Мележ Иван. Люди на болоте (Полесская хроника - 1)

   Не удалась эта затея и с другим "купцом", приведенным Ларивоном, и только третий - задиристый, курносый деревенский парень в расстегнутой шинели, - когда Евхим нахально ввязался в его разговор с Чернушкой, возмущенно загорелся:
   - Овец я нашел!
   - Мало что нашел! Нашел - не купил!.. - Евхим полез к Чернушке: - Почем продаете?
   Парень, разозлившись, отрезал:
   - Я беру овец!
   Он резким движением выхватил из кармана гимнастерки кошелек, стал отсчитывать аккуратно свернутые рубли, тяжелые медяки. Руки его, с кривыми, неспокойными пальцами, непослушно дрожали.
   - Эх, дешево продали! - "пожалел" Евхим вслух. - Я больше дал бы!
   Он подмигнул Ганне, следившей за всем как-то невесело, и отошел будто бы недовольный. Однако, как только парень в шинели увел овец от Чернушки, он вернулся к подводе, озорно, громко захохотал:
   - Все-таки один попался!
   Мачеха, повеселевшая, почти счастливая, взглянула на него с восхищением: вот молодчина, хват!
   - Спасибо тебе, Евхимко! Выручил ты нас, спас прямо!
   Мы тут до вечера проторчали бы! И не продали б, может!
   - Смотреть никто не хотел! - согласно отозвался Ганнин отец.
   Евхим ответил скромно:
   - Ну, чего тут благодарить! Как чужого все равно!..
   Свои ж теперь, сказать, одна семья!..
   - Свои. Верно, Евхимко!
   Евхим влюбленными глазами посмотрел на Ганну.
   - Может, пройдем поглядим, где что делается?
   - Ага! Идите, идите! - охотно поддержала его мачеха.
   Ганна не возражала; не только потому, что невесте не годилось возражать жениху, своему будущему хозяину, но и потому, что давно хотелось влиться в людской водоворот, таивший в себе, казалось, столько интересного. Стоя возле подводы, она видела так мало, да и стояние это наскучило ей!
   - Ганнуля!.. - Отец отозвал ее в сторону, тайком, как большой подарок, дал помятый, потный рубль. - Может, захочешь купить что-нибудь!
   Ганна поблагодарила, завернула бумажку в носовой платок, под охраной двух сильных парней направилась к другим подводам, в толчею и гомон людской толпы.
   4
   Первое время рядом с Евхимом она чувствовала себя неловко: как бы не девушка уже, не свободная, жена его. Но неловкость эта скоро улеглась, исчезла, внимание, мысли ее поглотило зрелище ярмарки. Вот дед стоит, опершись на воз, - может, чужой, - стоит, будто дремлет. На плечах деда висит связка обыкновенных лозовых лаптей, - кажется, не продал ни одной пары, а сколько возился с ними, как, наверное, устал, пока добрел сюда - в такие годы? Женщина, тоже немолодая, болезненная, держит на руках поношенную, выкрашенную в луковой шелухе холщовую сорочку, еще одна - за подводой - со свертком полотна... Мальчишка, белокурый, с настороженными, диковатыми глазами, продает шапку-кубанку, - кожаный верх ее протерт до белизны...
   - Украл? - подскочил вдруг к нему Евхим.
   - Сам ты - украл!
   - А вот сейчас прове-рим! Вот сейчас - в милицию!
   - Зови! - мальчик смотрел отважно, даже глазом не моргнул.
   Потом неожиданно - они и шевельнуться не успели - мелькнул и исчез среди подвод и людей.
   - Вот шпана! - покачал головой Евхим, одобрительно смеясь. - Как воробей!.. Из детдома, видно!..
   Евхим и теперь шел, толкаясь, весело, задиристо покрикивая, чтобы расчистить дорогу, тут и там останавливался возле подвод, возле торговавших людей, рассматривал скотину и товар, будто приценивался.
   - Тетка, почем шкилета этого продаешь? - спросил он, указывая на корову, задумчиво жевавшую сено.
   Корова была как корова, не слишком худая, и тетка обиделась:
   - Сам ты шкилет! Байстрюк солдатский!
   - Я не байстрюк, тетка! У меня и батько и матка есть!
   Вот они знают!.. - Евхим кивнул на Ганну и Ларивона.
   Ларивон подтвердил:
   - Есть.
   - Вот, слышите! А о шкилете - я так, для смеху! А вы уже и ругаться! Разве я не вижу, что корова у вас - прямо хоть на выставку? Молока, видно, дает - залейся!.. - Женщина взглянула недоверчиво, промолчала. Но Евхим не отступал, серьезно, деловито спросил: - Так за сколько продаете?
   Женщина заколебалась:
   - Пятнадцать - как отдать!
   - Дорого! - Евхим губы поджал - столько заломила!
   г - А ты - сколько бы дал?
   - И даром не взял бы! Такую дохлятину!
   Он захохотал прямо в лицо ошалевшей женщине и пошел дальше. Ларивон подался вслед, тоже давясь смехом. Вот допек! Допек так допек!..
   Только Ганна не смеялась - ей было жаль женщину.
   - Зачем тебе это? - сказала она Евхиму с укором.
   - А чего не посмеяться? Где и посмеяться, как не тут!..
   Озоруя, он тихо запел:
   Мы на горе всем буржуям
   Мировой пожар раздуем!
   Мировой пожар в крови...
   Господи, благослови!..
   Ему, видно, эта песенка казалась потешной, как и Ларивону, подтягивавшему ему. Ганна же будто и не слышала их озорного пения, захваченная оживленной суетой вокруг.
   - Ведра, ушаты кому?! Ушаты новые, осиновые, сосновые! Дежки, бочки! Дежки, дежки!..
   - Ободья, ободья кому? На сто лет хватит! Детям и внукам хватит!..
   - Подсвинка продаю! Недорого! Подсвинка!.. Можно кормить, можно забить!
   - Рыба свежая! Сегодня из речки! Только что выловили!
   - Деготь! Деготь! Деготь!
   - Рыба! Рыба! Рыба!
   Все удивительно перепуталось тут: подводы, возле которых покорно и грустно дремали лысухи и "рогули", жались к подводам, на которых белели ушаты, бочки; норовистые бараны и беспокойные свиньи шевелились меж возов с лозовыми коробками, корзинами и кошелками, колесами, ободьями. Переплетались голоса и звуки - бедные животные вплетали в людской гомон мычание, ржание, блеяние, хрюканье, пронзительный визг.
   - Козу! Козу продаю! Кому козу надо! - кричал кто-то.
   - А девки нет? - захохотал Ларивон. - Мне б девку!
   - Веники! Веники! Березовые веники! Хоть хату мети, хоть в баню иди...
   Чего здесь только нет - и грабли, и зубья к граблям, и даже лоза, связки лозы для лаптей! Все, что можно и что нельзя, притащили сюда люди, чтобы продать, выручить копейку, поменять на что-нибудь! И сколько же их, этих людей, сколько забот, желаний, надежд ходит, кричит, зовет - и с этой стороны Припяти, и с другой, заречной! Тем, что живут за рекой, через большую воду перебираться пришлось, перед паромом простаивать, лодки искать, а все же пробились, сошлись на этом берегу, слились в одном шумном разливе на юровичской площади!..
   - Ухваты, кочерги не требуются? - таинственно спросил дядька с обожженным усом, видно, кузнец.
   - Не надо! Не женился еще! - отмахнулся Евхим.
   За подводой кузнеца жались любопытные: стайка крикливых цыган окружила мужика, который держал за повод резвого жеребчика. Цыгане наперебой осматривали и ощупывали коня, так же наперебой хаяли его, пренебрежительно показывали на его колени, тыкали пальцами в копыта. Они кричали так дружно, что трудно было разобрать слова. Хозяин, высокий, неуклюжий, слушал их молча, как бы и не слышал, и цыган это злило, они наседали еще азартнее. Щуплый, с кирпично-красным лицом, видимо старший среди них, и раз и другой лихо протягивал руку, ждал, что тот согласно подаст свою, но.крестьянин стоял как глухой. Из толпы сыпались подзадоривающие выкрики, слышался хохот, но цыгане не замечали никого, только старший оглянулся, презрительно ткнул пальцем в крестьянина, прося у людей поддержки себе, потом плюнул и двинулся прочь, уводя за собой и всю компанию...
   - Возьми меня! - крикнул Ларивон, и цыган, не понимая, остановился. За жеребца возьми! К своей! К цыганке! ..
   Цыган что-то сказал по-своему и пошел дальше, под крики и хохот толпы.
   Выбравшись из сутолоки, подошли к возам, над одним из которых торчала фанерная вывеска - "Коммуна "Расцвет жизни". Хотя продавали тут картошку, капусту и яблоки, побродили среди возов, посмотрели все с особым любопытством - о коммуне ходило столько разговоров!
   - Ну и капуста уродилась! - удивленно сказала Ганна, любуясь огромным лобастым кочаном.
   - Земля у них - не наша! Панскую забрали! Как масло земля!.. - пояснил Евхим.
   Человек в ватнике, обветренный, с облупленным носом, ухмыльнулся из-за воза:
   - Земля панская, да капусты такой у пана не было!
   - Такой, может, и не было, - согласился, казалось, Евхим. - Была не такая, лучшая!
   - Не было ни лучшей, ни такой, - снова ухмыльнулся человек в ватнике.
   Евхима усмешка эта почему-то рассердила.
   - Конешно! Не было! Пан ваш был глупый, как лапоть!
   А вы - умные! И вам бог коммунарский помогает! Говорят, у коммунарцев тоже бог есть и ему каждый день молятся!
   Ларивон захохотал. Ганна тоже засмеялась, не отводя глаз от капусты: ну и кочаны же!
   - Есть, конечно, бог! А как же! Не без бога! Всё, говорят, от бога!
   - А! - ебрадовался Ларивон. - А как его зовут, вашего бога? По-партийному! Карло Маркс?
   - Наука зовут его. Агротехника.
   - Ха-ха! Абротехника! Как женщину, что ли?! - Ларивон хотел еще что-то сказать озорное, но, взглянув на Евхима, и не думавшего смеяться, промолчал.
   - Ерунда! Агротехника ваша эта! Земля - вот что бог!
   Есть земля хорошая, так и все будет!..
   - А кочаны эти выросли у нас, между прочим, не, на земле. - Человек ухмыльнулся еще хитрее. - На болоте!
   Ганна не поверила:
   - На каком болоте?
   - На обыкновенном. На трясине, где кони топились...
   Осушили - и вот, пожалуйста, кочаны!..
   Ганна взглянула на человека, - смеется, видно, сказки рассказывает. Но тот не смеялся, держался так, будто все это правда. Как бы желая узнать, правду или неправду сказал человек в ватнике, взяла в руки кочан, взвесила - тяжелый какой! - пощупала. Не кочан, а чудо! И на болоте, подумать только!
   Евхим взял ее за локоть. Отходя, бросил человеку:
   - Приезжай к нам капусту садить! У нас болото большое.
   Ларивон засмеялся. За подводами коммунаров они наткнулись на будочку, сбитую из досок, над которой на красном полотне были нарисованы две руки в пожатии и надпись:
   "Город и деревня - смычка!" Ниже полотна была прибита вывеска: "Совхоз "Путь к коммунизму". В ларьке продавали мясо. Рубил и вешал мясо молодой худощавый парень в белом халате. Все трое, увидев халат, остановились.
   - Как доктор! - не удержался Ларивон. - Все равно как в больнице.
   Евхим искоса взглянул на Ганну, процедил:
   - К-культура!.. Путь к коммунизму!..
   Они были уже на краю площади, возле строений, в которых размещались магазины. Евхим вспомнил, как отец давал Ганне деньги, спросил.
   - Тебе, кажется, купить что-то надо?
   - А, мелочь разную .. Я потом, с мачехой... - Ей не хотелось, чтобы Евхим стоял, видел, как она будет выбирать пуговицы, крючки, интимные девичьи мелочи.
   - Ну, так, может, сюда зайдем? - Евхим кивнул ей и Ларивону на дверь, по сторонам которой на высоких и узких вывесках были изображены миски, ложки, бутылки и чарки.
   Вывески были очень похожи на те, что висели на дверях у портных и сапожников, только тут вместо сапог и шапок красовались миски и бутылки. Над облезшими синими мисками клубились серые облака, чарки также были наполнены чем-то серым.
   - А что там делать?! - возразила Ганна.
   - Ну, что!.. То же, что и другие! - Евхим подмигнул Ларивону - Ну, морсу выпьем!.. Сушит что-то в горле!..
   Евхим почти силой ввел Ганну в помещение, в котором за столиками сидело немало людей, они пили" ели, гомонили.
   Евхим нашел возле столика в углу два свободных обшарпанных табурета, принес себе еще один и пошел к буфету. Пробравшись сквозь толпу, теснившуюся у стойки, он поговорил о чем-то с толстым бритым человеком, хозяином "столовки"
   Еселем, и вернулся к столу с тремя полными стаканами.
   - Это нам, - поставил он стаканы с водкой себе и Ларивону, потом торжественно поднес стакан с вином Ганне: - А это - тебе!
   Ганна сказала, что ей не хочется пить.
   - Хочется не хочется, а выпить надо, если угощают! От угощенья отказываться нельзя! - Он засмеялся: - Привыкай!
   Придется еще попить!
   Паренек, сын Ёселя, принес хлеба, закуски, огурцов, котлет с мятой картошкой. Сам Ёсель, подвижной, вертлявый, с черными веселыми глазами, подбежал с тарелочкой, на которой лежал розовый брусок чего то печеного, подмигнул Евхиму, как знакомому.
   - Пожалуйста! Для дамы!.. Вам, по заявке вашего кавалера! - Ёсель поставил перед ней тарелочку. - Евхим, может, еще чего надо?
   Евхим дружески хлопнул Ёселя по плечу.
   - Пока хватит этого!
   Когда Ёсель отбежал к буфету, Евхим, довольный, что может поразить Ганну такой новостью, проговорил:
   - Пирожное! Для шляхетных женщин делается специально!
   Ганна посмотрела на невиданный ранее брусочек с любопытством: какой он на вкус? Из чего его сделали, почему только для женщин? Но спросить воздержалась: это могло унизить ее перед ним!..
   Евхим поднял стакан, поднес к Ганниному:
   - Выпьем, чтоб все хорошо было!
   Ганна попробовала: вино было приятное, сладкое, не то что куреневский самогон.
   - Все до дна! - потребовал Евхим, когда она собралась поставить стакан. - Не оставлять зла!
   Чтобы не спорить напрасно, не вызывать лишнего внимания к себе тех, кто сидел рядом, она послушалась, выпила все.
   - А теперь вот возьми коклету или огурца! - Евхим старался казаться гостеприимным, заботливым хозяином.
   От вина сразу стало тепло и легко, мрачные мысли исчезли: не было уже ни сожаления о дорогом, что навсегда теряла, ни тревоги о том, как будет дальше. Взяла пирожное, попробовала, - оказывается, сладкое, будто само во рту тает!
   Видно, из белой, маримонской муки, с яйцами и сахаром!
   - Может, еще выпьем? - наклонился к ней Евхим.
   Она решительно качнула головой: нет - и поспешила встать Когда вышли вместе с приветливым Еселем, который проводил их до крыльца, просил не забывать дороги к нему, ярмарка показалась веселым праздником, и все вокруг выглядело беззаботным, безоблачным, праздничным, и верилось: ей будет хорошо, будет хорошо!
   Снова потолкались в людской суете, возле возов, глядя на добро, разложенное на сене, зашли в один, другой магазин, где также было много народу, больше всего, видно, зевак.
   - Скажи, что тебе хочется купить - такое, что давно хотела! - сказал Евхим, окидывая глазами полочки, на которых было разложено и развешано множество всяких соблазнительных вещей Конечно, Евхим не был бы Евхимом, если бы в его словах она не уловила хвастовства - что хочешь могу купить, - но Ганна отметила теперь прежде всего то, что он хочет сделать ей подарок. Ганна видела- ему очень хотелось, чтобы она сказала - какой. На миг заколебалась. И все же что-то сдержало ее:
   - Ничего.
   Она тут же хотела выйти из магазина, но он не пустил.
   - Постой! Нечего выдумывать! Не чужие ведь!.. Ты не выбрала, так я выбрал!.. - Евхим крикнул продавцу: - Подайте вон тот платок!
   Он сам набросил ей платок на плечи, подвел к зеркалу, прибитому к стене. Как ни спокойной казалась Ганна минуту назад, но когда глянула в зеркало, лицо ее, смуглое, слегка заостренные скулы заалели от удовольствия: ах, какой цветастый, какой огненно-яркий, чудесный, век такого платка не носила!
   - Как раз к лицу! - обрадованный, тоже очарованный, сказал Евхим. Он, довольный, пошел к продавцу.
   Женщины, стоявшие сзади, глядели с завистью, хвалили: хороший платок, к лицу, ничего не скажешь. Ганна же не могла оторвать от зеркала вишневых глаз своих, счастливая, любовалась собой: она ли это, такая незнакомая, такая видная, такая... Что-то вдруг встревожило, что-то будто коснулось ее шеи, холодное и вместе с тем жгучее. Она, не понимая, что это, невольно повела ищущим взглядом - и горячая краска вмиг залила ее лицо. Василь! Сейчас ли он вошел или, может, был уже среди людей, когда они с Евхимом появились тут, Ганна не знала и не думала об этом, ее всю волновало неожиданное - Василь! Они смотрели друг на друга, взгляды их в зеркале перекрещивались.
   Один миг продолжалось это - Василь исчез из зеркала так же внезапно, как и появился. Но хотя его теперь и не было, она не могла шевельнуться. Он будто сковал ее. И не видя его, она ощущала на себе диковатый, тяжелый и вместе с тем растерянный взгляд исподлобья, видела обиду и отчаяние на его самолюбивых губах. Жгучий жар, румянец стыда все еще пылал на ее лице. И как некстати было, когда Евхим, вернувшись, сказал:
   - Ну, вот и конец с концом. Видно, что невеста! - Ганну оскорбил его смех. - Подарил, а все равно как себе! Не из хаты, а в хату!..
   От этого смеха Ганне захотелось плакать. Выходя с Евхимом, она подумала о Василе - тут он еще или ушел, но, полная волнения, не посмела оглянуться. Был Василь или не был в магазине, а ей казалось, что он возле нее, следит за ней.
   На крыльце, стараясь не встречаться взглядом с Евхимом, она сказала, что надо идти к своим: отец и мачеха, верно, заждались.
   - Пусть привыкают! Не столько еще ждать придется!
   Он заметил, что она помрачнела, непонятно преобразилась, но расспрашивать не стал. У него было по-прежнему беззаботное настроение, которое не могли омрачить подозрения или какие-нибудь неприятные мысли...
   - Я дойду теперь одна, - сказала Ганна, когда он немного проводил ее.
   Евхим не возразил, не удивился или сделал вид, что не удивляется, молча отошел. Она была рада, что он легко отстал.
   Все время, пока стояла с родителями возле телеги, не утихало в ней воспоминание о появлении Василя, о его взгляде - надо же было так случиться! Думала, что все с ним кончено, остается только забыть, и вот на тебе, встреча эта! Как покраснела, чуть не сгорела! Будто с ворованным поймали!
   Оставшись одна, без Евхима и Василя, она старалась обдумать все, вернуть мыслям благоразумную ясность: нет, нет, ей нечего стыдиться! Все, что было с Василем, кончено. Просто не привыкла еще. Но - привыкнет! Привыкнет!..
   Думая так, она почти не слышала ни завистливого восторга мачехи - ой, какой платок! - ни отцова беспокойства о том, что люди уже разъезжаются, а мешок картошки так и не продан.
   Отец запряг коня, чтобы ехать домой, как вдруг к ним подошла черноволосая хрупкая девушка в коротеньком городском пальто и шапочке, спросила, нет ли у них картошки.
   Отец так обрадовался этому, что не стал и торговаться.
   - Уже и не думал, что купец найдется! Будто бог вас послал на счастье! Так пусть и вам польза будет!
   "Посланный богом купец" попросил, чтобы картошку отвезли на квартиру. Когда ехали, мачеха с деревенской простотой сообщила:
   - Деньги очень нужны. Дочь вот замуж выдаем...
   Белое, нездоровое личико девушки повернулось к Ганне:
   - Поздравляю!.. Хороший парень, видно? ..
   - Да как сказать. Не горбатый, не хромой. Не хуже других, кажется.
   - Хороший. Красивый, богатый, - вмешалась мачеха. - Евхим Глушаков.
   - А-а! - вежливо протянула девушка. Взглянула на Ганну зоркими, удивительно строгими глазами. - Вы любите его?
   Ганна не сразу ответила, подумала: "Худенькая какая, словно больная. Ветер, кажется, поднимет и унесет, как пушинку... А глаза - такие строгие!.. Люблю или не люблю?!"
   - Разве все по любви выходят? .. Если б шли только те, что любят, так больше половины в девках сидели б!
   - А все-таки - как же жить без любви?
   - А так и живут... Стерпится - слюбится, говорят...
   Девушка сочувственно проговорила, любуясь ею:
   - Вы - такая красивая?!
   - За Евхимом будет жить припеваючи! - снова вмешалась мачеха. - Само счастье, сказать, в руки привалило!..
   Девушка не ответила на это, спросила с той же строгостью:
   - Хорошая деревня у вас?
   - Ничего. Грибов уйма, малины, ягоды разной. Конечно, не то что Глинищи, а все-таки - ничего... - Мачеха полюбопытствовала: - А вы - кто сами будете? Что-то не видели мы вас ни разу!..
   - Я в Мозыре живу. Учусь. А тут у дяди в гостях... - Строгие глаза помягчели. - Учительницей вот к вам приеду.
   В будущем году кончаю. - У нее, оказалось, такая милая улыбка, ласковая, с ямочками. И рот красивый, маленький, добрый.
   - Приезжайте... Только - школы у нас нет...
   - А-а... - пожалел добрый ротик.
   Девушка - мачеха узнала уже, что ее зовут Шура, - привела воз к "волости", сказала, что она живет тут, на первом этаже, со стороны двора. Едва въехали во двор, как на крыльцо вышел Апейка, и девушка радостно крикнула ему:
   - Ну, вот я и купила! - Она озорно похвасталась: - И недорого!..
   Пока Чернушка наматывал вожжи на ручку телеги, Апейка снял мешок и, присев, начал прилаживаться, чтобы ловчее взять его на плечи. Чернушка не ждал такого: как-никак волостное начальство, пусть из простых людей, - и попробовал было исправить положение:
   - Дайте уж я! Как бы не надорвались с непривычки!..
   - Не надорвусь! - ответил Апейка с натугой, поднимая мешок.
   Чернушка помог ему, пошел вслед, поддерживая мешок сзади. Когда они вернулись на крыльцо, Апейка сказал:
   - Так вы из Куреней! То-то лицо знакомое... Картошка хорошо уродилась?
   - Картошка - неплохо. А ржи, можно сказать, нет...
   - С рожью, пшеницей плохо у нас во многих деревнях.
   Трудная зимушка будет. И весна... Ага, - вспомнил Апейка" - ТуТ у нас был под арестом из Куреней - Дрозд, кажется... Нет, Дятел его фамилия. Ганна замерла, стала прислушиваться. - Как он там?
   - А что? Ничего. Живет себе...
   - Хорошо, честно живет?
   - Ничего. Мирно...
   Ганна еще не справилась с волнением, которое вызвало неожиданное упоминание о Василе, как из дома выбежала Шура, строго и серьезно подала что-то завернутое в газету:
   - Это вам от меня. К свадьбе... Ничего другого нет.
   Студентка!.. Книжка хорошая!.. - Она спохватилась: - Читать вы умеете?
   - Можно сказать - нет...
   Шура задумалась: что же делать? Помог Чернушка, сказал Ганне:
   - Бери да скажи спасибо!
   Возвращаясь обратно с книгой в руках, Ганна вспоминала строгий и сочувственный девичий взгляд. "Вы любите его?
   Как же можно жить не любя!.." - "А так и живут! Многие живут!.." будто спорила она со строгой, наивной девушкой. Она знала это, была убеждена, что так было и будет, но когда вспоминала, как ходила с Евхимом, как увидела Василя, - на душу тяжело ложилась тревога...
   4
   Заботы, заботы. На следующее утро Чернушка снова отправился в дорогу теперь уже покупать Ганне материю на кофту. Путь предстоял недолгий, хотя и пришлось ехать в объезд, - напрямую пока что только ходили, - и часа через полтора Чернушкова телега вкатилась уже в глинищанскую улицу.
   Дом Нохима стоял на краю деревни, на самом людном месте, которое почему-то называлось "коварот", где сходились улица, дорога из Олешников и дорога на юровичский шлях.
   Лавка была в пристройке к большому старому дому, и Чернушка, привязывая коня к штакетине, невольно отметил:
   "Перебрался уже!.. Богатеет Нохим!.." Приезжая недавно в Юровичи, Чернушка видел всего лишь"сруб пристройки, а вот на тебе - лавка! Да и сам дом Нохима давно ли - со времен польского нашествия - стоял пустой, без окон, и сад за ним давно ли был запущенным, неприглядным А сейчас, куда ни глянь, новость: то лавка в доме, то паровик, то пристройка.
   Яблони новые, молодые в саду...
   "Богатеет, хитрая собака..."
   В лавке, где пахло свежим деревом, селедкой и керосином, стоял за прилавком старший сын Нохима Ицка. Кроме него было двое глинищанцев, зашедших, видно, поговорить, потому что покупать ничего не собирались. И Ицка сразу нацелился взглядом на Ганну и Чернушку.
   Чернушка, по давней своей привычке, сперва начал брать разную мелочь, что подешевле: три коробки спичек, пять фунтов соли, два фунта мокрых, сильно пахнущих селедок.
   249 Он уже намеревался заговорить о самом важном и трудном, о самой большой покупке, как появился и сам Нохим.
   - А, Чернушка! Здоров был! - радостно, как старого знакомого, приветствовал он старика. Нохим знал почти каждого не только в Глинищах, но и в ближайших деревнях.
   - Здоров был и ты.
   - Богатым будешь, я слышал! Дочь выдаешь замуж?
   - Выдаю..
   Нохим окинул Ганну таким зорким взглядом, что она покраснела.
   - Красавица! Евхим знает толк в бабах! Сам бы женился на такой, если бы помоложе был. И не жид. Ты бы, конечно, не отдал за жида?
   - Старый ты, Нохим, грех такое говорить.
   - Старый? Я - старый? - Нохим взглянул на смеявшегося Ицку, на крестьян.
   Один из них поддержал:
   - Самый сок! Как раз жениться!
   - О, слышишь, Чернушка! А ты говоришь: Нохим старый!.. - Он сразу, почти тем же тоном, проговорил: - Но ты, видно, приехал ко мне не только для того, чтобы дочку показать? Купить что-нибудь хочешь?
   - Ситец, говорят, у тебя есть на кофту... - осмелился сказать отец. Девка на днях видела ..
   - Есть. Немного еше осталось. О, твоя девка, Тимох, вижу, знает, что хорошо, а что плохо...
   Нохим подал небольшой сверток. Когда Чернушка мял ситец крючковатыми, как сухие ольховые корни, черными пальцами, почему-то просматривая его на свет, Нохим посоветовал:
   - Знаешь, Тимох, что я тебе скажу. Если уж у тебя такой праздник, я дам то, чего никому не давал. Сатин у меня есть атласный. Из самого Киева. Блестит, переливается, как шелк. В нем девка твоя будет чистая королева!
   - На королевское, Нохим, у меня, грец его, карман малый...
   - Эге! У него на сатин карман малый! Постыдился бы, Тимох, говорить такое! Ну хорошо, как хочешь, бери не бери - я не набиваюсь! Погляди хоть, что оно такое!
   - Да что смотреть, если все равно не возьму...
   - А ты посмотри! Я за погляд денег не беру!
   - Да что смотреть, если дорого.
   - Дорого? Вы слышите, он говорит - дорого! Он еще не видел материю, не знает, сколько стоит, а уже говорит - дорого! Его еще никто не режет, а он кричит "караул"!
   Нохим ловко подступил к Ганне, склонился перед ней:
   - Прошу извинить, гражданочка, но надо примерить материю к вашему лицу, чтоб отец увидел все натурально!
   Мужик такой ведь, что не поверит, пока не увидит сам! - Нохим приложил развернутый край белого сатина к Ганниным плечам и шее. - Гляди, Тимох, если есть глаза! И если добра хочешь дочке! Если ты хочешь, чтоб она была первой красавицей на свадьбе! А не, извини, задрипанка какая! _ Отец почесал затылок: правда, товар, грец его, чудесный, так и переливается, как вода Припяти в солнечный день. Ганна в нем будто уже не Ганна, а незнакомая красавица! И ей, видно, материя по душе: ишь как глаза сияют, хотят, просят!