Мележ Иван. Люди на болоте (Полесская хроника - 1)

   Она тут же перевела разговор на другое, но весть, неожиданно дошедшая до Василя, уже не давала ему покоя. Из всего, что Василь услышал теперь от матери, она больше всего волновала его, ныла в нем. Нельзя сказать, чтобы известие это тотчас обеспокоило его, - нет, Василь поддавался настроениям не сразу, новые радости и новые горести овладевали им исподволь, все усиливаясь и углубляясь со временем.
   Все же услышавшая недобрая весть о Ганне уже теперь, пока он беседовал с матерью, омрачила его.
   - У Даметика корова отелилась... - говорила мать. - Телушка - такая хорошая...
   - Для себя растить будут?
   - Не-е. "Абы, говорит, подросла, продам..."
   "Деньги нужны, - подумал Василь, но подумал по привычке, безразлично, мысль все устремлялась к Ганне, к Евхиму. - Корч кривой уже и тут воду мутит! Мало ему лесниковой дочери!.."
   - Даметик хвалился: сын его со службы прийти должен... Скоро ..
   - А... отпускают?
   - Миканор. Может, помнишь?
   - А чего ж...
   - Учиться хотели там оставить... А он сказал: домой.
   - В болото... потянуло.
   - Известно - свой угол!..
   Мать поняла, что напрасно старается утешить его, умолкла, лишь глядела на сына любящими, печальными глазами.
   Молчал и Василь, так молча и просидели они до конца свидания. Только когда часовой встал, мать, сразу вдруг заспешившая, не выдержала высказала то, что хотела узнать:
   - Скоро ли, сыночек, выпустят?
   Василь отвел глаза в сторону.
   - Разве скажут...
   3
   На следующий день Василя впервые вызвали на работу.
   Когда он, набросив на плечи свитку, вышел за бородатым и конокрадом на звонкий морозный двор, у него перехватило дыхание от бодрящей свежести радостного утреннего морозца. Холодный ветер, обмыв лицо, скользнул по шее, забрался под воротник посконной рубахи, погнал по спине приятную дрожь. Василь повеселел, озорно повел плечами, будто стараясь согреться.
   Он тут же заметил на себе строгий взгляд Митрохвана и спохватился, стал держаться степенно. Их повели по улице, потом приказали повернуть в узкий, кривой переулок, который вел в сторону Припяти, и Василь, гадавший про себя, куда их ведут, подумал: видимо, на речку, грузить баржу или пароход...
   Но до Припяти их не довели. Вскоре всех троих остановили возле паровой мельницы, перед горой беспорядочно сброшенных бревен, что занимала чуть не половину широкого двора. На оклик конвойного из темных дверей мельницы вышел запорошенный мукой человек, принес пилу и топор.
   - Вот, - сказал он и бросил взгляд на конвойного, как бы спрашивая, кому отдать топор и пилу. Усы его, коротко подстриженные, были белыми от муки.
   Конокрад, не спрашивая разрешения, взял пилу и топор у него из рук.
   - Козлы вон, под забором, - проговорил мельник и повернулся к двери.
   - Ну, за работу! - спокойно бросил конвойный, отходя в сторону, будто не хотел мешать им. Тихий, курносый, в большом, не по росту, ватнике, прислонившись к столбику, он больше ничего не приказывал, не поправлял, лишь молча наблюдал за ними.
   Бородатый Митрохван притащил из-под забора старые козлы, взявшись за бревно, позвал Василя.
   - Не тебя! - крикнул он конокраду, который тоже двинулся было к нему. Толку от тебя! Лезет! - пренебрежительно бросил бородатый, когда положил с Василем бревно на козлы.
   Потянув несколько раз пилу, Митрохван приказал остановиться, вырвал у конокрада топор, стал быстро, со злостью поправлять развод в пиле. Так же быстро, недовольно вернулся к козлам.
   - Бери! - строго приказал он Василю.
   С этого момента час-другой говорила только пила. Мерно, ровно шоркала она, въедаясь в ядреную белую сердцевину дерева, сеяла на скользкую от мороза траву чистые, как мука, опилки. Вскоре Василь почувствовал, что становится жарко, снял свитку, бросил на дрова, потом расстегнул и рубашку. Забыв о своем положении, он пилил с тем азартом и охотой, с какими работает человек, взявшийся за любимое дело. На него отрадно было смотреть, он стал живее, раскраснелся, удивительно подобрел.
   Усталость все больше отяжеляла руки, тело, но он не поддавался ей.
   - Крепок ты! - похвалил Митрохван, задерживая пилу, чтобы передохнуть. - Как клещ!
   Он повернулся к конвоиру:
   - Покурить надо!
   - Курите!..
   Митрохв.ан сел на чурбак, утомленно расставив ноги, вынул кисет. Взял двумя пальцами табаку, протянул кисет Василю, - подал не просто так, а как бы выражая этим свое уважение к нему. И Василь принял кисет как равный от равного, степенно, с достоинством.
   Курили медленно, с длинными затяжками, остывали. Конокрад подсел сбоку, уставший, сгорбленный.
   - Бревнышки, ядри их! Одни сучья - никак не поддаются! Ты их и так и сяк, а они хоть бы что!
   Митрохван и Василь промолчали. Василь заметил на себе завистливый взгляд конокрада, которому тоже хотелось курить, но сделал вид, что не догадывается, дососал цигарку сам. Бросив окурок, Митрохван поднялся первый:
   - Возьмемся...
   Василь уже снова разогрелся, когда кто-то приятельски хлопнул его по плечу. Он удивленно оглянулся: рядом стоял припорошенный мукой Костик Хвощ, куреневский паренек, которого когда-то дразнили: "Костик-хвощик". Они около года не виделись - Костик жил и работал в местечке, - и вдруг такая встреча!
   - А я гляжу - он или не он? - засмеялся Костик.
   Василь тоже усмехнулся.
   - Я...
   - Как ты сюда попал?
   Василь не смутился, не показал обиды, насмешливо, помолодецки повел плечами.
   - Как? Арестант!
   - За что?
   - Долгий рассказ!..
   Но Костик был не из тех, кто в подобных обстоятельствах мог легко отступить. И не простое любопытство владело им:
   дело касалось друга, причем друга во всех отношениях, как считал Костик, более слабого, чем он. Костику не трудно было догадаться, что друг его чувствует себя не так весело, как хочет показать. И Василю пришлось волей-неволей открыть закрытое на крепкий замок, недоверчивое сердце. Вначале он рассказывал сухо, неохотно, лишь бы отделаться от Костика, но потом вдруг разгорячился, стал выкладывать все с обидой, со злостью.
   - И ты повел их?
   - А что мне было делать? Одному? Я хотел сперва - так один наганом как треснет ..
   - Все равно... Людей позвал бы!..
   - Позвал бы! Когда спят все!..
   - Эх, гады, не передушат их никак! - пожалел Костик, и Василь уловил в его словах сочувствие к себе. Растроганный, Василь пожаловался:
   - Тут меня самого в бандиты записали!..
   - Ляпнул!.. Какой же ты бандит?
   - Такой... Арестантом вот сделали!
   Костик загорелся желанием помочь другу.
   - Я поговорю, чтоб проверили, как все было! И сам скажу, кто ты такой! Скажу, что никакой ты не бандит!
   Что ты такой, для кого революцию сделали, вот что!..
   Пусть за то, в чем виноват, накажут, а в чем не виноват - отпустят!
   - Не поверят...
   - Мне? Я - в комсомольцах! - важно заявил Костик. - Я с самим Апейкой знаком!
   - Станет тебя Апейка слушать!
   - Станет!
   И, чтобы окончательно убедить упрямого, недоверчивого друга, Костик добавил:
   - Знаешь, для чего это? - он повел взглядом по груде бревен и чурбаков. - Для мельницы. А в мельнице муку мелем. Для кого? - Василь молчал, не знал. - Для города!
   Для Мозыря! Не хватает детям, красноармейцам, хворым.
   Меня прислали сюда, на мельницу! Как комсомольца, на выручку!
   Глаза Костика спрашивали: "Ясно?" Василь молча кивнул головой.
   Конвоир, разрешивший такую долгую беседу с арестованным, видно, знал Костика. В конце концов он не столько приказал, сколько попросил, чтобы кончали разговор.
   Костик пожал на прощанье руку и по-хозяйски зашагал на мельницу, а Василь взялся за пилу.
   4
   Поздно вечером, возвращаясь домой, председатель волисполкома Апейка решил зайти к начальнику милиции. В комнате начальника было темно, светилось только окно в дежурке, и Апейка подался прямо на квартиру Харчева: начальник милиции жил тут же, в этом доме, в двух комнатках со двора.
   Харчев сидел на скамейке босой, в галифе с леями и прожженной на локте сорочке. Мокрыми руками, облепленными чешуей, серебристо поблескивавшей при свете лампы, чистил рыбу.
   - Как раз вовремя пришел, - весело ответил он на приветствие Апейки. Как знал...
   - Где наловил? Или, может, подарили?
   - Эге, подарили! Так я и возьму! Разговоров потом на целую волость! Нашел дурака!.. - Апейку его слова не удивили, он знал: Харчев в этом непреклонен, не возьмет "подарка".
   Начальник милиции добавил уже иначе, рассудительно:
   - В дареной оно, к слову говоря, и смаку никакого. Как лоза. Ешь, если хочешь, а о смаке и не думай... Иное дело, когда сам полазишь, помокнешь, подрожишь на холоде, тогда рыба - о! Ешь ее, как прорва!.. В Ломачах был. Ночку не поспал - и вот видишь!
   Это было похоже на Харчева: походить, полазить всюду, все добыть самому. Харчев бросил недочищенного леща, встал, позвал жену.
   - Погоди, - сказал ему Апейка. - Дело у меня. Оденься.
   Пойдем поговорим.
   Харчев, по военной привычке не спрашивая, о чем будет речь, вытер полотенцем руки, быстро натянул сапоги. Через минуту он вышел из соседней комнаты уже в гимнастерке, туго подпоясанный, всем видом показывая, что готов к любому делу. Он был широк в плечах, с медно-красной дубленой кожей на крупном лице, осанистый, похожий на кряжистый полесский дуб, прочно вросший в землю. Боевой кавалерист, душа которого еще жила походами, атаками, он, хотя и туго затягивал пояс, был уже не таким стройным, как полтора года назад, когда Апейка увидел его впервые.
   "Пополнел и как-то подобрел лицом, - подумал Апейка, идя рядом с ним по двору. - И на тебя, брат, мирная жизнь отпечаток кладет, кавалерист лихой!.. Гимнастерка тесной становится..." Он тут же возразил себе, что Харчев все же изменился мало, что пополнеть и оттого будто подобреть лицом он мог бы и на фронте - стареет как-никак, да и какая ж это мирная жизнь у него, если в лесу маслаковцы, если того и гляди пулю всадят где-нибудь на дороге.
   Апейка с какой-то завистью подумал, что, хотя он и выше Харчева по должности, у людей начальник милиции пользуется большим уважением и почетом. "Как был я тихим, незаметным сельским учителем, так им и остался. Харчев же - отвага, надежда, герой..."
   - Есть жалоба, - сказал Апейка, когда начальник милиции зажег лампу.
   Апейка умышленно помолчал немного. Он был почти такого же роста, что и Харчев, и тоже в военной форме. Правда, не в гимнастерке, а во френче из грубого сукна с большими нашивными карманами на груди и по бокам, со стоячим воротником, который подпирал и жал подбородок. Но и в военной форме он выглядел скромным, неказистым. Френч был явно великоват ему, и от этого его небольшая сутуловатая фигура казалась мельче, чем на самом деле.
   - Какая жалоба? - спросил Харчев.
   - Держишь человека без достаточных оснований. Можно сказать, невиновного.
   - Кого это?
   - Дятла Василия. Из Куреней...
   На гимнастерке начальника милиции, натянутой на широкой груди, засверкал орден Красного Знамени, окруженный выгоревшей сборчатой ленточкой.
   - А-а... Все они невиновны, - произнес Харчев твердо, убежденно.
   - Что значит - "все"?
   - Все... Которые попадаются!..
   _ Это - не доказательство, - мягко возразил Апейка тоном старшего, который обязан поправлять, разъяснять. - Надо разбирать конкретно. Каждый случай...
   - Разбирали.
   - Есть факты? Конкретные?
   - Есть.
   - И он признает их?
   - Нашел дурака! Признается, жди!
   - Должны быть конкретные факты, - спокойно, но упрямо проговорил Апейка.
   Председатель волисполкома попросил протоколы допросов.
   Стоя возле лампы, освещавшей бугристый, с залысинами лоб, редкие завитки черных волос, он молча просмотрел несколько листков.
   - Всё? - поднял он глаза на Харчева.
   - Всё.
   - Больше ничего? Других фактов вины его нет?
   - Других мы просто не знаем.
   - Значит, и ссылаться на них не будем...
   - Почему это? А если я уверен! Если сердце мне подсказывает!
   - Сердце, друг, может порой и подвести...
   - И Шабета говорит: птица подозрительная...
   - Извини, но Шабета не дал ни одного доказательства, что Дятел бандит. Есть только факт, который показывает, что его принудили проводить бандитов.
   - Одного этого факта, если на то пошло, достаточно.
   - А я думаю - мало. - Апейка заметил, как Харчев резко, с упрямым выражением лица провел рукой по ремню, одергивая гимнастерку. Начальник милиции был не согласен.
   Апейка мягко постарался разъяснить: - Мало - не потому, что факт один, а потому, что он... недостаточен для твоих выводов...
   - Как это - недостаточен?
   - Он, повторяю, не говорит, что Дятел - бандит. Или даже - их пособник...
   - Но ведь пособлял же! Сам признался!
   - Проводил под обрезами! Один раз!
   - Узнай поди! - Харчев заходил по комнате. - Один или не один раз. Под обрезами или не под обрезами. Все они, когда попадутся, под обрезами помогали! Все честные, ангелы! А - маслаковцы орудуют! Кто только их кормит да наводит! - Он стал перед Апейкой, дружески, но твердо взял его за руку. - Я считаю: если хотим прикончить Маслака, нечего миндальничать. Помог маслакам? Помог. Значит, тоже участник! Ну и посиди, попарься! Одного посадишь - другой бояться будет!
   - Бояться будут, - согласился хАпейка.
   Он, близко заглянув в глаза Харчева, вздохнул:
   - Но что мы за советская власть, если нас свои бояться должны?
   - Ничего, беды большой в этом нет. Зато порядок будет, дисциплина!.. Каждый знать будет, что спуску никому не дадим! Что бы ни сделал - по всей строгости! Как в революцию! .. А то ведь до чего дошло, - Харчев загорячился, - всюду тишина, порядок, детей бандитами перестали пугать! А в нашей волости, совсем под боком, - лазят, обрезы наставляют, грозят! Мы же сидим, как телепухи! Сделать ничего не умеем. Миндальничаем!
   - Миндальничать с поганью, конечно, не следует!.. Но, Змитро, пойми не можем мы держать в тюрьме человека без достаточной вины!
   - Без вины? Мы с тобой - как в сказке про белого бычка. Я одно говорю, а ты свое гнешь! - Харчев снова бросился в контрнаступление: - Ты что, знаешь его, что так уверен в нем? Ты вот упрекаешь меня, что фактов мало, а у тебя они есть?
   Апейка ответил не сразу, хотел, чтобы Харчев успокоился.
   - Много не много, а есть. Есть поручительство человека, который его хорошо знает и которому я верю. - Он опередил возражение начальника милиции: - Если хочешь, скажу, чтоб он завтра зашел к тебе. Поговори - наш человек, надежный... - Апейка вдруг попросил: - Знаешь, а теперь прикажи привести твоего преступника. Давай посмотрим, вместе порасспросим его?
   Харчев неохотно согласился, вышел в коридор, позвал дежурного. Вернувшись, он сел за стол, деловито-озабоченный, строгий, будто заранее готовый к разговору с арестованным.
   Сцепив пальцы крепких красных рук с набухшими венами, он вытянул их перед собой на столе. Апейка, сидевщий сбоку за столом, пододвинул к себе газету, достал карандаш, торчавший из нагрудного кармана, стал выводить завитушки подписей.
   Войдя, Василь прищурил глаза от яркого света, мельком, без всякого любопытства, взглянул на Апейку и исподлобья уставился на Харчева. Он глядел с таким выражением, которое, казалось Апейке, будто говорило: "Знаю, зачем позвали, - Ч) чем спрашивать будете, - добра не жду".
   Харчев расцепил руки, шевельнулся.
   - Ты что же это, друг, не признаешься? - четко, выделяя каждое слово, спросил он. - Не признаешься, что помогал Маслаку?
   Василь отвел взгляд в сторону, переступил с ноги на ногу.
   - Не помогал я...
   - Как же не помогал?
   Василь промолчал. Апейка прочел на его лице, замкнутом, настороженном: "Так я и знал, этого и ждал..." Воспользовавшись минутной тишиной, председатель волисполкома заговорил сам, спросив о таком, что, казалось, не имело никакого касательства к беседе:
   - Какой надел у тебя?
   Василь равнодушно ответил.
   - Земля хорошая?
   - Какая земля... У нас, в Куренях, земля...
   - Есть и хорошая!
   - Есть. Да не для нас...
   - Для кого же? - шевельнулся Харчев.
   Василь не ответил.
   - Почему ж ты против землеустройства?
   - Я против? - явно не согласился Василь.
   - А как же? Разве не ты навел маслаковцев, чтоб они сорвали передел? вмешался Харчев.
   Василь не нашелся что сказать. Апейка заметил, как парень снова безнадежно ссутулился: что скажешь людям, которые только твердят: "водил, помогал", понять не хотят ничего?
   - Я знаю, ты - не бандит, - сказал вдруг Апейка.
   Василь ожил, но тут же спохватился, сдержался, бросил настороженный взгляд.
   - Ты - не бандит! - повторил Апейка более твердо. - Ты просто - трус!
   Апейка сказал это недобро, с осуждением, но Василя ни его слова, ни тон не обидели. Он смотрел на Апейку уже не настороженно, но с надеждой, правда недоверчивой.
   Апейка неожиданно стал злиться.
   - Черт вас побери! - Даже злясь, он говорил ровно, тихо. - Для вас, для вашего счастья, стараются, гибнут люди.
   А вы, вы - за себя постоять не умеете!.. Ты - не бандит, ты - крот, который копается в своей норе. И только одну свою шкуру бережет! А там хоть трава не расти! Пусть другие принесут тебе счастье на блюдечке!.. Ты, конечно, не откажешься земли хорошей взять! - Василь при этих словах кивнул головой: кто от такого откажется? - Конечно, ты не против землеустройства! И сам же помог сорвать его!
   Апейка заметил, что парень хотел что-то возразить ему, но сдержался, побоялся, видно, рассердить его. "Эх, разговорился, судья! - подумал о себе председатель. - А он стоит - хоть бы что, об одном думает: отпустят или нет? .."
   - Я - всё, я поговорил, - сказал он начальнику милиции.
   Когда дежурный, вызванный Харчевым, указал парню на дверь, Василь неожиданно поклонился...
   5
   Апейка не ошибся: Василь, слушая его, действительно думал об одном: отпустят или не отпустят? В нем, как никогда в последние дни, зашевелилась, затрепетала надежда: "Может, отпустят?" Всю ночь он вспоминал, слово за словом мысленно перебирал разговор в кабинете Харчева, будто заново переживал всё. Гадая о своей судьбе, он чувствовал, что держался не так, как следовало, - молчал, не оправдывал:
   ся, - и теперь ругал себя за молчаливость: такой удобный момент упустил, недотёпа! Хорошо хоть, что поклонился:
   уважение, конечно, нравится начальству.
   Сдержал все-таки Хвощик свое обещание, пошел к волостному начальнику. Значит, не врал, что с самим Апейкой знаком - как свой с ним. Смотри, куда сиганул! И что в комсомольцы записался, тоже, видно, правда чистая... Благодаря мысленно товарища, невольно позавидовал: "Выскочил Хвощик, хитер!.. Все Хвощи хитрые!" Позавидовал не со злостью, не с возмущением, а от души: хитрость - она как деньги, как удача, счастье...
   Мысли от Костика незаметно перебежали к Апеике. Василь вспомнил щуплую фигуру председателя: совсем невидный, а столько власти в руках держит, начальник над всей волостью! И что особенно поражало, - имея большую власть, так прост и обходителен!
   Как только он подумал об Апеике, снова ожило беспокойное, желанное: "Может, отпустят?.. Сказал же он: "Ты - не бандит!.. Не бандит, знаю", сказал... Это же не кто-нибудь, а начальник волости, власть, слова его что-то значат...
   Не бандит! А раз не бандит, то не должны держать. Нет такого закону..." Но мысли эти, добрые надежды тут же вытеснялись холодным привычным сомнением: "Вряд ли... Так тебя и отпустят, жди!.. Харчев молчал, не согласен, конечно... Да и этот тоже - ругал, злился..."
   Василь вспомнил, как сердито, неприязненно бросил ему Апейка упрек: "Крот, трус", - и тревогу о том, отпустят его или нет, сменила упрямая злость: "Приставили бы тебе обрез к груди, посмотрел бы я, что ты запел бы! В городе, в кабинетах, за спинами милицанеров все вы смелые!"
   Вон как оно все повернулось, будто нарочно, - все против него. Даже передел земли и тот, выходит, от него зависел.
   Словно он не за передел, добра себе не желает! От счастья своего, от земли отказывается! И вот попробуй докажи, что ты не враг себе! Вцепились, одно твердят: водил, помогал, - и знать, кажется, другого не хотят...
   "Маслаки проклятые, - мысли его потекли по иному руслу _ Надо же было им напороться на меня, втянуть в такую беду!" В последние дни он думал о маслаковцах не впервые думал с неприязнью, с тайной твердой надеждой отомстить, рассчитаться с ними за все. Сегодня, однако, в его мысли о маслаковцах вклинивалась еще одна: "А почему им передел земли не нравится? Зачем они свой нос к нам суют?"
   "А может, они не сами?.. Может, попросили их? - вдруг поразило Василя открытие И тут же возникла загадка, которая потом жила в нем много дней: А если попросили, то - кто?"
   Василь не находил ответа. Он не знад, мог лишь догадываться. Но догадки для него ничего не значили, в поисках своих он мог брать в расчет только то, что хорошо знал, что видел глазами...
   Эти размышления Василя перемежались горячими и тревожными воспоминаниями о Ганне, - он будто снова стоял под грушами у изгороди на Чернушковом огороде, слышал шелест листьев, лай собак, видел тусклую гладь тумана над болотом. Когда в мечтах, в воображении он брал ее руки в свои, привлекал к себе, вопрос, который так тревожил его сейчас, начинал жечь нестерпимо больно:
   "Отпустят или нет?"
   Этим вопросом он жил и весь следующий день. Шоркая пилой, Василь с самого утра был особенно молчалив, работал с какой-то удивительной яростью, до изнеможения. Даже Митрохван не выдержал, под вечер пожаловался:
   - Замучил ты меня, парень. Вконец...
   День был неровный: то посветлеет, то снова надвинутся низкие рваные облака, закроют все небо так, что станет темно, словно вечером. Среди дня налетел бешеный ветер, бросил на двор тучу снежных высевок, усыпал ими траву, бревна, дохнул на людей стужей... Таким же неустойчивым было и настроение у Василя, в нем попеременно чередовались то добрые надежды, то злые сомнения.
   "Не отпустят", - решил он, возвращаясь в камеру. С детства привыкший к обиде, злу, он сознательно готовил себя к худшему, таил в душе недоверие к тому, что может свершиться желанное. И когда после возвращения часовой приказал ему собираться, Василь принудил себя не поверить, что это и есть желанная минута. Он спокойно надел свитку и, как обычно, хмуро ссутулился в ожидании приказа. Только когда часовой сказал, чтобы взял и вещи, сердце Василя часто и сладко забилось.
   - И торбу? - переспросил он, боясь ошибиться.
   - Всё, - ответил часовой.
   Василь, беря торбу, заметил, что дрожат руки.
   - Ну, ядри его, бывай! - залопотал конокрад. - Отсидел. Отсидел, не наживши мозолей! Легко!.. Бывай, ядри его! Не поминай лихом!
   Бородатый Митрохван проворчал только:
   - Мороз крепчает!..
   На крыльце Василь неожиданно увидел Харчева. Грозный начальник милиции, несмотря на порывистый, холодный ветер, стоял в одной гимнастерке. При виде его Василь невольно насторожился.
   - Ну? Домой?
   - Да... не говорят куда...
   - Домой! Отпускаем!.. Только смотри, чтоб в другой раз был умнее! Снова сделаешь так - не надейся на милость! Так и знай!
   - Знаю...
   Харчев помолчал, на миг отвернулся, защищаясь от сильного напора ветра.
   - У вас там кто-то шахер-махер Маслаку делает, пособляет!
   - Может, пособляет...
   - Не может, а точно. Скажи там, в деревне, что Маслаку и всей его банде скоро труба будет! Скажи, что я, Харчев, пообещал! Так и передай!
   - Передам!
   Харчев повернулся и, грузно ступая, ушел в комнату.
   Когда Василь одиноко шагал по улице, главной местечковой улице, ему еще не верилось, что вся эта нелепая, обидная история окончилась, что он уже не под надзором охраны, не арестант, а вольный казак, что может идти туда, куда хочет, куда ведет сердце. Он и не заметил, как прошел улицу с рядами мелких лавок, с разнообразными вывесками, как свернул к горе и мимо двухэтажного дома "волости" начал быстро подниматься по глинистой дороге с глубокими колеями. Гору, весь немалый, крутой подъем, он одолел сразу, не останавливаясь, без передышки, полный непривычным чувством нетерпеливой, крылатой радости.
   Взлетев на гору, он увидел перед собой знакомую дорогу с побуревшим курганом справа, с голыми дубками впереди, в темноватой, хмурой дали низкую равнину полей, уходивших под самые Глинищи, под лозняки и болота, за которыми скрывались родные, желанные Курени, - и стал как будто больше верить в реальность того, что произошло. Митрохван говорил правду: мороз крепчал. Днем это почти не чувствовалось, а теперь, под вечер, мороз заметно усиливался. На горе навстречу, наискосок ему кидался густой ветер, сек лицо мелкой снежной крупой, обдавал холодом, был таким пронизывающим и сильным, что холщовые штаны Василя и даже коричневая свитка, прилипавшая к ногам, почти не грели.
   Но это не портило ему настроения. Василь будто и не замечал холода, быстро шагал в рваных лаптях по окаменевшей, кочковатой дороге, которая била в подошвы, в пятки, подогревал себя добрыми, веселыми мыслями. Думал о Костике, который так удачно подвернулся и - кто бы мог сказать заранее? - так помог! Думал о матери: как она там одна, как встретит? Вспоминал Володьку: что делает, озорник? Хотелось поскорее увидеть и Гуза - в порядке ли, хорошо ли ухаживали за ним без хозяина? удалось ли перевезти с болота сено? - надо завтра же проверить стога, может, не дай бог, растаскивают их воры... А надо всем этим, над беспокойным, беспорядочным роем мыслей, витала радость встречи с Ганной. Когда думал о ней, ноги сами собой шагали быстрее, овладевало сильное нетерпение: ах, скорее бы увидеть, встретиться, помириться! Он был так окрылен радостной переменой, что, вопреки своей привычной осторожности, мог думать только о счастье. Тревога лочти оставила его, об ухаживании Евхима думал спокойно, даже беззаботно. Что ему какой-то Евхим?