Мележ Иван. Люди на болоте (Полесская хроника - 1)

   - Кто?
   - Он, Маслак...
   Глушак рванулся навстречу, горячо дохнул в лицо Евхиму:
   - Слыхать что-нибудь?
   - Будет слышно...
   - Как это - будет слышно?
   - А так - возьмет да снова объявится.
   - Так это - неправда? - Глушак был так разочарован, что готов был разозлиться.
   - А если неправда, то что? Не было правды, так неправда поможет. Лишь бы - помогла...
   Умно говорит! Разочарованность сразу исчезла, Глушаком овладела новая забота:
   - А если не поверят?
   - Поверят... Один не поверит, другой, а многие поверят...
   - Дай бог, чтоб поверили. Притихли бы немного!.. - Глушак подумал вслух: - Это правда: есть он, Маслак, или нет, лишь бы о нем слышали, знали. Если будут знать, он будет все равно как живой...
   Евхим сказал:
   - И тень его пугать будет. Лишь бы она шевелилась.
   - Эге, это правда.
   Ночью Глушак долго не мог уснуть. Думал, вспоминал, как год за годом, можно сказать - всю жизнь, гнулся, надрывался ради той земли, которую ненасытная голота ни за что хочет обрезать. Сколько изведал горя, страданий, чтобы приобрести то поле, что возле цагелъни. Все добро свое, приданое жены перевез на базар, собирая деньги... Жизнь свою, можно сказать, изуродовал из-за этого: из-за приданого связался с неудачницей Лантуховой Кулиной, Гнилого Лантуха, отца ее, взвалил себе на шею, чтобы прибавить к своим лантуховскпе золотые. Его обманули - золотых оказалось намного меньше, чем думалось. Только удачно продав лантуховскую полоску, смог наконец купить тот заманчивый клин, что возле цагельни. Все делал, жил, можно сказать, ради этой землицы, потом, кровью полил ее всю!.
   А та, что возле пруда, разве легко досталась! Один бог знает, сколько добра передал Дятлику одноногому, пока не стал хозяином его полоски. Сколько потом еще сплетен перенес, сколько клеветы разной ни за что...
   Все-таки, что бы там ни было в прошлом, на бога грех жаловаться: неплохо дела шли тогда, в начале войны с германцами. И от службы бог избавиться помог. Правая рука не служила как следует, но, видно, не поглядели бы на. нее, если б не подкинул бочонок масла врачу.
   Нет, кому как, а ему в ту войну бог помогал, самое бы времечко жить! У других неуправка, а ему удача сама в руки шла! Вскоре после того, как прибрал к рукам землю одноногого, прикупил еще немного у Дятликовой вдовы. Дятлиха не очень торговалась, ей все равно ни к чему была земля, без мужа, без работника... Тогда ее сопляк Василь только и знал, что тянуть за подол да скулить: "Дай есть!" Он дал сопляку, едва тот подрос, немного хлеба, заработок дал - взял пастушонком, хотя какой из него пастух был!.. Спас, можно сказать, а он, войдя в силу, как отблагодарил?..
   Все потом пошло вверх тормашками, все, что до тех пор будто бы сулило счастье. За что, за какие грехи всемогущий боже пустил на землю эту страшную кару, нашествие - революцию, которая все перевернула, перепутала, дала волю разной ненасытной голи? Будто и не было, ушла твердая земля из-под ног. Неустойчивой стала жизнь! То бойся, как бы после пана озверевшая от гнева голота и на тебя не нгбросшгась, не вцепилась клыками, то бойся немца-приблуды, то дурня поляка остерегайся. Немец-то еще туда-сюда, с немцем поладить можно было, а вот балаховцы - те, как припекли их большевики, сами чуть не укокошили его, когда хотел уберечь от обоза коня, не посмотрели, что не голодранец, а хозяин.
   Земля под ногами была как трясина, в любую минуту могла прорваться, проглотить его вместе со всем добром. Насмотревшись всякого, надрожавшись, уже не очень верил, когда стала понемногу утихать, налаживаться жизнь. Но год от года шло все ровнее, легче стало дышать, опять как будто поправляться начал, силу набирать, веселее смотреть вокруг, и вот на тебе - боже, за какие грехи! - эта беда, новый передел земли!
   Снова вспомнилась комиссия, как держался и что говорил Миканор, - и злость закипела сильнее. Землю приобретать не смей, даже к той, которая без пользы лежит, под лозняками и травой, не прикасайся! Не то лишки будут! Потому что у других меньше! Потому что другим, голытьбе гулящей, глаза колет!.. Мало того, что к земле, так еще и к батраку прицепиться надо. Батрака им жалко! Батраку плати, как пану!
   А может, еще и работать за него, за батрака, прикажут!..
   Все глаза колет, во все влезть готовы с копытами! Будто не ты, а они на твоем дворе, на твоей земле - хозяева-властелины, голодранцы вшивые!.. Особенно эта зараза рябая, Даметиков приблуда! Без него, может, и тихо было бы, так нет, принесло заразу, приперло гада подколодного! Чтоб ему на том и на этом свете, как гадюке на рожне, вертеться!..
   Мысли о земле, о Миканоре перемежались мыслями о сыновьях, о жене, и тогда снова оживала обида и гнев на Степана. Давно заметил, что надежды большой на младшего иметь не приходится, неповоротливый, бестолковый в хозяйстве, но думал, утешал себя, что, может, наукой полезен будет. И вот тебе, дождался пользы! Выучился сынок, нечего сказать! Выучился - на отца гаркать!.. И то подумать: очень надо было верить нынешним учителям, которые только для большевиков стараются, с богом не считаются. Надо было надеяться; что они доброму научат!.. Но не только их тут вина. Немало, видно, и жена виновата - жалела, нежила, нянчилась. И донянчилась вырастила яблочко!
   А Евхим, слава богу, кажется, за ум взялся. Если бы не связался с этой голодранкой, так можно было бы только радоваться, глядя на такое дитя. Но, может, еще выправится, может, эта болезнь-любовь не высушит все мозги... Глушак подумал, что болезнь-любовь передалась ему не иначе как от матери у нее смолоду и позднее в голове много глупостей всяких бродило. Однако думал о глупостях этих не с таким недовольством, как прежде, новые горести глушили старую обиду, к тому же от разговора с Евхимом в этот вечер в душе был какой-то просвет. Один Евхим понимал его, один был надежным помощником...
   "С Маслаком это неплохо придумано. Если припугнуть хорошенько, может, вся затея Миканора и сойдет на нет..."
   Злость на Миканора все же не проходила, жгла нестерпимо: "Гад, ну и гад!.. И все гады - голытьба ненасытная!.."
   4
   Евхим так ловко пустил слух, что к полудню в Куренях не было человека, который не знал бы, что Маслак - жив и здоров, объявился снова и что в любой удобный момент может оказаться лицом к лицу. Знали в Куренях, что Маслак опять не один, а с бандой, о силе которой ходили самые разноречивые слухи. Одни говорили, что в,ней полтора десятка, другие - что более сотни бандитов. В том, что Маслак и в самом деле объявился, почти никто не сомневался, - уж очень хорошо помнили его по недавним временам, когда его тоже не все видели, но все чувствовали. К тому же теперь называли деревни, возле которых он был, и людей, которые натыкались на него, причем описывали до мелочей обстоятельства этих встреч.
   Задолго до обеда слух этот с Сорокой возвратился опять в Глушакову хату.
   - Жив, - с удивлением, загадочно сказала Сорока. - Не берет ни болезнь, ни загуба! Не сломала ему даже зуба!
   Глушак просипел безразлично:
   - Про что это ты?
   - Век не угадать, не зная!
   - Тьфу! - Глушак даже обиделся: - Нашла с кем шутки шутить! Я тебе не мальчишка, чтоб в прятки играть!
   - Век не угадал бы! Если б и хотел!
   - Угадал бы или не угадал, а не для меня эта глупость!
   - Глупость! Это он - глупость! - Сорока таинственно, важно помолчала. Маслак!
   - Что?!
   У Глушака глаза полезли на лоб, так удивился человек.
   Перекрестился от страха. Не поверил.
   - Т-ты что плетешь?
   - Вот как перед богом! - поклялась Сорока.
   - Брешешь?
   - Правда святая!
   Глушак аж присел на диван, так растерялся. Пожалел от души:
   - Выкрутился, душегуб! - Бросив острый взгляд на Сороку, подумал, что скоро полдеревни будет знать, как он удивился и испугался. Зло упрекнул: Чего же звонишь так, голова! Еще шуточки строит!
   - А тебе чего бояться? - льстиво успокоила Сорока.- Ты чем-нибудь перед ним виноват?
   - А то нет? Не клял его, гада?.. Да если б и не виноват был, разве он спрашивать станет, виноват или не виноват?
   - Спрашивать не будет. Сам знает, какой Гнат виноват!
   Слышал, говорят, о Миканорчике и других, наказывал, чтоб ждали! Вот Грибок, наверно, дрожит! О, Маслак этот если сказал, что придет, то пусть хоть земля провалится, а он - объявится!
   - Снова рыскать станет под окнами, душегуб! - Глушак спохватился, тревожно осмотрелся. - Надо же такую хворобу на нашу голову!
   - И не говори, - поддержала Сорока, Испортилось настроение у Глушака, так испортилось, что не мог с собой совладать, недовольно упрекнул Сороку:
   - Вот же, приперла новость! Как покойника привелокла!..
   Хмурый, недовольный и простился, даже не угостил чем-нибудь! По всему видно было: выбила из колеи, встревожила человека!
   Только когда Сорока ушла, Глушак дал волю радости, восхитился Евхимом. "Молодец, одним словом - молодец! Батьково племя!.." Затеплилась радостная надежда? "Теперь, может, остынут землеустроители!"
   С таким настроением веселее было возиться в гумне, на дворе. Тревога, правда, не исчезала: не мог не видеть, что все впереди еще тонет в неопределенности, что неизвестно еще, как обернется дело. Внутри тревожно ныло. Но хотя покоя и не было, не было и прежней беспомощности. Жила, бодрил а душу просвет-надежда: узнав о Маслаке, может, не осмелятся, побоятся на рожон лезть. Может, и рябой обвянет, передумает: никому ведь неохота рисковать головой. А не одумается он, так другие будут остерегаться, все равно ему одному развернуться будет непросто... И все же тревога бередила душу. Хотелось действовать, сделать что-то такое, чтобы угроза беды миновала, исчезла.
   Услышал, как стучит за гумнами цеп на току у Зайчика, подался туда. Молотил сам Зайчик: под латаной рубашкой ходили худые подвижные лопатки, било цепа, поблескивая, то легко вскидывалось, то ложилось на снопы.
   Глушак хорьими, острыми глазками окинул почти пустые стены, отметил на всякий случай: кончает обмолот. Мигом вспомнил, сколько Зайчик свез возов, подумал: больше чем до рождества на своем ему не продержаться!..
   - Помогай бог, - просипел он, улучив минуту тишины.
   Зайчик опустил цеп, оглянулся.
   - И вам того же! - Он повесил цеп на сучок сохи, почесал спину, сел у стены. - Помогает он, лихо его возьми, невпопад. Нет того, чтоб рожью помочь, так он только и знает одно - детей прибавляет...
   Глушак перекрестился, упрекнул старика:
   - Грех говорить такое!
   - А если ж правда?
   У Зайчика была, как говорили, полная хата детей, сам Зайчик, если его спрашивали, сколько их у него, шутил, что никак сосчитать не может: "Считал, считал, да и сбился, - одни на свет появляются, других бог прибирает". Глушак и в самом деле не знал, сколько у Зайчика детей: не то восемь, не то девять; четверо или пятеро на кладбище...
   - Слышно, жена опять скоро рассыплется? - сказал Глушак, давно приметивший, что Зайчиха беременна.
   - Скоро. Да как бы, черта лысого, сразу двумя не выстрелила! Что-то уж очень толстая, как Денисова колода!
   - Двумя так двумя. Не из хаты, а в хату. Прибыль! - попробовал пошутить Глушак.
   - Прибыль! Это такая прибыль, что все - дай да дай!
   С этой прибылью - бери торбу и иди побирайся! - Почесался снова, упрекнул: - Нет того, чтоб хлебом уродить, так подкинул еще одного!.. Слеповат он на старости, наверное, - не видит, что делает!..
   Глушак строго покачал головой:
   - Вот он, может, и наказывает за такие твои разговоры! Он, бог, тоже не любит, если его не почитают!
   - Сам сотворил меня такого и не любит? - Зайчику, видно, хотелось подразнить Глушака. - Разве я виноват, что он таким языком меня наделил?
   - Язык языком, а зачем голова дадена? Чтоб думать, что к чему! А не плести языком всякую глупость! - Глушак хорошо помнил, что пришел сюда не ругаться, добавил мирно: - На крестины позовешь?
   - Если охота есть, так хоть крестным! - Зайчик засмеялся.
   Думал - поддел старика, но тот просипел просто, как равный:
   - Можно и крестным...
   Зайчик живо взглянул на него: Глушак не шутил. Догадливый мужик понял, что за этим неожиданным согласием чтото скрывается, но и виду не подал, пошутил:
   - А крестную под пару попрошу - молодую, ядреную! - " Стар я для молодой!
   - Э, это еще посмотреть надо!..
   Глушак перевел разговор на другое:
   - Забыл ты что-то дорогу в мою хату.
   - Забыл. - Зайчик подумал: не ошибся - что-то сплести хочет старый паук. Сказал весело: - В свою хату и то иной раз дорогу забываю, как выпью...
   Зайчик, как и многие куреневцы, выпить, погулять любил.
   Глушак весело, в тон Зайчику, попросил:
   - Заходи, посидим, так сказать! Поговорим...
   - Можно и поговорить, если будет на что посмотреть!
   - Может, найдем какую-нибудь слезинку!
   ...Вечером Зайчик сидел в потемках в Глушаковой хате подвыпивший, чавкал солеными огурцами и все никак не мог понять, зачем понадобился он хитрому старику.
   Глушак, тоже не очень трезвый, жаловался:
   - И у меня этот год, к слову сказать, не уродило. Пустое выросло. Только солома подходящая, а колосья - пустые.
   - Не говорите, дядько Халимон. Если б у меня такое выросло, как у вас, так я и в ус бы не дул! Был бы самому королю кум!
   - Не уродило, пустое. Как перед богом говорю... - Глушак пододвинулся ближе к Зайчику, положил руку на плечо ему. - Но если на то пошло, и ты, Иван, к слову сказать, не очень горюй. Если придется туго, то чем-нибудь поддержу! ..
   - Не знаю, дядько, как вас и благодарить за вашу ласку...
   - А нечего благодарить. Я от доброй души поддерживаю.
   Если ты меня поддерживаешь, то и я тебя поддержу, Иван!
   Кто мне приятель, к тому и я - всей душой!..
   Вынужденный из-за вечных нехваток хитрить, сметливый от природы, Зайчик сразу почувствовал, что разговор вот-вот подойдет к тому месту, где скрывается тайна. Он насторожился, готовясь не оплошать, не просчитаться.
   - Я к вам, дядько, и сам всегда, можно сказать, с дорогой душой!..
   - Вот и я, Иванко! Если на то пошло, хоть теперь возьми куска два сала! Чтобы борщ или бульон заправить. А то ведь, может, нет уже своего.
   - Где там! Заколол весной порося - с котенка ростом, - так и оглянуться не успел. Из-под рук похватали. Как свора какая, рвали!
   - Известно, к слову сказать - голодная детвора.
   Глушак прошел в сени, вынес кусок сала, положил перед Зайчиком на стол:
   - Возьми вот пока что, А там - будем видеть...
   - Как вас и благодарить, не знаю. Если б я богат был, король какой-нибудь, то отдал бы за в-ашу доброту все царство! ..
   - Не надо мне ничего. - Уже не таясь, пожаловался: - И то, что есть, некоторым глаза колет. Смогли б, к слову сказать, живьем съели бы...
   - Есть и такие. Дай им волю - горло перегрызут один другому. - Зайчик уже знал, что беспокоило старика. - Это ж надо, лихо ему, земельное устройство выдумали! - Он с презрением плюнул. - Нужно оно тут, как собаке рога или корове сапоги! Нечего делать кому-то! Нагуляется в городе с какой-нибудь расписанной красавицей под руку,наестся булок вволю, так и выдумывает. А темное наше болото и радо! Нашим лишь бы злость сорвать на ком-нибудь!
   Он-говорил почти искренне: сало лежало прямо перед глазами, придавало энергии. А что говорил не свое, не то, о чем недавно думал, это не только не беспокоило, но будто и не замечалось. Разве впервые он делал добро другому!
   Глушак ухватился за его слова:
   - Говорят, уже обмерили у всех и собрание хотят созвать.
   - А что толку, дядько, от этого собрания!
   - Не говори, Иванко! Начальство вроде будет какое-то.
   И как все выступят да скажут - переделить землю, так и сделают. Перережут всю землю заново...
   - Это еще, дядько, на воде вилами писано! Слыхал, может, что говорят, Маслак объявился! Не каждый осмелится вылезать! А вдруг Маслак возьмет да и заявится!."
   - Боятся теперь того Маслака! Как я, к слову сказать, ужа какого-нибудь. В нынешнее время есть такие, что ни бог, ни черт ему нипочем...
   Зайчик сообразил, к чему клонит старик.
   - А если, дядько, на то пошло, то я сам первый выйду к столу, к самому начальству, и заявлю - прямо в глаза: не мутите воду, не тревожьте людей! И езжайте себе обратно подобру-поздорову...
   - Все мы смелые, Иванко, по закоулкам! А коснись дела, то и язык присыхает!
   - У кого присыхает, а у кого и нет! У меня, дядько, такого еще не было! Я не то что Криворотому "" кому хочешь правду не побоюсь врезать!
   По тому, как охмелевший, горячий Зайчик говорил, было видно: не зря хвастается, ни перед кем не побоится слово сказать, но Глушак не поверил. Наливая чарку, сказал, как хвастуну:
   - Дай бог слышанное видеть!..
   Зайчик загорелся еще сильнее:
   - А вот и увидите, раз на то пошло!
   Он решительно перевернул чарку.
   Когда Зайчик, держа под мышкой завернутое в тряпку сало, зацепившись плечом за столб, поплелся со двора, Глушак еще долго не ложился спать. Чувствуя, как и его немного покачивает от водки, стоял перед иконами, глядел в темный угол, шептал молитвы. Шепот его не вовремя перебил собачий вой. Он узнал, что воет слепой, подумал, что, видно, почуял волков на болоте. Собака выла почти непрерывно, и Глушак сбивался - вытье переплеталось с молитвой, нагоняло тоску. Эта тоска осталась и после молитвы, когда, набросив полушубок, он вышел к амбару. Собака перестала выть, начала, скуля, звеня цепью, тереться о ноги. Ни тут, возле амбара, ни с крыльца Глушак не увидел, не почувствовал в темноте ничего подозрительного. Тихо, пусто было и в стороне болота, и старик подумал о собаке: "От скуки, видно, выла..."
   Глушак вернулся в хату, лег рядом с женой, но почувствовал, что уснет не скоро. Сон не приходил, одолевали заботы. А тут еще во дворе снова тягуче, будто по покойнику, завыла собака. Как взбесился, душегуб!.. Под это вытье и шли, кружились мысли в беспокойной голове Корча. Хотя и верилось, что Зайчик может сдержать обещание, тревога все же не оставляла его: не слишком много толку от Зайчиковой поддержки. "Пролентариат-то он пролентариат, этот Зайчик, а вот если б начальство поддержало, то совсем иначе повернулось бы все..."
   Мысль о том, чтобы добиться заступничества начальства, упрямо жила в нем, бередила душу. Давно думал об этом, но сдерживала привычная осторожность. С начальством не то что с Зайчиком, там поспешишь - не только насмешишь людей, но и загубить все недолго. Да и неприятностей не оберешься...
   Потому и кружил, как коршун, избравший опасную добычу, и так и этак присматривался, высчитывал, выкраивал.
   Давно подучил Евхима, чтобы познакомился ближе, втерся в приятели к Криворотому, сам, можно сказать, почти что влез в компанию. Уже трижды Криворотый заходил, пробовал крепость его, глушаковской, самогонки, повеселев, дружески хлопал Евхима по плечу, да и с ним, со старым Глушаком, держался будто со своим человеком. Даже спьяну обнял один раз. Обмолотили ему ни за что рожь - таскали молотилку черт знает куда, через такую погибель, по трясине, можно сказать. И сала торбу жене сунули. Он сам, правда, сделал вид, будто и знать не знает, но ведь быть не может, чтобы женщина утерпела, не сказала...
   И все-таки твердой уверенности в его поддержке нет. И не только уверенности нет, но и черт его знает - что он потом может выкинуть! Даже как подойти к нему, как намекнуть, закинуть слово, и то думать-гадать надо. Старику вспомнилось, как Криворотый, пьяный в дым, хвастался Евхиму: "Ты, Глушак, ке думай, что если я пью, то и разум пропиваю!
   В жизни такого не было, чтоб я пропивал голову из-за этой паскуды! Не было! Я, Глушак, пью, пью, а сам все время кумекаю - что к чему! Все время! Не теряю разума! На моей работе разум терять нельзя! Мне не то что другому: выпил, ну и въшил себе, можешь хоть под забором валяться! Я человек выбранный, власть. Голову должен держать прямо и чувствовать все время, что к чему! - Криворотый потянул Евхима за рубашку, приблизил к нему красное лицо. - Я вот сижу с тобой тут, Глушак, пью, и ты мне товарищ, первый товарищ! А когда я на работе, ты мне - все равно что незнакомый! Я тебя - знать не знаю, ты мне такой самый, как всякий другой! Что ты, Глушак, что другой - мне все равно!
   Ибо я - выбранный, власть, а власть советская ко всем ровная! Это не то, что при царе было: теперь - что богатый, что бедный, что брат, что сват - все одинаковые! И я ко всем одинаковый, ко всем - по закону!.."
   И действительно, слышал от людей старый Глушак ни свату, ни брату никакого облегчения Криворотый не давал.
   Это и беспокоило старика, сдерживало стремление добиваться поддержки от недоступного знакомого. Но выбора нет, идти больше не к кому. А тут надежда хоть и неопределенная, но жила, звала попробовать. Чувствовал душой, что самому нечего соваться к Криворотому. Если и можно чегонибудь добиться, то только с помощью Евхима, попросту, по-приятельски.
   Потому и не ложился, ждал сына. Когда Евхим, проголодавшийся, набросился на хлеб, на холодный борщ, просипел:
   - Ты приглашал Криворотого на свадьбу?
   Евхим, жуя, процедил.
   - Нет.
   - Так, может, завтра сходил бы, сказал...
   - Успею. Завтра или послезавтра - все равно!
   - Лучше завтра. - Старик помолчал, прежде чем приступить к главному. Когда будешь говорить, то, может, забросил бы слово о земле.
   Евхим не ответил, жевал по-прежнему, но старик чувствовал, что слов его не пропустил мимо, думает.
   - Скажи ему, как. и что. про обмер и что, слышно, обрезать хотят. И выведай, не помог ли бы он...
   - Черта лысого добьешься у него.
   - Все равно попробовать надо. А то ведь от этой рябой заразы спасения никакого. Съест, если молчать будем!
   - Всего не съест. Укусить, может, укусит, а там - подавится.
   - Может, и съест! У этого зубы здоровые и пасть широкая.
   - Обломать можно, если очень ощерится.
   - Не очень-то обломаешь. Не к тому идет.
   - Обломаем! - заверил Евхим, и у старика немного полегчало на душе: хоть знал цену сыновним словам, как бы поверил, ухватился за подмогу.
   - А ты все же сходи к нему, - сказал он напоследок, залезая под одеяло.
   - Схожу.
   Как и обещал, Глушак-младший на другой день отправился в сельсовет. Старик едва дождался, когда он вернется:
   что бы ни делал, мысли кружились вокруг Евхима - то неуверенно, недоверчиво надеялся, то весь отдавался беспокойству.
   - Ну что? - бросил Евхиму, как только тот ступил во двор.
   - Придет, сказал...
   По тому, как проговорил сын, как недобро повел взглядом, стараясь не встречаться с его глазами, старый Глушак все понял. Но такой большой, неодолимой была тревога за землю, что он не выдержал;
   - Что про обрезку?
   - Ничего.
   - Все-таки - сказал что-нибудь?
   - Сказал.
   - Что?
   - "Что надо, то и сделаем".
   - И потом - на свадьбу припрется?!
   - Придет. Пригласили же!..
   - Пригласили!..
   Старый Корч выругался.
   4
   Давно Глушак не чувствовал себя так плохо, как в тот вечер, когда отправлялся на собрание о переделе земли.
   Может, лучше, спокойнее для души было бы не идти на собрание, чтобы не иметь лишней неприятности, но как ты не пойдешь, если не кого-нибудь другого, а тебя самого резать должны. А может, надо будет сказать что-нибудь, постоять за себя, защититься?!
   Хотя радости от собрания ожидать не приходится, а все же, коль ты будешь на виду у всех, то, может, не такие смелые будут, не будут так болтать языками. Если отсиживаться в хате, дрожать - чего доброго, и совсем утопить могут.
   Хочешь не хочешь, а идти надо. Глушак перекрестился, натянул латаный полушубок, нахлобучил побитую молью старую шапку. На поле полушубка заметил засохшие белые языки картофельного месива Для свиней, но вытирать не стал:
   не в церковь, не в гости собирается. Да и то сказать: теперь такие знаки в почете, как документ, - мол, свой человек, не гулящий...
   С белыми пятнами на полушубке, с трухой на воротнике и на шапке зашагал по-стариковски из хаты. Так рассчитал прийти, чтобы не быть на собрании ни первым, ни последним.
   Припрешься первым - бросится всем, что боишься, осмелеют; последним приползешь - как бы поздно не было. Снюхаются со своими, сговорятся.
   Со двора заметил - народу собралось немало. Тревога и неприязнь шевельнулись в груди, заставили сжаться, подготовиться к опасности. "Сбежались! Навострили клыки на чужое добро! Только команды ждут!.." Много куреневцев толпилось и в сенях - правда, не хозяев, даже не парней и девушек, которым свое гнездо вить скоро, а мелюзги разной,; сопливой детворы.
   "Шпикгакль нашли! Дрючком бы поскудь эту! Чтоб не воняла!"
   В хату тоже набилось немало молодых, но были и хозяева. Возле припечка Прокоп рассудительно разговаривал с Чернушкой - считай, уже свояком, Сорока сидела на полатях, толкала в грудь Зайчика, который весело хохотал. Приперся, конечно, и Андрей Рудой, прилепился к самому столу, поближе к начальству.
   Глушак хотел было перебраться к Прокопу и Чернушке, но они были слишком на виду, а ему незачем лезть вперед. Кто его знает, как оно там пойдет, как потом будешь чувствовать себя, сидя на виду. А если подумать, то и так все заметили, что он не где-нибудь, а на собрании, - слышит все и видит.
   Так что можно и тут, в уголочке, согнуться и выглядывать.
   Вот только близко оказались Хоня и Дятликов Василь.
   Дятлик, как заметил его, отвел взгляд в сторону, - конечно, от злости за то, что Евхим отбил Ганну. Брови надвинул на глаза, затаил что-то недоброе. "Ишь ты, молоко на губах, а тоже - с фанаберией! Тоже хозяин, сопляк!"
   Но если бы и не обращал внимания на Дятлика, гнуться в углу ему не хотелось; хоть бы кто-нибудь свой сел поблизости, чтобы словом с ним перемолвиться, отвести душу.
   Скрывая тревогу, потел в полушубке, томился, казалось, бесконечным -ожиданием и одиночеством. Когда пришел Ларивон и стал, как дуб возвышаясь над всеми, Глушак обрадованно попытался окликнуть его. Но не позвал: за спиной Ларивона вдруг показался Миканор, за Миканором - Дубодел. Они обошли Ларивона, протиснулись мимо Глушака, стали пробираться к столу. Глушак почувствовал, что тревога его усилилась.