Мележ Иван. Люди на болоте (Полесская хроника - 1)

   Но ведь копейки все на счету.
   - Недорого, говоришь? Сколько ж оно? !..
   - Не бойся. У тебя останется еще куча денег!
   - Смеешься ты все, Нохим. Чтоб хоть хватило!
   - Хватит, говорю. - Нохим перестал смеяться. - Я знаю, Тимох, что у тебя сейчас неуправка. Сам женился и знаю, что такое свадьба! И, хоть ты не позовешь меня, я дам тебе облегчение. Большое облегчение! Можешь сейчас, Тимох, не платить всего. Заплатишь только каких-нибудь рубля три, а остальное можешь и совсем не платить. Отработаешь какой-либо мелочью. Съездишь зимой в Мозырь за товаром и разок в Юровичи...
   Чернушка почесал затылок: деньги такие положить - три рубля, да еще потом в Мозырь и в Юровичи в стужу переться! И все же, видно, надо взять очень уж Ганне к лицу!
   - Но ведь дорого - страх! Столько денег и езды - шутка сказать!
   - Ой, как ты скуп, Тимох! Ну хорошо, еще копеек двадцать скину. Раз уж расход у тебя такой - свадьба!
   Что ни говори, не все платить сразу, какое ни есть, а все же облегчение. А там - бог судья. Пока дай бог свадьбу одолеть. Чернушка вынул из-за пазухи тряпицу, развернул ее, стал считать деньги.
   - Ну, меряй...
   Нохим ловко крутнул рулон, развернул, отмерил деревянным аршином, отрезал. Прежде чем сложить отрезанный кусок, он провел им по своей ладони, чтобы все видели, как сияет-переливается ткань, аккуратно завернул в бумагу.
   - Носите на здоровье, мадемазель-девушка! И будьте счастливая в этой кофте!
   С Нохимом уже заговорил другой покупатель, но когда Чернушка пошел к двери, торговец перевел разговор, поинтересовался:
   - А где ты, Тимох, шить будешь? Такой товар испортить - не штука!
   - Да вот, думаю, к Годле...
   - Иди к Годле. Чтоб ей на том свете сто тридцать три раза перевернуться каждый день! За ее злой язык, которым она плетет всякую несусветицу на Нохима. Но Нохим не злой, не мстит. Он продает товар и сам посылает людей, чтоб поддержать эту глупую бабу, которая готова ни за что утопить своего человека... Так и скажи, что послал сам Нохим!
   Годля жила близко, в черной от копоти, источенной шашелем хатке с черной соломенной крышей и маленькими окошками Чернушка знал, что хаха эта досталась ей от глинищанского бедняка, который подался в примаки. Купила она хату года через два после войны, сама, говорят, подыскала, сама сторговалась, сама привезла из Наровли голодных детей, вместе с тихим, незаметным мужем своим Элей.
   Но больше всего вызвало людской интерес, слышал Чернушка, чудо, которое она внесла в хату, - столик на железных ножках, с блестящим колесиком и мудреными шпеньками.
   Чудо это, которое называлось ножной швейной машиной и похожего на которое не было ничего не только в Глинищах, но и в других деревнях, куда проникали глинищанцы, уже само по себе поставило Годлю на почетное место среди людей. Уважение это выросло еще больше, когда увидели, как ловко Годля управляется с мудрой своей машиной, как удачно шьет девчатам и хлопцам юбки и рубашки.
   Чернушкам шить у Годли не приходилось обходились, слава богу, сами сами и пряли, и ткали, и шили, - но Годлю старик хорошо знал Очень уж заметной была она среди деревенских женщин быстрая, суетливая, никогда не пройдет тихо, а все бегом, бегом. Единственный глаз ее, тоже быстрый, подвижный, все замечает, все понимает И ко всему еще одна странность, о которой говорили по всей округе зимой - ив мороз и в метель - без платка, только "гуга" - пучок - торчит на затылке, - и хоть бы раз простудилась!
   Входя в сени, в темноте которых засуетились куры, Чернушка пригнул голову: двери низкие, недолго и шишку на лоб поставить.
   Годля стояла у печи, бросавшей на стены дрожащие отсветы огня, подгребала под чугун жар Поставив кочергу в угол, она ответила на приветствие Чернушки, быстро окинула единственным глазом отца и Ганну, скомандовала:
   - Соня, дай гостю табуретку. А вы... - Она бросила взгляд на Ганну и вдруг крикнула: - Фаня, убери свои тряпки с лавки!
   Чернушка снял шапку, но сесть не захотел: не рассиживаться пришел.
   - Ничего, постоим... Я тут с дочкой по делу...
   - К Годле все приходят не гулять. Кофту пошить или юбку?
   Чернушка подал ей сверток, вспомнил о наказе Нохима:
   - Нохим сам послал.
   - Ой, какой он добрый, - язвительно проговорила Годля. - Сам послал к Годле! Вы слышали? - блеснула она глазом на печь, где сидели дети. - Сам послал ко мне! А к кому ж еще он пошлет, если тут одна Годля только и шьет?
   Она привычно и ловко развернула сатин, спросила, сколько заплатили Нохиму.
   - Обдирала, ой обдирала! - покачала она головой с "гугой". - Обдерет человека, голым, без рубашки, простите, отпустит, да еще - спасибо ему скажите! И таким мошенникам советская власть свободу дала, таким поганым нэпманам! Стоило революцию делать, кровь проливать, чтобы Нохим обдирал людей! - Она бросила взгляд на печь, крикнула: - Эля, там молоко кипит!
   Эля подбежал к печи, стал суетиться с ухватом возле огня. Годля вынула из ящичка в машине мерку, но только спросила, какой Ганне фасон хочется, как Чернушка, предупредив Ганнин ответ, предусмотрительно завел разговор о плате. Может, еще и не сторгуемся, чего ж тогда огород городить! Боялся, что Годля заломит и много, и деньгами.
   Он заметно смягчился, когда Годля сказала, что может взять мукой или картошкой. Но хотя Годля брала недорого, как ему и говорили те, у кого узнавал заранее, Чернушка все же поторговался. Не потому, что чувствовал в этом необходимость, а ради порядка - так было заведено Все так делали. Годлю тоже не рассердил спор-торговля, не впервые вела она такой разговор. Как только согласие было установлено, она, будто и не спорила совсем, спокойно и деловито начала ходить с меркой вокруг девушки.
   Хотя мерила она, если глядеть со стороны, просто, но в том, как она делала это, молчаливо и серьезно, как, померив, прищуривая глаз, всматривалась в цифры мерки, было что-то таинственное, недоступное. Это невольно заставляло относиться к ней с уважением, почтительно. Впечатление необычности дополнялось самой обстановкой, которая делала хату непохожей на деревенскую. Правда, и у Годли стол и скамейки были такие, как у всех, самодельные, некрашеные даже, -э-ато у стены стоял пусть и ободранный, но все же городской красный комод. И кровати были, и на кроватях не тряпье, не рядна самодельные, а перины с красным низом. Перины тоже старые, изношенные. И картины на стенах ьисели черные, засиженные мухами...
   - Не богато, грец его, живешь, Годля!
   Годля как раз снимала мерку, ответила не сразу:
   - А откуда мне быть богатой?
   - Машина своя. Шить умеешь.
   - Много толку с этой машины! - отозвалась Соня, старшая дочь. - Если в месяц придут из волости три человека, то она уже и рада!
   - Соня, помолчи! Не пухнем, как в Наровле, с голоду!
   - Не пухнем, потому что огород свой, куры, корова!
   - Соня, ты стала очень умная!
   Кончив мерить, Годля осмотрела Ганну озабоченным глазом, будто проверила, не ошиблась ли в чем-нибудь, неожиданно сказала:
   - В городе женщины лифчики на груди носят, а у вас, не при мужчине будь сказано, лучше, чем у которой с лифчиком...
   Ганна покраснела, но не удержалась, неуверенно спросила.
   - Какие... лихчики?
   - Какие?! Конечно, откуда вам знать! Лифчик - это вот тут такие, как бы лучше сказать... такие чашечки из материи на ленточках...
   - А-а... - не поняла Ганна.
   - Они - чтоб грудь была красивая, как у девушек, чтоб не висело. А то бывает, у иной груди и совсем нет, так набьет в лифчик ваты. И ходит как с настоящей грудью!..
   - Это я слышал в солдатах, - брезгливо сказал Чернушка. Он плюнул с возмущением: - Распутство!..
   Чернушка косо взглянул на Ганну: неприятно было слушать такой разговор с дочерью, но Годля ничего не хотела замечать.
   - Конечно, у нас неудивительно, что женщина, извините - девушка, спрашивает, что такое лифчик. У нас в Глинищах или Куренях, может, мало кто знает и что такое рейтузы. Так рейтузы - женские штаны. А их не знают, потому что никто их, не при мужчине будь сказано, не носит!
   - Еще чего не хватало, чтоб женщины в штанах ходили!
   - Конечно, нашим глинищанским или куреневским женщинам и так хорошо! Будто им совсем не холодно, как городским!
   - От безделья придумали это городские! - возразил Чернушка.
   - Ой, не говорите, дядько Чернушка! А то я тогда забуду, что тут ваша дочь, и скажу вам такое!.. - Эля, молча следивший за разговором, весело рассмеялся. Годля деловито спросила Ганну: - Вам, конечно, надо скоро пошить?
   - К субботе чтоб...
   - Все просят, чтоб я спешила, как на пожар, всем надо скорее! Ну хорошо, пусть будет так, как вы хотите! К субботе так к субботе! В пятницу можете забрать!
   Когда вышли на улицу и стали усаживаться на телегу, Чернушка сказал с удовлетворением:
   - Ну вот, будет у тебя кофта! Не стыдно будет перед людьми показаться! Хоть перед Глушаком, хоть перед самим богом!
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   1
   Накануне свадьбы в дом Глушака пришла неприятная весть: будут переделять землю. Хотя старик давно знал, что передел земли должен быть, все же надеялся: может, какнибудь обойдется, минует их это зло. И теперь, когда надежде этой приходил конец, очень забеспокоился.
   Из-за нового беспокойства мысли о свадьбе приутихли, не так болела душа от безрассудного поступка сына, - другая беда, куда большая, надвигалась, как туча с градом, угрожала его благополучию. Оттого, что беда эта была такой большой, он, человек трезвого, ясного взгляда, хотя и чувствовал опасную близость ее, все же как-то не хотел верить. Не хотел терять надежды на лучшее.
   Тихий, ласковый, чутко прислушиваясь, остро поглядывая на всех, сновал он в рваном кожухе по деревне, прилипал к группкам людей: почти всюду только и было разговору что о землеустройстве.
   - Все-таки сделают, деточки? - говорил в толпе куреневцев, куривших на завалине, Зайчик. - Думали - дуля, а на тебе - правда!
   - Землемера уже назначили, - сказал Грибок. - Только он другим пока нарезает землю. А как там закончит, сразу приедет к нам.
   - Так, может, пока он там управится, тут и снег ляжет! ..
   - Миканор то же самое говорил, но Апейка, та-скать, авторитетно заявил: скоро, - вмешался Андрей Рудой. - Вы, мол, куреневские граждане, только успейте подготовиться, а его, следовательно, не придется ждать.
   - Апейка - так? - переспросил Дятликов Василь.
   - Апейка!
   - Апейка - цена копейка! - дурашливо вставил Зайчик, но никто не засмеялся.
   Хоня с уважением сказал:
   - Тут не то что копейки, но и рубля мало.
   - А какая тут подготовка нужна? ! - не столько спросил, сколько возразил Василь. - Чего тут готовиться?
   - А того, - охогно и поучающе откликнулся Рудой Андрей.
   Старый Глушак, видя, с какой важностью собрался Рудой объяснять это, подумал со злостью: хлебом не корми пустобрёха, дай ему слово вставить! Старик насторожился, догадка подсказывала - услышит что-то неприятное.
   - А того! Тут такое дело, его как зря, наперекосяк, не сделаешь! Весь народ затрагивает оно, следовательно, с научным подходом делать надо. Чтобы комар носа не подточил. Сперва - переписать надо всех: сколько у кого земли и сколько душ - и рабочих и детей. Потом - взять на учет всю землю сполна и всех людей. И, та-скать, посмотреть - сколько у кого на рот приходится!..
   - Со всех сторон проверить, - помог Рудому Грибок.
   - Со всех-то со всех! Да только ж земля не у всех одинаковая! набросился на них Василь.
   - Это верно, - согласился Игнат. - У кого земля вроде земли, а у кого такой песок, что никакой черт расти не хочет!
   - Надо, чтоб они разобрались, какая где земля!
   - Ага, без обмана!
   - Разберутся! - заверил Хоня.
   - Разберутся! Как приедет землемер, так ему и ослепят глаза самогонкой! - сказал убежденно Василь.
   Алеша Губатый попробовал успокоить:
   - Миканор сам проверять будет.
   - Надо, чтоб - Миканор!..
   - Того Миканора вашего землемер сорок раз обведет вокруг пальца! Такого грамотея, как Миканор !..
   - Не обведет!
   Лесник Митя, забредший сюда со своим всегдашним ружьем, засмеялся:
   - Еще и дележ не начался, а уже готовы за грудки вцепиться!
   - Хорошо тебе - не пашешь, не сеешь, - позавидовал Грибок.
   - Живу. Не плачу.
   - Погоди, может, и Поплачешь, - откликнулся Зайчик.
   Алеша уверенно напророчил:
   - Доберутся и до тебя!
   - Пусть добираются! Добрались уже. Только у меня все чисто, как в церкви.
   - До каких это пор ты будешь шляться, та-скать, как бездомный? Жена извелась с хозяйством, с детьми. Шкилет, та-скать, один остался, а ему хоть бы что! Еще и хвалится!
   - О моей бабе - не твоя забота!.. Ты вот постарайся в другой раз в лесу не попадаться, а то поймаю на порубке, припаяю штрафу! Поскулишь...
   - А он - с пол-литром к тебе! - подцепил Хоня.
   - Плюю я на ваши пол-литра!
   - Давно это?
   Мужики захохотали. Под этот хохот Глушак встал и тихо поплелся к своей хате. С виду спокойный, он весь бьтл переполнен тревогой, предчувствием неотвратимо надвигавшейся беды. "Рты поразевали! - аж дрожало что-то внутрч от беспомощности и ярости. - Не у всех поровну на рот приходится! Не поровну!.. Только и знают, что разевать рот на чужое! Если б могли, съели б враз всего. Съели б - да кричали б еще: не поровну! Не поровну! Голодранцы вшивые!
   Хворобу вам, а не землю, саранча ненасытная!..
   Он вспомнил, что сказал молодой Дятлик: "Земля не у всех одинаковая!" Неодинаковая - так ведь и люди не одинаковые. Один гнется изо дня в день, обрабатывает каждый клочок, а другой - отлеживается и хочет, чтобы добро было!
   А потом кричит - земля неодинаковая!..
   Брала злость: чувствовал - все готовы наброситься, растащить его землю. Но особенно кипело внутри, когда вспоминал Дятлика, начавшего этот разговор. "Ты купил ее, обработал эту землю, что вцепиться хочешь, удод ты смердючий?"
   Такой молодой, а как рот разевает! Еще мох на бороде расти не начал, а он вон куда лезет. Давно ли, кажется, как рыба онемелый, гнулся под Маслаковым обрезом. Небось рот раскрыть боялся тогда, дышать и то, может, не осмеливался, не то чтобы перечить кому-нибудь...
   Забыл! Осмелел, как убили Маслака! И все осмелела!
   Разве, бывало, отважился 15ы кто-нибудь раскрыть рот на чужое, на его, глушаковское? Жили тихо, по-божьему жили, боялись.
   Теперь же Грибок и тот голову поднимать стал. А этот Рудой, пустобрёх, болтает так смело, будто юровичскии комиссар. Старый Глушак пожалел: "Эх, был бы теперь Маслак живой, чтоб чувствовали его дух из лесу!.."
   Весь день старик недовольно ворчал про себя, кричал на испуганную жену, детей.
   2
   Беды пришлось ждать недолго. Уже на второй день созвали собрание и избрали комиссию, которая должна была проверить заново, правильно ли записаны в списках семьи, количество трудоспособных, детей, а также сколько в каждом хозяйстве записано земли. Этой комиссии поручили всю землю обмерить, где бы она ни была вспахана: на огороде, в поле или где-нибудь на поляне. Обо всем поручили доложить на очередном собрании.
   К полудню комиссия ввалилась в хату Глушаков. Мужики на лаптях натащили в хату липкой черной грязи, но только Глушачиха собралась побурчать на них, как Глушак сердито оборвал ее. Ласково пригласил непрошеных гостей сесть на лавку, пододвинул табуретку.
   Никто не сел - даже, считай уже свояк, Чернушка и тот неловко притулился у двери позади всех. Нельзя сказать, чтобы смело вели себя и некоторые другие. Зато Миканор, вошедший первым, вел себя так, словно был в своей хате.
   - У вас все правильно записано? - спросил он строго, беспощадными голубыми глазами глядя на Глушака,
   - А что там записано?
   - Глушак.". - Миканор повел потрескавшимся пальцем по бумаге, будто не помнил. - Едоков - семеро..f Какие это у вас семеро едоков?
   - Семеро? Семеро и есть. Раз записано, значит, и есть...
   Я, Кулина, жена, значит, сын Евхим, Степан, дочка Антося...
   - Какая Антося?
   - Какая? Дочка. Одна у меня дочка, Антося.
   - Она уже замужем. Замужняя не в счет.
   - Почему это не в счет? Будто уже и не моя. Была ж до сих пор моя. Глушак, не скрывая обиды, даже сознательно показывая ее, просипел: - Одну отдал, а вторая вотвот придет в хату.
   Глушак кивнул на Чернушку, тот тихо отозвался:
   - Сговор был...
   - А списки, дядько, - Глушак уловил в голосе Хони насмешку, составляли еще весной. Как это вы загодя рассчитали?..
   Миканор строго взглянул на старика:
   - - Ну, пускай - пять есть, а где же еще два?
   - Шестая, говорил уже, Антося. - Глушак едва сдерживал ярость. - Будто она уже и не дитё мне. Будто не я вырастил ее... - Он жалостливо замигал глазами, чуть не заплакал. Вздохнул. - А последний - Иван...
   - Иван - не ваш. Иван - батрак.
   - Мне отец его, - уже твердо заговорил Глушак, - препоручил как сына! Значит, он мне все равно как сын.
   - Что Степан, что он - одинаковые дети, - помогла Глушачиха.
   - Вы, тетка, не говорите! - Миканор сказал, точно отрубил. - Ивана, не секрет, мы запишем как батрака!
   - Какой же он, ей-богу, батрак?
   - А может, он не работает на вас? Кого вы одурачить хотите?
   - Я не одурачиваю, а если он кормится у меня, то и делать разную мелочь должен! Как и все дети!
   - Работает на вас, на чужого человека, - значит, батрак - Миканор не дал сказать Глушаку. - А вы знаете, какой закон о батраках?
   Глушака прорвало:
   - Да если вы говорите, что он батрак, то мне он не надобен! Пускай хоть сейчас бежит домой. Сам обойдусь!
   - Тогда должны рассчитаться за все дни, что он работал на вас. По закону.
   - Я уже рассчитался.
   - А может, не совсем? - снова кольнул Хоня.
   - Совсем! Даже с лишком. - Глушак загоревал: - Сколько я потратил на него да сколько перевез его отцу в Мокуть, так он и половины того не заработал!..
   - Ничего, дядько. Мы, не секрет, все проверим и сделаем по закону!.. Миканор строго спросил: - А земля правильно у вас записана?
   - Земля?
   - Земля.
   - Власть наделяла, власть и записывала, - сказал безразлично, асам подумал со злостью, с тревогой: "Вот она беда!. "
   - Вы на власть не кивайте. Вы говорите прямо.
   - Я и говорю, налога насчитали пропасть. Дохнуть невозможно. Копейку нигде не добудешь на корт какой-нибудь...
   - Уже ж обедняли!.. - не выдержал Хоня.
   - Я не обеднял! Если б вот побойчее был, к начальству подался бы, добился бы своего, пусть бы сняли хоть часть, по справедливости дали...
   - Значит, вся земля записана?
   - Что ты, ей-богу, прилип, как лисп вся, вся? Была б еще там земля как земля, чтоб столько обиды из-за нее терпеть.
   - Вам, дядько, грех жаловаться. Что б всем такую!
   - У других была бы лучше, если бы другие гнулись на ней столько. Ни дня, ни ночи не видя. Это людям с кривого глаза кажется, что мне лучшая досталась. От зависти. Людской глаз - завистливый!..
   - А все-таки вы, дядько Глушак, так и не сказали прямо все или не все записано?
   - Сказал уже...
   - Значит, все?
   - Все.
   - Мы проверим.
   - Проверяйте!
   Глушак покраснел от злости, но все же сдержался, переборол себя, даже прикинулся ласковым:
   - Вот недоверчивые стали все. Хоть оно, к слову сказать, так и надо верить нынешним временем не особенно можно. Всякого теперь наплодилось... Ну, да и вообще - выборные люди, комиссия!.. - Старик виновато покрутил головой, упрекнул себя: - А я, гнилой пень, так расшипелся. Дт еще перед своим сватом. И Миканор, к слову сказать, первый раз в хату заглянул!
   Глушак затоптался возле стола.
   - Посидим вот немного! Где кому удобнее, там и садитесь! Уважьте сватов да молодых перед свадьбой! Не побрезгуйте, к слову сказать!..
   Он хотел уже бежать за угощением, но Миканор твердо заявил:
   - Не надо! Не время!
   - Время, Миканорко, самое время. Свадьба скоро, сговор отгуляли.
   - Попробуй, что мы тут гостям готовим, - засуетилась Глушачиха. - И все пусть попробуют!
   - Будешь потом знать, идти или не идти к нам в гости. - Глушак заметил:
   некоторые мужики не прочь были посидеть, - оживился: - А времени всегда мало. Управитесь еще.
   Забота не волк...
   - Волк не волк. Некогда, дядько!
   - Так ведь - ради свадьбы, ради молодых. Из уважения к свату моему, избранному в комиссию.
   - Все равно! - Не сказав ни слова Глушаку на прощанье, Миканор скомандовал всем: - Пошли! - и сам первый решительно двинулся в сени.
   Чернушка, с самого прихода жавшийся к двери, пропустил всех, помялся с минуту, чувствуя неловкость, теребя в руках шапку, виновато подал руку:
   - И мне - со всеми - пора...
   Когда он вышел вслед за Миканором, Глушак стал суетиться в углу, возиться на припечке, но делал все беспорядочно, бесцельно: переставлял с места на место, разбрасывал.
   Сам не знал, что делать, в груди кипела обида и жестокая злость - на Даметикова сопляка, что взял такую власть, на всех, кто помогал ему, на то, что гнулся перед ними, как батрак, на беспомощность свою перед ними. "Проверим!.. Проверим! .." - давила страшная угроза...
   Жена, убиравшая со стола несъеденное угощенье, не то пожалела, не то упрекнула:
   - Надо было сразу посадить, как вошли...
   Глушак бросил с раздражением:
   - Сразу или не сразу, один черт!
   - Как взяли бы гости чарку да сальца, так смягчилась бы, быть не может!..
   - "Смягчились бы"! Эта зараза смягчится!
   - Все ж таки-люди! И Даметиков этот - человек,..
   - Нашла человека! - Глушак не мог больше сдерживать себя, крикнул яростно: - Не суй носа к"да не следует!
   Тут случилось такое, чего Глушак никак не ожидал. Вежливый, пусть и неудачный, неспособный к хозяйству, но все же тихий, послушный Степан, который, пока были незваные гости, слова единого не проронил, неожиданно вскоаил с лавки, стал возле матери.
   - Не кричите!
   Глушак заморгал глазами.
   - Ч-что?
   - Не кричите, говорю! На мать! - тихо и строго повторил Степан.
   - Т-ты это - мне? Т-ты мне - указ?
   - Сами виноваты!.. Не вымещайте злость на других!..
   - Я виноват!! Я!! Ты это - батьку?!
   - А если - правда!
   - Правда? - Глушак налился кровью. - Молчи, щенок!!
   - Пусть - щенок!.. А только нужна вам та земля, что под лесом? Все мало! Все мало!
   - Ты знаешь, сколько мне надо земли!.. Да ведь, если бы не та земля, если б отец не рвал бы на ней жилы, ты бы давно с голоду опух!
   - Хватило бы и без нее... А если уж прибрали к себе, то хотя бы признались, что не вся записана. - Степан задел самое больное: - Все равно найдут!
   Глушак задрожал от гнева.
   - Замолчи ты! Вошь! Гнида!
   - Можете как хотите называть. А только..
   Глушак не выдержал, - не помня себя от бешенства, от переполнившей его горячей злобы, ударил сына по лицу. Тот не шевельнулся, слова не сказал, только что-то недоброе, непримиримое вспыхнуло в незнакомо взрослом и самостоятельном взгляде. Но Глушак не хотел видеть этого: ярость, бешеная злоба на сына, осмелившегося возражать, упрекать, учить его, нестерпимо жаждали утоления.
   - Гнида! Сопляк! Выучился... Выучился на отцовом хлебе! Выучился да и отблагодарил!.. К черту! Хватит! Навоз будешь возить! Скотину кормить! Может, немного поубавится ума!
   Но эти угрозы будто и не действовали на Степана. Он не только не испугался, но и виду не подал, что жалеет о том, что сразу потерял. Глушаку не привелось почувствовать облегчения - гневу не было выхода.
   - Вместо батрака будешь работать! Он уедет домой, а ты - за него. Навоз возить! Кормить свиней!..
   Старый Глушак еще долго сипел, угрожал, сердито бегая из угла в угол, пока неохрип, не обессилел совсем. Тогда упал на колени, поднял бледное, страдальческое лицо к богу, что смотрел на него с позолоченной иконы. С надеждой задвигал сухими губами, зашептал....
   Но и после молитвы успокоения не было. Где бы ни ходил, что ни делал помнил, ни на миг не забывал: там, на его поле, ходят, меряют. Как хозяева, топчут его поле, его добро.
   Распоряжаются, не спрашивая. Злость жгла особенно сильно, когда вспоминал столкновение с сыном, молчаливую жену, слова не сказавшую сопляку!..
   3
   За ужином Евхим сказал:
   - Перемерили все наше...
   - Пусть им на том свете!.. - засипел старый Глушак, но не закончил, зорко взглянул на Евхима. - Говорил с кем?
   - С тестем. С Чернушкой, Три десятины нашли, говорит, незаписанных.
   - Нашли! Когда лежала земля век без пользы, так никому не было до нее дела! А как взял, обработал, засеял - так... Отрежут теперь?
   - Отрежут. Да и, видно, не три десятины, а все пять.
   - Пять? Это почему? Если таТм всего три было?!
   - И без того нашли, - лишки у нас были.
   - Лишки! Лишки! Всё - лишки! Может, и сам я уже - лишний!.. Чтоб им на том свете, на горячих угольях!..
   Злость сменилась обидой, ярость - слабостью. Почувствовал себя несчастным, одиноким, беспомощным, еле удерживался, чтобы не пожаловаться. Да и перед кем было жаловаться: перед глупой старухой, перед этим сопляком, вставшим против отца? После ужина, когда Степан ушел гулять, а старуха - в хлев, сказал Евхиму:
   - Рты поразевали... Если б могли - съели б...
   - Съесть не съедят, - спокойно, рассудительно проговорил Евхим, - а кусок ляжки, видно, урвут...
   - Живое рвут клыками... бога на них нет...
   Евхим снова сказал рассудительно, как старший:
   - Ничего не сделаете, тато...
   - Свободы много дали им!
   - Власть им сочувствует...
   - Осмелели. - Опять ярость распирала грудь. - Осмелели, как Маслак исчез! Жил бы - небось сидели бы как жабы в корягах! - Искренне, горько вздохнул: - Эх, пропал человек безо времени! Как и не было!..
   Помолчали. Потом Евхим многозначительно сказал:
   - А может, он и не пропал...