Страница:
- Об этой чтоб и не думал! На эту согласия моего отцовского не будет!
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Молчаливая война в Глущаковой хате, начавшаяся с того вечера, когда Евхим объявил, что хочет жениться на Ганне, продолжалась несколько недель. Ни старый Глушак, ни Евхим не начинали больше споров, но молчание, теперь всегда царившее в хате, недоброе молчание и упрямые взгляды, которыми иногда перебрасывались отец и сыновья, лучше всего говорили о непримиримом расколе в семье.
Война, которую вели Глушаки, была войной нервов, войной терпения. И надо сказать, что обе стороны - и ьвхим, горячо поддерживаемый братом, и отец - вели ее со всем упорством, изо всех сил, веря, что другая сторона одумается наконец, сдастся. Это молчаливое упорство больше всего отражалось на матери-она то становилась на сторону мужа, то на сторону детей, хотела и не могла примирить их и часто плакала тайком.
Казалось, мира в хате уже никогда не будет, но неожиданно упрямый старик не выдержал, покорился.
- Пусть будет по-твоему, - помолившись, отойдя от икон, сказал он Евхиму. - Не мне, а тебе жить с ней!..
Мать, услышав это, обрадованно взглянула на сына, будто хотела порадоваться вместе с ним. Но Ьвхим даже не шевельнулся, - как стоял возле зеркала, причесывая чуо, так и остался стоять.
Мать тоже перекрестилась:
- Славу богу!..
Она не осмелилась сказать больше ни слова, пошла с посудой к печи несмело, осторожно, боялась лишним словом, неудачным движением разозлить затаившегося старика.
- Чего молчишь? - бросил Глушак сыну.
- А чего говорить. Я сказал уже.
- Сказал! - Глушак не удержался, чтобы не упрекнуть: - Нету того, чтоб как у людей - в хату добро нести!..
Так т- из хаты!
- Ничего из хаты не уйдет.
- Не уйдет! Пусти только одну голячку, так сразу набежит целая свора! И не оглянешься, как размотают все!
Растащат в момент!
- Не растащат!..
- Не мог взять, как люди, - никак не успокаивался отец, - чтоб с добром какую-нибудь!
Слушая отцовы жалобы и упреки, Евхим понимал, что старик уступил ему, сдался, что сила и право теперь на его, Евхимовой, стороне. Нарекания старика лишь больше выдавали его слабость. Понимая это, Евхим тоном приказа прервал отца:
- Хватит уж! Лучше подумайте - кого сватами взять?
- Ага, правда! - несмело, но охотно поддержала Евхима мать.
- Сватов - этого добра - найдется!..
- А все же лишь бы кого взять - негоже!
- Возьмем не лишь бы кого!.. Сватами будут Прокоп и Авдотья, - сказал отец, как говорят о деле уже решенном, и Евхим отметил про себя: старик заранее обо всем подумал.
- А когда сватать? - спросил Евхим все тем же требовательным тоном.
- Не терпится больно? Перехватят, может?
- Перехватить не перехватят. Откладывать - не расчет!
- А, все равно! Хоть в эту субботу!
Старик надел шапку, потоптался в углу возле лавки в поисках чего-то, не нашел, зашагал к выходу. У двери задержался.
- Может, так и надо. Теперь все - не по-людски!..
Выходя, он сильно стукнул дверью.
2
Ганна увидела Глушаков с огорода, где убирала свеклу, - как выпрямилась, держа бурак в руке, так и осталась стоять, не сводя удивленных глаз со двора. С первого взгляда догадалась, поняла, зачем пришли нежданные гости.
Да и как было не понять: Глушаки шли вдвоем, отец и сын, - Евхим, наряженный в праздничную поддевку, блестел прилизанным чубом, старик держался так важно, что издалека было видно - человек идет не по пустому делу. И с ними хмурый бородатый молчун Прокоп и вертлявая Сорока Авдотья сваты не иначе!
Ганна видела, как на крыльце Сорока сказала что-то старому Глушаку, но тот только кивнул, чтобы не задерживалась, заходила быстрее, и она, напустив на себя вид человека бывалого и серьезного, - можете, мол, не сомневаться, дело свое знаю, - уверенно направилась в хату. За ней вошли и остальные.
Приход Глушаков со сватами так удивил Ганну, что она в первый момент как бы не постигала смысла происходящего, спокойно наблюдала за всем. Но потом она заметила на улице нескольких молодиц, что мигом слетелись к ее хате, поглядывали на окна, переговаривались возбужденно, - увидела себя как бы со стороны, под чужими взглядами, и ее стала одолевать тревога... Пришли - надо что-то делать с ними, что-то сказать... Надо будет пойти в хату, показаться, стоять перед ними... Перед сватами, перед старым Корчом, перед Евхимом!.. Стоять, ждать, что надумают отец, мачеха, какую судьбу определят ей!..
Чем яснее доходил до Ганны смысл того, что обрушилось на нее, тем тревожнее становилось у нее на душе, - сватовство казалось все более опасным, более грозным. Она не только не хотела этого неожиданного сватовства, ей было теперь страшно подумать о том, чтобы выйти за Евхима, которого она после случившегося в лесу - хотя ни за что не показала бы ему этого - странно боялась! Особенно тревожило ее то, что Глушаки были не обычные сваты, им не так легко дать гарбуз, проводить ни с чем, - с Корчами в Куренях все считались, и отец и мачеха тоже...
Как же отвязаться от этих сватов, от беды этой, - чтобы отец понял, похвалил ее, чтобы мачеха не осудила? Охваченная мыслями-тревогами, взволнованная неизвестностью, пришедшей к ней вместе с Корчами, Ганна стояла и стояла на огороде, опустив руки с закатанными рукавами, не выпуская черного, в земле, бурака.
Она увидела, что из хаты вышел, идет к ней отец, невольно взглянула в ту сторону, где жил Василь. В эту минуту она, казалось, забыла оскорбительный спор, готова была простить все, - таким дорогим увидела вдруг берег, от которого отрывало, несло ее куда-то злое течение. Вечера с болотными туманами, влажная изгородь, нетерпеливое тепло его объятий!..
Но на Василевом дворе никого не было.
Отец подошел тихо, растерянный, с минуту молчал, не знал, как начать.
- Кинь бураки да приберись... Сваты там... - Он не сразу добавил: Корч и его Евхим...
Ганна не ответила. Отец посмотрел на нее с любовью, с участием, вздохнул:
- Сидят за столом... Тебя ждут...
Он говорил так, что она чувствовала - жалеет ее и сочувствует ей, но не знает, что посоветовать, как помочь.
Лихо его знает, что принесет дочери это богатое родство, о котором и не думалось и негадалось, - как оно там будет у них с корчовским парнем? На счастье или на беду?
- Не хочу я... - искренне сказала Ганна.
- Боишься?
- Не хочу... Не хочу идти...
- Вот же привалило оно!.. - как бы про себя, задумчиво проговорил отец. - И если бы кто другой, а то ведь - Корчи!..
Ганна, всегда тонко чувствовавшая настроение отца, заметила: за заботливым раздумьем о ней скрывалась горделиво - довольная мысль завернули, кланяются, просят богатеи! Есть, значит, и у него клады не хуже сундуков Корчовых!
- Так что ж делать? - будто попросил он совета. - Что сказать?
- То и скажите, что думаю.
- Не согласна, значит?
Но он не двинулся с места, чтобы передать ее слова сватам. Тяжелое раздумье по-прежнему владело им.
- А может, оно... и ничего? А?.. Может, мы напрасно это? .. Евхим хлопец такой... любая за него...
Он не столько советовал или высказывал свои мысли, сколько спрашивал. Чернушка увидел - Ганна не согласна, нетерпеливо глянула на него, понял, что она не хочет слушать, и вмиг оборвал рассуждения. Неловко, словно чувствуя себя виноватым, вздохнул:
- Эх, если б знать, как оно потом обернется!..
Ганна ничего не сказала, она заметила: из хаты выбежала мачеха, решительно двинулась к ним. Еще издали было видно: мачеха разгневана.
- Ты что ж это? Кинул гостей - и ни слуху ни духу!
Звать пошел, называется! - Она перевела дыхание, напала на Ганну: - И ты хороша! Таких сватов ждать заставляешь!
- Может, бежать надо было навстречу?
- Бежать не бежать, но и строить из себя нечего!."
Радоваться бы надо! Такое счастье!
- Уга, счастье!
- Счастье! Первые хозяева на деревне!.. Пускай теперь и пишут, что голодранцы - власть! Пускай пишут!
А богатеи были и будут первые!..
- А мне что с того? Первые или последние... Были б по сердцу...
- По сердцу? Голым жить, с перцем есть! Захотела чего!.. Да разве Евхим - не по сердцу? Да есть ли в Куренях хоть одна, чтоб не сохла по нему! Которая не хотела бы, чтоб к ней пришел!
- Видно, есть.
- А если есть, то - дура! Потому что никто другой не ровня ему! И в Олешниках нет такого! И в Глинищах! Нигде!.. Проживешь век - горя не узнаешь! В молоке да в масле купаться будешь!
Ганна чувствовала, как горячий шепот мачехи рассеивает отцову нерешительность, сомнения, - старая хорошо знала, что надо делать теперь, знала даже, что и как будет завтра.
- Ты вот не любишь, когда я про Дятлика говорю. Так я и не буду! Только вот скажу, - если на то пойдет, если он и приведет сватов и ты выйдешь за него, все равно счастья не видеть тебе! Не будет его!
- Будет или не будет, один бот знает!
- Не будет! Вот помянешь мое слово! И сама бы должна знать! - наступала мачеха, не переводя дыхания и не давая слова сказать Ганне. - Что ему, босоте горькой, надо прежде,всего? Красоту, может, твою? Чтоб смотреть, как на икону? Ага! Очень рад будешь красоте, когда изголодаешься!.. Сундук хороший - вот и вся красота, какая нужна ему!..
- И все вы знаете! - сказала Ганна пренебрежительно, стараясь не поддаваться уговорам мачехи: знала, как много в ее словах правды.
- А то, может, нет?! - снова ринулась в наступление мачеха - Может, нет?! Может, по красоте твоей сохнет!..
Чего же он тогда крутить начал? То от двора нашего не отходил, глаз не спускал, а то - и смотреть не смотрит! За версту обходит!..
Мачеха заметила, как при этих словах недобро потемнело Ганнино лицо (дошло-таки наконец, в самое сердце попала!), - испуганно, боясь чересчур разозлить, переменила тон, проговорила успокоительно:
- Ну ладно, ладно! Не буду, если не нравится!.. Про нас, про батька подумала бы!.. Как ему доживать век, в нищете?.. Не молодой уже, не та пора, когда работать мог, ни дня ни ночи не зная. Покосит сено до полудня, так спина - крюком, неделю потом стонет. Сноп вилами поднимет - руки, как ветки сухие, дрожат. Скоро уже и совсем на печь ляжет - кто корочку подаст старику? ..
Отец отозвался с упреком:
- Ну, от бо завела!
- Завела! Правду говорю!.. И про братика, про Хведьку, не грех подумать! Все-таки не чужой тебе - батькина кровь, родная!.. Делить, если что случится, примак там или кто пристанет, - нечего! Земельки - ладонь... Да и та...
Не тебе... говорить!..
Мачеха не закончила, губы ее горько скривились: ах, что говорить этой каменной девке, у которой ни жалости к родителям, ни заботы о себе! Она отвернулась, закрыла глаза краем платка, худые плечи ее задрожали...
- Ну вот, этого еще не хватало! - поморщился отец, который терпеть не мог слез. Он хмуро и нежно тронул Ганну за локоть: - Идем уж! Покажись! "
Ганна бросила бурак, вытерла руки о подол юбки. Молча пошла с огорода.
3
Она потом не раз вспоминала это в?емя, вспоминала с болью и щемящим сожалением. Думала, болела душой:
как много горя приносит иногда человеку один какой-то шаг. И как человек делает такой шаг покорно, будто слепой, - будто не видит всего, что несет ему этот шаг. Ступает на кочку и не ждет, не гадает, что она не выдержит, топь прорвется и поглотит человека...
Твердость - разве у Ганны не было ее? Но какая тут твердость может быть, если не знаешь, зачем она? Твердость тогда говорит в человеке, когда он знает, что, хоть и заставляет невзгода, чего-то не надо делать. Тогда твердость крепчает, рвет путы этой невзгоды. А какая твердость могла быть, если казалось, что хоть все и нехорошо, но лучше не будет, - такое уж счастье выпало!
Разве же не такое было у нее, у Ганны, положение тогда? Была ли у нее ясная надежда - уверенность, за которую надо было держаться, к которой надо было идти наперекор всему? Василь... Так разве не казалось ей тогда, что с ним все непрочно, ненадежно, и не только потому, что отвернулся, но и потому, что - чувствовала сама, сердцем знала - не такая нужна ему, как она, - с сундуком, богатая нужна! И сам он - разве не знала лучше мачехи другую хотел бы, не бесприданницу! Мачеха правильно угадала - самое важное, самое больное задела!..
А разве все остальное - не за то было, что так и надо, что судьбой, богом это, видно, предназначено? Разве ж - правда - не время было от отцовского хлеба отходить, разве ж - правда - не надо было и об отце подумать? Может, и правда легче будет ему и Хведьке, если она к богатым перейдет?..
Не очень по душе ей Евхим, но разве, правда, не первый жених на деревне? Разве другая, правда, отказалась бы от него? Почему было не поверить извечной мудрости: стерпится - слюбится, мил будет? Кто тогда сказать мог определенно, как сложится у них жизнь? А главное - родители, отцовское слово, отцовская воля!..
Любовь. Разве для бедных она - сладкая, как весенний березовый сок, любовь! Когда это было, чтобы замуж шли по любви? Женились и женятся испокон веку, чтобы вместе горе мыкать, чтобы на поле и во дворе управляться вместе, пахать, сеять, косить, детей растить! Вот для чего женятся!
Любовь как первая детская радость - не успел почувствовать вкус этой радости, как надо свиней пасти, помогать старшим! Любовь - миг, любовь пока ты девушка, а он - парень, по любви сходятся только свободные, незамужние... И что тут удивительного, такая уж штука жизнь - вечные заботы, вечное терпение, вечные горестные будни.
Смелость, твердость - какие могут быть смелость, твердость, если путь заказан, если, хочешь не хочешь, вынужден идти, куда судьба ведет, если не знаешь, куда податься?
Тогда смелости, твердости хватило, чтобы отбросить пустые думы, сожаления - с достоинством, гордо пойти навстречу судьбе...
Может, о многом таком думала и тогда и позже 1 анна, чтобы утешить себя, чтобы не очень болела душа, но в этих мыслях было и немало правды. Может, даже все было правдой, горькой, противоречивой...
Раздумий много было потом... Тогда же, когда нападала мачеха, когда отец в душе надеялся на ее удачу, думы были тяжелыми, смутными. Больше всего, острее всего ощущалась тяжкая неизбежность судьбы, неотвратимость того, что надвигалось. Вскоре мысли-сомнения отогнала, надо было идти к тем, кто ждал в хате. Не рассуждала, не колебалась, послушно, покорно шла, куда вели ее родители.
Жило одно чувство, одно утешение - испокон веку так заведено у людей: воля родителей для девки - божья воля. Так было со всеми, так будет и с ней. И нечего противиться, - надо слушаться их - родителей и бога...
И она слушалась. Не горевала, не возражала, шла рядом с ними. Так было заведено, так делали все. Беспокоилась уже о том, чтобы не оплошать в чем-нибудь на смотринах, все сделать так, как надо, не показать себя недотепой.
Проходя мимо хаты к крыльцу, Ганна заметила, как в окне сверкнули любопытные, острые глазки Сороки, и беспокойство ее усилилось. Она упругой походкой взошла на крыльцо, гордо подняв голову, - как шла всегда, когда знала, что за ней следят любопытные глаза.
В сенях мачеха заикнулась, чтобы помыла руки, нарядилась, но сразу же умолкла, встретив взгляд, который говорил: сама знаю, что йадо.
- Принесите юбку, которая в клетку, фабричную кофту, черевики и фартук белый!
Ганна проговорила это так сдержанно и так строго, что мачеха почувствовала себя не мачехой, а младшей сестрой.
- Хорошо, хорошо. Сейчас... А ты разве - в каморку?
Ганна не ответила - взяла кружку, плеснула из нее на руки, и мачеха заспешила в хату.
Отец все время стоял молча, наблюдал за Ганной так, будто терял ее навсегда. Глядел и не мог наглядеться. Когда она, переодевшись в каморке, вышла в красной сатиновой кофте, что переливалась огнем на ее плечах, на груди, в белом фартуке, в высоко зашнурованных хромовых ботинках, в которых ходила покойница мать, - когда Чернушка увидел ее, наряженную, стройную, сильную, чернобровую красавицу, печальное лицо его невольно засветилось восхищением. Готовясь проститься, потерять ее, он будто впервые увидел дочь во всей красоте, и восхищение и гордость за нее на время заполнили его душу, вытеснили все другие чувства.
"Как мак! Как маков цвет! Вылитая мать!" - подумал он радостно. Губы его вдруг подернулись болью, глаза замигали - он вспомнил покойницу, первую их встречу, незабываемый до смерти вишенник!
Чернушка обнял дочь и, робко всхлипнув, сказал:
- Дай тебе боже!..
Вслед за ним растроганно всхлипнула мачеха, шмыгнула носом.
- Иди, ждут!..
Едва они вошли в хату, Сорока вскочила, закрутилась, застрекотала:
- А, пришла гусочка! Дождался гусачок молодой поры золотой. Крутил головкой, гусочку выглядывал, побаиваться начал - нет и нет! А она вот, появилась - хата засветилась!
- Не ждали, - сказала мачеха. - Ганночка как раз бураки копала...
Сорока обошла, осмотрела, ощупала глазами Ганну со всех сторон, направилась к столу, за которым сидели Евхим, старый Глушак и черный, заросший, как леший, Прокоп.
- Не ждали, значит? Не знали, не гадали, с какой стороны гусачок придет за гуской-подружкой! С какой стороны приплывет счастье-богатство! А оно вот - не из-за поля далекого, не из-за леса высокого, из своего села. Пришел молодой удалец, добрый купец!..
Сорока сыпала словами, стреляла глазками то в одного, то в другого, а чаще всего в старого Глушака, как бы ожидая одобрения своему красноречию, своей ловкости. Но Глушак, казалось, не слышал и не видел ее, молчаливый, затаившийся старый Корч сквозь очки с веревочкой, нацепленной на ухо вместо дужки, пристально рассматривал Ганну.
Ганне от его упорного, непонятного взгляда было неловко.
- Ваш товар, наш купец! - проворчал Прокоп, обводя хмурыми глазами из-под черно нависших бровей пирог и бутылку, которые уже стояли на столе.
- Купец - всем купцам купец! Сам молодой, чуб золотой, добра полны клети - лучший на свете!..
- Купца не хаем, - сказал отец - Только - девка годами не вышла!.. Погулять бы еще надо!..
- Э, что с того гулянья!.. От гульбы конь портится, так и девка!..
- Семнадцать годков всего!..
- В самый раз, самый лучший квас! А то - перезреет, закиснет, станет всем ненавистна. Станет как макуха - будет вековуха! Жалеть будет батька, мать проклинать, что не стали замуж выдавать! Жених вон какой: что родом, что телом, что красой, что делом...
- Наша тоже - слава богу! - вступился за Ганну отец.
- И старательная, и умная, и послушная, - сразу поддержала его мачеха. - И лицом - другую такую поискать!
Пусть хоть кто скажет: ничем не обделил бог!
- А Евхим - разве, сказать, не первый парень на все Курени? И ко всему - достаток! Пойдет которая - не нахвалится на долю, и поест и попьет вволю!
- Наша, конечно, не богатая... - отозвался было отец, но мачеха не дала ему договорить, бросилась сама в наступление:
- Не богатая, зато - с руками! Лишним ртом не будет!
Как иная с полным сундуком! И наварит, и напечет, и рубашку мужу сошьет! И поросенка, и ребенка досмотрит! Визжать с голоду не будут!..
- Чего тут молоть попусту! - вступил в разговор старый Глушак нетерпеливо, скрипуче. - Знаем всё, и мы и они - не дальние... Одним словом - пирог берете?
Старик повел очками на мачеху, на отца, Ганну не спросил. Мачеха немного помолчала для приличия, как бы размышляя:
- Да мы что же?.. Мы не против, если уж на то... Ганночка, поклонись сватам, возьми пирог...
4
Назавтра, в воскресенье, был сговор. Глушаки, дядьки, тетки Глушаков пили в тесной Чернушковой хате самогон, ели с таким аппетитом, что нагоняли на мачеху страх, беспорядочно и громко разговаривали. За окнами, сплющивая носы, жались дети, любопытные взрослые. Ганна время от времени оглядывалась на них. Ей было в тягость это казавшееся долгим гулянье, она ждала, когда все это кончится, весь этот невеселый, нудный гомон.
Когда в хате наконец стало тише и просторнее и остались только сваты и родители, начали договариваться о дне свадьбы. Ганнин отец не спешил, просил отложить недели на две-три, а Глушаковы сваты доказывали, что "отклад не идет в лад", добивались, чтобы справить свадьбу сразу, в следующее воскресенье. Старый Глушак почти все время молчал, - он тоже был за то, чтобы не спешить с этим, но ничем не выдавал Чернушкам свое желание: справлять свадьбу не откладывая настаивал Евхим.
Слушая споры, наблюдая за всем со стороны, Ганна видела, что старый Глушак с тайным злорадством догадывается, почему ее отец просит отложить свадьбу: хорошо, хорошо, придется поднатужиться бедняку, чтобы собрать, наготовить всего, что надо к свадьбе!..
Условились устроить свадьбу через две недели. В тот момент, когда все согласно умолкли, мачеха подала знак Ганне, и та достала из сундука рушники, подала сватам, старшему Глушаку и Евхиму.
Выпив на прощанье, сваты и Глушаки с громким говором стали выбираться из хаты. Раскрасневшаяся, с пьяной улыбкой Сорока, которую водило из стороны в сторону, в воротах зацепилась плечом за столб, пронзительно заверещала:
Ой, пьяна я дай хилюся-а,
Иду да дому дай боюся-а!..
Когда сваты вышли на улицу, а отец зашаркал в хату, мачеха сказала Ганне, стоявшей в темноте:
- И тебе спать пора бы. Вставать скоро...
- Встану...
Почти сразу после того, как дверь за мачехой закрылась, свет в окошке погас. В хате стало совсем тихо. Тихо было и на улице, только в темноте вихлялся пьяный голос Сороки:
Иду да дому дай боюся, а...
Поганого мужа маю-ю!..
Буде бити... добра знаю...
Но вскоре и он утих. Теперь лежала над Куренями тяжелая, холодная тишина.
Все вокруг было знакомо и привычно: доверчиво шептались груши, дремотно чернели на кладбище купы верб и акаций, серел еле видимый во мраке туман на болоте. От тумана, от болота потягивало зябкой торфяной сыростью...
Но Ганна вдруг увидела все это заново, таким дорогим, каким не видела раньше никогда. Ее наполнила жалость, неожиданная и жгучая, - жалко было и груш, и верб, и сырого ветерка с болота - всего, чем жила все время, не замечая этого.
"Василь... Василь..." - ворвалось, пронизало всю ее както особенно, до боли дорогое - в горле аж защемило от горечи. "Кончилось. Не суждено, значит... Прощай!.." Прощайте, груши-шептуньи, вербы тихие, молодые, вольные вечера! Не прийти уже больше к вам, как прежде, не стоять до утра! Кончилась воля девичья - встречи, милованья, прощанья! Ганна, растроганная наплывом жалости о потерянном, чуть не заплакала. С большим усилием сдержала сеоя, попробовала успокоить: "Зачем жалеть попусту!.. Что с воза упало, то пропало... У него теперь своя дорога, у меня своя... У меня Евхим..."
Еще две недели, а там она войдет в Евхимову хату. Любить его, слушаться, служить ему. Что же, доля женская такая, - как у людей, так и у нее, - не вечно же гулять-разгуливать! .. Одно страшит: как со стариком, со свекровью жить придется - жалеть будут или грызть? Если бы можно было знать заранее, чтобы не гадать, не тревожить себя напрасно! ..
А Евхим - что ж? Не она выбирала, ее выбрали!.. Да и сам он, видела ведь, не думал об этом. Искал какую-то другую, а его притянуло, прибило к ее хате... Что ж, может, судьбой это назначено, богом?.. И пускай не по душе он, может, как-нибудь, уживутся. Любит же он, что ни говори...
И она - стерпится, слюбится!..
Ганна вздрогнула от неожиданности: вдоль изгороди кто-то шел! Притаившись, сдерживая волнение, она выждала, проследила: остановился там, где они когда-то стояли с Василем.
Минуту чернел неподвижно. Ей показалось: смотрит в ее сторону, видит ее... Она слушала, как часто, бешено бьется сердце.
Василь!.. Что делать? Выйти, поговорить, помириться?
Сказать, что прощает ему? .. Он сгоряча наговорил тогда. Сам жалеет... Выйти! В последний раз!.. Выйти? Засватанной!
Чужой, другому отданной!.. Нет, нет! Что с воза упало, то пропало! Не его теперь! Не вольна, чтоб встречаться! Грех...
И что им даст это примиренье? После сговора! И прощанье - зачем оно им? Простились уже, можно считать. Чужие! ..
Он постоял молча, - видно, не заметил ее. Как привидение, поплелся назад...
В тот вечер, когда у Чернушков состоялся сговор, в хате Дятлов было тихо и грустно, будто после похорон.
- Сынку, сынку, как же теперь? - не выдержала, сказала мать с другого конца стола, за которым Василь ужинал.
- Как было, тем часом, так и будет, - рассудительно отозвался дед Денис.
В хате густели сумерки. Деда, сидевшего на полатях возле печи, уже почти не было видно, лицо матери тоже еле угадывалось, - если бы и хотел, Василь не смог бы увидеть на нем ничего, - и все же, по тому, как переговаривались они, как то и дело вздыхала мать, чувствовал, что и их угнетает его беда.
Но от их сочувствия не только не становилось легче, но еще больше жгла тоска. Хоть и наработался, изголодался, - не чувствовал ни усталости, ни охоты к еде. Хотелось поскорее отсидеть свое за столом и выйти.
- Богатей, тем часом, известно... - проговорил дед Денис.
- Наговорили на нее тогда, что Евхим добился своего!.. - как бы вслух подумала мать. - Говорила я: не такая она, чтоб допустить!.. Не было ничего! Если бы добился, не пошел бы кланяться, сватать. К беднячке...
Василь старался не слушать: не хотел ничего знать о Ганне. Каждое слово о ней задевало, бередило что-то слишком чуткое, слишком больное в нем. Он еле сдержался: и охота же говорить о ней - если все это ни к чему! "Не допустила, не добился"! Как будто и сам он не знает этого!..
- Такая невестка была бы! - вздохнула мать. - Лучшей, кажется, обойди весь свет, не нашел бы!..
- Ну, хватит! Ну, чего ты!.. - Василь бросил ложку, вскочил. - Не хватало еще!..
- И правда, Алена! Хлопцу и так досадно!..
Василь не дослушал дедовых слов, выбежал на крыльцо.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Молчаливая война в Глущаковой хате, начавшаяся с того вечера, когда Евхим объявил, что хочет жениться на Ганне, продолжалась несколько недель. Ни старый Глушак, ни Евхим не начинали больше споров, но молчание, теперь всегда царившее в хате, недоброе молчание и упрямые взгляды, которыми иногда перебрасывались отец и сыновья, лучше всего говорили о непримиримом расколе в семье.
Война, которую вели Глушаки, была войной нервов, войной терпения. И надо сказать, что обе стороны - и ьвхим, горячо поддерживаемый братом, и отец - вели ее со всем упорством, изо всех сил, веря, что другая сторона одумается наконец, сдастся. Это молчаливое упорство больше всего отражалось на матери-она то становилась на сторону мужа, то на сторону детей, хотела и не могла примирить их и часто плакала тайком.
Казалось, мира в хате уже никогда не будет, но неожиданно упрямый старик не выдержал, покорился.
- Пусть будет по-твоему, - помолившись, отойдя от икон, сказал он Евхиму. - Не мне, а тебе жить с ней!..
Мать, услышав это, обрадованно взглянула на сына, будто хотела порадоваться вместе с ним. Но Ьвхим даже не шевельнулся, - как стоял возле зеркала, причесывая чуо, так и остался стоять.
Мать тоже перекрестилась:
- Славу богу!..
Она не осмелилась сказать больше ни слова, пошла с посудой к печи несмело, осторожно, боялась лишним словом, неудачным движением разозлить затаившегося старика.
- Чего молчишь? - бросил Глушак сыну.
- А чего говорить. Я сказал уже.
- Сказал! - Глушак не удержался, чтобы не упрекнуть: - Нету того, чтоб как у людей - в хату добро нести!..
Так т- из хаты!
- Ничего из хаты не уйдет.
- Не уйдет! Пусти только одну голячку, так сразу набежит целая свора! И не оглянешься, как размотают все!
Растащат в момент!
- Не растащат!..
- Не мог взять, как люди, - никак не успокаивался отец, - чтоб с добром какую-нибудь!
Слушая отцовы жалобы и упреки, Евхим понимал, что старик уступил ему, сдался, что сила и право теперь на его, Евхимовой, стороне. Нарекания старика лишь больше выдавали его слабость. Понимая это, Евхим тоном приказа прервал отца:
- Хватит уж! Лучше подумайте - кого сватами взять?
- Ага, правда! - несмело, но охотно поддержала Евхима мать.
- Сватов - этого добра - найдется!..
- А все же лишь бы кого взять - негоже!
- Возьмем не лишь бы кого!.. Сватами будут Прокоп и Авдотья, - сказал отец, как говорят о деле уже решенном, и Евхим отметил про себя: старик заранее обо всем подумал.
- А когда сватать? - спросил Евхим все тем же требовательным тоном.
- Не терпится больно? Перехватят, может?
- Перехватить не перехватят. Откладывать - не расчет!
- А, все равно! Хоть в эту субботу!
Старик надел шапку, потоптался в углу возле лавки в поисках чего-то, не нашел, зашагал к выходу. У двери задержался.
- Может, так и надо. Теперь все - не по-людски!..
Выходя, он сильно стукнул дверью.
2
Ганна увидела Глушаков с огорода, где убирала свеклу, - как выпрямилась, держа бурак в руке, так и осталась стоять, не сводя удивленных глаз со двора. С первого взгляда догадалась, поняла, зачем пришли нежданные гости.
Да и как было не понять: Глушаки шли вдвоем, отец и сын, - Евхим, наряженный в праздничную поддевку, блестел прилизанным чубом, старик держался так важно, что издалека было видно - человек идет не по пустому делу. И с ними хмурый бородатый молчун Прокоп и вертлявая Сорока Авдотья сваты не иначе!
Ганна видела, как на крыльце Сорока сказала что-то старому Глушаку, но тот только кивнул, чтобы не задерживалась, заходила быстрее, и она, напустив на себя вид человека бывалого и серьезного, - можете, мол, не сомневаться, дело свое знаю, - уверенно направилась в хату. За ней вошли и остальные.
Приход Глушаков со сватами так удивил Ганну, что она в первый момент как бы не постигала смысла происходящего, спокойно наблюдала за всем. Но потом она заметила на улице нескольких молодиц, что мигом слетелись к ее хате, поглядывали на окна, переговаривались возбужденно, - увидела себя как бы со стороны, под чужими взглядами, и ее стала одолевать тревога... Пришли - надо что-то делать с ними, что-то сказать... Надо будет пойти в хату, показаться, стоять перед ними... Перед сватами, перед старым Корчом, перед Евхимом!.. Стоять, ждать, что надумают отец, мачеха, какую судьбу определят ей!..
Чем яснее доходил до Ганны смысл того, что обрушилось на нее, тем тревожнее становилось у нее на душе, - сватовство казалось все более опасным, более грозным. Она не только не хотела этого неожиданного сватовства, ей было теперь страшно подумать о том, чтобы выйти за Евхима, которого она после случившегося в лесу - хотя ни за что не показала бы ему этого - странно боялась! Особенно тревожило ее то, что Глушаки были не обычные сваты, им не так легко дать гарбуз, проводить ни с чем, - с Корчами в Куренях все считались, и отец и мачеха тоже...
Как же отвязаться от этих сватов, от беды этой, - чтобы отец понял, похвалил ее, чтобы мачеха не осудила? Охваченная мыслями-тревогами, взволнованная неизвестностью, пришедшей к ней вместе с Корчами, Ганна стояла и стояла на огороде, опустив руки с закатанными рукавами, не выпуская черного, в земле, бурака.
Она увидела, что из хаты вышел, идет к ней отец, невольно взглянула в ту сторону, где жил Василь. В эту минуту она, казалось, забыла оскорбительный спор, готова была простить все, - таким дорогим увидела вдруг берег, от которого отрывало, несло ее куда-то злое течение. Вечера с болотными туманами, влажная изгородь, нетерпеливое тепло его объятий!..
Но на Василевом дворе никого не было.
Отец подошел тихо, растерянный, с минуту молчал, не знал, как начать.
- Кинь бураки да приберись... Сваты там... - Он не сразу добавил: Корч и его Евхим...
Ганна не ответила. Отец посмотрел на нее с любовью, с участием, вздохнул:
- Сидят за столом... Тебя ждут...
Он говорил так, что она чувствовала - жалеет ее и сочувствует ей, но не знает, что посоветовать, как помочь.
Лихо его знает, что принесет дочери это богатое родство, о котором и не думалось и негадалось, - как оно там будет у них с корчовским парнем? На счастье или на беду?
- Не хочу я... - искренне сказала Ганна.
- Боишься?
- Не хочу... Не хочу идти...
- Вот же привалило оно!.. - как бы про себя, задумчиво проговорил отец. - И если бы кто другой, а то ведь - Корчи!..
Ганна, всегда тонко чувствовавшая настроение отца, заметила: за заботливым раздумьем о ней скрывалась горделиво - довольная мысль завернули, кланяются, просят богатеи! Есть, значит, и у него клады не хуже сундуков Корчовых!
- Так что ж делать? - будто попросил он совета. - Что сказать?
- То и скажите, что думаю.
- Не согласна, значит?
Но он не двинулся с места, чтобы передать ее слова сватам. Тяжелое раздумье по-прежнему владело им.
- А может, оно... и ничего? А?.. Может, мы напрасно это? .. Евхим хлопец такой... любая за него...
Он не столько советовал или высказывал свои мысли, сколько спрашивал. Чернушка увидел - Ганна не согласна, нетерпеливо глянула на него, понял, что она не хочет слушать, и вмиг оборвал рассуждения. Неловко, словно чувствуя себя виноватым, вздохнул:
- Эх, если б знать, как оно потом обернется!..
Ганна ничего не сказала, она заметила: из хаты выбежала мачеха, решительно двинулась к ним. Еще издали было видно: мачеха разгневана.
- Ты что ж это? Кинул гостей - и ни слуху ни духу!
Звать пошел, называется! - Она перевела дыхание, напала на Ганну: - И ты хороша! Таких сватов ждать заставляешь!
- Может, бежать надо было навстречу?
- Бежать не бежать, но и строить из себя нечего!."
Радоваться бы надо! Такое счастье!
- Уга, счастье!
- Счастье! Первые хозяева на деревне!.. Пускай теперь и пишут, что голодранцы - власть! Пускай пишут!
А богатеи были и будут первые!..
- А мне что с того? Первые или последние... Были б по сердцу...
- По сердцу? Голым жить, с перцем есть! Захотела чего!.. Да разве Евхим - не по сердцу? Да есть ли в Куренях хоть одна, чтоб не сохла по нему! Которая не хотела бы, чтоб к ней пришел!
- Видно, есть.
- А если есть, то - дура! Потому что никто другой не ровня ему! И в Олешниках нет такого! И в Глинищах! Нигде!.. Проживешь век - горя не узнаешь! В молоке да в масле купаться будешь!
Ганна чувствовала, как горячий шепот мачехи рассеивает отцову нерешительность, сомнения, - старая хорошо знала, что надо делать теперь, знала даже, что и как будет завтра.
- Ты вот не любишь, когда я про Дятлика говорю. Так я и не буду! Только вот скажу, - если на то пойдет, если он и приведет сватов и ты выйдешь за него, все равно счастья не видеть тебе! Не будет его!
- Будет или не будет, один бот знает!
- Не будет! Вот помянешь мое слово! И сама бы должна знать! - наступала мачеха, не переводя дыхания и не давая слова сказать Ганне. - Что ему, босоте горькой, надо прежде,всего? Красоту, может, твою? Чтоб смотреть, как на икону? Ага! Очень рад будешь красоте, когда изголодаешься!.. Сундук хороший - вот и вся красота, какая нужна ему!..
- И все вы знаете! - сказала Ганна пренебрежительно, стараясь не поддаваться уговорам мачехи: знала, как много в ее словах правды.
- А то, может, нет?! - снова ринулась в наступление мачеха - Может, нет?! Может, по красоте твоей сохнет!..
Чего же он тогда крутить начал? То от двора нашего не отходил, глаз не спускал, а то - и смотреть не смотрит! За версту обходит!..
Мачеха заметила, как при этих словах недобро потемнело Ганнино лицо (дошло-таки наконец, в самое сердце попала!), - испуганно, боясь чересчур разозлить, переменила тон, проговорила успокоительно:
- Ну ладно, ладно! Не буду, если не нравится!.. Про нас, про батька подумала бы!.. Как ему доживать век, в нищете?.. Не молодой уже, не та пора, когда работать мог, ни дня ни ночи не зная. Покосит сено до полудня, так спина - крюком, неделю потом стонет. Сноп вилами поднимет - руки, как ветки сухие, дрожат. Скоро уже и совсем на печь ляжет - кто корочку подаст старику? ..
Отец отозвался с упреком:
- Ну, от бо завела!
- Завела! Правду говорю!.. И про братика, про Хведьку, не грех подумать! Все-таки не чужой тебе - батькина кровь, родная!.. Делить, если что случится, примак там или кто пристанет, - нечего! Земельки - ладонь... Да и та...
Не тебе... говорить!..
Мачеха не закончила, губы ее горько скривились: ах, что говорить этой каменной девке, у которой ни жалости к родителям, ни заботы о себе! Она отвернулась, закрыла глаза краем платка, худые плечи ее задрожали...
- Ну вот, этого еще не хватало! - поморщился отец, который терпеть не мог слез. Он хмуро и нежно тронул Ганну за локоть: - Идем уж! Покажись! "
Ганна бросила бурак, вытерла руки о подол юбки. Молча пошла с огорода.
3
Она потом не раз вспоминала это в?емя, вспоминала с болью и щемящим сожалением. Думала, болела душой:
как много горя приносит иногда человеку один какой-то шаг. И как человек делает такой шаг покорно, будто слепой, - будто не видит всего, что несет ему этот шаг. Ступает на кочку и не ждет, не гадает, что она не выдержит, топь прорвется и поглотит человека...
Твердость - разве у Ганны не было ее? Но какая тут твердость может быть, если не знаешь, зачем она? Твердость тогда говорит в человеке, когда он знает, что, хоть и заставляет невзгода, чего-то не надо делать. Тогда твердость крепчает, рвет путы этой невзгоды. А какая твердость могла быть, если казалось, что хоть все и нехорошо, но лучше не будет, - такое уж счастье выпало!
Разве же не такое было у нее, у Ганны, положение тогда? Была ли у нее ясная надежда - уверенность, за которую надо было держаться, к которой надо было идти наперекор всему? Василь... Так разве не казалось ей тогда, что с ним все непрочно, ненадежно, и не только потому, что отвернулся, но и потому, что - чувствовала сама, сердцем знала - не такая нужна ему, как она, - с сундуком, богатая нужна! И сам он - разве не знала лучше мачехи другую хотел бы, не бесприданницу! Мачеха правильно угадала - самое важное, самое больное задела!..
А разве все остальное - не за то было, что так и надо, что судьбой, богом это, видно, предназначено? Разве ж - правда - не время было от отцовского хлеба отходить, разве ж - правда - не надо было и об отце подумать? Может, и правда легче будет ему и Хведьке, если она к богатым перейдет?..
Не очень по душе ей Евхим, но разве, правда, не первый жених на деревне? Разве другая, правда, отказалась бы от него? Почему было не поверить извечной мудрости: стерпится - слюбится, мил будет? Кто тогда сказать мог определенно, как сложится у них жизнь? А главное - родители, отцовское слово, отцовская воля!..
Любовь. Разве для бедных она - сладкая, как весенний березовый сок, любовь! Когда это было, чтобы замуж шли по любви? Женились и женятся испокон веку, чтобы вместе горе мыкать, чтобы на поле и во дворе управляться вместе, пахать, сеять, косить, детей растить! Вот для чего женятся!
Любовь как первая детская радость - не успел почувствовать вкус этой радости, как надо свиней пасти, помогать старшим! Любовь - миг, любовь пока ты девушка, а он - парень, по любви сходятся только свободные, незамужние... И что тут удивительного, такая уж штука жизнь - вечные заботы, вечное терпение, вечные горестные будни.
Смелость, твердость - какие могут быть смелость, твердость, если путь заказан, если, хочешь не хочешь, вынужден идти, куда судьба ведет, если не знаешь, куда податься?
Тогда смелости, твердости хватило, чтобы отбросить пустые думы, сожаления - с достоинством, гордо пойти навстречу судьбе...
Может, о многом таком думала и тогда и позже 1 анна, чтобы утешить себя, чтобы не очень болела душа, но в этих мыслях было и немало правды. Может, даже все было правдой, горькой, противоречивой...
Раздумий много было потом... Тогда же, когда нападала мачеха, когда отец в душе надеялся на ее удачу, думы были тяжелыми, смутными. Больше всего, острее всего ощущалась тяжкая неизбежность судьбы, неотвратимость того, что надвигалось. Вскоре мысли-сомнения отогнала, надо было идти к тем, кто ждал в хате. Не рассуждала, не колебалась, послушно, покорно шла, куда вели ее родители.
Жило одно чувство, одно утешение - испокон веку так заведено у людей: воля родителей для девки - божья воля. Так было со всеми, так будет и с ней. И нечего противиться, - надо слушаться их - родителей и бога...
И она слушалась. Не горевала, не возражала, шла рядом с ними. Так было заведено, так делали все. Беспокоилась уже о том, чтобы не оплошать в чем-нибудь на смотринах, все сделать так, как надо, не показать себя недотепой.
Проходя мимо хаты к крыльцу, Ганна заметила, как в окне сверкнули любопытные, острые глазки Сороки, и беспокойство ее усилилось. Она упругой походкой взошла на крыльцо, гордо подняв голову, - как шла всегда, когда знала, что за ней следят любопытные глаза.
В сенях мачеха заикнулась, чтобы помыла руки, нарядилась, но сразу же умолкла, встретив взгляд, который говорил: сама знаю, что йадо.
- Принесите юбку, которая в клетку, фабричную кофту, черевики и фартук белый!
Ганна проговорила это так сдержанно и так строго, что мачеха почувствовала себя не мачехой, а младшей сестрой.
- Хорошо, хорошо. Сейчас... А ты разве - в каморку?
Ганна не ответила - взяла кружку, плеснула из нее на руки, и мачеха заспешила в хату.
Отец все время стоял молча, наблюдал за Ганной так, будто терял ее навсегда. Глядел и не мог наглядеться. Когда она, переодевшись в каморке, вышла в красной сатиновой кофте, что переливалась огнем на ее плечах, на груди, в белом фартуке, в высоко зашнурованных хромовых ботинках, в которых ходила покойница мать, - когда Чернушка увидел ее, наряженную, стройную, сильную, чернобровую красавицу, печальное лицо его невольно засветилось восхищением. Готовясь проститься, потерять ее, он будто впервые увидел дочь во всей красоте, и восхищение и гордость за нее на время заполнили его душу, вытеснили все другие чувства.
"Как мак! Как маков цвет! Вылитая мать!" - подумал он радостно. Губы его вдруг подернулись болью, глаза замигали - он вспомнил покойницу, первую их встречу, незабываемый до смерти вишенник!
Чернушка обнял дочь и, робко всхлипнув, сказал:
- Дай тебе боже!..
Вслед за ним растроганно всхлипнула мачеха, шмыгнула носом.
- Иди, ждут!..
Едва они вошли в хату, Сорока вскочила, закрутилась, застрекотала:
- А, пришла гусочка! Дождался гусачок молодой поры золотой. Крутил головкой, гусочку выглядывал, побаиваться начал - нет и нет! А она вот, появилась - хата засветилась!
- Не ждали, - сказала мачеха. - Ганночка как раз бураки копала...
Сорока обошла, осмотрела, ощупала глазами Ганну со всех сторон, направилась к столу, за которым сидели Евхим, старый Глушак и черный, заросший, как леший, Прокоп.
- Не ждали, значит? Не знали, не гадали, с какой стороны гусачок придет за гуской-подружкой! С какой стороны приплывет счастье-богатство! А оно вот - не из-за поля далекого, не из-за леса высокого, из своего села. Пришел молодой удалец, добрый купец!..
Сорока сыпала словами, стреляла глазками то в одного, то в другого, а чаще всего в старого Глушака, как бы ожидая одобрения своему красноречию, своей ловкости. Но Глушак, казалось, не слышал и не видел ее, молчаливый, затаившийся старый Корч сквозь очки с веревочкой, нацепленной на ухо вместо дужки, пристально рассматривал Ганну.
Ганне от его упорного, непонятного взгляда было неловко.
- Ваш товар, наш купец! - проворчал Прокоп, обводя хмурыми глазами из-под черно нависших бровей пирог и бутылку, которые уже стояли на столе.
- Купец - всем купцам купец! Сам молодой, чуб золотой, добра полны клети - лучший на свете!..
- Купца не хаем, - сказал отец - Только - девка годами не вышла!.. Погулять бы еще надо!..
- Э, что с того гулянья!.. От гульбы конь портится, так и девка!..
- Семнадцать годков всего!..
- В самый раз, самый лучший квас! А то - перезреет, закиснет, станет всем ненавистна. Станет как макуха - будет вековуха! Жалеть будет батька, мать проклинать, что не стали замуж выдавать! Жених вон какой: что родом, что телом, что красой, что делом...
- Наша тоже - слава богу! - вступился за Ганну отец.
- И старательная, и умная, и послушная, - сразу поддержала его мачеха. - И лицом - другую такую поискать!
Пусть хоть кто скажет: ничем не обделил бог!
- А Евхим - разве, сказать, не первый парень на все Курени? И ко всему - достаток! Пойдет которая - не нахвалится на долю, и поест и попьет вволю!
- Наша, конечно, не богатая... - отозвался было отец, но мачеха не дала ему договорить, бросилась сама в наступление:
- Не богатая, зато - с руками! Лишним ртом не будет!
Как иная с полным сундуком! И наварит, и напечет, и рубашку мужу сошьет! И поросенка, и ребенка досмотрит! Визжать с голоду не будут!..
- Чего тут молоть попусту! - вступил в разговор старый Глушак нетерпеливо, скрипуче. - Знаем всё, и мы и они - не дальние... Одним словом - пирог берете?
Старик повел очками на мачеху, на отца, Ганну не спросил. Мачеха немного помолчала для приличия, как бы размышляя:
- Да мы что же?.. Мы не против, если уж на то... Ганночка, поклонись сватам, возьми пирог...
4
Назавтра, в воскресенье, был сговор. Глушаки, дядьки, тетки Глушаков пили в тесной Чернушковой хате самогон, ели с таким аппетитом, что нагоняли на мачеху страх, беспорядочно и громко разговаривали. За окнами, сплющивая носы, жались дети, любопытные взрослые. Ганна время от времени оглядывалась на них. Ей было в тягость это казавшееся долгим гулянье, она ждала, когда все это кончится, весь этот невеселый, нудный гомон.
Когда в хате наконец стало тише и просторнее и остались только сваты и родители, начали договариваться о дне свадьбы. Ганнин отец не спешил, просил отложить недели на две-три, а Глушаковы сваты доказывали, что "отклад не идет в лад", добивались, чтобы справить свадьбу сразу, в следующее воскресенье. Старый Глушак почти все время молчал, - он тоже был за то, чтобы не спешить с этим, но ничем не выдавал Чернушкам свое желание: справлять свадьбу не откладывая настаивал Евхим.
Слушая споры, наблюдая за всем со стороны, Ганна видела, что старый Глушак с тайным злорадством догадывается, почему ее отец просит отложить свадьбу: хорошо, хорошо, придется поднатужиться бедняку, чтобы собрать, наготовить всего, что надо к свадьбе!..
Условились устроить свадьбу через две недели. В тот момент, когда все согласно умолкли, мачеха подала знак Ганне, и та достала из сундука рушники, подала сватам, старшему Глушаку и Евхиму.
Выпив на прощанье, сваты и Глушаки с громким говором стали выбираться из хаты. Раскрасневшаяся, с пьяной улыбкой Сорока, которую водило из стороны в сторону, в воротах зацепилась плечом за столб, пронзительно заверещала:
Ой, пьяна я дай хилюся-а,
Иду да дому дай боюся-а!..
Когда сваты вышли на улицу, а отец зашаркал в хату, мачеха сказала Ганне, стоявшей в темноте:
- И тебе спать пора бы. Вставать скоро...
- Встану...
Почти сразу после того, как дверь за мачехой закрылась, свет в окошке погас. В хате стало совсем тихо. Тихо было и на улице, только в темноте вихлялся пьяный голос Сороки:
Иду да дому дай боюся, а...
Поганого мужа маю-ю!..
Буде бити... добра знаю...
Но вскоре и он утих. Теперь лежала над Куренями тяжелая, холодная тишина.
Все вокруг было знакомо и привычно: доверчиво шептались груши, дремотно чернели на кладбище купы верб и акаций, серел еле видимый во мраке туман на болоте. От тумана, от болота потягивало зябкой торфяной сыростью...
Но Ганна вдруг увидела все это заново, таким дорогим, каким не видела раньше никогда. Ее наполнила жалость, неожиданная и жгучая, - жалко было и груш, и верб, и сырого ветерка с болота - всего, чем жила все время, не замечая этого.
"Василь... Василь..." - ворвалось, пронизало всю ее както особенно, до боли дорогое - в горле аж защемило от горечи. "Кончилось. Не суждено, значит... Прощай!.." Прощайте, груши-шептуньи, вербы тихие, молодые, вольные вечера! Не прийти уже больше к вам, как прежде, не стоять до утра! Кончилась воля девичья - встречи, милованья, прощанья! Ганна, растроганная наплывом жалости о потерянном, чуть не заплакала. С большим усилием сдержала сеоя, попробовала успокоить: "Зачем жалеть попусту!.. Что с воза упало, то пропало... У него теперь своя дорога, у меня своя... У меня Евхим..."
Еще две недели, а там она войдет в Евхимову хату. Любить его, слушаться, служить ему. Что же, доля женская такая, - как у людей, так и у нее, - не вечно же гулять-разгуливать! .. Одно страшит: как со стариком, со свекровью жить придется - жалеть будут или грызть? Если бы можно было знать заранее, чтобы не гадать, не тревожить себя напрасно! ..
А Евхим - что ж? Не она выбирала, ее выбрали!.. Да и сам он, видела ведь, не думал об этом. Искал какую-то другую, а его притянуло, прибило к ее хате... Что ж, может, судьбой это назначено, богом?.. И пускай не по душе он, может, как-нибудь, уживутся. Любит же он, что ни говори...
И она - стерпится, слюбится!..
Ганна вздрогнула от неожиданности: вдоль изгороди кто-то шел! Притаившись, сдерживая волнение, она выждала, проследила: остановился там, где они когда-то стояли с Василем.
Минуту чернел неподвижно. Ей показалось: смотрит в ее сторону, видит ее... Она слушала, как часто, бешено бьется сердце.
Василь!.. Что делать? Выйти, поговорить, помириться?
Сказать, что прощает ему? .. Он сгоряча наговорил тогда. Сам жалеет... Выйти! В последний раз!.. Выйти? Засватанной!
Чужой, другому отданной!.. Нет, нет! Что с воза упало, то пропало! Не его теперь! Не вольна, чтоб встречаться! Грех...
И что им даст это примиренье? После сговора! И прощанье - зачем оно им? Простились уже, можно считать. Чужие! ..
Он постоял молча, - видно, не заметил ее. Как привидение, поплелся назад...
В тот вечер, когда у Чернушков состоялся сговор, в хате Дятлов было тихо и грустно, будто после похорон.
- Сынку, сынку, как же теперь? - не выдержала, сказала мать с другого конца стола, за которым Василь ужинал.
- Как было, тем часом, так и будет, - рассудительно отозвался дед Денис.
В хате густели сумерки. Деда, сидевшего на полатях возле печи, уже почти не было видно, лицо матери тоже еле угадывалось, - если бы и хотел, Василь не смог бы увидеть на нем ничего, - и все же, по тому, как переговаривались они, как то и дело вздыхала мать, чувствовал, что и их угнетает его беда.
Но от их сочувствия не только не становилось легче, но еще больше жгла тоска. Хоть и наработался, изголодался, - не чувствовал ни усталости, ни охоты к еде. Хотелось поскорее отсидеть свое за столом и выйти.
- Богатей, тем часом, известно... - проговорил дед Денис.
- Наговорили на нее тогда, что Евхим добился своего!.. - как бы вслух подумала мать. - Говорила я: не такая она, чтоб допустить!.. Не было ничего! Если бы добился, не пошел бы кланяться, сватать. К беднячке...
Василь старался не слушать: не хотел ничего знать о Ганне. Каждое слово о ней задевало, бередило что-то слишком чуткое, слишком больное в нем. Он еле сдержался: и охота же говорить о ней - если все это ни к чему! "Не допустила, не добился"! Как будто и сам он не знает этого!..
- Такая невестка была бы! - вздохнула мать. - Лучшей, кажется, обойди весь свет, не нашел бы!..
- Ну, хватит! Ну, чего ты!.. - Василь бросил ложку, вскочил. - Не хватало еще!..
- И правда, Алена! Хлопцу и так досадно!..
Василь не дослушал дедовых слов, выбежал на крыльцо.