Мерфи Уоррен. Верховная жрица

   Теперь их окружал разреженный воздух. Римо изменил ритм своего дыхания. В Синанджу дыханию придавалось величайшее значение. «Правильное дыхание, – говорил Чиун, – источник неисчерпаемых сил; оно превращает каждую клеточку тела в миниатюрное горнило, обладающее неограниченным потенциалом».
   Уильямс замедлил дыхательный цикл, стараясь при каждом вдохе получать как можно больше кислорода. Ему уже приходилось бывать в высокогорных районах, например, в Мексике и других местах, но Тибет – «крыша мира». Горы здесь самые высокие. Впрочем, Римо не унывал, надеясь, что сможет действовать успешно и в этой разреженной атмосфере.
   Ощущение было такое, что мозг все же недополучает кислорода, но через два часа это ощущение исчезло. Это был хороший знак.
   – Где кончаются горы? – спросил Римо у шофера.
   Тот неопределенно махнул рукой в сторону невероятно голубого неба.
   – Горы нигде не кончаются. Идут до самого неба и еще дальше.
   Время от времени водитель притормаживал, чтобы пропустить пастуха с двумя-тремя черными мохнатыми яками. За одним из поворотов им вдруг встретилось стадо горных коз. Козы быстро вскарабкались по склону и рассеялись вдали, перепрыгивая со скалы на скалу.
   Шофер хохотал так, будто никогда в жизни не видел ничего смешнее.
   Оглянувшись, Римо отметил, что ни одна коза не сорвалась с кручи. Прыгуны они были замечательные.
    – Сколько ты мне заплатишь? – спросил вдруг водитель.
   – Ничего.
   Шофер изо всех сил ударил обеими руками по баранке. Уильямс даже удивился, что та не сломалась – так силен был удар.
   – Я, черт побери, лучший во всем Тибете водитель!
   – Это-то меня и пугает, – мрачно произнес Римо.

* * *

   Ночью удача им изменила. Впереди засверкали всполохи, на какое-то мгновение высветив горный рельеф. Прямо фейерверк, устроенный самим Господом.
   – Может, китайские танки? – предположил водитель.
   Они въехали в долину, и стало ясно, что здесь разыгралась сильнейшая гроза. Небо гневно сверкало, гром громыхал, как орудийная канонада; ему отвечало усиленное естественными резонаторами эхо.
   Наконец хлынул дождь, застилая прозрачной пеленой лобовое стекло. Ни один разумный человек не стал бы продолжать путь в таких условиях.
   Однако тибетец до упора выжал педаль газа.
   – Куда ты гонишь? Остановись на обочине! – заорал Римо, стараясь перекричать шум двигателя.
   Но тибетец только покачал головой.
   – Нет, впереди река. Мы можем успевать.
   – Ты что, спятил? Река уже все равно вышла из берегов!
   Хищно оскалив зубы, водитель лишь поддал газу.
   Грузовик с ревом ринулся вперед, и вдруг вода на лобовом стекле стала грязно-коричневой. Вибрация шасси прекратилась.
   – Мы въехали в реку, – самодовольно произнес шофер.
   Колеса с жалобным звуком разбрасывали жидкую грязь. И вот они словно прекратили вращение.
   Римо быстро опустил стекло и выглянул наружу. Волосы у него тут же встали дыбом: оказалось, они плывут вниз по течению, медленно разворачиваясь на плаву.
   – Мы плывем, – многозначительно заявил он водителю, закрыв окно.
   – Хорошо. Экономим бензин.
   – Что, если мы пойдем ко дну?
   – Ты умеешь плавать?
   – Да.
   – Хорошо. А я вот нет. Ты должен меня спасать.
   Проплыв две-три мили, грузовик ударился о скалу и перевернулся.
   Уильямс был наготове. Открыв дверцу, он выскочил наружу. Затем, схватив водителя за сальные волосы, вытащил и его. Тот весь был покрыт грязью.
   Римо взвалил его себе на плечи и вскарабкался на уступ. Перепрыгивая с камня на камень, Уильямс добрался до противоположного берега.
   Опустив шофера на землю, он хмыкнул:
   – До чего же здорово ты водишь машину!
   – За зиму грузовик обсохнет, – беззаботно отозвался бедолага. – Дойдем пешком.
   – А далеко еще идти?
   – Под дождем идти вдвое дольше.
   – Это уж слишком, – заключил Римо. Но что он мог поделать? Пришлось следовать дальше на своих двоих.
   Опустив головы и прищурившись, чтобы глаза не захлестывало водой, они час с лишним шлепали под непрерывным ливнем по лужам на плато. Гром все еще гремел. К счастью, молнии полыхали где-то далеко на севере.
   – Неужели этот дождь никогда не кончится? – проворчал Римо.
   Водитель пожал плечами.
   – У нас есть такая поговорка: «Люди говорят, что время проходит, а время утверждает, что проходит человеческая жизнь».
   Внезапно дождь прекратился, правда, в небе по-прежнему громыхало, полыхали молнии. Римо, проведшему почти всю свою жизнь в американских городах, редко приходилось дышать таким свежим воздухом.
   Неустанно двигаясь вперед, Римо усилием воли повышал температуру своего тела. В скором времени от него повалил пар, а еще через двадцать минут ходьбы одежда на нем совершенно высохла.
   – Тумо. Хорошо, – одобрительно сказал тибетец.
   – Тумо? Что это такое?
   – Тумо пользуются ламы, согревая тело. Ты умный американец.
   – Неплохо для белоглазого, правда?
   – Что ты говоришь? Ты не белоглазый.
   – То есть?
   – Белые глаза – серые или голубые. Твои глаза хороший цвет. Карие.
   – Видно, подмешали чужой крови, – растерянно пробормотал Римо.
   Где-то уже за полночь они добрались до перевала и увидели под собой долину. В долине располагался город. Кое-где на крышах каменных домов почему-то стояли люди.
   Их черные силуэты отчетливо вырисовывались в свете сверкающих молний. Надвигалась гроза.
   – Почему эти люди не уходят с крыш, там ведь опасно? – спросил Уильямс.
   – Китайцы не разрешают им уйти.
   – Не разрешают уйти?
   – Да. Так китайцы наказывают тибетцы. Если в них попадет молния, они будут умирать. Если не попадет молния, значит, будут оставаться живы.
   Раскаты грома все приближались.
   – А если они самовольно уйдут? – не отставал Римо.
   – Весь семья будут убивать перед их глазами, – печально ответил тибетец. – А кто будет отказаться, получит счет за пули, когда расстреляют его семью. Это китайский обычай.
   – Похоже, пора вводить новые обычаи, – покачал головой Римо, начиная спуск.

Глава 22

   В священной летописи отмечено, что, когда китайские угнетатели захватили бунджи-ламу, Агнец Света, не сопротивляясь, позволила отвезти себя на воздушном корабле в тюрьму Драпчи в Лхасе.
   В Лхасу взяли не всех, только бунджи и ее ближайшее окружение. Одни говорят, что остальных прогнали прочь в священную землю, правда, другие утверждают, что их разделили на индийцев и тибетцев. И, возвращаясь к себе на родину, индийцы слышали за спиной частые выстрелы, взрывы гранат и отчаянные вопли, после чего воцарилась глубокая тишина и воздух наполнился металлическим привкусом крови.
   Но будучи благочестивыми буддистами, они затаили гнев глубоко в своих сердцах и продолжили обратный путь.
   Что произошло на самом деле, так и осталось тайной. В летописи только упоминается, что бунджи-лама прибыла в Лхасу на крыльях китайского воздушного корабля, и никто из тибетцев, трудившихся на полях или в мастерских, не знал, что наконец прибыл Будда Ниспосланный.
   Едва окинув взглядом свою камеру, Скуирелли Чикейн воскликнула:
   – Вы что, шутите? – Она повернулась и встала на цыпочки, надеясь оказаться выше китайских солдат. – Если вы не предоставите мне более приличного помещения, об этом узнает Первая леди. И не надейтесь, что она ничего не узнает.
   – Это лучшая камера в тюрьме Драпчи.
   Актриса вновь осмотрелась по сторонам. Это просто настоящий каменный мешок. Гладкие стены, кое-где подкапывает вода, пол застлан песком. Нет даже соломы! Ни крана с водой, ни отхожего места.
   – Какое вы имеете право заключать в такое место бунджи-ламу, да еще самого святого бунджи-ламу, который когда-либо ступал на эту землю?
   Солдаты переглянулись. С непроницаемыми лицами, не говоря ни слова, они грубо втолкнули Скуирелли Чикейн в камеру, захлопнули решетчатую железную дверь и заперли на ключ. Ключ поворачивался так туго, что для этого понадобились усилия двух ворчливых тюремщиков.
   После их ухода Скуирелли глубоко вздохнула и позвала:
   – Кула? Ты слышишь меня?
   – Я в камере.
   – И я тоже в камере, – прогудел Лобсанг. – Здесь холодно.
   – Послушайте, мы должны бежать.
   – Бежать? – пробурчал Кула. – Вы же сами настаивали, бунджи, чтобы мы подчинились этим китайским демонам.
   – И мы подчинились, о'кей. Теперь начинается второе действие. Но мне не нравятся декорации. Что это за ведро? Фу! Как оно воняет!
   – Бунджи еще повезло, что у нее есть ведро, – жалобно произнес Лобсанг. – Мне вот придется ходить в песок, а потом на нем же спать.
   – Держитесь! Нам надо удрать из этого каменного киоска!
   – Но как, бунджи?
   – Ты же у нас здоровенный детина. Кула. Неужели не придумаешь, как выбраться отсюда?
   – Конечно, все возможно, – согласился монгол, – если будет на то соизволение судьбы.
   Скуирелли тотчас заговорила победоносным тоном южной красавицы:
   – Ты можешь сделать это, Кула! Я знаю, можешь. Слушай, устрой наш побег, и ты станешь кинозвездой в нашем фильме. Конечно, ты мужчина что надо, но самого себя ты играть не будешь. В твоей игре есть что-то деревянное. Тут, вероятно, лучше всего подошел бы Ричард Гир, но ему придется поднатужиться, показать все, на что он способен.
   – Я не понимаю, о чем вы, о Будда Ниспосланный! Чего вы хотите от меня?
   – Устрой наш побег, пожалуйста. Бунджи благословит тебя тысячу раз, если тебе это удастся.
   Огромный монгол попытался вышибить своими могучими плечами кованую железную дверь. Она дрогнула. И не только она – затрясся весь угол тюрьмы. И все же дверь устояла.
   – Простите меня, бунджи, я не смог выполнить вашу просьбу.
   – Так было суждено судьбой, – заключил Лобсанг.
   – Не беспокойтесь, – сказала Скуирелли. – У меня есть запасной план. При первой же возможности я позвоню первой леди. Она нажмет на все кнопки и вызволит нас отсюда.
   Но когда позднее актриса попросила у проходящего тюремщика разрешения позвонить по телефону, тот только рассмеялся.
   – Ты еще вернешься! Я знаю свои конституционные права. У меня есть право вызвать своего адвоката. Я американская гражданка, лауреат премии «Оскар». Ты слышишь?

Глава 23

   В горной деревушке Тингри не вращалось ни одно молитвенное колесо. Кельсанг Дарло стоял на железной крыше своего скромного каменного домика, вся его семья дрожала от страха. Но сам Кельсанг Дарло не проявлял ни малейшего беспокойства.
   Кто-то украл ящик с ручными гранатами из бывшего монастыря, где теперь стоял гарнизон ненавистной Народно-освободительной армии. Всем было ясно, что это дело рук Чуши Гангдрук, но никто не знал, кто именно принадлежит к Чуши Гангдрук, кроме самих ее членов.
   Поэтому ни один тибетец, не состоявший в этой подпольной организации, не мог выдать тех, кто в ней состоял.
   И когда китайский капитан Ран Гохуа не смог добиться у жителей Тингри признания, где именно находятся украденные гранаты, он тем не менее отступился. Просто решил подождать подходящей грозы.
   В горах стояла весна, то время года, когда довольно часты грозы и сильнейшие ливни, поэтому капитану Гохуа пришлось ждать не так уж и долго.
   В сопровождении своих солдат он еще раз обошел деревенские дома – не для того, чтобы снова обыскать, нет. Он хотел отобрать десятерых. Десятерых видных тибетцев. Глав семейств, утрата которых чувствовалась бы особенно остро.
   И когда разразилась сильная гроза, он заставил этих ни в чем не повинных людей взобраться на крыши своих домов и ждать, когда их поразит молния.
   Добрые жители Тингри уже не в первый раз подвергались такой изощренной казни. В прошлый раз из пяти человек погибло двое. Но последнее преступление было очень уж тяжким. Капитан Гохуа хорошо понимал, что похищенные гранаты, если их не найдут, будут пущены в ход против его же собственных солдат.
   И вот уже десять человек преданы ярости стихии и прежде всего льющему как из ведра ливню. Когда отхлестал ливень, все десятеро стояли так же прямо, такие же неукрощенные. Среди свежих дождевых капель на лицах трудно было различить слезы, вызванные жутким ожиданием страшного конца.
   Но ни одно молитвенное колесо не молило своим вращением о пощаде, ибо китайцы заставили жителей Тингри переплавить медные колеса на снаряды и патронные гильзы. Какое святотатство! Бесконечное святотатство, которое длилось до сих пор, начиная с далекого года Железного Тигра.
   Кельсанг Дарло молился, чтобы в случае его смерти Господь Будда избавил его жену и детей от дальнейших издевательств. Он пытался понять солдат – они всего лишь выполняли приказ капитана, который, в свою очередь, выполнял указание пекинских лидеров. Но как понять и простить изнасилования? Молодым женщинам Тингри предложили работу, причем оплачиваемую – служить медицинскими сестрами в Народно-освободительной армии. Но в первый же день их изнасиловали.
   Позднее они все же прошли курс обучения. Те, кто не покончил с собой, стали хорошими медсестрами, однако свои обязанности они исполняли грустно и молчаливо. Это было так необычно для тибетских девушек, которые от природы отличаются веселым, жизнерадостным нравом. И такова была участь всех тибетцев с самого начала китайской оккупации.
   Зазмеившаяся на темно-синем северном небе молния раскололась надвое и ударила сразу по двум горным вершинам. Целое море ослепительного света!
   Гром донесся лишь через двадцать секунд. Кельсанг невольно вздрогнул. Грома он почему-то боялся сильнее, чем молнии.
   Но больше всего он боялся зеленых солдат Китая. Молния ударяет слепо и без злобы. Молния не карает, не насилует молодых женщин. Делает только то, для чего предназначил ее Господь Будда.
   Кельсанг помолился, чтобы молния поразила китайцев, но тут же раскаялся в своей молитве: не в его натуре было желать зла кому бы то ни было. Впрочем, притеснения, которым китайцы подвергали его народ, пошатнули его веру.
   Он начал молиться другим богам, покровителям веры, Лхамо, Гонпо и Яме, богу Смерти. Может быть, кто-нибудь из них смилостивится.
   Снова вспыхнула молния. На этот раз южнее, за плато.
   В ночи вдруг отчетливо высветился силуэт человека. Высокого. Слишком высокого для тибетца или китайца. Разряд последней яркой молнии длился достаточно долго, чтобы Кельсанг смог разглядеть этого идущего по плато незнакомца.
   Он шел с непокрытой головой, одежды его явно были слишком тонки для холодной тибетской ночи. Приковывали внимание огромные, как вязанки дров, кисти рук.
   И тут Кельсанг заметил, что в него, сурово нахмурив полуприкрытые зелеными шлемами лица, целятся из своих винтовок два китайских солдата.
   Кельсангу приказывали держать голову выше, чтобы молния поразила наверняка. Если, конечно, он не надумал признаться в совершенном преступлении.
   Так как бедняге не в чем было признаваться, он поднял голову и посмотрел на север.
   Полыхнула еще одна молния, и Кельсанг вновь увидел человека с громадными кистями. Может быть, это отшельник, спустившийся с гор, чтобы укрыться от грозы, или какой-то монах. Он горько пожалеет о своей неосмотрительности, когда его схватят китайцы, подумал тибетец.
   Незнакомец же продолжал гордо шествовать вперед, сосредоточенный и неустрашимый. Так, бывало, ходил по долине дед Дарло в те еще времена, когда тибетцы были хозяевами на собственной земле. Приятно видеть человека, явно не испытывающего никакого страха. В Тибете давно уже днем с огнем не сыскать подобных смельчаков.
   Любопытно, кто этот неустрашимый храбрец?
   Следующая молния ударила на западе. Как будто что-то взорвалось, и Кельсанг повернулся.
   Закурилась одна из крыш. Человек, еще минуту назад живой, вмиг обгорел. Тело заметно дымилось, и до ноздрей Кельсанга донесся противный сладковатый запах.
   Дарло узнал дымящийся дом. Он принадлежал Палджору Норбу, простому крестьянину, возделывающему ячмень. Хороший человек. Возможно, его следующая жизнь окажется счастливее, с горечью подумал Кельсанг. Норбу места себе не находил с тех пор, как его единственная дочь, завербованная в медсестры, на глазах у всей деревни шагнула в пропасть.
   Крики, долетавшие из-под горящей крыши, напомнили Кельсангу о тех, кто еще вынужден бороться за свою жизнь.
   Следующий удар грома раздался далеко-далеко. Затем грянул еще один. На востоке. Затем на севере. Снова на востоке. Похоже, гроза то и дело меняла направление. Может, только один человек погибнет в эту жуткую ночь. Может, он, Кельсанг, уцелеет?
   То же самое пришло в голову и пекинским солдатам. Они начали о чем-то оживленно переговариваться, но никак не могли найти ответа. Если они не дознаются, кто украл гранаты, капитан их накажет, а если и не накажет, то позднее им все равно не сносить головы.
   Кельсанг вздохнул свободнее – и тут же волосы у него встали дыбом, ибо в нос ему шибануло азотом.
   К бедняге неотвратимо приближалась молния.
   Ни подумать, ни убежать времени уже нет. Он вмиг осознал свою участь, и все его существо переполнило ожидание смерти.
   Он не успел ни испугаться, ни раскаяться, ни почувствовать что-либо еще.
   Ослепительный светло-голубой свет пронзил веки Кельсанга, как если бы это были розовые стекла. Молния ударила с такой невероятной силой, как будто в грудь ему врезался каменный кулак, который в одно мгновение выдавил весь воздух из его легких и сбил с ног.
   Оглушительно грянул гром. Странно, что Кельсанг его слышит, ведь он должен быть мертв. Но мертв ли он на самом деле? Иногда люди переживают удары молнии. Иногда она убивает не сразу.
   Дарло считал, что глаза его закрыты, но мир вокруг почему-то сиял светло-голубым светом. Может, он просто ослеп? Несчастный почувствовал боль в груди, она сразу же усилилась, стоило ему попытаться вдохнуть.
   Часто моргая, чтобы дать возможность глазам оправиться от вспышки, Кельсанг стал ощупывать свое тело.
   – Дай мне руку, парень, – сказал кто-то по-английски, но тибетец все же смог разобрать, о чем речь.
   Ничего не видя перед собой, Кельсанг все же поднял одну руку и сразу же почувствовал необыкновенно сильную хватку твердой, как копыто яка, кисти. Не успел он опомниться, как уже стоял на ногах.
   Слепящий светло-голубой свет исчез, и впотьмах Кельсанг различил суровое, угрюмое лицо своего спасителя. Это белое, волевое лицо словно изваяли из фарфора. Одет незнакомец был в простую черную одежду. Темные, глубоко посаженные глаза, казалось, лишены человеческого тепла.
   Вспыхнувшая за его спиной раздвоенная молния четко вырисовывала темный силуэт этого белого человека.
   Гром, прогрохотавший через несколько секунд, напомнил Кельсангу голос белого незнакомца – низкий, утробный, ужасный в своей сдержанной мощи.
   – Кто... кто ты? – заикаясь, пролепетал спасенный.
   – Не важно. Иди к себе домой. Защищай свою семью.
   Кельсанг неотрывно глядел ему вслед. От незнакомца сперва остался один силуэт, потом тень и, наконец, какое-то марево: не скажешь, то ли есть, то ли нет.
   Кельсанг не пошел в дом, он последовал за странным белым человеком. Во тьме тибетец наткнулся на тела солдат Народно-освободительной армии, которые заставляли его стоять на крыше под молниями.
   Сначала Дарло подумал, что у солдат отсечены головы и, чтобы скрыть кровавые обрубки шей, на них надеты каски.
   Но, присмотревшись, он понял, что их с невероятной силой ударило сверху по их каскам и мягкие людские головы сплющились и как бы полностью утонули в них.
   Кельсанг решил поискать на земле следы человека, который нанес такие ужасающие удары, – теперь он понял, что, сбросив с крыши, кто-то спас его от прямого попадания молнии.
   На земле не осталось никаких следов. Земля после дождя представляла собой жидкое месиво, тем не менее отпечатки солдатских сапог и его собственные следы были заметны.
   Кельсанг всю деревню обшарил в поисках существа, способного творить такие чудеса.
   Тибетец то и дело натыкался на вражеских солдат, и все они были мертвы. Головы одних явно свернуты назад, у других с суставами вырваны руки. Все они лежали на земле в странных, ужасных позах.
   И все-таки приняли смерть молча.
   А вот теперь до Кельсанга донесся жуткий вопль. Громкий и долгий. Тибетец кинулся на крик.
   И внезапно увидел капитана Рана Гохуа на коленях.
   Над ним стоял все тот же белый незнакомец. Восхитительное зрелище! Капитан на коленях, с опущенной головой, с открытым в отчаянном крике ртом. Белый просто сдавливал затылок капитана в какой-то определенной точке. Этого, видимо, было достаточно, чтобы руки и ноги китайца отказывались повиноваться. На глазах у тибетца незнакомец надавил посильнее, и в горле у бедняги заклокотало.
   Затем ладонь незнакомца отрубила голову Гохуа с такой же легкостью, как если бы это был острый меч. Едва Римо убрал руку, как обезглавленный труп рухнул на землю.
   Кельсанг осторожно приблизился к белому.
   – Джигме.
   Тот повернул к нему свое бесстрастное лицо.
   – Что это значит?
   – Я называю тебя Джигме. На моем языке это означает «Не ведающий страха». Откуда ты, Не ведающий страха?
   Белый с озабоченным видом молча указал на юго-запад.
   – Говорят, там, среди гор, обиталище Гонпо, – дрожащим голосом произнес Кельсанг – Ты Гонпо?
   Белый не ответил на его вопрос.
   – Мне надо попасть в Лхасу, – только и произнес он.
   – У нас есть лошади.
   – А машин нет?
   – Наша деревня очень бедна. Только у китайцев здесь есть джипы.
   – Покажи мне эти китайские джипы, – попросил белый человек, который, возможно, вовсе и не был человеком.

* * *

   Пока Римо Уильямс со спасенным им тибетцем шли вдоль освобожденной деревни, изо всех домов на улицу высыпали жители. Увидев, что кругом, словно изуродованные куклы, валяются китайские солдаты, они почему-то громко запричитали.
   Тибетец тут же начал им что-то говорить на своем родном языке. Римо ничего не разобрал, кроме двух слов: Гонпо и Джигме. Кто этот Гонпо, с удивлением подумал он. Наверное, какой-нибудь легендарный тибетский герой. Пресловутый снежный человек или местный Геркулес.
   Чем дальше он шел, тем больше собиралось вокруг народу. Люди со слезами на глазах пытались притронуться к нему, о чем-то умоляли на непонятном ему языке, причем все одним и тем же тоном. Уильямс не останавливался. До Лхасы длинный путь, и у него нет времени на такие вот сцены.
   – Они хотят знать, в самом ли деле ты Гонпо? – перевел тибетец.
   – Если им хочется, чтобы это было так, скажи – да.
   – Но и ты правда Гонпо?
   – А ты сам как думаешь? Похож я на Гонпо?
   – Ты похож на Гонпо в обличье чилинга.
   – Вполне возможно.
   – Тогда я буду звать тебя Гонпо Джигме. Гонпо-Не-Ведающий-Страха.
   Эти слова были тут же переданы остальным.
   – Гонпо Джигме, Гонпо Джигме, – повторяли жители нараспев.
   В казарме местного гарнизона не осталось ни одного солдата. Зато стояли пустые джипы. Римо спокойно завел двигатель одного из них без ключа зажигания, плеснул в бак пару канистр бензина и тронулся с места.
   Местные жители побежали следом. Пришлось ему вести машину медленно, чтобы ненароком кого-нибудь не задеть.
   – Ты вернешься, Гонпо Джигме? – крикнул один из них по-английски.
   – Сомневаюсь.
   – Тогда кто же спасет нас от репрессий китайцев, Гонпо Джигме?
   – Подберите оставшееся после них оружие и разбегайтесь.
   – Мы не можем убивать китайцев. Вера нам запрещает.
   – Тогда приготовьтесь к долгой оккупации, – бросил Римо и, заметив просвет в окружавшей его толпе, нажал на газ.
   Китайский джип рванулся вперед, и скоро бегущая следом толпа осталась далеко позади.
   Уильямс ехал на север, холодным взглядом окидывая бесконечные массивы гор, которые, казалось, странным образом взывали к его сердцу.
   И самое удивительное, он словно уже видел когда-то эти горы. А ведь Римо никогда прежде не бывал в Тибете.

Глава 24

   Лхаса пребывала в сильном волнении.
   Повсюду только и говорили, что в Тибет приезжает бунджи-лама, но когда и в какое именно место – никто не знал. Ходили слухи, что Свет Воссиявший находится уже в самом городе. Однако никто не мог этого подтвердить.
   Взоры всех жителей с надеждой устремились на Поталу, огромную, почти тысячекомнатную крепость-монастырь, где в лучшие времена проживал далай-лама. Именно там Львиный трон ожидал будущего правителя Тибета. Далай-лама не требовал вернуть ему этот трон, потому что, будучи человеком мудрым, не хотел становиться марионеткой в руках китайских оккупантов. Панчен-лама не претендовал на трон, потому что знал, что Чуши Гангдрук приложит все усилия, чтобы расправиться с ним как с предателем своего народа.
   Только бунджи-лама обладал достаточной смелостью, чтобы взойти на Львиный трон. Весь Тибет знал это, прекрасно знали и все лхасцы. Знали они также и то, что, если бунджи-лама потребует вернуть по праву принадлежащий ему трон, китайцы вряд ли отнесутся к требованию благосклонно.
   И вот вся Лхаса, затаив дыхание, в сильном волнении смотрела на чисто выбеленную Поталу, гнездившуюся высоко на Красной горе.
   Никто даже не взглянул на дорогу, когда в город въехал какой-то человек. Он был очень стар, но без седины в черных волосах, и в своих красных одеждах сидел на пони, словно ворон на суку. Его узкие, косые глаза с затаенным гневом оглядывали руины монастырей и иные свидетельства попрания древних традиций.