Мерль Робер. Остров

   Парсел с живостью вскинул голову и взглянул на Омаату. Наступило молчание. Тут было нечто новое. Конечно, шестнадцатого мая Тетаити тоже сказал, что не убьет Адамо. Но он еще ни разу не поручал никому передать это Ивоа и не упоминал про их родство. На этот раз обещание казалось более определенным. Оно было дано открыто и с ссылкой на великого вождя Оту. Тетаити по-прежнему требовал отъезда Адамо, но теперь он сделал в скрытой форме предложение о перемирии и впервые обратился к Ивоа.
   На другое утро Омаата пришла к Парселу с Итией и Ивоа. Она сдержала слово. Все должно было решаться в присутствии Адамо и при его участии. Как только три женщины вошли, остальные ваине скрылись, не выразив никакого неудовольствия тем, что их исключили из этого узкого совещания.
   Парсел потребовал, чтобы Тетаити немедленно отдали ружье Ивоа. Его выслушали не перебивая, и когда он кончил, никто не возразил. Поэтому он очень удивился, обнаружив в ходе беседы, что все три женщины решительно против его плана. Ему долго не удавалось понять их точку зрения. Да и выражали они ее больше молчанием, чем словами. Они соглашались с тем, что Тетаити пошел на некоторые уступки. Но он не сделал бы таких уступок, не будь у Ивоа ружья. Следовательно, ружье — залог, и расстаться с ним можно лишь с большой осторожностью. Итак, было решено, что Итиа и Омаата пойдут в «па» как посланницы и сначала проверят, не переоценила ли Ороа обещаний Тетаити. Во всяком случае, было бы неплохо, если бы Тетаити повторил свои слова перед двумя новыми свидетельницами. Затем можно начать переговоры. Но, конечно, никак нельзя отдать Тетаити ружье Ивоа. Ружье следует разбить у него на глазах. И потребовать, чтобы в ответ он тут же разбил свое.
   Парсел не подумал о таком двустороннем акте и был восхищен смелостью и предусмотрительностью женщин. Но заметил, что вряд ли Тетаити согласится уничтожить свое ружье. Они были того же мнения. Однако если даже Тетаити откажется, они затеют долгий спор и докажут ему, как велика их уступка. Парсел понял, как важно, с их точки зрения, затянуть переговоры и усложнить соглашение. Чем дольше они будут препираться, тем больше торжественности приобретет обещание Тетаити сохранить жизнь Адамо и тем труднее будет ему нарушить свое слово.
   Переговоры длились с двадцать четвертого мая по шестое июня. Первая фаза была наиболее напряженной. Тетаити, то ли по убеждению, то ли из хитрости, не хотел иметь дела с женщинами. Только с Адамо. Но ваине доказали ему, что обсуждение вопроса с Адамо ни к чему не приведет. Конечно, Адамо согласится отдать ружье. Он хотел этого с самого начала (ты же сам знаешь, какой он добрый!). Но ружье находится не у него. А у женщин. Значит, с ними и надо вести переговоры. Всякий танэ обсуждает дела со своей женой. Почему ты не можешь обсуждать свои дела с нами? К тому же э, Тетаити, э, разве ты уже не обсуждаешь их с нами сейчас?
   Как и предвидел Парсел, Тетаити категорически отказался сломать свое ружье. Ваине возмутились, пригрозили ему, что прервут переговоры, и действительно прервали, но потом снова возобновили их и наконец пошли на уступки, сделав вид, будто Тетаити победил по всем пунктам.
   Вместе с тем они сумели превратить вручение ружья Ивоа в настоящую церемонию. В полдень шестого июня они устроили торжественное шествие к «па». Впереди шли Ивоа, Итиа и Омаата; позади Ороа, Тумата и Ваа; а в середине Парсел между Авапуи и Итиотой. Утром прошел дождь, и под палящим чревом солнца сырой подлесок был наполнен душными испарениями. Парсел с облегчением вышел на свободное пространство перед «па». В десятке шагов от палисада, в том месте, где Клиф-Лейн поворачивал вправо к бухте Блоссом, стояло банановое дерево, которое три недели назад англичане срубили под корень; теперь оно уже выпустило могучий трехметровый отросток, и на его макушке веером распустились широкие листья. Вся группа остановилась в их тени, и Омаата, несшая ружье под мышкой, вызвала Тетаити.
   Парсел ожидал, что Тетаити останется в пристройке, невидимый для них, а сам будет видеть все, что происходит. Однако Тетаити пожелал выйти и стал перед дверью, а за ним выстроились три его женщины. По правде говоря, он не приблизился и держал ружье под мышкой, как бы случайно направив дуло прямо в живот Омааты. Но лицо его оставалось спокойным, и когда Омаата опустила ружье дулом вниз, он тотчас последовал ее примеру.
   Омаата произнесла речь в пользу мира. Кончив речь, она разбила ружье о ствол дерева и бросила обломки к ногам Тетаити. Вождь подал знак, что собирается говорить, и, помолчав с большим достоинством, действительно заговорил. Он похвалил женщин за их благоразумие. Поздравил их с тем, что они показали себя такими мудрыми. Он надеется, что и впредь у него всегда будут с ними добрые отношения. Что касается Адамо, то он перитани. Адамо должен уехать. Но он, Тетаити, вождь и сын вождя, дал обещание дочери великого вождя Оту и сдержит свое обещание: если Адамо уедет в им самим назначенный день, его жизнь до того времени будет табу.
   Эти слова произвели на женщин сильное впечатление. Они не ожидали, что Тетаити пойдет так далеко. Но тут не могло быть сомнений: он объявил Адамо табу, сделавшись на Оту, чью серьгу сейчас носит в ухе Адамо. Значит, Адамо дважды табу: благодаря серьге, которая касалась щеки великого вождя Оту, и благодаря слову Тетаити, сына вождя и племянника великого вождя Оту.
   Когда волнение улеглось, Тетаити снова взял слово. Он победил всех угнетателей и потому считает себя владыкой острова, Согласно обычаю, он, как вождь, тоже объявляет себя табу. Один лишь Парсел способен был понять смешную сторону подобного заявления. Но оно было встречено вполне серьезными кивками и одобрительным ропотом. Потом снова заговорила Омаата. Она произнесла множество любезных слов и заверила Тетаити в своем уважении и дружбе. Затем напомнила, правда без особой настойчивости, что по таитянскому обычаю табу теряет силу, если вождь запятнает руки кровью своего родича. Этот намек был всем понятен. Ивоа доводилась двоюродной сестрой Тетаити, значит, ее танэ мог считаться родичем нового вождя.
   Вряд ли такое ограничение его собственного табу обрадовало Тетаити. Однако он ничем этого не показал. С тех пор как он провозгласил себя владыкой острова, лицо его сделалось еще более суровым, черты более жесткими, а осанка еще более величественной. После того как Омаата кончила речь, Тетаити повторил свои похвалы женщинам, варьируя их на разные лады, и когда все уже решили, что теперь вождь удалится, он вдруг сделал паузу и попросил женщин оставить его наедине с Адамо.
   Последовало общее замешательство. Тетаити подождал несколько секунд и, видя, что женщины не собираются уходить, широким жестом протянул свое ружье Рахе, а нож — Фаине. Затем медленной, торжественной поступью приблизился к женщинам и остановился прямо перед ними.
   Парсел почувствовал, что движения Тетаити немного наигранны, но ведь во всякой политике, и хорошей и дурной, всегда есть известный элемент театральности. А политика Тетаити хороша, раз она ведет к переговорам. Женщины отступили. А Парсел в свою очередь приблизился к Тетаити, с досадой ощущая, что сам он гораздо ниже ростом и в его движениях значительно меньше изящества. К тому же ему пришлось покинуть сень бананового дерева, и солнечные лучи всей тяжестью легли ему на затылок.
   В лице Тетаити не было ни вызова, ни враждебности. Его суровые черты оставались бесстрастными. И когда он заговорил, Парсел заметил, что голос Тетаити менее сух, чем при их последнем свидании. Однако говорил он короткими фразами, не стараясь быть красноречивым. Он обращался с Парселом не как с пленником. Но и не как равный с равным.
   — Когда будет закончена пирога? — спросил он после долгого молчания.
   — Меньше чем через одну луну.
   Снова последовало молчание.
   Парсел чувствовал палящее солнце на затылке. Свинцовый обруч сдавил ему голову.
   — Нужна тебе помощь?
   — Нет. Только когда я буду спускать пирогу на воду.
   Снова молчание.
   Тетаити переступил с ноги на ногу, и Парсел подумал: «Вот теперь он заговорит».
   — Где Тими?
   Парсел прищурился. Ему было невыносимо жарко. В висках стучало.
   — Умер.
   И сам удивился своему ответу. Решил ли он заранее, сам себе не признаваясь, что откроет Тетаити всю правду, или всему виной эта жара?
   — Кто его убил?
   — Никто. Он убил себя собственным ружьем.
   И так как Тетаити молча смотрел на него, Парсел рассказах ему, как все произошло.
   — Что ты сделал с телом?
   Парсел ответил неопределенным жестом. Он не хотел вмешивать в это дело Омаату.
   — В море.
   Тетаити наполовину прикрыл глаза тяжелыми веками и спрoсил равнодушным тоном:
   — Что ты сделал с ружьем?
   Так вот оно что! Это и хотел узнать Тетаити. Для того и затеял разговор с Парселом, чтобы задать ему этот вопрос. Что толку уничтожать ружье Ивоа, если где-то на острове имеется еще одно ружье, кроме его собственного?
   — В пещере есть колодец. Я бросил ружье туда.
   — В какой пещере?
   — В пещере Меани.
   — Хорошо, — сказал Тетаити.
   И повернулся к нему спиной. Парсел тотчас возвратился под банановое дерево, прижался головой к стволу и опустил веки. В глазах у него помутилось, и казалось, голова разламывается на части.
   Он почувствовал свежее дуновение на лице и открыл глаза. Ивоа обмахивала его веткой. Он улыбнулся ей.
   — Мне уже лучше.
   Вокруг него послышался шепот дружеских голосов. Ауэ, бедный Адамо! Он не выносит солнца, у него такая нежная кожа. Парсел заметил, что женщины вокруг расступились, должно быть чтобы дать доступ свежему воздуху.
   — Адамо, — шепнула ему на ухо Ивоа, — что он у тебя спросил?
   — Где ружье Тими.
   — Ты ему сказал?
   — Да. Ивоа с восхищением покачала головой.
   — Он очень хитрый. Знал, у кого спросить…
   Вернувшись в хижину, Парсел едва притронулся к еде, лег на кровать рядом с Ивоа и заснул тревожным сном. В пять часов он проснулся, чувствуя тяжесть в затылке и боль в висках, но все же решил пойти на берег. Ивоа отпустила его одного. Она чувствовала себя усталой и считала, что срок ее приближается. Итиа и Авапуи остались с ней.
   Парсел был удивлен, что в бухту Блоссом его сопровождает одна Итиота. По-видимому, охрана была отменена и его эскорт распущен. Когда он появился на петлявшей береговой тропе, прихрамывая и опираясь на руку Итиоты, ваине выбежали ему навстречу, и он с удивлением отметил отсутствие Омааты.
   После купания он почувствовал себя значительно лучше, отправился в грот и принялся за работу. Он был один. Солнце уже начало спускаться за остров, и ваине, чтобы подольше наслаждаться его лучами, расположились у самой воды.
   Он проработал около часу, когда у входа в грот показалась Омаата, ее массивное черное тело резко выступило на фоне яркосинего неба. Парсел поднял голову и спросил недовольным тоном:
   — Где ты была?
   Его сердитый голос восхитил Омаату. Покачивая пышными бедрами, она вошла в грот и остановилась справа от Парсела, так близко, что почти касалась его.
   — Тебе здесь хорошо. Тут прохладно.
   Парсел пожал плечами и поднял пилу над головой.
   — Напротив, очень плохо. Я на самом сквозняке.
   И правда, в потолке грота была широкая трещина, в которую врывалась струя воздуха, и Парсел работал как будто в трубе.
   Омаата поглядела вверх.
   — Если бы я не боялась, что он тебя убьет, — засмеялась она, — я сожгла бы все лодки. Вот бы они полыхали!
   Немного помолчав, она сказала лукаво:
   — А я была с Тетаити.
   Парсел не шевельнулся, и, так как он молчал, не поднимая головы от работы, она добавила:
   — В твоей пещере.
   Он старательно провел черту на одном из бимсов, чуть отступил и принялся пилить. Омаата продолжала:
   — С Фаиной, Рахой и Таиатой.
   Он поднял голову и удивленно уставился на нее.
   — Он спустился в колодец?
   — Я держала веревку, а его женщины мне помогали.
   Парсел положил пилу.
   — Он нашел ружье?
   Омаата утвердительно кивнула головой. Парсел некоторое время молча смотрел на нее.
   — Он мог оставить ружье в колодце. Вода съела бы его.
   Она пожала могучими плечами. У входа в грот появилась темная тень. Они оба одновременно повернули головы. Это был Тетаити. Первый раз со времени окончания войны он нес ружье на ремне за плечом.
   — Пойду выкупаюсь, — сказала Омаата.
   И вышла. Тетаити стоял неподвижно, устремив глаза на шлюпку. Наконец он увидел собственными глазами работу Адамо. Хотя был готов только каркас, он убедился, что Адамо делает именно то, что говорил: строит на пироге крышу.
   Тетаити обошел шлюпку и, положив обе руки на планшир с другой стороны, посмотрел на Парсела.
   — Насчет ружья, — медленно заговорил он, — ты сказал мне правду.
   Он сделал паузу.
   — И насчет Тими ты тоже сказал мне правду.
   Парсел вопросительно поднял брови, и Тетаити добавил:
   — Я отыскал в пещере пулю. Это была пуля от нашего ружья. Это была не ваша пуля.
   Затем наступило молчание и длилось так долго, что Парсел» стало неловко. Тетаити стоял перед ним, крепкий, атлетически сложенный, с суровым выражением лица, опустив тяжелые веки. Быть может, виной тому было освещение в гроте, но Парселу вдруг показалось, что складки у Тетаити на лбу и по обеим сторонам рта стали еще резче. Какой контраст между этим грубо высеченным жестким лицом и молодым телом! Каждое движение Тетаити выдавало его молодую силу, и, поднимая глаза, Парсел всякий раз удивлялся, видя лицо человека уже в годах. Просто поразительно: голова зрелого мужчины на юношеском теле!
   Тетаити молчал, и с каждой секундой замешательство Парсела росло. Ему было нечего сказать. Из учтивости он не решался взяться за работу. Он стоял без дела по другую сторону шлюпки с пилой в руке и смотрел на Тетаити, ожидая, когда тот заговорит, с тягостным ощущением, что перед ним судья, а он подсудимый.
   Полузакрыв глаза, Тетаити с отсутствующим видом смотрел на Парсела, но не видел его. Он перебирал в уме печальные мысли, и Парсел вдруг с отчаянием почувствовал, что их разделяет целый мир. Таитянин казался таким недоступным! Даже не суровым, даже не враждебным, а бесконечно далеким.
   Руки Тетаити крепко сжимали планшир. Только это и выдавало его волнение. Парсел с тревогой вглядывался в это замкнутое лицо. Между ним и Тетаити легло столько несправедливостей, столько непонимания, столько трупов! Сердце Парсела сжалось. В эту минуту ему было почти безразлично, что он должен покинуть остров, выйти в океан, быть может, навстречу смерти. Самым большим поражением была эта вставшая между ними стена. Представление о перитани, которое создал себе Тетаити. Его презрение. Его приговор.
   — Вот в эту минуту, — сказал Тетаити, — ты должен был пойти с нами.
   И сам широко открыл глаза, удивленный, что высказал вслух свою мысль. Парсел спросил:
   — В какую минуту?
   — Когда Скелет убил Кори и Меоро. Если бы ты пошел с нами. Ропати тоже пошел бы. И Уилли и Жоно. Может быть, и Желтолицый. Мы убили бы только Скелета и Крысенка. Только их.
   Его веки снова наполовину прикрыли глаза.
   — А теперь, — продолжал он, — столько копий с головами стоят вокруг моего дома, а я не чувствую себя счастливым. Я поношу их, но — если не считать Скелета и Крысенка — это не доставляет мне удовольствия. Слишком много мертвых стало на острове… Моих, твоих… Все из-за тебя.
   — Нет, не из-за меня, — возразил Парсел, — из-за несправедливости.
   — Из-за тебя! — с силой повторил Тетаити. — Из-за твоих убеждений моа.
   — Нехорошо проливать кровь! — твердо сказал Парсел.
   — Человек! — вскричал Тетаити со сдержанной яростью и пожал плечами. — Я тоже не люблю проливать кровь! Но кровь угнетателей проливать хорошо. Помнишь нашу песню? Их кровью надо поить свиней! Приятно видеть, когда течет эта кровь. Эту кровь сама земля пьет с великой радостью. Несправедливость, о воины! — зловонная трава. Вырвите ее с корнем!
   Тетаити прервал свою речь, как будто забыл продолжение, и сказал упавшим голосом, не глядя на Парсела:
   — Если бы ты пошел с нами, Меани был бы жив.
   Парсел оперся левой рукой о шлюпку, ноги у него дрожали. «Меани был бы жив». Он вспомнил горячее обвинение Уилли: «Ропати умер по вашей вине!» Меани, Ропати… Сколько трупов принесли к его порогу! Парсела пронзил мучительный страх. А вдруг это верно? Что если Тетаити прав? Что если сам он все время ошибался? На мгновение все смешалось у него в голове, будто сама жизнь его лишилась смысла.
   — В день окончания войны, — снова заговорил Тетаити, глядя Парселу прямо в глаза, — я спросил тебя, что сталось с Тими, и ты сказал мне то, чего не было. А сегодня ты сказал правду. Почему?
   — В тот день, — ответил Парсел, — я боялся, что ты меня убьешь.
   — Ты не боялся, — тотчас возразил Тетаити и добавил с изящным жестом руки: — Мог ли ты бояться, о «Ману-фаите»!
   Парсел склонил голову. Это было великодушно.
   — А сегодня, — продолжал Тетаити, наклонившись вперед и глядя на Парсела строгим взглядом, будто обвинитель, — ты сказал мне правду. Два раза. Про ружье. И про смерть Тими. Почему?
   Парсел ответил не сразу. Он старался поглубже заглянуть в себя. Ему вдруг показалось, что очень важно разобраться в своем истинном побуждении. Но сейчас, чем больше он думал, тем все становилось запутаннее. Он находил не одно побуждение, а несколько, и из них ему приходилось выбирать одно.
   — Чтобы ты мне доверял, — сказал он наконец.
   Тетаити выпрямился, снял руки с планшира, и его худое, полное горечи лицо стало еще более замкнутым. Он повернулся, устремив глаза вдаль, как будто присутствие Парсела было ему теперь безразлично.
   — На что тебе мое доверие, — сказал он равнодушно, — если ты уезжаешь!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

   Шестнадцатого июня, в ритуальный день после ночи Таматеа (когда луна на закате освещает рыб), Ивоа родила сына и навала его Ропати.
   Все ваине, в том числе и жены Тетаити, теперь не выходили из сада Парсела. Они терпеливо ждали своей очереди, чтобы хоть несколько минут подержать на руках первого ребенка, родившегося на острове. Они не целовали его, а лишь нюхали по таитянскому обычаю нежный, теплый запах его тельца. Глаза и волосы у него были черные, как у таитян, но кожа гораздо светлее, чем у Ивоа; блестящий, светло — шоколадный, он казался отлитым из чистого золота, как маленький идол.
   Парсел знал, каким культом таитяне окружают детей, но не мог себе представить, что вся жизнь острова сосредоточится вокруг Ропати. Началось с Ороа, которая заявила, что рыбная ловля не женское дело. Зачем ей уходить и проводить несколько часов в день на скалах, когда она может оставаться в саду у Адамо, любоваться Ропати и ждать, когда наступит ее очередь понюхать его.
   Два дня все сидели без рыбы. Потом Тетаити позвал Омаату. На острове всего двое мужчин — Адамо и он. Адамо должен продолжать работу над своей пирогой. Но он, Тетаити, глава острова, позаботится о пище для матери Ропати. Тетаити, поразмыслив, видимо, решил, что ему неудобно таскать ружье на рыбную ловлю, и потому через два дня после этого заявления он окончательно помирился с женщинами. Он снял с копий головы перитани, велел положить их в пуани и отдать вдовам, чтобы те похоронили их вместе с телами мужей. После этого он появился безоружный в саду Ивоа, попросил показать ему маленького племянника, покачал его не хуже няньки, а когда Омаата взяла младенца у него из рук, уселся с достоинством, дожидаясь своей очереди.
   Теперь, когда все население острова проводило время в саду Адамо, оказалось значительно удобнее собираться всем вместе на общие трапезы. Однако Адамо по-прежнему приносили обед в грот, а Тетаити ужинал у себя в «па».
   Каждый день Тетаити Исчезал из сада Ивоа незадолго до того, как Парсел возвращался домой. Одна из его жен, должно быть, стояла на карауле, ибо Парсел напрасно менял свой путь и
   С той минуты, как он решил пойти к таитянам, его мучила Тетаити.
   Как только Тетаити снял головы с копий, ваине посчитали, что он искупил нанесенное им оскорбление. Однако Ороа и Тумата все-таки сочли благопристойным выждать еще несколько дней, прежде чем водвориться в «па». Вместе с Фаиной, Рахой и Таиатой они заняли обширный первый этаж таитянского дома, а Тетаити сохранил для себя надстройку. Ночью он удалялся туда, втягивал за собой лестницу и запирал люк. Днем лестница была прикреплена к внешней стене дома цепью, которая также запиралась на один из замков Маклеода. Другим замком запирался люк. По этим предосторожностям, которые, кстати сказать, никого не оскорбляли, женщины решили, что наверху Тетаити прячет оружие.
   С тех пор как появился маленький Ропати, Парсел уходил в работу позже и возвращался раньше. Если б он осмелился, то вообще прервал бы свои труды на несколько дней и посвятил бы себя сыну. Но он боялся, что Тетаити подумает, будто он хочет оттянуть свой отъезд.
   Он принялся уже за последнюю часть работы: привинчивал обшивку к бимсам. Стремясь сделать каюту непроницаемой, он собирался еще обить ее бока и крышу парусиной и затем покрасить, но все же старался, чтобы щели между досками были как можно меньше и доски, разбухнув от воды, прилегали вплотную, одна к другой. Однако это требовало очень точной пригонки, которой ему было трудно добиться из-за твердости имевшегося у него материала. Добротные дубовые доски с «Блоссома» от времени сильно затвердели, и пробивать в них дырки для шурупов было нелегкой задачей. Однако, даже принимая во внимание эти трудности, замедлявшие работу, Парсел предполагал достроить лодку меньше чем за две недели. Таким образом, взятые им обязательства перед Тетаити будут выполнены. Он покинет остров в указанный им самим срок.
   Ропати едва исполнилось десять дней, когда его впервые выкупали в море. На западе залива Блоссом была небольшая, почти закрытая от океана бухточка, которая, постепенно расширяясь, вдавалась в берег и образовала круглое озерцо, защищенное от ветра нависшими скалами. Всегда гладкое и спокойное, оно кончалось маленьким пляжем, покрытым ярко-желтым песком, ласкавшим босые ноги и радовавшим глаз. Сюда-то и направились ваине, выступая, как в торжественном шествии; две из них несли сосуд с пресной водой, чтобы ополоснуть младенца после купания. Они вошли в воду по грудь и, став в кружок плечом к плечу, взялись под водой за руки, так что в центре получилось нечто вроде круглой ванночки, а Ивоа осторожно опустила в нее Ропати. Нежный, пухлый, лоснящийся младенец тотчас принялся болтать ручками и ножками, а благоговейный лепет женщин изливался, как ласка, на его золотое тельце. Парсел смотрел на своего сына через плечо Итии. Другие ваине — те, что не пользовались привилегией трогать Ропати или еще не успели ею воспользоваться, — образовали второй круг позади первого. С курчавыми, уже густыми черными волосенками, живыми, полуприкрытыми от солнца глазами и подобием улыбки на губах. Ропати порой замирал словно в экстазе, вызывая смех женщин. Но смех был сдержанный, как и тихие восклицания, которые сопровождали каждое движение младенца. Парсел чувствовал, что за этой сдержанностью скрывается глубокое волнение. В этом первом купании было что-то от религиозного обряда, как будто женщины праздновали одновременно рождение ребенка, материнство и радость жизни.
   Между Парселом и солнцем встала тень. Он поднял голову. Это был Тетаити. Опершись руками на плечи Ороа и возвышаясь над ней на целую голову, он, опустив глаза, смотрел на младенца. В первый раз за три недели Парсел встретился с ним, и сердце его забилось. Тетаити стоял, прямо против него. Они могли бы пожать друг другу руки, если бы протянули их над двойным кругом женщин.
   Но Тетаити, казалось, не видел Парсела. Только наигранная невозмутимость лица свидетельствовала о том, что он ощущает на себе его взгляд. А Парсел ждал, порой переводя взгляд на Ропати, надеясь, что Тетаити воспользуется этим, чтобы посмотреть в его сторону. Но напрасно. Тетаити ни разу не поднял глаз.
   Парсел повернулся, вышел из воды, взобрался на другой берег бухты и вышел к заливу Блоссом. Вслед ему неслись радостные приглушенные восклицания женщин, затихавшие по мере того, как он удалялся. Он чувствовал себя изгоем, чуждым их счастью, исключенным из их жизни. Он вернулся в грот и со стесненным сердцем снова принялся за работу. Все поведение Тетаити говорило яснее слов, что для него перитани уже не был жителем острова, словно он давно уехал отсюда.
   На другой день Итиота принесла обед Парселу в грот. Он выпрямился, улыбнулся ей и заметил позади нее Ваа; она еще больше потолстела и расплылась. Этой гостьи он не ожидал. Она уж давно не спускалась в бухту Блоссом, считая, что для женщины в ее положении тропинка слишком крута.
   Итиота, поставив блюдо с рыбой и фруктами на шлюпку, сказала:
   — Я пойду купаться. — И тотчас ушла.
   Парсел проводил ее взглядом и посмотрел на Ваа. С невозмутимым видом она уселась на груду досок.
   — Что скажешь, Ваа?
   — Он меня побил, — ответила она, помолчав. — Ты знаешь, за что.
   — Сильно?
   — Очень сильно. Потом он сказал: «Иди ко мне в дом. Ты будешь моей ваине и ребенок, которого ты носишь, будет моим». Я сказала: «Я должна поговорить с Адамо». И он сказал: «Это верно. Таков обычай. Иди».
   — Тут я не знаю ваших обычаев. Что я должен делать?