Мележ Иван. Люди на болоте (Полесская хроника - 1)

   - Говорят, землю заново переделять будут!
   - Ага, и я слышала. Женщины на выгоне говорили...
   - Хорошо бы. А то некоторые - расселись, как паны.
   Все лучшее порасхватали!..
   - Видно, правду говорят. Порядки теперь такие, что могут переделить по справедливости.
   - Корч вон какой, кусок отхватил. Возле цагельни!..
   А другим - песок или болото!
   - Земли мало, душатся люди...
   Василь умолк, возбужденный, недоверчивый.
   - Не дадут они переделить! Гады такие!..
   - Кто?
   - Богатеи! - И не выдержал, сказал горячо, как мечту: - Если бы мне - в том уголке, что за цагельней! Я бы показал!
   - Охотников много на тот кусочек...
   - Ага, ухватишь из-за них...
   Совсем рядом пронзительно кукарекает петух, и Ганна, оглянувшись, замечает, что небо над заболотьем посветлело, даже слегка налилось краснотой. Она отворачивается от Василя, озабоченно перевязывает платок.
   - Светает уж. Идти надо...
   - Еще немного...
   - Нет. Мачеха скоро встанет...
   Обнимая ее на прощанье, Василь с решимостью, близкой к отчаянию, думает: или теперь, или никогда! Он закрывает глаза и прикладывает губы к Ганниному лицу, попадает в висок. Учинив это преступление, он опускает голову и ждет приговора. Ганна также стоит, опустив голову.
   - Василь, - тихо говорит она, как бы пересиливая себя, - ты меня любишь?
   - А как же...
   - И я...
   Ганна опускает голову еще ниже, потом вскидывает ее, и Василь видит, что глаза ее, темные, глубокие в бледном утреннем свете, радостно блестят. Она вдруг обвила Василя крепкими руками, прижалась вся и с какой-то торжественностью, серьезностью, словно знала всю глубину бездны, в которую бросалась, припала к его губам.
   2
   Будто сквозь туман доходило до Василя все, чем жили в последнее время Курени.
   Все было очень обычным. Как и в прошлом году, и в позапрошлом, и все годы, которые помнились Василю, зарастала ряской теплая, с душным болотным запахом неподвижная вода в лужах, в прудах, в заливах. Повсюду было множество лягушек, - если приходилось идти вдоль болота или пруда, они разлетались по мокрой траве, плюхались в воду почти беспрерывно. Кваканье их наполняло дневной зной, вечером и ночью на все лады, как осатанелые, надрывали они горло.
   Не было отбоя от комаров. Под вечер куреневская улица, дворы, сады, огороды прямо гудели от комаров, что кипели тучами, безжалостно набрасывались на все живое. Посидеть, посудачить на улице куреневцы могли, только разложив дымный костер из мокрой лозы или ольшаника. В такое время Курени напоминали какой-то странный табор, они словно возвращались на тысячелетие назад - там и тут чадили огни, и люди жались к ним, кашляли, отмахивались от комаров - в тусклом, невеселом свете они напоминали дикарей.
   Огни постепенно угасали. Намучившись с надоедливой мошкарой, наглотавшись до одурения дыму, люди не выдерживали, расходились по хатам. Только Василь и Ганна не убегали, - прижавшись друг к другу возле изгороди, они будто и не замечали напасти.
   Заросли ольшаника и лозняка - не где-нибудь далеко, а рядом, может в ста шагах от Ганниного огорода, - кишели змеями. Малыши, будто их кто тянул туда, как на забаву, стараясь не показывать один другому, что сердце замирает от страха, забирались в заросли, смотрели, как шевелятся в гуще кустов скользкие клубки. Забавы не всегда ограничивались одним любопытством: куда больше радости было, похваляясь отвагой, прижать гадюку к земле палкой, прищемить ее, грозно шипящую, и вынести на выгон. На выгоне скопом учиняли расправу. Тут было завершение зрелища:
   смотрели, как долго крутится без головы змеиный хвост...
   Однажды мать прослышала, что Володька тоже ходит в змеевник, - весь вечер ужасалась, пугала малыша, рассказывая разные страхи о змеях. Василь, собираясь на свидание, помог ей, пригрозил: если сопляк еще хоть раз сунется туда - не поздоровится, изобьет!..
   Змеи были не только в зарослях. Они заползали на огороды, нередко нежились на пригретой солнцем, перемешанной с теплым песочком костре завалинок. Шутник Зайчик говорил, что скоро негде будет присесть на завалинке из-за этой погани...
   Ужи жили чуть ли не в каждом доме под полом, в хлевах, в сараях. Лесник Митя, лодырь и балагур, которому от безделья лезла в голову всякая чушь, даже выносил ужей на улицу позабавиться. Забавлялись этим и парни приносили ужа на посиделки, подпускали к девчатам. Воплей и визгу тогда было на всю деревню, но больше из желания просто покричать - ужей в Куренях йе боялись.
   Мать рассказывала Василю, что у соседа Даметика уж, прижившийся в хлеву, сосет молоко у коров, но Даметиковы не выгоняли его. Василь не удивлялся этому: как и все в Куренях, он считал ужа полезным существом, обижать которое - грешно...
   В этом году много зла приносили волки. Летней порой обычно осторожные, клыкастые хищники нынче, казалось, глаз не спускали с деревни, с выгонов, - не только ночью, но и среди бела дня совершали налеты из зарослей. Особенно сильно волчье племя изводило овечьи стада: в Куренях почти не было двора, где бы не проклинали хищников. Пастухи не угоняли стадо в лес, держались около выгона, пасли скот неподалеку от хат, от людей. Несколько дней куреневцы волновались, пересказывая один другому на разные лады, как наглец волк напал на Прокопова коня. Судачили, возмущались, сочувствовали. Пришлось стреноженному коню поржать и покрутиться, отбиваясь от зверя. Досталось волку от конских копыт, но все же вырвал он кусок мяса из ляжки, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не подбежали люди...
   Но больше всего волновали куреневцев трудовые хлопоты. Поспевали ягоды. За земляникой - черника, от которой просто черно было среди высокого папоротника. Недолго было ждать и малину, густо зревшую в зарослях, где гнездились змеи. Малыши и старики, которых не брали на луг или в поле, изо дня в день сновали по лесу с лозовыми коробками и кошелками. Улучив момент, срывались с луга или с поля в лес женщины и мужчины, труженики, в лесу теперь шла важная работа. Ягоды небыли просто лакомством, как у других, - в Куренях ягодами кормились, ягоды собирали, сушили для продажи, чтобы сколотить копейку на черный зимний или весенний день. Лес был помощником полю, скупой, ненадежной земле.
   Помогало полю болото, тихие, теплые, заросшие осокой заливы, полные торфяной жижи, канавы со скользким хворостом, зловонные лужи с тиной и ряской. В Куренях, видно, не было такой хаты, которая бы не имела рыболовной снасти. Снасти эти были особые: во всей деревне ни у кого не водилось невода. Василь слышал только, что на Припяти ловят рыбу какими-то железными крючками. В Куренях реки, простора и глубины водной, не было, и снасть тут у людей была своя, болотная: лозовые топтухи, вентери, сплетенные из конопляных ниток кломли. С кломлей надо было идти вдвоем или втроем, а с топтухой можно и одному управиться. Вскинул на плечо, принес ее, легкую, почти невесомую, из белых высохших прутьев, сунул в воду - и топчи, гони рыбу в нее...
   У Василя были и топтуха и кломля - все дедова производства, - снасть для чужого глаза просто завидная. За лето Дятлы, может, раз двадцать отправлялись на болото со всем этим снаряжением. Шли в полном составе - не только мать, Василь и дед Денис, но и Володька. Помощник из малыша такой, что лучше было бы, если б сидел дома. Но попробуй удержать дома этого прилипалу. Приходилось тянуть его по топям, через грязь, через канавы.
   Дед, в черно-рыжих штанах, которым было, может, с полсотни лет, сам выбирал Василю с матерью рыбные заводи, но затем сразу же отделялся от них. Держа Володьку за руку, он исчезал с топтухой в зарослях и возвращался только тогда, когда надо было идти домой. По-всякому ловилось и ему, и все же не раз бывало так, что со своей топтухой он приносил торбу более полную и тяжелую, чем та, что висела на плечах Василя. Володька, утомленный, черный от болотной грязи, прямо сиял от счастья.
   Дед редко радовался удаче. Василь привык уже к дедову кряхтенью: разве это рыба, измельчала, перевелась настоящая рыба! Из дедовых слов выходило, что теперь ни зверя стоящего не осталось в лесу, ни рыбы в болоте.
   Кто его знает, как оно было раньше, но только теперь, и правда, в кломлю больше попадало зеленой мягкой тины и комьев ряски да черного хвороста, чем рыбы. Серебристый трепетный блеск рыбы радовал как невесть что. Когда Василь выбирал из тины и ряски рыбину с ладонь, сердце его замирало от радости.
   Все же это была какая-то поддержка. Если хорошенько походить лето да осень, кое-что можно собрать, перебить голодуху. Ягоды, рыба, грибы - все одно к одному, все как-то поможет продержаться и с мелкой картошкой и никудышным хлебом. Ну, а к ним еще - мед, семь дедовых ульев, которые что ни говори, а приносят какую-то копейку в дом...
   Одним словом - стараться надо. Лето год кормит: нельзя лениться, моргать; надо брать везде, где только можно, запасаться на зиму, на год, в поле, в лесу, на болоте...
   Что бы ни делал Василь, Ганна словно стояла рядом - он думал о ней, искал ее глазами, ждал. И мало было за лето таких дней, чтобы не только вечером, но и среди дневной суеты не сошлись, не повидались, не перебросились хоть несколькими словами. Встречались иногда и случайно, но чаще делали только вид, что случайно, - чтоб не наплели лишнего языкастые тетки. Отправлялись будто своим обычным путем, будто и думать не думали о каком-то свидании-миловании, а сами еще с вечера знали, где и как увидятся. И встречались где только можно было - на загуменье, в поле, на болоте, под лесными шатрами.
   Для других лето было как лето, как и в прошлые годы.
   Для солнца, для неба оно было таким же, как и тысячи, сотни тысяч лет назад, когда стыла здесь кругом трясина и гнили мокрые леса. Для них же для Ганны и Василя - это было первое лето, лето-песня, лето-праздник.
   От этого лета осталось у них на всю жизнь воспоминание необъятной, безграничной, бесконечной радости. Счастье этого лета было самым большим счастьем в их жизни. Но, вспоминая эти солнечные дни, беспредельность и ясность их радости, Ганна пятом неизменно припоминала одно неприятное случайное происшествие. Как-то они вылезли из воды с кломлями, сидели возле лозового куста - в некотором отдалении друг от друга, потому что рядом были родители. Переговаривались тем способом, когда обо всем говорят только влюбленные глаза. Счастьем полнилась грудь, счастьем сиял берег озерца, трава, осока, весь свет. И вдруг - Ганна с ужасом вскрикнула: между ними ползла гадюка... Пока Василь вскочил, выломал палку, гадюка скрылась...
   Случай этот через несколько дней забылся, но потом, когда прошел уже не один месяц, выплыл в памяти. Выплыл, ожил, как бы вырос, полный зловещего смысла...
   Но это было потом. Пока же цвело их лето. Лето-песня, лето-праздник... За летом был праздник-осень...
   3
   Кончив впотьмах молотьбу, Василь повесил на соху цеп и вышел из гумна. Не закрывая ворот, он несколько минут стоял неподвижно. Рожь была незавидная, молотить ее - одно горе, и Василь был доволен разве только тем, что отработал, что сегодня больше трудиться не надо, - можно вот так тихо стоять, не сгибаясь, не махая цепом, выпрямив спину. Стоять и ощущать на лице прохладу предвечернего осеннего ветра, от которого начинает прохватывать дрожь под лопатками, слушать мирные звуки вечерней деревни. Цепы на гумнах уже не стучали, тарахтели где-то в поле подводы, поблизости, видно на соседнем дворе, блеяли овцы...
   Василь прислушался, стараясь узнать, что делается на Ганнином дворе, не услышит ли ее голос, но на Чернушковом дворе было тихо. Как будто промычала их корова, и Василь подумал, что Ганна, видно, доит. На сердце, как всегда, когда он думал теперь о Ганне, потеплело, стало хорошо; и вместе с тем охватило нетерпенье - скорее бы снова встретиться.
   Он замкнул гумно и собрался уже пойти в хату, как его окликнули. Василь остановился: к нему приближался маленький хромой Грибок Ахрем.
   - Жито молотил? - спросил он.
   - Жито...
   - Хорошее? До рождества на хлеб и оладьи хватит?
   - Ат... - поморщился Василь. - Нет ничего...
   - Земля, туды ее мать! - выругался Грибок.
   - Земля... Песок один...
   - У Корча, братко, уродило...
   - Возле цагельни?
   - Ага. Зерно, братко, как боб. Что ни сноп, то мешок.
   Диво...
   Василь знал,хчто весь этот разговор и любопытство Грибка только так, для вида, и ждал дальнейшего, гадал, что же привело к нему Ахрема. И не друзья - Грибок чуть ли не в три раза старше его, и не соседи - живет он в отдалении и не мог завернуть сюда просто так. С каким-то делом пришел...
   Грибок не спешил.
   - Как дед, Денис как, здоров?
   - Здоров.
   - Взял что с ульев?
   - Ат, пустяк...
   - Не говори, братко. Меду возьмешь в рот ложку, а...
   чуешь!
   - Толку с него - без хлеба.
   - Мудрый старик, - с уважением проговорил Грибок, покачивая головой. Пчелу лучше, чем человека иной, понимает! И рыбу!.. Мудрый!
   "Меду, видно, хочет попросить! Чай подсластить, скажет, или еще что придумает", - насторожился, неприветливо следил за Ахремом Василь. Но тот свернул на другое, главное, судя по тому, как он серьезно заговорил:
   - Землю переделять хотим... Может, слышал?
   - Слышал...
   - Чтоб по-людски было. А не так, как досель...
   - Давно бы пора!
   - А когда было собраться? Так на воскресенье и надумали... Я вот думаю, что тебе надо прийти. Матка все же, что ни говори, женщина. Или, может, Денис пускай придет?..
   - Я приду, - твердо сказал Василь.
   - Ну вот и хорошо. - Грибок уже собрался идти, но остановился. - Я об этом начал оповещать еще позавчера.
   А тебя что-то не видел. Так ты не обижайся, я это без хитрости... Так, говоришь, нет меду?
   - Нет. Дед недавно смотрел.
   - А может, есть немного? Хворает мальчонка у меня.
   Полакомиться бы ему. Может, поправился бы скорее...
   - Нету...
   - Ну коли нет, так нет... - виновато произнес Грибок и подался на дорогу за гумнами.
   "Берут завидки на чужие пожитки! Меду захотел! - подумал неприязненно Василь. - Ага, жди!.. Издаешься вам всем!.." Василь тут же рассудил, что, может, немного и надо было бы дать меду, а то вдруг Грибок обидится за отказ и, лихо его возьми, обделит, нарезая землю. Как-никак в комитете этом...
   - С кем ты там говорил? - встретил его дед Денис, когда Василь вошел во двор.
   - Да Грибок...
   - Чего он?
   - Собрание, говорит, будет про землю... И меду просил.
   Для дитя, - мол, хворый...
   - Хворый? Надо бы дать ложку.
   - Дать! Издаешься каждому! А что на базар повезем, за что хлеб купим?
   Дед не стал возражать: Василь в доме становился как бы старшим по чину, хозяином, забирал власть.
   Когда Василь, поужинав, встал из-за стола, мать заботливо посоветовала:
   - Свитку возьми. Дождь собирается.
   - На холод повернуло, - отозвался Денис. - Дождя не должно быть... А свитку надень...
   Василь набросил свитку на плечи и вышел из хаты. На дворе было темно, пасмурно и холодно, с ближнего болота несло гнилой сыростью.
   Ганна пришла на заветное местечко у изгороди в аккуратной домашнего сукна жакетке. Василь уже не раз про себя отмечал, что она прихорашивается, идя на свидание, и это его наполняло гордостью. Старается понравиться ему, старается, как перед настоящим кавалером...
   Василь хотел обнять ее, прикрыть свиткой, но она уперлась руками, отстранилась и долго стояла одна. Влажный ветер с болота трепал ее волосы, она время от времени поправляла их рукой. Жакетка, видно, грела плохо, Ганна мерзла, но не признавалась в этом. Она сильно озябла и, когда Василь снова привлек ее к себе, не сразу перестала дрожать.
   Вместе было тепло и хорошо. Василь слышал, как трепещет, бьется возле его руки Ганнино сердце...
   Обнимая ее, Василь мечтал:
   - Чтоб с того куска, что возле цагельни, досталось. Вот бы надел был!.. Меду продал бы, семян купил бы отборных...
   Поглядели бы!
   - Любишь ты хвалиться!
   - А чего ж! Может, не веришь?
   - Да нет, может, и верю! Если не врешь, то, видно, правда.
   - Правда. - Он добавил убежденно: - Со мной не пропадешь!
   - Уга. Ты ж еще и не говорил, что хочешь взять меня!
   - А чего говорить? И так видно.
   - А я думала, не на Просю ли горбатую поменять собрался! Молчит и молчит!
   Василь озабоченно, по-хозяйски, степенно признается, делится с Ганной:
   - В хате - холодно, тесно. Стены прогнили... Не хата,
   а просто гроб...
   - . Что гроб, то гроб...
   - Хочу зимой немного лесу купить. Думал, куплю больше, за мед. А тут жито пустое. Мед надо менять на хлеб...
   Ну, да в этот год немного, немного - в следующий...
   Где-то протяжно, по-волчьи тоскливо, завыла собака. Ганна тревожно притаилась:
   - Как воет... Аж страшно. Словно к покойнику...
   - Сказала.
   Ганна долго не могла успокоиться. Василь обнимал ее, неуклюже, тяжелой рукой гладил упругое плечо, спину. Вдруг слух его уловил шарканье шагов неподалеку, и он, не отпуская Ганну, оглянулся. К ним от кладбища, вдоль изгороди, приближался в темных сумерках человек. За ним Василь увидел еще двоих.
   Они подошли и остановились, всматриваясь.
   - Ишь, прилипли! - недобро сказал первый.
   Второй грубо, будто приказывая, бросил:
   - Кто такой?
   - А тебе что? - в тон ему, так же грубо, ответил Василь.
   - Поговори, балда! - Василь уловил явную угрозу в его голосе. - Как звать?
   Ганна уже высвободилась из-под свитки и быстрым взглядом окинула незнакомых. Только тут Василь рассмотрел, что вещь, которую человек держал под мышкой-и которой Василь не придал раньше значения, - винтовочный обрез. Этот обрез угрожающе шевельнулся. Чувствуя, как между лопаток сразу похолодело, Василь перевел взгляд на двух других - они также были с обрезами. Дальше темнели еще две или три фигуры.
   - Василем звать...
   Он услышал вдруг густой, тягучий шум груш и с тревогой взглянул на Ганну. Она, кажется, спокойно ждала, что будет дальше. Незнакомец, видно, заметил взгляд Василя.
   - Твоя девка?
   - Моя.
   Второй вдруг обхватил Ганну за талию, прижался к ней, противно, язвительно захихикал:
   - Теплая, едри ее!..
   Ганна гневно рванулась, изо всех сил кулаком толкнула его в грудь.
   - Отойди, черт слюнявый!
   - Я? - Он подошел ближе, злобно схватил Ганну за руку, крутнул. - Вот затащу сейчас в поле...
   Но тут, не помня себя, как коршун, грозно ринулся на него Василь:
   - Не лезь!..
   Он толкнул "черта", дернул за воротник. Тот сразу отпустил Ганну, стволом обреза двинул Василю в живот. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы один из бандитов не крикнул с угрозой:
   - Брось!
   "Черт" обвял, отвел обрез от Василева живота, неохотно отступил. Сквозь зубы процедил:
   - Твое счастье! Помолись богу, овечка!..
   Тот, кто выручил Василя, хрипло спросил:
   - Грибка Ахрема знаешь?
   - Ну, знаю... - Василь весь еще был полон воинственного пыла, слова выговаривал с трудом.
   - Идем, покажи!
   У Ганны вырвалось требовательно, тревожно:
   - Зачем?
   - В гости... - Грозный незнакомец вдруг приказал: - Катись в хату. Да смотри, держи язык за зубами. Твоя нора? - кивнул он в сторону Ганниной хаты.
   - Моя.
   - Так вот - сиди и не дыши, если хочешь быть целой.
   И если ему добра желаешь. Ясно?
   Ганна ответила спокойно, дерзко:
   - Чего ж, понятно.
   - Ну так сматывайся.
   - А с ним что? - не уходя, кивнула на Василя Ганна.
   - Жив будет! Не съедим!.. Ну, мотай отсюда! - уже злясь, приказал он Ганне.
   Она пошла тихо, не торопясь, обычной своей гордой походкой. Когда звякнула щеколда за ней, хрипатый скомандовал одному:
   - Гляди во все глаза. Если что - стреляй. И с хаты не спускай глаз. Чтобы не выходил никто.
   - Чисто будет.
   Хрипатый шевельнул обрезом.
   - Давай! По загуменьям!
   Василь понял, что этот приказ относится к нему, и уныло зашаркал лаптями по стежке. Не оглядываясь, он чувствовал, что банда потянулась вслед за ним, слышал шум их шагов, сморканье, тяжелое дыхание хрипатого, следовавшего за ним по пятам.
   Вдоль огородов выбрались на загуменную дорогу. Гумна стояли в темноте печальные, неприветливые, низко надвинув мокрые шапки соломенных крыш. Сердце Василя тоскливо сжалось, ноги стали вялыми, и он невольно остановился.
   - Ну, ты, шевелись! - поддал сзади стволом обреза хрипатый.
   Василь неохотно поплелся дальше. Ощущая холодок на затылке, он невольно тревожился, внимательно ловил все, что было там, за спиной, где шла банда. Он уже не догадывался, а, можно сказать, знал, что сзади шли бандиты из отряда Маслака, слухи о которых не один месяц пугали людей по всей волости. Всем своим существом он ощущал близость большой неизбежной беды. Недавняя смелость, с которой он защищал Ганну, уже выветрилась. В отрезвевшей его голове стояла, не уходила четкая мысль, что не к добру спрашивают они про Ахрема, - видно, хотят с ним рассчитаться за что-то.
   "Может, даже и убьют!.."
   И вот ему, Василю, выпало несчастье привести с собой в Грибков дом смерть. И он ведет. Ведет, потому что как же ему не вести, неужели самому погибнуть? Разве не правда, что своя рубашка ближе к телу? Разве Грибок, если бы его заставили, не поступил бы так же, как Василь, разве полез бы из-за него на рожон, на смерть... Но мысли эти не давали покоя, больше всего потому, что Василя тревожило будущее.
   Что ни говори, а завтра, когда приедет из волости милицияп Василь будет все же виноват. Потащат на допрос, попробуй оправдаться тогда. Помогал, приводил...
   Снова протяжно, по-волчьи, завыла собака. "Правду Ганна говорила. Словно к покойнику. Как чувствовала все равно..."
   Хоть бы одна душа на пригуменьях встретилась, хоть бы цеп где-нибудь ударил, все было бы не так тоскливо, не так безнадежно. Пристукнут бандюги, и людской глаз не увидит.
   Молчаливые, равнодушные, чернеют пустые овины под темными шапками крыш... А может, и лучше, что они пустые, не видят ничего, - знать никто не будет дороги, по которой Василь ведет бандитов...
   Вблизи вдруг залилась лаем чья-то собака, злая, неугомонная, выкатилась из-под ворот, черным комком бросилась под ноги. Хрипатый невольно остановился, отмахнулся обрезом. Василь ступил шаг в сторону, настороженно оглянулся и в тот же момент почувствовал сильный удар по голове чем-то твердым.
   - Улизнуть хочешь, сволочь?
   Собака упорно не отставала, заливалась лаем, разбудила других собак, которые вторили ей со своих дворов. Она, видно, не в меру осмелела, потому что вдруг завизжала от удара и захлебнулась.
   - Где? - нетерпеливо спросил хрипатый Василя. - Далеко?
   - Сейчас...
   Не доходя до Грибкова гумна, Василь остановился:
   - Там... хата его.
   - Не брешешь? Гляди, если сбрехал!..
   - Его... - Василь попросил: - А теперь - отпустите!..
   - Успеешь! - резко ответил хрипатый. - Дома подождут...
   Оставив одного из своих с Василем, хрипатый, лязгнув затвором, направился с остальными на пригуменье Грибка,
   4
   Первой на стук в окно в Грибковой хате проснулась жена. Она минуту слушала, не понимая еще, что стучат к ним, - слушала и лежала.
   - Ахрем, встань... - наконец потрясла она мужа за плечо.
   Грибок, сопя, неохотно поднялся, сладко зевнул вслух, почесался. В хате было темно и душно. Шаркая непослушными босыми ногами по прохладному глиняному полу, он поплелся к низкому окошку. Спросонок стукнулся об угол косяка, выругался. Прижавшись лицом к стеклу, внимательно всматривался в фигуру за окном, но она тускло расплывалась во мраке.
   - Кто там?
   - Свой. Из волости.
   - Кто такой?
   - По земельному делу я...
   - По земельному... Мало вам дня!..
   Грибок сопел, думалось трудно. А голос за окном объяснял:
   - Беда случилась. Запоздать пришлось... Конь ногу вывихнул. К ветеринару ездили...
   - Неспокойно у нас...
   - Так я же свой...
   - Из волости?
   - Из волости. Уполномоченный...
   Жена упрекнула:
   - Влез в эту беду... Ночью покою нету...
   - Конь, говорит, ногу попортил...
   Грибок в темноте нащупал кружку, зачерпнул воды. Чтото очень томила жажда, он выпил две кружки, в тишине было слышно, как булькала в его горле вода: ковть, ковть.
   Сквозь сон что-то пробормотал ребенок, он прислушался, но ничего не понял и, звякнув щеколдой, вышел в сени.
   Едва только Грибок привычно отодвинул засов и, серый, в домотканом нижнем белье, появился в раскрытых дверях, как человек, ждавший на крыльце, рванул его за воротник.
   - Пикни только, сволочь!
   Он почувствовал, как в грудь уперлось что-то твердое, холодное. Ничего не понимая, растерявшись от неожиданности, он выдавил.
   - Б-братко... ш-што ты? ..
   - Мы тебе не браты, иуда!
   Так же тихо, зловеще хрипатый прошипел:
   - Пошли!
   Грибок, окаменев от страха, покорно поплелся в сторону хлева.
   - Постой тут, постереги, чтобы из хаты... - донеслись до него слова кого-то из бандитов.
   "Маслаки!" - молнией вспыхнула мысль в тяжелой, будто налитой водой, голове. Мысль эта отозвалась в сердце смертельной тоской: "Конец!" Доведут до хлева, поставят, и - конец. Как и не было его, Ахрема. Им погубить человека - что плюнуть. Не одного уж комитетчика уложили... Слышал ведь об этом Ахрем, знал, что не доведет до добра комитет, но нет, не удержался. Черт его понес...
   Да разве ж он сам набивался! Выбрали - выбрали на его голову!..
   - Стой, - приказал хрипатый.
   Он остановился.
   - Кайся!
   У Ахрема слова застряли в горле.
   - Не хочешь?
   - Б-братки, - еле выговорил наконец Грибок, - п-пожалейте!.. Н-не... не в-виноват я... Я не с-сам в комитет, н-не по охоте...
   - Чего с ним цацкаться?! - нетерпеливо отозвался тот, что стоял чуть поодаль. - Рассветет скоро... Кокнуть - и все!
   - Не в-виноват я... б-братки!:.
   Бандит поднял обрез, лязгнул затвором, пощупал пальцем, есть ли патрон.
   - Деток, если не меня... пожалейте!
   Бандиты были неумолимы.