остается пока одно - ждать. Ждать, когда обстановка изменится. Станет более благоприятствующей нам.
   - Как же ето ждать? Жить уже невмоготу! - возмутился Евхим. Возмутился так, будто Зубрич в этом был повинен.
   - Невесело жить, - согласился Зубрич. - Не хочется петь хвалу жизни, когда берут за горло... - Он как-то внимательно посмотрел Евхиму в лицо, помолчал, будто рассуждая, и вдруг сказал: - Но самое невеселое то, - что это, можно сказать, начало. Что впереди - худшее... - Чувствуя, как насторожился, как ловит каждое его слово Евхим, он заговорил жестко, безжалостно: - Большевистская партия только начала генеральное наступление. - "Партия" и "генеральное наступление" он произнес с особым, зловещим смыслом. Почти повторил, будто подчеркнул: - Только начала наступать на капиталистические элементы в деревне. Это значит - на мужика. В первую очередь, известно, на мужика зажиточного, хозяйственного, который именуется кулаком...
   Партия не остановится, - будто нарочно, все больше тревожил он Евхима, - не остановится, пока не доведет линию до конца. Пока, иначе говоря, не сотрет мужика в порошок.
   - Дак что ж делать? - не спросил, а снова как бы обвинил Зубрича Евхим. Странно, - то, что он и сам чувствовал раньше, услышанное теперь от Зубрича, приобретало словно более грозный смысл.
   - Это вопрос важный. И - сложный... - Зубрич на минуту умолк. - Если думать реально, то в ближайшее время необходимо решить, как уберечь имущество, капитал свой.
   Задача почти невозможная при нынешних обстоятельствах.
   Есть, к сожалению, только один способ уберечь нажитый капитал: не медля, как можно энергичнее, распускать хозяйство. Переводить недвижимое, громоздкое имущество в деньги, которые можно сберечь, спрятать надежно, зарыть в землю, Что касается вида денег, то здесь можно было бы отдать преимущество золоту, но его, к сожалению, почти невозможно будет найти. Так что придется - на бумажки, именуемые деньгами.
   Евхим уже не замечал его необычных оборотов речи: не до того было.
   - Не очень кинутся покупать! - сказал он с прежним возмущением. - Все сами глядят, как бы сбыть!
   - Д-да, - согласился Зубрич, - люди чувствуют, чем это пахнет. Конъюнктура торговая, так сказать, не благоприятствует продаже. Однако надо считаться с обстановкой, и надо действовать в этом направлении. Только в этом. Чтоб не рисковать остаться и без денег и без имущества...
   - И ето, и имущество, заберут?!
   - Есть основания считать, что все будет реквизировано - изъято - для колхозов. Без какого бы то ни было возмещения. Для выполнения дальнейшей генеральной линии - вырвать капитализм с корнем. Без остатка.
   Евхим злобно ругнулся. Свирепо глянул исподлобья, не видя выхода из безнадежности, омрачившей все, чувствуя, что жизнь будто издевалась над ним, остервенело плюнул. Весь мир готов был испепелить он в эту минуту, растоптать, разбить все - такая ненависть обуяла.