Уоррен Мерфи, Ричард Сэпир
Верховная жрица
Важное объяснение, излагаемое Верховным мастером Синанджу Чиуном
–
Ты расплевалсяс издателем? – огорченно спросил Уоррен Мерфи, когда узнал, что я натворил.
– Он слишком неохотно расставался со своим золотом, – ответил я Мерфи.
– Да ведь только благодаря его золоту я живу себе в свое удовольствие, – печально отозвался тот. – Может, вернемся обратно в Пиннакл? – добавил он, все еще глубоко опечаленный.
– Пиннакл? Я велел Римо сровнять их дом с землей и засыпать солью то место, где он находился.
– Кто-то купил название, – сказал Мерфи.
Я так и подпрыгнул от неожиданности.
– Римо не уничтожил названия?!
Мерфи пожал плечами.
– Никто не застрахован от ошибок.
– Берет с тебя пример, – заметил я.
– И что же нам теперь делать? – спросил белый недоумок, который вот уже больше двадцати зим паразитирует на моей славе.
– Не желаю больше иметь никакого дела с американскими издателями, – объявил я свое решение. Дом Синанджу существовал еще задолго до появления этого кичливого народа и не желает иметь ничего общего с мерзкими толстокожими ублюдками.
– Стало быть, остается единственная возможность: «Золотой Орел».
– Золотой, говоришь?
– Они, кажется, никогда не перестанут публиковать своего «Палача».
– Значит, Пендлтон тоже жив?
– Он успел умотать из Пиннакла еще до того, как ты велел Римо разнести их дом. Во всяком случае, «Золотой Орел» теперь в Торонто.
– А ну-ка расскажи мне, да поскорее, об этом странном Торонто, где водятся «Золотые Орлы»! – воскликнул я. – Каковы их обычаи? Славятся ли их императоры своей невероятной щедростью?
Мерфи обдумывал мой вопрос с тупой медлительностью, свойственной полукорейцам.
– Я помню только белок, больше ничего. Спустившись по трапу самолета, я увидел, что белки там какого-то неприятно зловещего цвета, и весь остаток отпуска провел в баре, стараясь подавить все воспоминания.
– Стоит ли губить свою жизнь, таскаясь по барам? – буркнул я недовольно. – Все, решено. Мы будем работать у издателя, осененного крыльями «Золотого Орла».
– Это всего-навсего название, – заметил Мерфи.
– Вдолби им в головы, что если они не будут доставлять свое золото в замок Синанджу при помощи быстрокрылых орлов, то не только они сами, но и их название исчезнет с лица земли.
– Думаю, это ускорит переговоры, – откликнулся Мерфи. – Ты же знаешь, мы хотим сплавить им всю серию.
– В таком случае, – с пафосом произнес я, – передай издательству «Золотой Орел», что у них ровно сорок восемь часов на то, чтобы сделать нам щедрое предложение; если таковое не поступит – никакой пощады вождям!
– Они не вожди, а книгоиздатели.
– Если они согласятся опубликовать описания моих славных похождений, – продолжал я, – тогда на зависть всему миру получат титулы вождей.
Через день Мерфи позвонил мне из многоэтажного Торонто.
– Мы обо всем договорились. Особенно их прельстило твое предложение присвоить им титулы вождей.
– Тщеславие белокожих подобно мокрой глине: хотя она и тяжела, из нее можно лепить все, что в голову взбредет, – отозвался я.
– Тем не менее они не согласны на изменения.
– Отказываются поставить мое имя на титульном листе?
– Требуют оставить общее название серии «Дестроер» («Разрушитель») и сквозную нумерацию, иначе дело не пойдет.
– Ты осмотрел их золотые запасы, как я тебе велел?
– Да. Попробовал золото на зуб: не фальшивое.
– Сообщи им о нашем согласии.
– Еще они хотят, чтобы ты написал вступление и уведомил читателей, что никаких изменений не будет.
– Хорошо, но при одном условии. – Я многозначительно посмотрел на Мерфи.
– Что еще за условие?
– Ты вернешься из Торонто с парой чудных местных грызунов на плечах. Хочу слышать верещание: «Слава вождям».
– И кто же должен верещать? Я или белки?
– Вы все трое. Дружным хором!
Мерфи издал какой-то нечленораздельный звук, видимо, согласился. И вот я накатал такое вступление:
«Я, Чиун, Верховный мастер Синанджу, гарантирую, что книга, которую вы держите в руках, не носит никаких следов вмешательства новых издательских вождей „Золотого Орла“ и продолжает небезызвестную вам серию.
Главным героем книг этой серии по-прежнему будет мой ученик Римо Уильямс, хотя все понятливые читатели, разумеется, смекнут, что эта честь по праву должна принадлежать мне.
Книги, как и прежде, будут изобиловать лживыми измышлениями, искажениями и антикорейскими выпадами.
Записывать их намерен все тот же неграмотный писец. Даже оформление серии я разрешил продолжить этому горе-художнику Гектору Гарридо, несмотря на то что он упорно малюет такое чудо-юдо – Чиуна с усами. Впрочем, многострадальная жена Гектора, которая чересчур хороша для него, уверяет, что на этот раз все будет в полном порядке.
Если эта книга вам не понравится, не спешите строчить всякого рода глупые жалобы. Написана она американцами, опубликована канадцами. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что это не шедевр. Хорошо еще, если гласные не вывалятся наружу, когда вы откроете книгу.
Испытывающий к вам некоторое снисхождение,
Чиун,
Верховный мастер
Синанджу».
– Он слишком неохотно расставался со своим золотом, – ответил я Мерфи.
– Да ведь только благодаря его золоту я живу себе в свое удовольствие, – печально отозвался тот. – Может, вернемся обратно в Пиннакл? – добавил он, все еще глубоко опечаленный.
– Пиннакл? Я велел Римо сровнять их дом с землей и засыпать солью то место, где он находился.
– Кто-то купил название, – сказал Мерфи.
Я так и подпрыгнул от неожиданности.
– Римо не уничтожил названия?!
Мерфи пожал плечами.
– Никто не застрахован от ошибок.
– Берет с тебя пример, – заметил я.
– И что же нам теперь делать? – спросил белый недоумок, который вот уже больше двадцати зим паразитирует на моей славе.
– Не желаю больше иметь никакого дела с американскими издателями, – объявил я свое решение. Дом Синанджу существовал еще задолго до появления этого кичливого народа и не желает иметь ничего общего с мерзкими толстокожими ублюдками.
– Стало быть, остается единственная возможность: «Золотой Орел».
– Золотой, говоришь?
– Они, кажется, никогда не перестанут публиковать своего «Палача».
– Значит, Пендлтон тоже жив?
– Он успел умотать из Пиннакла еще до того, как ты велел Римо разнести их дом. Во всяком случае, «Золотой Орел» теперь в Торонто.
– А ну-ка расскажи мне, да поскорее, об этом странном Торонто, где водятся «Золотые Орлы»! – воскликнул я. – Каковы их обычаи? Славятся ли их императоры своей невероятной щедростью?
Мерфи обдумывал мой вопрос с тупой медлительностью, свойственной полукорейцам.
– Я помню только белок, больше ничего. Спустившись по трапу самолета, я увидел, что белки там какого-то неприятно зловещего цвета, и весь остаток отпуска провел в баре, стараясь подавить все воспоминания.
– Стоит ли губить свою жизнь, таскаясь по барам? – буркнул я недовольно. – Все, решено. Мы будем работать у издателя, осененного крыльями «Золотого Орла».
– Это всего-навсего название, – заметил Мерфи.
– Вдолби им в головы, что если они не будут доставлять свое золото в замок Синанджу при помощи быстрокрылых орлов, то не только они сами, но и их название исчезнет с лица земли.
– Думаю, это ускорит переговоры, – откликнулся Мерфи. – Ты же знаешь, мы хотим сплавить им всю серию.
– В таком случае, – с пафосом произнес я, – передай издательству «Золотой Орел», что у них ровно сорок восемь часов на то, чтобы сделать нам щедрое предложение; если таковое не поступит – никакой пощады вождям!
– Они не вожди, а книгоиздатели.
– Если они согласятся опубликовать описания моих славных похождений, – продолжал я, – тогда на зависть всему миру получат титулы вождей.
Через день Мерфи позвонил мне из многоэтажного Торонто.
– Мы обо всем договорились. Особенно их прельстило твое предложение присвоить им титулы вождей.
– Тщеславие белокожих подобно мокрой глине: хотя она и тяжела, из нее можно лепить все, что в голову взбредет, – отозвался я.
– Тем не менее они не согласны на изменения.
– Отказываются поставить мое имя на титульном листе?
– Требуют оставить общее название серии «Дестроер» («Разрушитель») и сквозную нумерацию, иначе дело не пойдет.
– Ты осмотрел их золотые запасы, как я тебе велел?
– Да. Попробовал золото на зуб: не фальшивое.
– Сообщи им о нашем согласии.
– Еще они хотят, чтобы ты написал вступление и уведомил читателей, что никаких изменений не будет.
– Хорошо, но при одном условии. – Я многозначительно посмотрел на Мерфи.
– Что еще за условие?
– Ты вернешься из Торонто с парой чудных местных грызунов на плечах. Хочу слышать верещание: «Слава вождям».
– И кто же должен верещать? Я или белки?
– Вы все трое. Дружным хором!
Мерфи издал какой-то нечленораздельный звук, видимо, согласился. И вот я накатал такое вступление:
«Я, Чиун, Верховный мастер Синанджу, гарантирую, что книга, которую вы держите в руках, не носит никаких следов вмешательства новых издательских вождей „Золотого Орла“ и продолжает небезызвестную вам серию.
Главным героем книг этой серии по-прежнему будет мой ученик Римо Уильямс, хотя все понятливые читатели, разумеется, смекнут, что эта честь по праву должна принадлежать мне.
Книги, как и прежде, будут изобиловать лживыми измышлениями, искажениями и антикорейскими выпадами.
Записывать их намерен все тот же неграмотный писец. Даже оформление серии я разрешил продолжить этому горе-художнику Гектору Гарридо, несмотря на то что он упорно малюет такое чудо-юдо – Чиуна с усами. Впрочем, многострадальная жена Гектора, которая чересчур хороша для него, уверяет, что на этот раз все будет в полном порядке.
Если эта книга вам не понравится, не спешите строчить всякого рода глупые жалобы. Написана она американцами, опубликована канадцами. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что это не шедевр. Хорошо еще, если гласные не вывалятся наружу, когда вы откроете книгу.
Испытывающий к вам некоторое снисхождение,
Чиун,
Верховный мастер
Синанджу».
Пролог
Бунджи-лама лежал на смертном одре.
Шел второй месяц тибетского года Огненной Собаки. В каменных стенах кельи для медитирования, что по-тибетски звучит как «Молитвенное убежище от соблазнов мира чувственного», умирал Гедун Тсеринг, сорок шестой бунджи-лама и третий живой Будда, а по всем коридорам монастыря в сапогах из мятой кожи яка сновали регенты.
Над монастырем завывали ветры, но напрасно они вращали молитвенные колеса: небеса не желали принять их моления. Перед алтарем будды Маитрейи горели заправленные жиром яка светильни, они мерцали также и в узких незастекленных окнах простых деревенских домов. Сегодня бунджи-лама должен был завершить свое земное существование. И весь Тибет знал это.
По одной-единственной на всю страну линии связи, что тянулась от гималайской деревни Бунджи-Кианг через девственные снега и непроходимые горные перевалы, да еще по телеграфной линии с помощью потрескивающей морзянки неслась скорбная новость регентам покойного далай-ламы в Лахасе и живого панчен-ламы в Пекине.
Никто, однако, не знал, что бунджи-лама отравлен. Никто, за исключением, разумеется, регентов-отравителей и их жертвы, Гедуна Тсеринга, сорок шестого бунджи-ламы, не дожившего всего трех недель до своего пятнадцатилетия.
Лежа в сумрачной келье для медитирования, бунджи-лама чувствовал, как холод пронзает все его худенькое тело. И только в животе, казалось, пылали раскаленные угли. Последние его мысли были о доме. О Буранге. О деревне, где он родился, сын простого пастуха яков, о деревне, где когда-то играл со своими братьями и сестрами. Пока там не появился совет регентов и, обнажив его левую руку, не обнаружил знак, отличающий всех бунджи-лам, начиная с самого первого. Регенты помахали перед глазами любопытного ребенка блестящими нефритовыми четками предыдущего ламы, а когда мальчик протянул к ним руку, объявили доверчивым простакам, что он сохранил память о своей прошлой жизни. Никто им не возразил, ибо они были жрецами.
Гедуна Тсеринга унесли на позолоченном, украшенном бронзовыми молниями паланкине. Это была великая честь. Мать, разумеется, плакала, отец же так и сиял от гордости.
Посещать сына жрецы не позволяли. Между тем время шло, и он взрослел, изучая пять великих и малых наук, тантры [1] и сутры [2], дабы занять высокое положение бунджи-ламы, живого воплощения Чампы, Будды Будущего.
С приближением великого дня посвящения совет регентов открыл ему ужасно важные тайны: по их словам, предыдущий далай-лама оказался слабым человеком, недостойным Львиного трона, на котором восседал; что до панчен-ламы, то он явился послушным орудием в руках этих злодеев китайцев, которые, словно полчища прожорливых крыс, угрожали священным границам Тибета.
Мальчика предупредили, что в свое время ему предстоит низвергнуть следующего – пока еще не найденного – далай-ламу и выдворить из страны ставленника китайцев – панчен-ламу. Только тогда Тибет наконец достигнет процветания. Так провозглашают оракулы, сказали регенты.
Однако все их утверждения не нашли отклика в сердце бунджи-ламы. Жрецов явно снедало мирское честолюбие. Даже совсем еще юный лама, тоскующий по оставленной им скромной деревне, мог видеть, что они являются рабами чувственного мира.
Поэтому, когда он отверг их требования публично осудить лам-соперников и заложить основу для провозглашения своего верховенства, регенты возмутились и стали его переубеждать. Мало того – пытались ему угрожать, и худшей из угроз было возвратить его в убогую родную деревню. Когда же по глазам бунджи-ламы жрецы догадались, что возвратиться домой – его самое заветное желание, они на долгое время притихли и заперли мальчика в келье для медитации.
Наконец, окончательно уверившись, что потеряли власть над своим творением, решили его отравить.
Регенты ничуть не сомневались, что сумеют найти ребенка, которого можно будет провозгласить сорок седьмым бунджи-ламой. Просто им на какое-то время придется отложить исполнение своих честолюбивых стремлений.
Думая пока еще о безымянном, ничего не подозревающем ребенке, обреченном велением судьбы родиться в момент его смерти, сорок шестой бунджи-лама внезапно возвысил голос:
– Внемлите, о, последователи правоверного пути! Мне было видение.
Обитая железом тиковая дверь отворилась, и в келью в своих великолепных ало-золотых одеждах вошли жрецы. Они окружили бунджи-ламу, лежавшего в шитом золотом погребальном парчовом одеянии в длинном гробу, который был усыпан солью, чтобы сохранить останки усопшего, пока не будет найден и доставлен в монастырь его преемник.
– Колесо Времени неумолимо вращается, – возвестил бунджи-лама, – и скоро мне надлежит поменять свое бренное тело на другое. В эти смутные времена, пока еще не найден четырнадцатый далай-лама, вам не обойтись без моих духовных наставлений. Вот почему мне было ниспослано видение, следуя которому верующие довольно быстро найдут моего преемника.
Жрецы с живейшим интересом и вытянувшимися от любопытства лицами внимали каждому слову бунджи-ламы. Лишь Лунгтен Друба, один из высокопоставленных регентов, сморщился так, будто отведал чего-то кислого.
Бунджи-лама весомо ронял одно слово за другим:
– Душа моя переселится в другое тело, и я предстану перед вами с волосами цвета пламени и не сохраню никаких воспоминаний о нынешней жизни. Ни о чем, с нею связанном. И ничто, связанное с этим телом, не пробудит никаких воспоминаний и во мне.
Жрецы рты пораскрывали от изумления.
– Но как же мы узнаем тебя, а ты – нас, святейший?
– Вы сразу же все поймете, ибо в следующем своем воплощении я стану золотым идолом без лица.
Внимавшие растерянно переглянулись. Никто из них и слышать не слышал о чем-либо подобном.
– В руке этот идол будет держать меч, и находится он очень далеко отсюда. Вот и все, что я могу вам сказать. Ищите.
– Мы не успокоимся, пока не найдем тебя вновь, о святейший! – поклялись жрецы.
Закрыв глаза, бунджи-лама смущенно улыбнулся; в этой его улыбке регенты усмотрели желание подавить боль. Умирающий же тихо радовался: никакого видения не было, безликий золотой идол – всего лишь плод его воображения, подобное диво не сыскать даже в лучшем из миров. Бунджи-лама не сомневался в этом.
Через миг он умер в полной уверенности, что ни одно невинное дитя отныне не станет жертвой честолюбивых замыслов Лунгтена Друбы и совета регентов. Круг его перевоплощений замкнулся, впереди только нирвана.
Под порывами завывающего ветра трепетали на флагштоках узкие молитвенные флаги. Отовсюду слышались трубные звуки раковин [3]. Взмыли ввысь белые траурные полотнища, и весь Тибет погрузился в безутешную скорбь.
В этот миг далеко-далеко от кельи для медитирования, что носила название «Молитвенное убежище от соблазнов мира чувственного», появилось на свет рыжеволосое дитя.
Поиски очередного бунджи-ламы начались на следующее утро.
И волею судьбы тянулись бесконечно долго.
Шел второй месяц тибетского года Огненной Собаки. В каменных стенах кельи для медитирования, что по-тибетски звучит как «Молитвенное убежище от соблазнов мира чувственного», умирал Гедун Тсеринг, сорок шестой бунджи-лама и третий живой Будда, а по всем коридорам монастыря в сапогах из мятой кожи яка сновали регенты.
Над монастырем завывали ветры, но напрасно они вращали молитвенные колеса: небеса не желали принять их моления. Перед алтарем будды Маитрейи горели заправленные жиром яка светильни, они мерцали также и в узких незастекленных окнах простых деревенских домов. Сегодня бунджи-лама должен был завершить свое земное существование. И весь Тибет знал это.
По одной-единственной на всю страну линии связи, что тянулась от гималайской деревни Бунджи-Кианг через девственные снега и непроходимые горные перевалы, да еще по телеграфной линии с помощью потрескивающей морзянки неслась скорбная новость регентам покойного далай-ламы в Лахасе и живого панчен-ламы в Пекине.
Никто, однако, не знал, что бунджи-лама отравлен. Никто, за исключением, разумеется, регентов-отравителей и их жертвы, Гедуна Тсеринга, сорок шестого бунджи-ламы, не дожившего всего трех недель до своего пятнадцатилетия.
Лежа в сумрачной келье для медитирования, бунджи-лама чувствовал, как холод пронзает все его худенькое тело. И только в животе, казалось, пылали раскаленные угли. Последние его мысли были о доме. О Буранге. О деревне, где он родился, сын простого пастуха яков, о деревне, где когда-то играл со своими братьями и сестрами. Пока там не появился совет регентов и, обнажив его левую руку, не обнаружил знак, отличающий всех бунджи-лам, начиная с самого первого. Регенты помахали перед глазами любопытного ребенка блестящими нефритовыми четками предыдущего ламы, а когда мальчик протянул к ним руку, объявили доверчивым простакам, что он сохранил память о своей прошлой жизни. Никто им не возразил, ибо они были жрецами.
Гедуна Тсеринга унесли на позолоченном, украшенном бронзовыми молниями паланкине. Это была великая честь. Мать, разумеется, плакала, отец же так и сиял от гордости.
Посещать сына жрецы не позволяли. Между тем время шло, и он взрослел, изучая пять великих и малых наук, тантры [1] и сутры [2], дабы занять высокое положение бунджи-ламы, живого воплощения Чампы, Будды Будущего.
С приближением великого дня посвящения совет регентов открыл ему ужасно важные тайны: по их словам, предыдущий далай-лама оказался слабым человеком, недостойным Львиного трона, на котором восседал; что до панчен-ламы, то он явился послушным орудием в руках этих злодеев китайцев, которые, словно полчища прожорливых крыс, угрожали священным границам Тибета.
Мальчика предупредили, что в свое время ему предстоит низвергнуть следующего – пока еще не найденного – далай-ламу и выдворить из страны ставленника китайцев – панчен-ламу. Только тогда Тибет наконец достигнет процветания. Так провозглашают оракулы, сказали регенты.
Однако все их утверждения не нашли отклика в сердце бунджи-ламы. Жрецов явно снедало мирское честолюбие. Даже совсем еще юный лама, тоскующий по оставленной им скромной деревне, мог видеть, что они являются рабами чувственного мира.
Поэтому, когда он отверг их требования публично осудить лам-соперников и заложить основу для провозглашения своего верховенства, регенты возмутились и стали его переубеждать. Мало того – пытались ему угрожать, и худшей из угроз было возвратить его в убогую родную деревню. Когда же по глазам бунджи-ламы жрецы догадались, что возвратиться домой – его самое заветное желание, они на долгое время притихли и заперли мальчика в келье для медитации.
Наконец, окончательно уверившись, что потеряли власть над своим творением, решили его отравить.
Регенты ничуть не сомневались, что сумеют найти ребенка, которого можно будет провозгласить сорок седьмым бунджи-ламой. Просто им на какое-то время придется отложить исполнение своих честолюбивых стремлений.
Думая пока еще о безымянном, ничего не подозревающем ребенке, обреченном велением судьбы родиться в момент его смерти, сорок шестой бунджи-лама внезапно возвысил голос:
– Внемлите, о, последователи правоверного пути! Мне было видение.
Обитая железом тиковая дверь отворилась, и в келью в своих великолепных ало-золотых одеждах вошли жрецы. Они окружили бунджи-ламу, лежавшего в шитом золотом погребальном парчовом одеянии в длинном гробу, который был усыпан солью, чтобы сохранить останки усопшего, пока не будет найден и доставлен в монастырь его преемник.
– Колесо Времени неумолимо вращается, – возвестил бунджи-лама, – и скоро мне надлежит поменять свое бренное тело на другое. В эти смутные времена, пока еще не найден четырнадцатый далай-лама, вам не обойтись без моих духовных наставлений. Вот почему мне было ниспослано видение, следуя которому верующие довольно быстро найдут моего преемника.
Жрецы с живейшим интересом и вытянувшимися от любопытства лицами внимали каждому слову бунджи-ламы. Лишь Лунгтен Друба, один из высокопоставленных регентов, сморщился так, будто отведал чего-то кислого.
Бунджи-лама весомо ронял одно слово за другим:
– Душа моя переселится в другое тело, и я предстану перед вами с волосами цвета пламени и не сохраню никаких воспоминаний о нынешней жизни. Ни о чем, с нею связанном. И ничто, связанное с этим телом, не пробудит никаких воспоминаний и во мне.
Жрецы рты пораскрывали от изумления.
– Но как же мы узнаем тебя, а ты – нас, святейший?
– Вы сразу же все поймете, ибо в следующем своем воплощении я стану золотым идолом без лица.
Внимавшие растерянно переглянулись. Никто из них и слышать не слышал о чем-либо подобном.
– В руке этот идол будет держать меч, и находится он очень далеко отсюда. Вот и все, что я могу вам сказать. Ищите.
– Мы не успокоимся, пока не найдем тебя вновь, о святейший! – поклялись жрецы.
Закрыв глаза, бунджи-лама смущенно улыбнулся; в этой его улыбке регенты усмотрели желание подавить боль. Умирающий же тихо радовался: никакого видения не было, безликий золотой идол – всего лишь плод его воображения, подобное диво не сыскать даже в лучшем из миров. Бунджи-лама не сомневался в этом.
Через миг он умер в полной уверенности, что ни одно невинное дитя отныне не станет жертвой честолюбивых замыслов Лунгтена Друбы и совета регентов. Круг его перевоплощений замкнулся, впереди только нирвана.
Под порывами завывающего ветра трепетали на флагштоках узкие молитвенные флаги. Отовсюду слышались трубные звуки раковин [3]. Взмыли ввысь белые траурные полотнища, и весь Тибет погрузился в безутешную скорбь.
В этот миг далеко-далеко от кельи для медитирования, что носила название «Молитвенное убежище от соблазнов мира чувственного», появилось на свет рыжеволосое дитя.
Поиски очередного бунджи-ламы начались на следующее утро.
И волею судьбы тянулись бесконечно долго.
Глава 1
Высоко в Гималаях в своей пещере сидел нагой, исполненный святости Лобсанг Дром Ринпоче. Вот уже шестьдесят лет, с начала года Огненной Собаки, вокруг снежных вершин беспощадно завывали ветры, наметая высокие сугробы у входа в убежище и даже задувая снег внутрь. На каменном полу вокруг Лобсанга Дрома было сыро. Казалось, его костлявое тело излучает тепло, которое растапливает снежные хлопья.
Буйство стихий отнюдь не страшило его, хотя питался он всего лишь раз в день пятью высохшими зернышками ячменя, смоченными тающим снегом.
Далеко внизу, в лилово-черной долине, грохотал гром. Вот снова громыхнуло. Отголоски поднялись к небу, заметались среди гранитных вершин. Откуда-то донеслось рычание леопарда.
Прислушавшись к громовым раскатам, Лобсанг Дром признал в них звуки выстрелов китайской артиллерии. Раскинувшийся внизу Тибет восстал против жестокого правления пекинских угнетателей. Орудийные выстрелы болезненно отзывались в ушах жреца, но в жизни многое причиняет боль. В том числе и неудача.
Сорок три года терпел Лобсанг Дром китайское иго. Горько сознавать, что в течение предыдущих столетий китайцы не раз попирали свободу тибетского народа. Впрочем, порой и они стонали под игом тибетцев. Вращение Колеса Судьбы неотвратимо.
Война закончится, орудия смолкнут. Павших китайцев соплеменники отвезут на родину, тогда как тибетцы похоронят убитых согласно своему обычаю. Однако Лобсанг Дром обречен горько скорбеть до конца своих дней, ибо не выполнил он священного долга, как не выполнил его и отец – Лунгтен Друб, высокопоставленный регент бунджи-ламы.
Сам же бунджи-лама, воплощение Будды Будущего, странным образом затерялся между перевоплощениями. Такого еще никогда не случалось, а почему произошел сбой в обычно безукоризненной системе, никто не знал. Ведь предыдущий бунджи-лама в присутствии отца Лобсанга Дрома ясно предсказал будущее!
Весь Тибет обрыскал Лунгтен Друб в поисках сорок седьмого бунджи-ламы, то так и не нашел ни одного рыжеволосого мальчика. Не нашел он и безликого золотого идола с мечом. Пришлось выйти за пределы внутреннего Тибета. Тщательно обыскан был весь Непал, а также Бхутан, Сикким, даже оба берега Призрачной реки, Ди-чу, на границе Тибета и Китая. Побывали жрецы и в Индии, колыбели буддизма, прежде чем Безымянные Почитатели, Провидящие Свет Во Тьме, среди которых одним из первейших считался его отец, были вынуждены прекратить их.
Китай, как того давно уже опасались, вторгся в Тибет и захватил его. Едва достигший зрелости далай-лама бежал в изгнание. Панчен-лама, как и предрекал Лунгтен Друб, стал раболепным орудием в руках китайцев. Казалось бы, самое подходящее время для явления бунджи-ламы, который к тому времени должен был уже стать взрослым, но он так и не показывался.
То был год Железного Тигра, который на Западе называют 1950 годом.
Наконец настал день, когда Народно-освободительная армия увела с собой всех регентов, за исключением одного-единственного – Лобсанга Дрома. Сначала сын жреца скрывался в высокогорном монастыре, где прошел обучение, необходимое для посвящения в монахи. После принятия обета его, последнего из всех Безымянных Почитателей, Прозревающих Свет Во Тьме, отправили в близлежащие города для возобновления поисков. Он, разумеется, боялся китайских солдат, но чувство долга помогало ему преодолевать страх.
Надежды тем временем постепенно таяли. Все вокруг шепотом только и говорили о поисках Рыжеволосого Мальчика, Который Спасет Тибет. Но он до сих пор не показывался. Возможно, и не хотел даже, чтобы его нашли.
Павший духом Лобсанг Дром вернулся в свою высокогорную пещеру, чтобы провести остаток дней в медитации, питаясь ячменными зернами и горькими мыслями.
Его благочестивые размышления прерывались лишь раз в году, когда по узким тропам поднимался преданный ему крестьянин, пополнял скудные запасы ячменя и сообщал самые важные новости.
– О святой жрец, – сказал он как-то. – Панчен-лама покинул этот мир.
– Панчен-лама был послушным орудием в руках китайцев; таковы слова отца, – ответил Лобсанг Дром.
– Говорят, китайцы его и отравили. Начались поиски нового воплощения.
– Пусть ищут, мне нет до этого дела, – отозвался Лобсанг Дром. – Следующий будет столь же недостойным, как и предыдущий.
Произошло это в год Огненной Собаки, когда Лобсанг Дром уже потерял счет времени. В год Земляного Зайца тот же самый крестьянин, поднявшись наверх, со слезами на глазах произнес:
– С запада идет молва, что изгнанный далай-лама призывает покориться судьбе. С его словами невозможно согласиться, он, например, изрекает, что являет собой последнего далай-ламу, другого больше уже никогда не будет.
– Запад испортил далай-ламу, – обронил Лобсанг Дром. – Именно об этом предостерегал меня отец.
– Остался только бунджи-лама. Не поищешь ли ты его, о святой жрец?
Лобсанг Дром покачал бритой головой.
– Он не желает, чтобы его нашли.
– Стало быть, Тибет навсегда останется вассалом Китая.
– Если кто в этом и виноват, то только тибетские матери, которые не рожают детей с волосами цвета огня, а если и рожают, прячут их ото всех.
Впрочем, все это уже стало прошлым.
Шел год Земляной Собаки, а Лобсанг Дром по-прежнему медитировал. Он сидел в луже тающего снега, практикуя искусство, известное как тумо, помогающее человеку сохранять свое тепло, даже не укрываясь овечьими шкурами. Снизу, с подножий гор, доносились раскаты грома, а в периоды затишья слышалось рычание снежного леопарда.
На это долгое, гневное рычание испуганным пофыркиванием неожиданно откликнулся пони. Все эти годы никакие посторонние звуки не отвлекали Лобсанга Дрома, и потому он поднял низко опущенную голову и склонил ее набок, внимательно прислушиваясь.
Снежный леопард зарычал вновь. И тут же его рычание оборвалось, сменившись полной тишиной. Словно какой-то волшебник вдруг усмирил хищника.
Мягкое похрустывание вязнущих в снеге копыт становилось все слышнее, вот звук уже совсем рядом с хижиной, где Лобсанг Дром предавался своим горьким размышлениям.
– Прими мое тысячекратное благословение, о путник! – выкрикнул он свое приветствие.
Никто ему не ответил, слышался только хруст копыт.
– Если ты китайский солдат, – предупредил Лобсанг Дром, – знай, что я не боюсь смерти.
– Если я и впрямь был бы китайским солдатом, – откликнулся звонкий, как медная труба, голос, – тебе следовало бы задушить меня голыми руками. Только тогда ты вправе называться человеком.
– Я монах и придерживаюсь великого принципа ненасилия.
Невдалеке показалась густая тень – кто-то вел в поводу пони.
– Ты полнейший неудачник, Лобсанг Дром, – обвиняющим тоном произнесла тень.
– Не стану оспаривать, – откровенно признался Лобсанг Дром.
Человек шагнул в пещеру, и Лобсанг увидел, что его плоское лицо напоминает медный гонг, а шея – короткий обрубок ствола дерева. Это не тибетец, монгол. Одет в черную кожаную тужурку и стеганые штаны, какие носят монгольские всадники. На серебряном поясе висит кинжал. На деревянном седле у лошадки – таких пони используют на войне – призрачно-серая туша мертвого снежного леопарда. Любопытно, что на шкуре не видно ни пятнышка крови.
– Как ты его убил? – спросил Лобсанг.
– Плюнул ему в глаз, – рассмеялся монгол. – Ведь он всего-навсего кот, вот я и убил его плевком. Там, откуда я родом, маленькие волчата играючи разорвали бы его на куски.
Лобсанг тем временем заметил, что к седлу пони прикреплено лассо, и сообразил, что гость вполне мог поймать и задушить снежного леопарда одним метким броском.
– Зачем ты поднялся сюда, монгол? – с любопытством спросил Лобсанг Дром.
– Болдбатор Хан приказал мне разыскать твои обленившиеся кости.
– Зачем? – удивился жрец, ничуть не обидевшись.
– Нашли нового панчен-ламу.
Вместо ответа Лобсанг Дром сплюнул в снег.
– Тебе нечего сказать по этому поводу?
– Панчен-лама не заслуживает даже слов, необходимых, чтобы проклясть его имя.
– А ты не заслуживаешь того, чтобы жить в пещере, – проворчал путник, с силой пнув Лобсанга Дрома сапогом в грудь. Тот, отлетев, растянулся на куче ячменя.
Незваный гость же спокойно стащил леопарда со своего жеребца и, достав из-за пояса кинжал, принялся его свежевать.
– Что ты делаешь, монгол? – спросил Лобсанг Дром, вновь усаживаясь.
– Порчу превосходную шкуру, – буркнул в ответ тот и принялся разрезать серебристо-серую шкуру на меховые полосы и ремни.
Когда же странник оторвался от своего занятия, оказалось, что он изготовил некое подобие меховой накидки, которую и бросил к босым ногам тибетца. Шкура все еще хранила тепло умершего животного.
– Надевай, – велел монгол.
– Зачем?
– Чтобы меня не оскорбляла твоя нагота во время нашего долгого путешествия.
– Я не могу покинуть эту пещеру, пока своей железной волей не докажу, что достоин найти нового бунджи-ламу.
Монгол прищурился, и, когда заговорил опять, в голосе его послышались нотки почтения.
– Ты можешь узнать об уважении к тебе бунджи-ламы лишь из его собственных уст. Я отвезу тебя к нему.
Лобсанг Дром ошарашенно заморгал.
– Ты знаешь, где его найти?
– Нет, но я знаю одного-единственного человека, который может найти его. Если, конечно, это вообще возможно.
– Интересно, как? Я последний из Безымянных Почитателей, Прозревающих Свет Во Тьме.
– Для моего превосходного пони сущее бесчестье, если на него усядется такой грязный, немытый всадник, как ты. И все-таки я разрешу тебе сесть на него, – отозвался монгол. – Поторопись! В нашем распоряжении всего четырнадцать-пятнадцать лет, чтобы найти бунджи-ламу. В противном случае на Львиный трон взойдет этот гнусный панчен-лама, и эти треклятые китайцы будут править Тибетом до самого окончания Кали-юги [4].
Едва ли не окоченевший Лобсанг Дром с трудом набросил на себя роскошную леопардовую шкуру. Она дымилась, словно котелок с похлебкой на огне. Ее прикосновение к обветренной коже ласкало.
Взобравшись на деревянное, отделанное серебряной сканью седло, Лобсанг Дром изо всех сил старался удержаться в этом непривычном для него положении, в то время как монгол повел пони по кругу, а затем стал спускаться по узкой, шириной меньше чем в локоть тропе.
– Как тебя зовут, монгол? – спросил жрец немного погодя.
– Кула.
– А что это за человек, который сможет определить место пребывания бунджи-ламы, после того как все Безымянные Почитатели, Прозревающие Свет Во Тьме, последний из которых перед тобой, потерпели неудачу.
– Это мастер Синанджу, – прокричал монгол Кула под грохот канонады китайской артиллерии. – Если только предложить ему достаточно золота, он сможет отыскать луну в снежном буране.
– Но ведь до Кореи, где живет мастер Синанджу, очень долгий путь, к тому же пролегающий по китайской территории.
– Еще более долгий путь до Америки, где сейчас находится мастер Синанджу.
– Мастер Синанджу также в изгнании?
– Тише, жрец. Не сбивай дыхания. Тебе понадобятся все твои силы, чтобы перебраться через перевал.
Из этих слов Лобсанг Дром понял, что монгол намеревается перейти в Индию.
– Между Индией и Америкой – безграничный океан, – заметил он. – Как же мы переправимся на одной лошади?
– На моем намду, – беззаботно ответил странник.
Услышав это, Лобсанг Дром не удержался от вопроса:
– Откуда у монгола может взяться воздушный корабль?
Монгол Кула лишь ухмыльнулся. Пока они спускались по горным склонам, он больше не проронил ни слова.
Все еще продолжался год Земляной Собаки. Миновало уже пять астрологических кругов. Стонали ветры, по обветренному лицу святого Лобсанга Дрома Ринпоче хлестал снег, и он по-прежнему не верил, что в конце пути они все же найдут бунджи-ламу.
В глубине своего ожесточившегося сердца жрец страшился крушения последней надежды, ибо тогда он окончательно падет духом.
Буйство стихий отнюдь не страшило его, хотя питался он всего лишь раз в день пятью высохшими зернышками ячменя, смоченными тающим снегом.
Далеко внизу, в лилово-черной долине, грохотал гром. Вот снова громыхнуло. Отголоски поднялись к небу, заметались среди гранитных вершин. Откуда-то донеслось рычание леопарда.
Прислушавшись к громовым раскатам, Лобсанг Дром признал в них звуки выстрелов китайской артиллерии. Раскинувшийся внизу Тибет восстал против жестокого правления пекинских угнетателей. Орудийные выстрелы болезненно отзывались в ушах жреца, но в жизни многое причиняет боль. В том числе и неудача.
Сорок три года терпел Лобсанг Дром китайское иго. Горько сознавать, что в течение предыдущих столетий китайцы не раз попирали свободу тибетского народа. Впрочем, порой и они стонали под игом тибетцев. Вращение Колеса Судьбы неотвратимо.
Война закончится, орудия смолкнут. Павших китайцев соплеменники отвезут на родину, тогда как тибетцы похоронят убитых согласно своему обычаю. Однако Лобсанг Дром обречен горько скорбеть до конца своих дней, ибо не выполнил он священного долга, как не выполнил его и отец – Лунгтен Друб, высокопоставленный регент бунджи-ламы.
Сам же бунджи-лама, воплощение Будды Будущего, странным образом затерялся между перевоплощениями. Такого еще никогда не случалось, а почему произошел сбой в обычно безукоризненной системе, никто не знал. Ведь предыдущий бунджи-лама в присутствии отца Лобсанга Дрома ясно предсказал будущее!
Весь Тибет обрыскал Лунгтен Друб в поисках сорок седьмого бунджи-ламы, то так и не нашел ни одного рыжеволосого мальчика. Не нашел он и безликого золотого идола с мечом. Пришлось выйти за пределы внутреннего Тибета. Тщательно обыскан был весь Непал, а также Бхутан, Сикким, даже оба берега Призрачной реки, Ди-чу, на границе Тибета и Китая. Побывали жрецы и в Индии, колыбели буддизма, прежде чем Безымянные Почитатели, Провидящие Свет Во Тьме, среди которых одним из первейших считался его отец, были вынуждены прекратить их.
Китай, как того давно уже опасались, вторгся в Тибет и захватил его. Едва достигший зрелости далай-лама бежал в изгнание. Панчен-лама, как и предрекал Лунгтен Друб, стал раболепным орудием в руках китайцев. Казалось бы, самое подходящее время для явления бунджи-ламы, который к тому времени должен был уже стать взрослым, но он так и не показывался.
То был год Железного Тигра, который на Западе называют 1950 годом.
Наконец настал день, когда Народно-освободительная армия увела с собой всех регентов, за исключением одного-единственного – Лобсанга Дрома. Сначала сын жреца скрывался в высокогорном монастыре, где прошел обучение, необходимое для посвящения в монахи. После принятия обета его, последнего из всех Безымянных Почитателей, Прозревающих Свет Во Тьме, отправили в близлежащие города для возобновления поисков. Он, разумеется, боялся китайских солдат, но чувство долга помогало ему преодолевать страх.
Надежды тем временем постепенно таяли. Все вокруг шепотом только и говорили о поисках Рыжеволосого Мальчика, Который Спасет Тибет. Но он до сих пор не показывался. Возможно, и не хотел даже, чтобы его нашли.
Павший духом Лобсанг Дром вернулся в свою высокогорную пещеру, чтобы провести остаток дней в медитации, питаясь ячменными зернами и горькими мыслями.
Его благочестивые размышления прерывались лишь раз в году, когда по узким тропам поднимался преданный ему крестьянин, пополнял скудные запасы ячменя и сообщал самые важные новости.
– О святой жрец, – сказал он как-то. – Панчен-лама покинул этот мир.
– Панчен-лама был послушным орудием в руках китайцев; таковы слова отца, – ответил Лобсанг Дром.
– Говорят, китайцы его и отравили. Начались поиски нового воплощения.
– Пусть ищут, мне нет до этого дела, – отозвался Лобсанг Дром. – Следующий будет столь же недостойным, как и предыдущий.
Произошло это в год Огненной Собаки, когда Лобсанг Дром уже потерял счет времени. В год Земляного Зайца тот же самый крестьянин, поднявшись наверх, со слезами на глазах произнес:
– С запада идет молва, что изгнанный далай-лама призывает покориться судьбе. С его словами невозможно согласиться, он, например, изрекает, что являет собой последнего далай-ламу, другого больше уже никогда не будет.
– Запад испортил далай-ламу, – обронил Лобсанг Дром. – Именно об этом предостерегал меня отец.
– Остался только бунджи-лама. Не поищешь ли ты его, о святой жрец?
Лобсанг Дром покачал бритой головой.
– Он не желает, чтобы его нашли.
– Стало быть, Тибет навсегда останется вассалом Китая.
– Если кто в этом и виноват, то только тибетские матери, которые не рожают детей с волосами цвета огня, а если и рожают, прячут их ото всех.
Впрочем, все это уже стало прошлым.
Шел год Земляной Собаки, а Лобсанг Дром по-прежнему медитировал. Он сидел в луже тающего снега, практикуя искусство, известное как тумо, помогающее человеку сохранять свое тепло, даже не укрываясь овечьими шкурами. Снизу, с подножий гор, доносились раскаты грома, а в периоды затишья слышалось рычание снежного леопарда.
На это долгое, гневное рычание испуганным пофыркиванием неожиданно откликнулся пони. Все эти годы никакие посторонние звуки не отвлекали Лобсанга Дрома, и потому он поднял низко опущенную голову и склонил ее набок, внимательно прислушиваясь.
Снежный леопард зарычал вновь. И тут же его рычание оборвалось, сменившись полной тишиной. Словно какой-то волшебник вдруг усмирил хищника.
Мягкое похрустывание вязнущих в снеге копыт становилось все слышнее, вот звук уже совсем рядом с хижиной, где Лобсанг Дром предавался своим горьким размышлениям.
– Прими мое тысячекратное благословение, о путник! – выкрикнул он свое приветствие.
Никто ему не ответил, слышался только хруст копыт.
– Если ты китайский солдат, – предупредил Лобсанг Дром, – знай, что я не боюсь смерти.
– Если я и впрямь был бы китайским солдатом, – откликнулся звонкий, как медная труба, голос, – тебе следовало бы задушить меня голыми руками. Только тогда ты вправе называться человеком.
– Я монах и придерживаюсь великого принципа ненасилия.
Невдалеке показалась густая тень – кто-то вел в поводу пони.
– Ты полнейший неудачник, Лобсанг Дром, – обвиняющим тоном произнесла тень.
– Не стану оспаривать, – откровенно признался Лобсанг Дром.
Человек шагнул в пещеру, и Лобсанг увидел, что его плоское лицо напоминает медный гонг, а шея – короткий обрубок ствола дерева. Это не тибетец, монгол. Одет в черную кожаную тужурку и стеганые штаны, какие носят монгольские всадники. На серебряном поясе висит кинжал. На деревянном седле у лошадки – таких пони используют на войне – призрачно-серая туша мертвого снежного леопарда. Любопытно, что на шкуре не видно ни пятнышка крови.
– Как ты его убил? – спросил Лобсанг.
– Плюнул ему в глаз, – рассмеялся монгол. – Ведь он всего-навсего кот, вот я и убил его плевком. Там, откуда я родом, маленькие волчата играючи разорвали бы его на куски.
Лобсанг тем временем заметил, что к седлу пони прикреплено лассо, и сообразил, что гость вполне мог поймать и задушить снежного леопарда одним метким броском.
– Зачем ты поднялся сюда, монгол? – с любопытством спросил Лобсанг Дром.
– Болдбатор Хан приказал мне разыскать твои обленившиеся кости.
– Зачем? – удивился жрец, ничуть не обидевшись.
– Нашли нового панчен-ламу.
Вместо ответа Лобсанг Дром сплюнул в снег.
– Тебе нечего сказать по этому поводу?
– Панчен-лама не заслуживает даже слов, необходимых, чтобы проклясть его имя.
– А ты не заслуживаешь того, чтобы жить в пещере, – проворчал путник, с силой пнув Лобсанга Дрома сапогом в грудь. Тот, отлетев, растянулся на куче ячменя.
Незваный гость же спокойно стащил леопарда со своего жеребца и, достав из-за пояса кинжал, принялся его свежевать.
– Что ты делаешь, монгол? – спросил Лобсанг Дром, вновь усаживаясь.
– Порчу превосходную шкуру, – буркнул в ответ тот и принялся разрезать серебристо-серую шкуру на меховые полосы и ремни.
Когда же странник оторвался от своего занятия, оказалось, что он изготовил некое подобие меховой накидки, которую и бросил к босым ногам тибетца. Шкура все еще хранила тепло умершего животного.
– Надевай, – велел монгол.
– Зачем?
– Чтобы меня не оскорбляла твоя нагота во время нашего долгого путешествия.
– Я не могу покинуть эту пещеру, пока своей железной волей не докажу, что достоин найти нового бунджи-ламу.
Монгол прищурился, и, когда заговорил опять, в голосе его послышались нотки почтения.
– Ты можешь узнать об уважении к тебе бунджи-ламы лишь из его собственных уст. Я отвезу тебя к нему.
Лобсанг Дром ошарашенно заморгал.
– Ты знаешь, где его найти?
– Нет, но я знаю одного-единственного человека, который может найти его. Если, конечно, это вообще возможно.
– Интересно, как? Я последний из Безымянных Почитателей, Прозревающих Свет Во Тьме.
– Для моего превосходного пони сущее бесчестье, если на него усядется такой грязный, немытый всадник, как ты. И все-таки я разрешу тебе сесть на него, – отозвался монгол. – Поторопись! В нашем распоряжении всего четырнадцать-пятнадцать лет, чтобы найти бунджи-ламу. В противном случае на Львиный трон взойдет этот гнусный панчен-лама, и эти треклятые китайцы будут править Тибетом до самого окончания Кали-юги [4].
Едва ли не окоченевший Лобсанг Дром с трудом набросил на себя роскошную леопардовую шкуру. Она дымилась, словно котелок с похлебкой на огне. Ее прикосновение к обветренной коже ласкало.
Взобравшись на деревянное, отделанное серебряной сканью седло, Лобсанг Дром изо всех сил старался удержаться в этом непривычном для него положении, в то время как монгол повел пони по кругу, а затем стал спускаться по узкой, шириной меньше чем в локоть тропе.
– Как тебя зовут, монгол? – спросил жрец немного погодя.
– Кула.
– А что это за человек, который сможет определить место пребывания бунджи-ламы, после того как все Безымянные Почитатели, Прозревающие Свет Во Тьме, последний из которых перед тобой, потерпели неудачу.
– Это мастер Синанджу, – прокричал монгол Кула под грохот канонады китайской артиллерии. – Если только предложить ему достаточно золота, он сможет отыскать луну в снежном буране.
– Но ведь до Кореи, где живет мастер Синанджу, очень долгий путь, к тому же пролегающий по китайской территории.
– Еще более долгий путь до Америки, где сейчас находится мастер Синанджу.
– Мастер Синанджу также в изгнании?
– Тише, жрец. Не сбивай дыхания. Тебе понадобятся все твои силы, чтобы перебраться через перевал.
Из этих слов Лобсанг Дром понял, что монгол намеревается перейти в Индию.
– Между Индией и Америкой – безграничный океан, – заметил он. – Как же мы переправимся на одной лошади?
– На моем намду, – беззаботно ответил странник.
Услышав это, Лобсанг Дром не удержался от вопроса:
– Откуда у монгола может взяться воздушный корабль?
Монгол Кула лишь ухмыльнулся. Пока они спускались по горным склонам, он больше не проронил ни слова.
Все еще продолжался год Земляной Собаки. Миновало уже пять астрологических кругов. Стонали ветры, по обветренному лицу святого Лобсанга Дрома Ринпоче хлестал снег, и он по-прежнему не верил, что в конце пути они все же найдут бунджи-ламу.
В глубине своего ожесточившегося сердца жрец страшился крушения последней надежды, ибо тогда он окончательно падет духом.
Глава 2
Звали его Римо, и он изо всех сил старался правильно написать Буттафуоко.
Он стоял перед АБМ – автоматической банковской машиной – в огороженном плексигласом внешнем вестибюле соседнего банка в приморском городке штата Массачусетс, где, как ему казалось, находится его дом.
Был поздний вечер, и буквы на экране АБМ словно отливали зеленью светлого нефрита.
На экране было написано: «Здравствуйте, мистер/миссис ХХХХХХХХХХ, пожалуйста, наберите вашу фамилию».
– Вот черт, – пробормотал Римо, глядя на длинный ряд клавиш, похожих на клавиатуру пианино. Уличные огни, отражаясь от прозрачного органического стекла, играли на его тонком лице с губами, тронутыми мрачноватой усмешкой. Залегшие под глазами тени придавали лицу сходство с черепом, тем более что высокие скулы были плотно обтянуты кожей. Лицо не выражало счастья. Никогда не выражало счастья, но по крайней мере после многих пластических операций обрело свой прежний вид.
Он стоял перед АБМ – автоматической банковской машиной – в огороженном плексигласом внешнем вестибюле соседнего банка в приморском городке штата Массачусетс, где, как ему казалось, находится его дом.
Был поздний вечер, и буквы на экране АБМ словно отливали зеленью светлого нефрита.
На экране было написано: «Здравствуйте, мистер/миссис ХХХХХХХХХХ, пожалуйста, наберите вашу фамилию».
– Вот черт, – пробормотал Римо, глядя на длинный ряд клавиш, похожих на клавиатуру пианино. Уличные огни, отражаясь от прозрачного органического стекла, играли на его тонком лице с губами, тронутыми мрачноватой усмешкой. Залегшие под глазами тени придавали лицу сходство с черепом, тем более что высокие скулы были плотно обтянуты кожей. Лицо не выражало счастья. Никогда не выражало счастья, но по крайней мере после многих пластических операций обрело свой прежний вид.