Мерль Робер. Остров

   — Вы не знаете, что это означает?
   — Отчасти догадываюсь, — ответил Парсел, пересчитывая палочки.
   — Не утруждайте себя зря. Их тут ровно двадцать восемь штук.
   Парсел связал палочки и вручил их Маклеоду.
   — По моему мнению, они дают вам срок — одну луну, — чтобы вы изменили свое мнение.
   — Какую луну?
   — Двадцать восемь ночей.
   — Ага, — буркнул Маклеод и спросил, помолчав: — А если я не изменю мнения?
   — Тогда они придут ночью и вонзят в вашу дверь дротик.
   — Ну и что?
   — Это означает, что они дают вам еще одну луну.
   — А по окончании этой луны?
   — Они вас убьют. Маклеод присвистнул и сунул руки в карманы. Лицо не дрогнуло, но когда он заговорил, голос звучал слышно:
   — А как же они меня убьют? Наступило молчание. Парсел пожал плечами.
   — Только не думайте, что они пойдут на вас войной? Это не в их духе. Война в представлении таитян — это засада.
   — В эту игру и вдвоем поиграть можно, — заметил Маклеод.
   Парсел поднялся.
   Он углубился в грот; ветер сразу утих, и Парсел всем телом ощутил солнечное тепло. Должно быть, жара началась уже давно, но из-за свежего бриза совсем не чувствовалась.
   — Играть! — воскликнул он. — Хорошо, если бы дело шло только о вашей собственной жизни!
   — Значит, они до всех добираются? — хмуро спросил Маклеод.
   И так как Парсел не ответил, он продолжал:
   — Значит, поголовная резня? Значит, по-вашему, они это задумали?
   — Нет, не задумали, — возразил Парсел. — Они не такие, как белые. Они не думают о том, что будут делать, и не обсуждают сообща такие вопросы. Они следуют чувствам. Потом в один прекрасный день начинают действовать. И хотя заранее ничего друг другу не говорят, действуют согласованно.
   — Чувства! — презрительно буркнул Маклеод. — Какие еще чувства?
   — Злоба, ненависть…
   — Против меня?
   — Против вас, против Смэджа, против всех перитани
   — И против вас тоже?
   — И против меня тоже.
   — А почему против вас?
   — Они не понимают моего поведения по отношению к вам.
   — Ну, за это я их винить не могу.
   И Маклеод расхохотался скрипучим смехом, прозвучавшим, впрочем, фальшиво. Парсел заговорил снова:
   — Они считают, что мне следовало объединиться с ними, чтобы вас свалить.
   Наступило молчание, потом Маклеод сказал:
   — Именно так я бы и поступил на вашем месте. И точно так же поступил бы Бэкер, не будь он вашим дружком. Вы мне скажете; «Таков уж я, Парсел, и такова моя религия». Я двадцать лет шатался по белу свету и ни разу не видел, чтобы религия хоть на грош изменила человека. Плох он, плохим и останется с Иисусом Христом или без Иисуса Христа. Причина? Сейчас скажу. Насчет песнопений, — добавил он, сложив на груди руки, как покойник в гробу, — это еще куда ни шло. Но вот насчет поступков — шиш! Итог: на десять тысяч человек только один какой-нибудь сукин сын принимает религию всерьез. И в данном случае — это вы, Парсел. Повезло мне, что я на такого напал! Заметьте, это я ценю, — добавил он многозначительно, но Парсел так и не разобрал, говорит ли он насмешливо или с уважением. — Если бы не вы, сейчас в лагере черных имелось бы целых три ружья…
   Маклеод прищурился так, словно солнце било ему в глаза, но сквозь неплотно прикрытые веки пронзительно взглянул на Парсела. Парсел уловил этот взгляд, и его словно оглушило. Оказывается, Маклеод не так уж убежден в его нейтралитете, как уверяет. И пришел он сюда прощупать почву. «Но в таком случае, — подумалось Парселу, — вся эта игра в обаяние, дружеский тон, похвалы моему плотничьему искусству, комплименты моей религиозности — значит, все это комедия? А ведь говорил он вполне искренне. Готов поклясться, что он говорил искренне». Парсел громко глотнул. Вечно он доверяет людям, слишком доверяет. И снова попался в западню, уже в который раз!
   — Я не подыму против вас оружия, если это вас беспокоит, — с раздражением произнес он. — А что будут делать Джонс и Бэкер, не знаю, не спрашивал.
   — Меня это не беспокоит, — протянул Маклеод, — просто я сказал вам то, что думаю, Парсел; мне противно, когда белые объединяются с черными против парней своей расы.
   Парсел побагровел от гнева и глубже засунул руки в карманы.
   — Вы мне омерзительны, Маклеод, — крикнул он, и голос его дрогнул.
   — И вы еще осмеливаетесь читать мне мораль после всего, что натворили здесь! Это гнусно! И запомните, никакой солидарности между нами не существует. Я считаю вас виноватым от начала до конца! Вы издевались над таитянами, вы их ограбили, оскорбили, а теперь…
   Он запнулся, не находя слов, потом снова негодующе крикнул:
   — Да, да, это мерзко! Мерзко обрекать остров на поток и разграбление, лишь бы удовлетворить свою алчность! Вы сумасшедший, Маклеод! Вы преступник. Именно так. Я пальцем не пошевелю против вас, но если таитяне вас убьют, я даже слезинки не пролью, так и знайте!
   — В добрый час! — с великолепным хладнокровием ответил Маклеод.
   Он улыбнулся, вытянул длинные ноги и встал с земли. Его высокий силуэт, четко вырисовывавшийся на фоне залитого солнцем неба, показался Парселу неправдоподобно тонким.
   — Искренность прежде всего, ведь верно? — произнес Маклеод дружески. — И я благодарю вас за ваши добрые пожелания… Но не беспокойтесь обо мне. Возможно, из меня получится неплохой скелет, но, боюсь, завтра вам еще не придется листать вашу библию и читать молитвы над моим трупом. Нет, мистер! Я буду начеку. Берегитесь папы Маклеода, он издали заметит лезвие ножа и сам в нужную минуту нанесет удар. А что касается войны с черными, так вы говорите: «Это, мол, ваша вина». Ладно, допустим, что моя. Но рано или поздно война начнется. Видели вы когда-нибудь страну, где нет войны? И я вам вот еще что скажу, Парсел, вы, может быть, не заметили, что наш остров слишком мал. Уже сейчас он мал для нас. А что же будет с нашими детьми? Итак, я за войну! Хоть место расчистится. А потом можно будет спокойно вздохнуть.
   — Лишь при том условии, что расчищено место будет не за ваш счет,
   — холодно бросил Парсел.
   Эта фраза, видимо, произвела на Маклеода большее впечатление, чем все предыдущие тирады Парсела. Он моргнул, отвел глаза и замолк.
   — Не старайтесь меня запугать, — прогремел он вдруг.
   Парсел взглянул на него. Если Маклеоду не по себе, то полезно, пожалуй, еще подбавить.
   — Маклеод, — заговорил он, — я сейчас скажу, в чем ваша слабая сторона. У вас нет воображения. Вы не способны представить себе собственную смерть. А только смерть таитян.
   — Но ружья-то у нас, — сказал Маклеод, уставившись в землю.
   Парсел тоже поднялся.
   — Ваши ружья вам не помогут, — живо возразил он. — Вы считаете, что, имея ружье, вы непобедимы. Заблуждаетесь, Маклеод. Вы даже не представляете себе, как вы глубоко заблуждаетесь. Поверьте мне, я своими глазами наблюдал на Таити войну между двумя племенами. Таитянские воины обладают нечеловеческой хитростью. Вам нанесут удар, а вы не успеете даже заметить.
   Маклеод пожал плечами.
   — У нас ружья, — повторял он, нахмурившись.
   Он замкнулся в себе, в свою скорлупу и был теперь недосягаем для страха, а тем более для мысли.
   Повернувшись спиной к Парселу, он собрался было уходить, потом вдруг спохватился и сказал потише:
   — Джонсон мне говорил, что вы в прошлом месяце вылечили его от лихорадки.
   — Да, — удивленно вскинул на него глаза Парсел. — Но ведь я не доктор.
   — А что вы об этом скажете ?
   Маклеод протянул правую руку. Она распухла, а в центре опухоли виднелось алое пятно.
   — Что это? — тревожно спросил он. — Не феефее?^[17]
   Парсел издали разглядывал руку, потом, подняв глаза, в упор посмотрел на Маклеода. И был поражен его неестественной бледностью. Маклеод готов рисковать жизнью за лишний акр земли, а тут испугался обыкновенной болячки.
   — Это фурункул, — сказал Парсел. — Феефее редко поражает руки. Не заметили вы опухоли на половых органах?
   — Нет.
   — Обычно болезнь начинается именно там. А иногда на ногах.
   — Значит, — Маклеод облизнул пересохшие губы, — это обыкновенный фурункул?
   — По-моему, да. Вскипятите воду и подержите руку в горячей воде.
   — Спасибо, — поблагодарил Маклеод. — Когда я увидел, что рука у меня пухнет, я здорово перетрусил. Вспомнил одного парня на Таити, так вот, ему двумя руками приходилось при ходьбе поддерживать свои погремушки. Нет, эта болезнь не для доброго христианина, — с негодованием заметил он.
   Парсел ничего не ответил.
   — Спасибо, доктор, — Маклеод очаровательно улыбнулся и то ли в шутку, то ли всерьез приложил два пальца к виску, круто повернулся и пошел прочь. Перепрыгивая с камня на камень, он ловко перебирал своими длинными, тонкими ногами. «Кузнечик, — подумал Парсел, глядя ему вслед. — Гигантский кузнечик, жестокий, жадный…»
   Парсел решил поудить еще минут двадцать. Потом, сложив наживку и удочки, направился к Джонсу и Бэкеру, рыбачившим на той стороне бухты. Солнце стояло уже высоко. Самое время идти домой.
   — А у вас гости были? — заметил Бэкер.
   — Потом расскажу.
   Когда они достигли плато, Джонс вызвался отнести часть улова на рынок. Парсел улыбнулся. Он знал, что Джонс обожает трезвонить в колокол; а потом ждет появления женщин и с удовольствием выслушивает их похвалы своему улову.
   Бэкер с Парселом свернули на Ист-авеню. За все время они не обменялись ни словом. Они теперь не доверяли роще и старались не говорить полным голосом, даже укрывшись за стенами своих домов.
   Хижина Парсела была пуста. Подобно всем таитянским жилищам, она никогда не запиралась, и Парсел не без огорчения убедился, что в его отсутствие кто-то «взял взаймы» у него кресло. Его раздражала эта страсть таитян брать взаймы у соседа все, что приглянется. Возможно, кресло вернут через неделю, а возможно, и через месяц. Что ж, подождем. По таитянскому этикету осведомляться о том, кто унес вашу вещь, — верный признак плохих манер, а уж требовать ее обратно — предел невежливости.
   Парсел предложил Бэкеру табуретку, а сам сел у входа, прислонившись к стойке раздвижной стенки, и свесил ноги.
   Помолчав немного, он заговорил:
   — Маклеод хотел знать, что мы намереваемся делать. Он боится, как бы наши «три ружья» не попали в лагерь таитян. Он, очевидно, не знает, что у меня вообще нет ружья.
   — Ну и как? — спросил Бэкер.
   — Вы же сами знаете мое решение. Я не говорил ни за вас, ни за Джонса.
   Опершись локтем о колено, Бэкер глядел прямо перед собой. Его смуглое правильное лицо казалось усталым, изможденным, и это впечатление лишь усиливали темные круги под глазами и судорожное подергивание нижней губы. А ведь работал он не больше других. Впрочем, Парсел и не знал его иным: нервный, напряженный, нетерпеливый…
   — Я с вами не согласен, — проговорил наконец Бэкер. — Если у вас загниет, скажем, нога, что тогда прикажете делать? Вам ее отпилят, чтобы вы весь не загнили. Маклеод прогнил, не возражайте, пожалуйста, из-за него скоро загниет весь остров, а вы то, что вы сделали, чтобы этому помешать?
   Наступило молчание, потом Парсел сказал:
   — Я не мешаю вам присоединиться к лагерю таитян.
   Бэкер пожал плечами.
   — Я туда без вас не пойду, вы же сами знаете.
   Эти слова тронули Парсела. Он опустил глаза и сказал, стараясь не выдать волнения:
   — Можете идти. Мы из-за этого не поссоримся.
   Бэкер покачал головой.
   — Еще бы! Да вообще я не представляю себе, из-за чего мы с вами можем поссориться. Но я не понимаю таитянского языка и поэтому буду чувствовать себя с ними неловко… И дело даже не в этом, — добавил он нерешительно и затем, повернувшись к Парселу, проговорил не без смущения: — Скорее уж потому, что мы будем врозь. А ведь еще на «Блоссоме» мы всегда были вместе.
   Вдруг он вскинул голову, покраснел, и в голосе его прозвучал сдержанный гнев:
   — Черт возьми, лейтенант! Зачем вы меня остановили тогда ночью, во время раздела женщин?
   Парсел молчал. Вечно одни и те же споры, вечно один и тот же упрек.
   — А Джонс? — спросил он.
   — Джонс будет со мной, — ответил Бэкер.
   В эту минуту по комнате пробежала струя свежего ветра и задняя дверь громко хлопнула. Парсел оглянулся. Вошла Итиа. Захлопнув за собой дверь, она стояла у порога, в венке из цветов ибиска, в ожерелье из шишек пандануса, свисавшем между ее обнаженных грудей, и разочарованно глядела в спину Бэкера. Она знала, что Ивоа у Авапуи, и не рассчитывала застать у Парсела гостей.
   — Что тебе надо? — сухо спросил Парсел.
   И тотчас же, спохватившись, улыбнулся Итии. Она тоже улыбнулась в ответ. Уголки ее губ приподнялись, косо поставленные глаза весело блеснули, и все личико осветилось радостью.
   — Адамо, — произнесла она звонко и весело, — Меани ждет тебя у Омааты.
   — Когда?
   — Сразу же после чрева солнца.^[18]
   — Почему у Омааты? Почему не у меня?
   — Он не сказал.
   — Хорошо, я приду, — ответил Парсел.
   И повернулся к ней спиной. Но Итиа и не думала уходить. Она по-прежнему стояла у двери, опершись бедром о стойку, перебирая быстрыми пальцами свое ожерелье.
   — А Уилли скоро уйдет? — осведомилась она.
   Парсел рассмеялся.
   — Нет, он не собирается уходить.
   — Почему? Разве он не ест?
   — Когда он уйдет, я тоже уйду с ним. Иди, иди, Итиа. — И так как она потупилась, как ребенок, который вот-вот заплачет, Парсел ласково добавил: — Go away. ^[19]
   Это был знак самой утонченной любезности. Итиа ужасно гордилась, когда Парсел обращался к ней по-перитански.
   — I go, — с важностью произнесла она. — И добавила: — Видишь, Адамо, я опять надела свое ожерелье. Теперь, когда я к тебе иду, я всегда его надеваю.
   — Почему?
   — Как! Ты не знаешь? — громко захохотала она, но тут же прикрыла рот ладонью, чтобы приглушить смех. — Человек! Ты не знаешь!
   Итиа с хохотом выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.
   — А она к вам льнет, — проговорил Бэкер.
   И так как Парсел пропустил замечание мимо ушей, Бэкер добавил:
   — Авапуи меня ждет.
   — Я вас провожу.
   Они молча зашагали по Уэст-авеню, потом Парсел сказал:
   — Надо бы все-таки собраться и замостить дорогу. А то в сезон дождей нельзя будет шагу ступить.
   — По-моему, каждый должен замостить свой кусок улицы до соседнего дома, — произнес Бэкер. — Вы, скажем, замостите до Джонса, Джонс до меня. Я до Джонсона. А Джонсон до Ханта.
   — Нет, — возразил Парсел. — При таком способе работы один участок получится плохой, а другой хороший. Нет, поверьте, гораздо лучше работать всем сообща по часу в день и привлечь к этому делу также и женщин. Каждый принесет с берега хотя бы камень. И в течение двух недель все будет готово.
   Вот уже целый месяц, проходя по Уэст-авеню, они обсуждали этот вопрос. Но так ничего и не решили. Беспечность тропиков уже давала себя знать.
   Из хижины Джонсона донесся шум, Парсел различил надтреснутый голос старика и пронзительные вопли Таиаты.
   — Ну и ну! — вздохнул Бэкер. И добавил: — Хотелось бы мне знать, как она его честит.
   Парсел прислушался.
   — Сын шлюхи, каплун, крысиное семя…
   — Н-да, — протянул Бэкер.
   Авапуи и Ивоа сидели на пороге хижины Бэкера. Завидев своих танэ, обе поднялись и пошли им навстречу.
   — Я иду к Омаате, — сообщил Парсел.
   — Берегись, человек! — засмеялась Ивоа. И добавила: — А я вернусь домой.
   — Я тебя провожу, — тут же вызвалась Авапуи.
   С тех пор как Ивоа забеременела, она и шагу не могла ступить по поселку, чтобы кто-нибудь из женщин не поспешил ей на помощь, не подал ей руку. Ивоа была окружена всеобщим бережным уважением, как королева пчел в улье.
   Кивнув Ивоа, Парсел ускорил шаг. Он боялся, что перед ним вдруг появится Итиа. Дверь хижины Джонса была широко распахнута, сам Джонс голышом сидел перед накрытым столом, а за его спиной стояла Амурея. Заметив Парсела, юноша помахал рукой и посмотрел на него с такой радостью, будто они не виделись целых два дня. Амурея тоже улыбнулась ему. Джонс был светлый блондин с рыжинкой, Амурея — самая настоящая чернушка. Но у обоих был одинаково наивный вид, одинаково доверчивая улыбка. Парсел остановился и поглядел на них. При виде этой юной четы становилось как-то спокойнее на душе.
   — Вы еще не обедали? — крикнул Джонс.
   — Я иду к Омаате.
   — Да она вас задушит, — расхохотался Джонс. — Послушайте-ка! Я хочу дать вам хороший совет. Когда она набросится на вас со своими объятиями, напрягите хорошенько мускулы на груди, плечах и спине и стойте так, пока она вас не отпустит. Смотрите, сейчас я вам покажу.
   Он поднялся, грозно напружил мускулы и, побагровев от усилий, застыл в этой позе.
   — А как насчет дыхания? — улыбнулся Парсел. — Вы ведь того и гляди задохнетесь.
   — Да что вы! — возмутился Джонс, шумно выдохнув воз дух. — Зато самый верный способ. Попробуйте и убедитесь.
   — Попробую, — пообещал Парсел.
   Первое, что он увидел, войдя к Омаате, было его собственное кресло. Наподобие трона красовалось оно посреди комнаты, и Парселу пришлось употребить немало усилий, чтобы не взглянуть в его сторону и тем самым не выказать свое дурное воспитание. К счастью, ему не пришлось долго разыгрывать комедию равнодушия. Мощные руки Омааты обхватили Парсела и сразу его расплющили, чуть не засосали, чуть не поглотили эти изобильные теплые, как парная ванна, телеса.
   — Отпусти! — еле переводя дух, взмолился Парсел.
   — Сыночек мой! — кричала Омаата.
   Она подняла его в воздух, как перышко, и излила на своего любимца целый поток ласковых, воркующих слов. Но голова Парсела была плотно прижата к ее груди, и он ничего не слышал, кроме глухих перекатов ее голоса. Спина и бока у него омертвели от страшного объятия, он задыхался, уткнувшись лицом в огромные бугры ее грудей.
   — Ты мне делаешь больно! — крикнул он.
   — Сыночек мой! — повторила она, растрогавшись.
   Но растрогавшись, почувствовала новый прилив нежности и еще сильнее прижала к себе Парсела.
   — Омаата!
   — Сыночек мой! — снова проворковала, вернее, прорычала она.
   Наконец она отпустила его, но тут же снова схватила под мышки и подняла до уровня своего лица.
   — Садись! — предложила она, держа Парсела в воздухе так что ноги его болтались над креслом, и наконец опустила на сиденье. — Садись, Адамо, сыночек мой! Я нарочно ходила за твоим креслом, чтобы тебе было удобно сидеть и ждать Меани.
   Так вот оно, оказывается, в чем дело! Какая неслыханная предупредительность! Тащить в этакую даль тяжелое, неудобное для переноски кресло! Омаата непременно забудет вернуть его. Про держит у себя кресло еще недели две… И ради того, чтобы он по сидел у нее всего полчаса, она лишила его кресла на целых две недели…"Я рассуждаю, как истый перитани, — с раскаянием подумал Парсел. — Что за мелочность! В конце концов важен лишь дружеский порыв, это сердечное тепло…»
   Омаата уселась рядом с креслом, опершись одной рукой о пол, другую положив на колени, и застыла в классически спокойной позе, всегда восхищавшей Парсела в таитянках. До чего же она огромная! Хотя Парсел сидел в кресле, и следовательно, не менее чем в полутора футах над полом, ее большие глаза приходились на уровне его глаз. Безмолвствующая Омаата напоминала гигантскую статую, усевшуюся на ступеньки трона.
   — Скелет заходил за Жоно, — сказала она, заметив, что Парсел оглядывается. — Должно быть, пошли охотиться. Взяли с собой ружья.
   — А ты не знаешь, чего хочет Меани?
   — Нет. И она замолкла, радуясь, что может спокойно любоваться своим сыночком. Но это немое обожание наскучило Парселу, и он спросил:
   — А у тебя есть ожерелье из шишек пандануса? своих ног.
   — Почему же ты его не носишь?
   Она захохотала, и глаза ее лукаво блеснули.
   — Сегодня не надо.
   — Почему?
   Она захохотала еще громче, показывая свои огромные зубы людоедки.
   — Адамо, сынок мой, — проговорила она между двумя взрывами смеха,
   — Адамо не тот танэ, который мне нужен.
   — Не говори загадками, — попросил Парсел.
   — Я и не говорю. Шишки пандануса, — торжественно проговорила Омаата, — впитывают запах кожи, а потом передают его человеку вместе со своим собственным запахом.
   — Ну и что же?
   — Получается смесь, и она опьяняет. Достаточно мужчине приблизиться и вдохнуть этот запах, как он сразу перестает владеть собой. Я надевала свое ожерелье в ночь великого дождя, — добавила она.
   — В какую ночь? — переспросил Парсел.
   Омаата вдруг перестала улыбаться, лицо ее погрустнело, словно те времена, о которых она вспомнила, уже давным-давно прошли.
   — В ночь Оата на большой пироге. Когда я плясала, чтобы добыть себе Жоно.
   Оба замолчали.
   — А… а мужчина может сопротивляться?
   — Тут ведь существуют две вещи, — с важностью пояснила Омаата. — Первое — ожерелье, второе — кожа.
   Парсел улыбнулся.
   — Почему ты улыбаешься, Адамо? — серьезно спросила Омаата. — И кожа должна быть очень хорошей. Иначе не получится хорошей смеси.
   — А если получится хорошая?
   — Таитянин не может сопротивляться.
   — Ну, а перитани?
   — Такой перитани, как вождь большой пироги, может. Возможно, и Скелет. Но не Жоно, не Уилли, не Крысенок.
   Она взглянула на Парсела.
   — И мой хорошенький румяный петушок тоже не может…
   — Я? — спросил Парсел, удивленно подымая брови.
   — Не делай таких лживых глаз, сыночек, — посоветовала Омаата.
   Она снова захохотала, согнувшись чуть ли не вдвое, теперь приступы смеха следовали непрерывно один за другим, широкие круглые плечи судорожно тряслись, а мощная грудь мерно колыхалась, как тихоокеанская волна.
   — Знаю, — пророкотала она, словно водопад обрушился. — Это ты насчет Итии спрашиваешь, знаю. И Меани знает! И Ивоа!
   — Ивоа! — воскликнул Парсел, он чуть не онемел от неожиданности. — Кто же ей сказал?
   — Кто же, как не сама Итиа! — ответила Омаата, и от смеха у нее на глазах даже выступили слезы. — Ох, мой петушок, ну и вид у тебя!
   — Это… это непристойно, — по-английски сказал Парсел и снова перешел на таитянский язык. — Почему ты говоришь об Итии? Я же с ней не играл.
   — Знаю! — завопила Омаата, давясь от смеха; плечи ее дергались словно от икоты, слезы градом катились по необъятно широким щекам. — Все это знают, о мой маленький перитани маамаа! И никто не может понять, почему ты наносишь Итии такое оскорбление… Впрочем Итиа говорит, что ты скоро перестанешь сопротивляться.
   — Неужели так и говорит? — возмутился Парсел.
   — О мой розовощекий петушок! — крикнула Омаата с мокрым от слез лицом, стараясь сдержать смех, сотрясавший ее гигантское тело. — О мой разгневанный петушок! Я, я тоже считаю, что ты недолго будешь сопротивляться! И Ивоа тоже.
   — Ивоа? — воскликнул Парсел.
   — Человек, что ж тут удивительного?
   Мало-помалу она успокоилась и, глядя на Парсела смеющимися глазами, протянула к нему свои огромные руки; она далеко отставила большой палец, повернув ладони, словно преподносила ему в дар саму истину.
   — Ивоа ждет через две луны ребенка, — внушительно пояснила она.
   Воцарилось молчание. Парсел не сразу уловил намек, заключавшийся в этой фразе.
   — Но ведь ты же сама помнишь, — заговорил он наконец, — в тот день, когда мы обследовали остров… Мы сидели под баньяном, и Ивоа сказала Итии: «Адамо танэ Ивоа».
   — Ох ты, глупый петушок! — возразила Омаата. — Она сказала так потому, что Итиа заигрывала с тобой на людях.
   Парсел удивленно взглянул на нее. Значит, то был не изначальный голос ревности, а просто урок хорошего тона. «Возможно, я не так уж хорошо понимаю таитян, как мне кажется? — усомнился он в душе. — Сколько же промахов я совершил! И какая непроходимая бездна отделяет их мышление от нашего! Ясно, что слово „адюльтер“ для них просто звук пустой».
   Внезапно светлый прямоугольник двери заполнила чья-то темная фигура и на пороге показался Меани — стройный, широкоплечий, с высоко закинутой головой. Минуту он величаво сохранял неподвижность. Парсел поднялся и пошел к нему навстречу.
   — Адамо! Брат мой! — проговорил Меани.
   Положив обе руки на плечи Парсела, он нагнулся и потерся щекой о его щеку. Потом отодвинул от себя на расстояние вытянутой руки и стал смотреть на него ласково и серьезно.
   — Я явился сюда, как ты просил, — смущенно пробормотал Парсел. — Однако я не понимаю, почему ты сам не зашел ко мне?
   — Дни, в которые мы живем, — трудные дни, — ответил Меани, красноречиво разводя руками.
   Оставив Парсела, он повернулся к Омаате.
   — Вынь эту серьгу, Омаата.
   Меани говорил о зубе акулы, который был подвязан к лиане, продернутой сквозь мочку его уха. Лиана была завязана двойным узлом, и толстые пальцы Омааты не сразу его распутали. Развязав узел, она потянула лиану за кончик. Но не тут-то было. Дырка в мочке заросла, и лиана не поддавалась.
   — Сними только зуб, — поморщился Меани, — и надень его на другую лиану. Адамо, — добавил он, — тебе придется проколоть ухо.
   — Как! Ты даришь ему зуб? — закричала Омаата, видимо потрясенная такой щедростью.
   — Дарю! — энергично подтвердил Меани.
   Но это «дарю» осталось без ответа. Омаата только метнула в сторону Меани быстрый взгляд и произнесла равнодушным тоном:
   — Сейчас принесу лиану и иголку.
   Омаата вышла, и через минуту Парсел услышал, как она роется в пристройке, где помещалась кухня.