Мележ Иван. Люди на болоте (Полесская хроника - 1)

   - С-сволочи!.. - услышали вдруг все, кто стоял рядом - Гады вы!..
   Возвращаясь домой, Миканор узнал от Хони, что парень - из Глинищ, что ему очень нравится Ганна, из-за нее его, видно, и побили - Евхим тут постарался, не иначе.
   - Их трое тут, из, Глинищ. Так дурень этот Ларивонодин не полез, а подговорил дружков. Ну, а пьяные все, рады стараться! .. Попробовать силу на чужом человеке!.. А как начали, так совсем ошалели - разъярились еще больше! Я хотел помочь ему справиться с Ларивоном, тоже сунулся!.. Ну, дальше - больше!.. - Хоня сказал вдруг весело: - Все-таки я сломал дрючок на его голове! Щупает, должно быть, Бугай, хорошую шишку!..
   Долго не спал Миканор в эту ночь. Крутился, шурша соломой, постланной на полу, - рядом с мужем Ольги, с хвоенцем, с олешниковцем. Слышал, как прошел Алеша с гармошкой; оборвав полечку, ударил "Марш Буденного", несколько молодых голосов лихо подхватили:
   Карьером, карьером - давай, давай, давай!
   Рота пулеметная, в бою не отставай!..
   Радость охватила душу, когда услышал дорогой сердцу марш, понравилась, полюбилась в Куренях песня! Но радость скоро прошла: нахлынули думы - тревожные, хлопотные. Снова и снова вспоминалось, как парень в Игнатовой хате сказал: "Сволочи! Гады!.." Не терпелось поговорить обо всем этом с Шабетой и Дубоделом - передать в суд, чтобы припаяли кому следует! Чтобы другие зареклись кольями размахивать, чтобы покончить с дикостью этой - драками!
   "Вот где оно, второе болото, может быть худшее, чем то, настоящее, поплыло невеселое раздумье. - Тут мелиорацию делать, может, еще труднее!.." Под пьяное храпенье и бормотанье мужиков, лежавших рядом, - не в первый раз за последние дни - думал-раздумывал: "Образования, газет побольше бы! Кино бы сюда!.. Другой звон был бы!.." Беспокоила мысль о том, что и сам виноват: нет у него твердости, чересчур жалостлив - весь в мать! Но с этими мыслями спорили другие: жалостливый не жалостливый, но и напролом лезть - не метод, если все так перепуталось, переплелось, вросло!.. Строгий судья внутри, никак не хотевший успокоиться, не мог удержаться, чтобы не упрекнуть: переплелось-то переплелось, но характер все-таки мягковат! Не секрет, питьчна религиозные праздники в другой раз не следует! Увидел бы комиссар Курбацкий, как ты за столом сидел, каков был!
   Как ты надежды его оправдал!..
   Сознание этого, видимо, еще больше жгло, обостряло чувство собственной вины. Будто комиссар, хлопцы - Мороз, Кисель, все товарищи по службе были рядом, слышали - клялся: все-таки вы не думайте ничего плохого! Хоть и уступаю я где-нибудь - по тактическим соображениям и по другим мотивам из жалости, не секрет, - стыда вам не причиню! Не искривлю комсомольскую нашу линию, можете не сомневаться!..
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   1
   Смотрели, как оседает, чернеет наливается водой снег, как журчат, сверкают солнечными зайчиками ручьи, как парит, подсыхает душистая апрельская земля. Ходили до изнеможения за плугами, чувствуя под босыми ногами сыроватую мягкость растревоженной земли. Пахали, бороновали, сеяли...
   Как и все, Миканор с утра до вечера был в поле. Пахал, сеял, как все, но мысль о гребле не давала ему покоя даже в эти дни. Ждал Миканор, когда наступит такая пора, что можно будет оторвать куреневцев от поля, привести на греблю, - пора затишья после того, как отсеются, и до начала сенокоса.
   Ждал с нетерпением. Не раз, не два ходил к приболотью, от которого должна была начинаться гребля, стоял, всматривался в холодное широкое разводье, из которого только и вылезали черные метлы кустов, чахлых березок и ольшаника.
   Вода, разлившаяся почти до самого взгорья, на котором виднелось за лозняком несколько крайних олешницких хат, скрывала не только болото, но и почти всю дорогу, вместе с мостиком. В первые дни казалось, что вода не спадет вовсе и, может быть, удержится не только весной, но, как бывало в иные годы, простоит до середины лета. Немало дней прошло, пока не увидел, как начали появляться на потеплевшей, полной солнца зеркальной поверхности первые кочки, веселые, сочно-зеленые гривки травы на них.
   День за днем кочек на солнечной воде появлялось все больше. То тут, то там выбирались греться на поверхность уже целые островки. И всюду - на каждой кочке, на каждом островке, прямо на воде - зеленая радость. Зеленела осока, зеленела лоза, все гуще зеленели ольшаники.
   Уходила вода и с дороги, но отступала неохотно - всюду оставляла рвы и ямы с лужами, черную липкую грязь, никак не хотевшую подсыхать. Нельзя было и думать о том, чтобы проехать или перебраться через нее пешком. С тоской и нетерпением поглядывал Миканор на такое будто недалекое, но недосягаемое взгорье, на котором были Олешники. Уже третий месяц ни оттуда не приходил никто, ни туда никто не Мог пробраться. Третий месяц не было вестей из сельсовета, из волости, не было газет...
   Теплым майским днем, после полудня, Миканор решил добраться до желанного взгорья. Отправляясь в путь, взял давно уже не ношенные солдатские ботинки с обмотками: нехорошо было показываться в чужой деревне в лаптях. Ботинок, однако, не надел, - связал шнурком и перекинул через плечо; по своим Куреням, по уже порядком подсохшей дороге, пошел босиком.
   Шел весело, легко, только перед болотом остановился, выбрал из кучи хвороста, сложенного зимой, хорошую, крепкую ветку, сломал верхушку и обломал сучья. Вдвоем с этим спутником, который помогал прощупывать глубину грязи и луж, а где надо, и становился опорой, Миканор смело двинулся на болото.
   Грязь, где ее было немного, уже прогрелась, но когда ноги уходили в нее по колено или глубже, щиколотки ныли от холода. Миканор словно не замечал этого - душа была полна забот: дорога все время сдерживала, обманывала. Что ни шаг, то загадка - следи, измеряй, выбирай, не ошибайся.
   В нескольких местах дорога шла вровень с трясиной, топь и рыжая вода подступали так высоко, что внутри у него холодело.
   Промок и устал, пока добрался до мостика. На мостике решил отдышаться, удивленно оглянулся - сколько красок было в этом сверкающем дне: в блеске озерец на болоте, в зелени травы и осоки, в россыпи цветов. Сколько их, цветов, желтело повсюду, глаза слепило от них, как от солнца.
   Бревна на мостике были теплые, грязь на них подсохла, и земля сыпалась в щели. Наполовину сгнившие, бревна лежали непрочно, ходили под ногами. Одно бревно было проломлено, конец его висел над водой. Миканор видел: вода не журчала - течь было некуда. Разводье давно стояло неподвижно...
   Он оглядел свою одежду: штаны и даже край гимнастерки были залеплены грязью. "Надо будет помыть и посушить", - озабоченно подумал он и снова полез в болото.
   Перебравшись на другую сторону, Миканор подошел к луже, смыл грязь, выжал воду, сел, стал ждать, когда просохнет одежда. Но сидел недолго, не терпелось поскорее попасть в деревню. Не обсохнув как следует, стал надевать ботинки, завертывать обмотки. "Пока дойду, как раз высохну!"
   2
   Сначала он зашел в хату, где жил Гайлис, секретарь ячейки.
   Не застал его - во дворе лишь грелась подслеповатая старушка, сердито буркнувшая на вопрос Миканора о Гайлисе:
   "В поле". Миканор знал, отчего она злится: воскресенье, божий день, грех работать. Он направился в сельсовет.
   Сельсовет находился в бывшем поповском доме среди немолодого сада. Рядом с сельсоветом был магазин, а за садом, окруженная березками и кленами, - олешницкая церковка.
   Дорога в церковь шла мимо сельсовета, который стоял как бы на пути верующих, густо стекавшихся в церковь в праздничные дни.
   По другую сторону улицы, тоже в саду, стояло еще одно здание, крытое гонтом, с побеленными наличниками, - школа.
   Если добавить, что сельсовет занимал в поповском доме только две комнаты, а в боковушке помещалось такое важное учреждение, как почта, то можно сказать, что тут был самый центр этой деревни и всех других, которые объединялись сельсоветом.
   Дружный строй новых учреждений, собравшихся тут на небольшой площадке, конечно, портила старая церковка, но с ее соседством приходилось мириться, как с нежеланным, но неизбежным наследством...
   По этому центру вскоре и шел Миканор. Лавка, на которой еще краснел первомайский лозунг, была открыта. Возле нее, как обычно в воскресенье, толпилось немало праздничного люда.
   Гомонили и возле сельсовета. Узнав в нем куреневца, окликнули, стали расспрашивать, есть ли дорога в Курени, что у них слышно, как живут родственники, знакомые. В здании секретарь сельсовета и старый почтарь играли в шашки.
   Оба были так увлечены этим, что ответили на приветствие, не взглянув на Миканора.
   Только доиграв партию и посадив секретаря в "сортир", безмерно счастливый, торжествующий старик достал Миканоровы газеты - целую стопку "Белорусской деревни". Многие страницы газет пожелтели от давности. Старик хотел уже идти к секретарю, снова расставившему шашки, но вспомнил о чем-то, покопался в столике, подал Миканору письмо
   - Два месяца с гаком ждало-с, - сказал он, с удовольствием направляясь к шашкам.
   Миканор положил газеты на скамью, развернул треугольничек. "Письмо от бывшего твоего соседа по койке и отделенного, а теперь курсанта Ивана Мороза", - не прочел, а кажется, услышал он веселый голос своего товарища. И будто снова перенесся в казарму, где рядом, голова к голове, спали на нарах их отделения, где столько раз вместе вскакивали, спешили по сигналу "тревога". Снова будто ощутил порывы вольного ветра на мозырских кручах, скрип досок на мосту под нестройными шагами отделения, шуршанье песка, осыпавшегося в мелкие окопчики меж лозняков вдоль Припяти...
   "В первых строках моего письма, - читал Миканор, - спешу сообщить тебе, что я, не секрет, кончаю курсы и скоро поеду на новую работу, а куда - это уже секрет..." Миканор словно увидел озорную усмешку Ивана, - и тут, заноза, не удержался, чтобы не подтрунить над любимым словцом Миканора! И не забыл ведь, помнит!
   Радость общения с товарищем невольно омрачила непрошенная зависть: интересная работа будет у Ивана. Несколькими строками ниже товарищ, как бы между прочим, намекнул, что будет служить на границе. И он, Миканор, мог бы с ним быть, и ему тоже советовали пойти на курсы. Но он не согласился снился, звал родной дом...
   Еще раз шевельнулась зависть, когда в конце коротенького письма прочитал: "Чуть не забыл! Привет тебе от Киселя! Недавно прислал весточку - тоже дома заворачивает.
   Коммуну организовал!.. Вот тебе и Кисель!"
   "Коммуну... А тут и с греблей никак не управишься!" - мелькнула мысль.
   Улица начала пестреть белыми, красными, голубыми кофтами и платками, ребячьими рубашками и свитками. Люди все выходили и выходили из-за хаты. Переплетались голоса стариков, хозяев, веселый говорок молодежи. Во всем чувствовалось спокойствие праздничного дня и радость свободы: должно быть, кончилась церковная служба.
   Миканор вспомнил отцовский наказ - посмотреть, нет ли в продаже кос, и уже намеревался пойти в лавку, но заметил, что к дому тихо подкатил на тачанке Апейка. Апейка правил сам, здоровался с людьми, которые отвечали ему, приветливо кланялись. У забора, когда он привязывал коня, несколько человек окружили его, начали о чем-то советоваться, расспрашивать. Миканор стоял вблизи, но Апейке было не до него, и он присел на крылечке в ожидании, пока председатель освободится.
   - А! Как раз кстати! - обрадовался Апейка, увидев Миканора. - Вспоминал уже, думал, как бы добраться к вам.
   Только как доберешься? Самолетом разве, так не дали! - Он заговорил озабоченно: - Больше половины волости оторвано. Руководство, называется!.. Ну, что у вас? Сев закончили?
   - Посеяли...
   - Настроение какое у людей? Слухов никаких не ходит страшных? Про войну, про чертей?
   - Да нет, тихо. Иногда разве Маслака вспомнят, мать ребенка припугнет. А так - тихо.
   - Спокойно... Это хорошо. Пора и вашим к спокойствию привыкать. За греблю когда возьмешься?
   - Да вот думаю теперь.
   - Самое время. Берись, не волынь. Упустишь момент - не соберешь никого.
   - Только вот чтоб Олешники не опоздали. Чтоб в один день. Сразу с обеих сторон.
   - Обещали, что не подведут. Ну, а раз такое беспокойство у тебя, сам прослежу, чтоб не опоздали... Лопаты и топоры получил?
   - Где там! Первый раз слышу, что они есть. - Миканора очень обрадовала эта новость.
   - Рабочие из Речицы прислали... Нужна будет помощь от меня - приезжай в любое время! Чем сумею - помогу!
   - Разве только если попугать кого-нибудь надо будет, нажать.
   - А ты не силой, а сознанием старайся брать. Активистов организуй, чтоб помогали. Подбери группу толковых, честных людей, поговори по душам. Подними их над болотной топью, покажи - что вокруг делается, что впереди будет!
   Ты же сам много видел, знаешь немало! Заинтересуй других, зажги их!
   - Пробовал.
   - И что? Не поддаются? - Глаза Апейки стали острыми.
   - Туго. Не любопытный какой-то народ у нас. Темный, известно...
   - Все темные, пока не станут зрячими. Работать нам надо с ними, по-ленински - терпеливо, с верой в них, с любовью! С ленинской любовью. Не отчаиваться сразу, работы тут не на день и не на год.
   Подбежал раскрасневшийся Дубодел. Апейка обратился к нему:
   - Вот тут Миканор беспокоится, чтоб не подвели Олешники.
   - Выйдут все. Как один, - поклялся Дубодел, взглянув на Миканора так, будто тот оскорбил его.
   Вскоре Апейка с Дубоделом ушли в сельсовет, а Миканор, простившись с ними, направился в лавку. Возле лавки его опять остановили, приступили с расспросами о дороге, о куреневских новостях. В лавку Миканор еле протиснулся. В духоте, насыщенной запахом дегтя, керосина, пота, витал праздничный говор, висел табачный дым. Пока Миканор пробрался к прилавку, и сам вспотел, хоть рубашку выжимай.
   Кос не было. Мужики, услышав вопрос Миканора, стали ругать кооперацию что за лавка, если в ней косы перед сенокосом не достать, - удивляться Нохиму, у которого всегда все есть, пусть дороже, но зато без пая. Лавочник, невзрачный, косоглазый дядька, давно привыкший к таким разговорам, только весело покрутил головой: охота чесать языком без толку...
   Купив спичек, книжечку "Что надо сделать, чтобы хорошо родила рожь", Миканор опять выбрался на свободу, на солнце, зашагал к дому, где жил Гайлис: нельзя же было уйти из деревни, не повидавшись с ним. Если он и теперь в поле, то придется спросить у старой злюки дорогу и разыскать его там...
   Но Гайлис был дома, только что выпряг коня из телеги, на которой лежал плуг. Худощавый, длинный, с сухим, угловатым лицом и чубиком желтых волос, он тотчас пошел навстречу, слегка прихрамывая, но вместе с тем по-военному четко. Синие глаза глядели мягко и как будто смущенно, а пожатие руки было крепким, энергичным.
   - Давно уже не было! - засмеялся он глазами.
   Говорил Гайлис с акцентом. Слова,-которые он только что произнес, прозвучали так: "Тафно фжэ нэ было!" Миканор знал, что над говором Гайлиса многие подсмеивались, но Миканор будто и не заметил акцента, - такое уважение внушал удивительный латыш, бравший мятежный Кронштадт и видевший вблизи Ленина...
   - Садись, - пригласил Гайлис. Они сели на бревно возле хлева. Гайлис снова ласково засмеялся. - Тафно фжэ нэ было! Три месяца?
   - Три...
   - Давно. Как бирюк в лесу! А мы тут, брат, такие дела заворачиваем! Во-первых, в Олешниках и Глинищах - машинные товарищества. В Олешниках еще и молочное! - Гайлис произнес по-детски: "молёчное". И по-детски радостно синели добрые глаза.
   Миканора это также обрадовало, но, как и тогда, когда из письма Мороза узнал об успехах Киселева, к радости примешалась зависть, грусть: снова будто услышал упрек себе.
   - Клуб стал клубом! Каждый вечер открыт. Библиотека.
   Кружки: агрономический, антирелигиозный, драматический.
   Подготовили веселый спектакль. Называется "Примаки", Написал Янка Купала. Очень смешная вещь - люди животы понадрывали! Мы этот спектакль возили показывать в Глинищи и Княжицу. Тоже смеху было!
   - К нам бы приехали!..
   - Приехали бы. Так дьявол его знает, как добраться!
   Артисты могут утонуть! Вообще, брат, твои Курени мне - как больной зуб. Очень болит. Как флюс. В кооперацию половина не вступила!
   Когда разговор зашел о гребле, из хаты вышла полная приветливая молодица с полными голыми руками, позбала обедать. Миканор, хотя и видел ее не первый раз, чувствовал себя немного неловко: толком не знал до сих пор, кем она доводилась Гайлису, эта привлекательная вдовушка-солдатка, приютившая бездомного, доброго латыша. Жена не жена, все вокруг говорили, что свадьбы не справляли, а гляди ты - беременная, через месяц-другой родит...
   Странная была у них жизнь, странное и знакомство. Только один вечер побыл у Любы Харитонихи взводный Гайлис, когда гнали за Припять банду Балаховича, но и через год среди всех военных дорог не забыл тропки к ее хате. Вернулся, осел возле вдовы ..
   Хотя - куда было податься ему, молодому, одинокому, если родной угол остался где-то там, по ту сторону границы...
   Гайлис пригласил Миканора пообедать, но тот отказался:
   некогда, мол, надо добраться домой засветло. Договорившись обо всем, что касалось начала работ на гребле, он вскинул на плечи две тяжелые связки топоров и лопат, которые Гайлис вынес из сеней.
   - Это груз! Если поскользнешься - сразу на дно! - засмеялся Миканор.
   Через минуту, согнувшись под тяжестью ноши, он уже шагал к болоту.
   3
   Ходил по дворам, заглядывал в хаты, в хлева, на пригуменья, - где бы кого ни встретил, приказывал завтра утром выходить на греблю. Рядом покорно плелся Грибок, то поддерживал Миканора несмелым "эге", то стоял молча.
   Снова пришлось Миканору не одного уговаривать, не с одним ругаться Будто и не было никакого собрания, никакого постановления - хоть начинай все сначала. Правда, Чернушка, к которому Миканор с Грибком завернули раньше всех, слова не сказал против, но зато жена его так набросилась, проклиная и болото, и греблю, и собрание, что Миканор вышел из хаты, не дослушав всего.
   Василь Дятел, услышав приказ Миканора, недовольно засопел, хггвед глаза в сторону.
   - Тут со своим неуправка... И без того как уж крутишься...
   - Позже труднее будет оторваться на греблю, - Трудне-то труднее... Да и теперь...
   Иван Зайчик встретил весело, сказал, что охотно придет - если только Миканор с Грибком угостят водкой.
   - Поставь, Миканорко, бочку горелки, так не то что я - все бросятся наперегонки! Ей-богу, Миканорко, прилетят, вот увидишь! Только скажи сразу прилетят!.. Можно, конечно, горелку и не везти, а только пообещать будет, мол! А потом, как соберутся, скажешь - нет!.. Вот смеху будет!
   Ларивон, которому надо было приехать с конем, заявил наотрез:
   - Что я - горбатый? Другие - без коней, а мне так коня гробить!..
   - Приходи без коня! - вскипел Миканор. - В болото полезешь, канаву копать!
   Казалось, после всех этих споров, всех огорчений каким приятным должно было показаться вежливое обхождение Глушака, который не только сразу пообещал, что обязательно пришлет Евхима с конем, но даже похвалил, что за хорошее дело взялись. Хотя так же вежливо, без лишних слов, проводил Глушак их за ворота, у Миканора было такое ощущение, будто он прикоснулся к чему-то скользкому, холодному.
   Всю деревню обошел Миканор, не пропустил ни одного двора. Возвращался домой уже затемно, усталый, возбужденный, думал: снова стольких пришлось уговаривать, упрашивать, упрекать - будто эта гребля не всем, а ему одному нужна.
   "Вот же люди! Что б ни велел сделать - все наперекор. Как будто беду им какую готовишь..."
   Утром в распахнутой холщовой сорочке, босоногий, вышел на крыльцо, огляделся вокруг, прислушался: собираются на греблю или не собираются? Увидел за изгородью Василя, поившего коня из желоба, по холодноватой, росистой траве подошел к парню, поздоровался.
   - На греблю собираешься?
   Василь отвел глаза в сторону, буркнул, словно отмахнулся:
   - Пойдет кто-то ..
   - Почему - кто-то?
   - Ну, может, дед пойдет.
   - Почему дед? А ты?
   - А мне тут работы - по горло.
   - У всех дома работы много. Не секрет. Так если каждый будет дедов и баб посылать, а сам дома сидеть - вот построим греблю!
   - А тут ты за меня работать будешь?
   - И тут и там за тебя никто работать не будет! - Миканор заговорил резко, властно: - Тут - как хочешь делай: хоть деду, хоть Володьке поручай, а на гребле - чтоб сам был!
   Миканор повернулся и сердито, твердо зашагал к хате.
   "Вот - скажи ты - натура: так и норовит, чтоб в сторонке отсидеться! чуть не ругался он. - Аж трясется, чтоб не переработать за другого! Молоко еще материно на губах не обсохло, а уже хитрее всех быть хочет. - Не впервые вспомнил воинскую службу: - Попался б ты мне там такой! Я бы тебя - не секрет - в момент человеком сделал!"
   Ничего, ничего, дайте срок - он, Миканор, и тут кое-кого по-людски работать научит!
   На греблю выехал вдвоем с отцом не очень рано, так, чтобы сразу вслед потянулись и другие. Но половину деревни пришлось ехать одним, никто к ним не пристал ни на подводах, ни пешком. Так одни и вые-хали в поле. Все же не беспокоился - видел, что люди собираются, раньше или позже подойдут. На душе было по-праздничному радостно: вот он, давно желанный день!
   День выдался как на заказ. На ласковом, бесконечном просторе неба не было ни одной тучки, только сияло веселое, искристое солнце. Огороды, кочковатый выгон, на котором Хведька Чернушков пас вислоухую свинью, тихие заросли за прудом, поле, выплывавшее из-за зарослей, - все чудесно, празднично лучилось, тоже будто знало, какое сегодня утро.
   Все-таки чем ближе подъезжал к гребле и, оглядываясь на хаты, не видел никого позади, настроение портилось.
   Когда же проехал цагельню и остановил коня на приболотье, почувствовал себя совсем неловко. Командир без войска!
   Правда, на другой стороне, где виднелись на островке олешницкие крыши, тоже не было ни души. Даже Гайлис еще собирался. Миканор заметил, что над трясиной, над ржавой болотной водой, еще дымится пар. Попробовал успокоить себя: рано приехал...
   Чтобы не тратить попусту времени, он послал отца возить песок, а сам стал размечать начало гребли. Поставил несколько вешек, проложил канавки, вспомнив, что такие канавки делал в прошлом году, когда показывал, как надо копать окопы. Во время этого занятия увидел двух человек, которые шли к гребле, о чем-то оживленно разговаривая.
   Издали узнал Сороку и Зайчика.
   Возле Миканора Сорока как бы спохватилась, оглянулась:
   - Бежала, боялась - не опоздала б голубка, а прибежала - одна моя юбка!
   - Юбка - одна, а штанов - трое! - попробовал поддержать ее шутку Зайчик.
   - И юбка одна, и штанов мало - что-то деревня проспала!
   Слушая ее веселую болтовню с прибаутками, Миканор заметил: возле цагельни появилась подвода. Уже когда она приблизилась и Миканору ясно стало, что едет Чернушка с дочерью, из-за цагельни вынырнул еще один человек с лопатой. Миканор издали разглядел: Хоня идет.
   - Пока порядок в таборе своем навел, - заговорил Хо,ня, как всегда оживленно, бодро, - думал, опоздаю совсем!
   Думал, в глаза смотреть стыдно будет! АН нет - хоть ты задаваться начинай, - чуть не первый.
   - Если б в армии так тянулись, то командир на такой цугундер взял бы, что не рады были б! - сказал Миканор.
   - А ты и тут взял бы, а! - посоветовал Зайчик. - Дал одному штраф, другого - в кутузку! Забегали б небось!
   - Кто забегал бы, а кого не очень-то и подогнал бы! - рассудительно проговорил Хоня. - Ученые все! Свобода, знают!
   - Дисциплины подбавить неплохо бы, не секрет, - сказал Миканор.
   Курили, толковали, - то поглядывали в сторону цагельни, откуда ползли еще телеги да шли, покачивались несколько мужиков, то смотрели на тот берег, где собирались олешниковцы: там тоже людей было не густо.
   - А солнце, вишь ты, припекает! Высоко уже взобралось!
   - Кто меня вытурил со двора ни свет ни заря! - пожалела Сорока. - Еще могла б и свиньям сварить и дома побыть!
   - Всего не переделаете, тетка Авдотья!1 - Кое-что успела б, чем тут торчать без дела!
   - А вы б подремали, как некоторые, - со смехом отозвалась Ганна, взглянув на мужиков, разлегшихся на траве.
   Хотя людей собралось пока немного, Миканор почувствовал: нельзя больше медлить. Кто пришел, с теми и начинать надо. Пусть привыкают к порядку: и те, кто уже тут, и те, что придут позже. Будут знать, как опаздывать.
   - Ну что ж, прохлаждаться некогда! - оживился Миканор. Скука ожидания сразу отступила. - Начнем! - Он взглянул на Чернушку и отца, который привез и ссыпал воз земли - Вы, дядько, и вы, тато, будете возить землю... Тетка Авдотья, вам - копать землю и накидывать на подводы. - Миканор не дал ей слова сказать, повернулся к Андрею Рудому: - Вы, дядько Андрей, Миканор взглянул на бородатого Прокопа, - будете с дядькой Прокопом и дядькой Иваном и Василем мостить греблю, - Миканор встретился глазами с Ганной, уловил насмешку: вишь как раскомандовался!
   Виду не подал, что сконфузился немного, проговорил твердо: - Ганна и Хадоська будут вам помогать!
   Миканор мельком заметил, что отец не уезжает, ревниво следит за ним, словно боится, что он, Миканор, в чем-то может ошибиться, или не уверен, что его будут слушать. И вместе с тем - со стороны видно - сияет от счастья: видит сына во главе стольких людей - всех, считай, Куреней!
   Миканор указал на две большие вехи, поставленные еще зимой, на рядки мелких вешек, которые воткнул только что.
   - Вот так в ширину. Тут - посередине - гребля. Тут - по бокам - канавы для стока воды... - Он всмотрелся в другой берег. - Вон на той стороне стоят вешки Видите? Там - конец гребли. Туда и надо вести. Ровно, как штык! Ясно?
   Миканор и сам понимал, что на его долю выпала важная роль. Такое ощущение было у него не впервые, оно возникло еще на собрании, когда его назначили руководить работами, не оставляло и потом, когда он думал о гребле; но теперь дело, о котором раньше он только думал, становилось не только его делом, но и делом многих людей, и важность роли его как бы возрастала. Не на кого другого, а на него, Миканора, глядели люди, ждали его, Миканорова, приказа, куда идти, что делать; от него зависело распределить, поставить всех так, чтобы работа шла хорошо, слаженно И пусть их пока собралось немного, но ведь не один тут такой, что в отцы ему годится по годам, и командовать здесь, что ни говори, труднее, чем отделением, какое бы оно ни было...