Страница:
— Омаата, ты думаешь, что сегодня «те» нападут?
— Не сейчас. Сегодняшняя ночь — ночь Роонуи. Она очень черная. Но под утро, на рассвете они непременно нападут, пока «па» еще не закончен.
— Перитани знают об этом?
— Я им сказала.
Парсел поднял голову и вытянул шею, как будто мог ее увидеть во мраке.
— Зачем?
Она ответила не колеблясь:
— Жоно был перитани.
Не зная, правильно ли он понял смысл ее слов, Парсел спросил:
— Ты хотела бы, чтобы победили перитани?
— Нет, — ответила она твердо, — я хочу, чтобы победили «те».
— Даже после смерти Жоно?
Снова последовало молчание, потом послышался тот же твердый голос:
— У Жоно было ружье.
— Ты больше любишь «тех», чем перитани?
— «Те» были очень оскорблены.
— И все же ты помогла перитани, предупредив их о нападении?
— Да.
— Почему ты им помогла?
— Из-за Жоно.
Они вернулись к исходной точке. Парсел так и не получил объяснения. Вдруг Омаата сказала с почти такой же интонацией, как Ивоа:
— Перитани: «Почему!», «Почему!»
И она тихонько засмеялась, что доставило Парселу несказанное удовольствие. Это был ее прежний голос. Насмешливый, дружеский, почти нежный. Он тихонько потерся щекой о ее грудь. С тех пор как они разговорились, она стала ему ближе. Даже тело ее стало другим: более мягким, более податливым.
Он продолжал:
— Послушай, ты не дала мне договорить. Ведь я не убивал Тими.
И он ей все рассказал. Когда он кончил, она немного подумала и проговорила:
— Ты его убил.
— Но я же объяснил тебе…
— Ауэ, человек, не будь таким упрямым. Акула нападает, ты выставляешь перед собой нож, и она напарывается на него. Все равно ты ее убил. — И добавила: — Ты очень храбрый человек, Адамо.
Глубокий сильный голос, та же искренность, тот же пыл; это снова она, Омаата.
— Я человек, который очень боялся, — сказал Парсел с иронической ноткой в голосе. — С самого утра и до смерти Тими. А после смерти Тими я испугался холода. Когда же прошел холод, мне было страшно оставаться одному. Ауэ, сегодня был день страхов. Если бы страх мог убивать, я бы уж давно умер.
Она засмеялась, помолчала и сказала:
— Ты очень храбрый, Адамо. — И продолжала: — Я видела тебя в хижине с тремя перитани. И видела, как ты уходил с «Ману-фаите». Ауэ, я плакала, когда смотрела, как ты уходишь с «Ману-фаите», без всякого оружия. Такой маленький, такой слабый и такой непобедимый! О мой петушок! О Адамо!
Тут уж нечего было говорить. Он крепче прижался щекой к ее груди, сильнее сжал рукой ее широкий стаи. Этот шепот во мраке вновь создал связь между ними. Но это была не прежняя близость. Та минута уже не вернется. Это было что-то другое. Товарищество. Понимание. Нежность, которая не была высказана.
Ему сделалось жарко, и он сбросил одеяло. Тотчас исчез запах «Блоссома», и его охватил теплый аромат Омааты. Он узнавал в нем один за другим благоухание цветов, вплетенных в ее волосы. Только один он не мог разгадать — самый сильный, самый знакомый. Он узнал бы его среди тысячи других, а назвать не мог. Крепкий, пряный аромат, в котором смешивался запах мускуса и амбры, он дразнил и возбуждал. Запах растения, похожего на плоть. Сначала трудно было определить, приятен ли он. Но пока вы старались в нем разобраться, он проникал в вас, как пьянящий напиток. Он казался Парселу неотъемлемой частью Омааты, ее шеи, ее плеча, ее груди, которой касалась его щека. Этот запах был глубоко интимен. И в то же время напоминал прозрачную воду, большие деревья с поникшими ветвями, теплый песок в лагуне, палящее чрево солнца… Если радость жизни имела запах, то это был именно он. И вместе с тем в нем был еле заметный тревожный оттенок, как будто напоминавший о свежести, которой грозит разложение.
— Мне хорошо, — сонно сказал Парсел.
— Тебе хорошо, мой малыш? — тихонько спросила она.
Голос ее рокотал, как легкий прибой в хорошую погоду на пляже. Она добавила:
— Листья не слишком жестки? Хочешь иди ко мне?
И прежде чем он успел ответить, она приподняла его и прижала к себе. Аромат сразу усилился, и Парсел замер с открытыми глазами. Он ощущал восхитительную полноту жизни. Все смешалось — аромат и плоть. Отяжелев, но не ослабев, он почувствовал себя растением, которое наливается соком.
В эту минуту странная, нелепая мысль мелькнула у него в голове.
— Скажи, откуда ты взяла рыбу? Перитани не удили сегодня утром.
Она ответила:
— Ороа ходила на рыбную ловлю.
Он мысленно проследил путь Омааты после того, как она ушла из пещеры. Она выбросила тело Тими в море, вернулась в свою хижину, взяла там одеяло, рыбу, лепешки и…
Он широко раскрыл глаза. Значит, вот это что! Он поднял руку и ласково провел ею по шее Омааты. Под его пальцами перекатывались шишки пандануса, и он почувствовал связывающую их лиану. Он склонился к ним, понюхал и сказал, вскинув голову:
— Ты надела свое ожерелье?
Грудь Омааты приподнялась, послышался легкий вздох, и все стихло.
— Омаата…
Она молчала. Он поднял руку и провел ладонью по ее широким щекам.
— Омаата…
Через минуту она мягко взяла его лицо в обе руки и приложила к своим бусам. На мгновение он замер, склонившись на ее грудь. Шишки впивались ему в щеку, он повернул голову, с силой вдохнув их аромат. И почувствовал, как пьянящий запах проникает не только в ноздри, но и во все поры его кожи. Голова его опустела, стены пещеры исчезли, он шел по берегу, северо-западный ветер хлестал его в лицо. Ему казалось, он вот-вот полетит. Он сильно оттолкнулся от земли ногами, распростер руки и стал парить в воздухе, трепеща крыльями.
— Не сейчас. Сегодняшняя ночь — ночь Роонуи. Она очень черная. Но под утро, на рассвете они непременно нападут, пока «па» еще не закончен.
— Перитани знают об этом?
— Я им сказала.
Парсел поднял голову и вытянул шею, как будто мог ее увидеть во мраке.
— Зачем?
Она ответила не колеблясь:
— Жоно был перитани.
Не зная, правильно ли он понял смысл ее слов, Парсел спросил:
— Ты хотела бы, чтобы победили перитани?
— Нет, — ответила она твердо, — я хочу, чтобы победили «те».
— Даже после смерти Жоно?
Снова последовало молчание, потом послышался тот же твердый голос:
— У Жоно было ружье.
— Ты больше любишь «тех», чем перитани?
— «Те» были очень оскорблены.
— И все же ты помогла перитани, предупредив их о нападении?
— Да.
— Почему ты им помогла?
— Из-за Жоно.
Они вернулись к исходной точке. Парсел так и не получил объяснения. Вдруг Омаата сказала с почти такой же интонацией, как Ивоа:
— Перитани: «Почему!», «Почему!»
И она тихонько засмеялась, что доставило Парселу несказанное удовольствие. Это был ее прежний голос. Насмешливый, дружеский, почти нежный. Он тихонько потерся щекой о ее грудь. С тех пор как они разговорились, она стала ему ближе. Даже тело ее стало другим: более мягким, более податливым.
Он продолжал:
— Послушай, ты не дала мне договорить. Ведь я не убивал Тими.
И он ей все рассказал. Когда он кончил, она немного подумала и проговорила:
— Ты его убил.
— Но я же объяснил тебе…
— Ауэ, человек, не будь таким упрямым. Акула нападает, ты выставляешь перед собой нож, и она напарывается на него. Все равно ты ее убил. — И добавила: — Ты очень храбрый человек, Адамо.
Глубокий сильный голос, та же искренность, тот же пыл; это снова она, Омаата.
— Я человек, который очень боялся, — сказал Парсел с иронической ноткой в голосе. — С самого утра и до смерти Тими. А после смерти Тими я испугался холода. Когда же прошел холод, мне было страшно оставаться одному. Ауэ, сегодня был день страхов. Если бы страх мог убивать, я бы уж давно умер.
Она засмеялась, помолчала и сказала:
— Ты очень храбрый, Адамо. — И продолжала: — Я видела тебя в хижине с тремя перитани. И видела, как ты уходил с «Ману-фаите». Ауэ, я плакала, когда смотрела, как ты уходишь с «Ману-фаите», без всякого оружия. Такой маленький, такой слабый и такой непобедимый! О мой петушок! О Адамо!
Тут уж нечего было говорить. Он крепче прижался щекой к ее груди, сильнее сжал рукой ее широкий стаи. Этот шепот во мраке вновь создал связь между ними. Но это была не прежняя близость. Та минута уже не вернется. Это было что-то другое. Товарищество. Понимание. Нежность, которая не была высказана.
Ему сделалось жарко, и он сбросил одеяло. Тотчас исчез запах «Блоссома», и его охватил теплый аромат Омааты. Он узнавал в нем один за другим благоухание цветов, вплетенных в ее волосы. Только один он не мог разгадать — самый сильный, самый знакомый. Он узнал бы его среди тысячи других, а назвать не мог. Крепкий, пряный аромат, в котором смешивался запах мускуса и амбры, он дразнил и возбуждал. Запах растения, похожего на плоть. Сначала трудно было определить, приятен ли он. Но пока вы старались в нем разобраться, он проникал в вас, как пьянящий напиток. Он казался Парселу неотъемлемой частью Омааты, ее шеи, ее плеча, ее груди, которой касалась его щека. Этот запах был глубоко интимен. И в то же время напоминал прозрачную воду, большие деревья с поникшими ветвями, теплый песок в лагуне, палящее чрево солнца… Если радость жизни имела запах, то это был именно он. И вместе с тем в нем был еле заметный тревожный оттенок, как будто напоминавший о свежести, которой грозит разложение.
— Мне хорошо, — сонно сказал Парсел.
— Тебе хорошо, мой малыш? — тихонько спросила она.
Голос ее рокотал, как легкий прибой в хорошую погоду на пляже. Она добавила:
— Листья не слишком жестки? Хочешь иди ко мне?
И прежде чем он успел ответить, она приподняла его и прижала к себе. Аромат сразу усилился, и Парсел замер с открытыми глазами. Он ощущал восхитительную полноту жизни. Все смешалось — аромат и плоть. Отяжелев, но не ослабев, он почувствовал себя растением, которое наливается соком.
В эту минуту странная, нелепая мысль мелькнула у него в голове.
— Скажи, откуда ты взяла рыбу? Перитани не удили сегодня утром.
Она ответила:
— Ороа ходила на рыбную ловлю.
Он мысленно проследил путь Омааты после того, как она ушла из пещеры. Она выбросила тело Тими в море, вернулась в свою хижину, взяла там одеяло, рыбу, лепешки и…
Он широко раскрыл глаза. Значит, вот это что! Он поднял руку и ласково провел ею по шее Омааты. Под его пальцами перекатывались шишки пандануса, и он почувствовал связывающую их лиану. Он склонился к ним, понюхал и сказал, вскинув голову:
— Ты надела свое ожерелье?
Грудь Омааты приподнялась, послышался легкий вздох, и все стихло.
— Омаата…
Она молчала. Он поднял руку и провел ладонью по ее широким щекам.
— Омаата…
Через минуту она мягко взяла его лицо в обе руки и приложила к своим бусам. На мгновение он замер, склонившись на ее грудь. Шишки впивались ему в щеку, он повернул голову, с силой вдохнув их аромат. И почувствовал, как пьянящий запах проникает не только в ноздри, но и во все поры его кожи. Голова его опустела, стены пещеры исчезли, он шел по берегу, северо-западный ветер хлестал его в лицо. Ему казалось, он вот-вот полетит. Он сильно оттолкнулся от земли ногами, распростер руки и стал парить в воздухе, трепеща крыльями.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
— Адамо!
Парсел открыл глаза. Перед ним была Итиа. Итиа, неподвижная, безмолвная. В пещере было почти светло.
Он сел. Ему никак не удавалось приподнять слипшиеся веки. Черты лица Итиа расплывались перед ним. Он почувствовал, что происходит что-то странное. Итиа ничего не говорит. Не бросается ему на шею.
Он пошарил рукой около себя.
— Где Омаата?
— В деревне, — мрачно ответила Итиа.
— Что она делает?
Итиа пожала плечами.
— Что она может делать?
Он посмотрел на светлое пятно на стене. Солнце стояло уже высоко. Видно, он долго спал. Он прищурил глаза, и все прояснилось. Взглянув на Итию, он разглядел выражение ее лица.
— Итиа!
— Война кончилась, — сказала она все так же мрачно.
Он вскочил, открыл было рот, но не мог ничего сказать. Он знал, он уже все знал!
— Меани?
Она смотрела прямо перед собой и тихо произнесла:
— Все, все. Кроме Тетаити.
Затем отвела глаза и сказала враждебно:
— Он даже не ранен.
Последовало молчание, и Парсел повторил настойчиво, словно ребенок:
— Меани?
Она два раза кивнула головой. Парселу показалось, что его глаза вот-вот выскочат из орбит, черная пелена опустилась перед ним, он вытянул руки, упал на колени, потом ничком.
— Адамо!
Итиа бросилась к нему и перевернула его на спину. Он был совсем белый, закрытые глаза провалились. Она послушала его сердце. Оно билось, но очень неровно.
— Адамо!
Она принялась хлопать его по щекам. Лицо его дрогнуло, чуть порозовело. Она опустилась на колени и стала снова шлепать его по щекам обеими руками.
Когда она остановилась, он разжал губы и сказал чуть слышно, но настойчиво:
— Бей, бей!
Она снова принялась хлопать его по лицу, и он приоткрыл веки. Все было туманно, неясно. Он посмотрел на Итию и снова закрыл глаза. Хлопки по щекам продолжались, и он прошептал: «Бей, бей». Ему казалось, что под этими равномерными ударами кровь приливает к его голове. Ему стало немного легче.
Он оперся на локоть. Дурнота прошла, но он чувствовал себя совсем разбитым. Он сказал тихонько по-английски: «Меани умер». Но слова эти не имели смысла. Он не страдал. Он ничего не чувствовал. Ни единой мысли в голове.
Итиа вытянулась подле него и взяла его за руку. Он повернул к ней голову, глаза его смотрели без всякого выражения.
— Как? — спросил он слабым голосом.
— Вчера вечером «те» напали на перитани перед наступлением ночи. Вождь был убит. Крысенок и Скелет скрылись в доме. Они стреляли всю ночь. А «те» сидели на деревьях. Они тоже стреляли. Под утро они перестали. Перитани ждали долго, долго… А когда взошло солнце, они решили: «Ладно. Теперь они ушли». Тогда Крысенок и Скелет вышли из дома, а «те» их убили.
— Меани?
— Он слишком рано подошел к Крысенку. Тот еще не умер. Еще не совсем умер. Он выстрелил.
Парсел опустил голову. Убит Смэджем. Какая насмешка! Но нет, тут даже не насмешка. Меани убит. Вот и все.
Прошло несколько секунд. Парсел лежал, ничего не чувствуя, безвольный, отупевший. Он ни о чем не думал.
Итиа спросила:
— Продолжать?
— Да, — сказал он слабым голосом и закрыл глаза.
Она заговорила спокойно, не выказывая волнения:
— Тетаити отрезал головы. Потом послал Раху и Фаину в лагерь за пуани, где лежали головы других. Он расставил восемь копий вокруг дома таитян и воткнул на них свои трофеи. Тогда женщины принялись кричать, а он сказал: «Почему вы кричите? Вы не мои рабыни, а женщины моего племени. А они были иноземцами и оскорбили нас». Но женщины продолжали кричать, и Омаата сказала: «Ты воткнул головы наших танэ на пики — ты обращаешься с нами, как с рабынями». Тогда ваине заговорили все разом, осыпая его упреками. Тетаити терпеливо выслушаю их и сказал: «Эти мужчины были чужестранцами и подняли на нас оружие. Мы их убили в честном бою, и я украсил свой дом их головами, чтобы прославить себя, ибо я хорошо сражался. Я был смелым и хитрым. И я остался жив. А они мертвы. Но вы — вы мои сестры. Я не смотрю на вас, как на рабынь. Пусть та, которая захочет войти в мой дом, входит. Я встречу ее с почетом». Потом он оглядел женщин одну за другой. Не тем взглядом, который зовет. Нет, совсем другим взглядом. Он стоял, опершись на ружье, а за поясом у него был нож. Большой человек! Сильный человек! Женщины тоже смотрели на него. Тогда Ороа, которая еще при Скелете и даже при Уилли, бывало, немного играла с ним, заявила: «Сними голову моего танэ с копья, и я приду в твой дом». И Тетаити ответил, как будто с сожалением: «Нет. Таков обычай». Все замолчали. И одна лишь Таиата вошла в его дом. А когда Ороа это увидела, то крикнула с насмешкой (а может, просто со зла): «Человек! Ты приобрел себе сокровище!» И все женщины покинули его, кроме Таиаты и, конечно, Рахи и Фаины.
— А ты? — спросил Парсел, подняв голову.
— Я тоже ушла, — ответила она, и глаза ее сверкнули. — Тетаити позвал меня и сказал: «Итиа, сестра моя, ты тоже уходишь?» И я ответила: «Моим танэ был Меани, а не ты. И я считаю, что ты поступаешь нехорошо». Он проговорил с суровым лицом: «Я поступаю по праву. Сбегай за Омаатой и приведи ее ко мне». Я привела Омаату, он посмотрел ей в глаза и спросил: «Где Тими?» Она не ответила. Тогда он сказал: «Где Адамо? И почему Ивоа не было среди женщин?» А когда она снова ничего не ответила, он сказал твердым голосом: «Адамо мой пленник, и я его не убью. Скажи ему, чтобы он пришел поговорить со мной в мой дом». Омаата ничего не сказала. Она ушла, а я не знала, куда идти, и пошла за ней в ее дом. Ауа! Все женщины были там! Когда они увидели Омаату, они закричали: «Что делать, Омаата?» И некоторые плакали, хотя плакать нехорошо. Одни спрашивали: «Где Тими? Где Ивоа?» А другие говорили: «Что он сделает с Адамо?» Омаата сказала: «Замолчите! Он говорит, что не убьет Адамо».
Итиа смолкла, Парсел тоже молчал.
— Ну, что же ты будешь делать? — спросила Итиа.
Парсел повернулся к ней, и она увидела, что лицо его снова стало твердым.
— Итиа, — проговорил он наконец, — скажи мне правду, ты не знаешь, где Ивоа?
— Нет.
— Омаата знает?
— Может быть, знает.
Он встал, пощупал свои брюки, с досадой убедился, что они еще не просохли, и натянул их.
— Послушай, — сказал он. — Мы спустимся вниз. Я буду ждать под баньяном, а ты приведешь Омаату. — Он добавил: — Но не говори другим женщинам, где я.
— А что я скажу Тетаити?
— Ничего. Скажешь, что Омаата меня ищет. Иди, не жди меня.
За эти сутки он почти забыл, какое солнце горячее и какой яркий свет оно проливает на землю. Щуря глаза и хватаясь обеими руками за камни, спустился он по крутому обрыву. Он был жив и не хотел думать ни о чем другом.
Его голову, плечи и ноги сквозь мокрую материю жгли палящие лучи солнца. Весь остров раскинулся под ним, как рельефная карта, зеленый, пестрый, окруженный темно — лазоревым океаном. Парсел глубоко вдыхал ветер, пролетавший над чащей, над кострами поселка, над цветущим плоскогорьем.
Он не вошел под тень баньяна. Сняв брюки, он повесил их на воздушном корне и растянулся ничком на траве. Через несколько минут он уже обливался потом, но не двинулся с места: ему казалось, что никогда он не прогреется насквозь. По небу плыло несколько облачков, и стоило одному из них заслонить солнце, как Парсела охватывало мучительное ощущение, будто свет и тепло могут исчезнуть и остров погрузится в вечную тьму.
Омаата пришла через час; она все предусмотрела и принесла ему поесть. Он сделал несколько шагов ей навстречу, поглядел в лицо, почувствовал легкое смущение и взял лепешку у нее из рук. Не сказав ни слова, он вернулся под баньян, но на этот раз уселся в тени. Он чувствовал ожог на плечах.
— Где Ивоа?
— Не знаю.
Он продолжал смотреть на нее, и Омаата сказала
— Человек, где ты хочешь, чтоб она была?
— Ты видела ее вчера вечером ?
— Сегодня утром. Когда Меани упал, она бросилась к нему, стала на колени, а потом поднялась и ушла.
— В каком направлении?
— К твоему дому.
Понятно. Она пошла за ружьем. Меани умер. Она не стала тратить время и оплакивать его. Она скрылась в чаще, чтобы защищать своего танэ от Тетаити.
Он спросил:
— А разве Тетаити хочет меня убить?
Омаата прилегла возле него. Опершись на локоть, она вырывала травинки и одну за другой прикусывала зубами.
— Он сказал, что не убьет тебя.
— Я спрашиваю тебя не об этом.
Она тихонько заворчала. Как ему объяснить? У Тетаити не было желания его убить — лично его. Все это гораздо сложней.
Омаата по-прежнему молчала, и Парсел спросил:
— Я должен его опасаться?
— Всегда надо опасаться.
— Так же, как когда Тими был жив?
— Может быть, и нет. — Она добавила: — Тетаити сказал, что он тебя не убьет.
Парсел тщетно пытался встретиться взглядом с ее глазами.
— Разве Тетаити такой человек, который говорит одно, а делает другое?
Она пожала широкими плечами
— Как все вожди.
— Оту был не таким.
— В мирное время — нет. Но во время войны Оту был очень хитер.
— Война кончилась.
— О мой малыш! — Омаата подняла голову, и из ее громадных глаз на Парсела хлынули целые потоки света.
Она вынула травинки изо рта и бросила их на землю.
— Война со Скелетом окончена. Но есть другая война — между Тетаити и женщинами. И еще одна — между Тетаити и Адамо…
— Война со мной? — воскликнул Парсел, опешив.
Она заворчала, легла на живот, подперев кулаками свое широкое лицо, и сбоку нежно поглядела на него.
— Знаешь, что сейчас делает Тетаити? Он кончает «па»…
— «Па», начатое перитани?
Она кивнула головой.
— Маамаа!
— Нет, — сказала она серьезно. — Нет… Нынче утром он поломал все ружья, кроме своего. Но на острове есть еще два ружья. Ружье Ивоа…
Пауза. Потупившись, Омаата добавила:
— И ружье Тими.
Парсел тотчас сказал:
— Я бросил ружье Тими в колодец.
Она вздохнула, но промолчала. Он продолжал:
— Неужели женщины решатся на убийство Тетаити?
Она снова заворчала. Вернее, сердито фыркнула. Вечно эти прямые беззастенчивые вопросы в духе перитани. Куда девались хорошие манеры Адамо? Потом она взглянула на него: какой он белый, розовый, с широкой красной полосой на плечах, бедный петушок, он не переносит солнца, — ничего-то он не понимает, сущий ребенок, затесавшийся среди взрослых, кому же он может задавать вопросы, как не им! Умилившись, она протянула широкую кисть и погладила его по руке. Он повернулся, и она встретила его взгляд. О, эти голубые, прозрачные, как небо, глаза! Такие ясные! О мой петушок! О Адамо!
— Женщины оскорблены, — проговорила она наконец. — И я тоже очень оскорблена.
— Но ведь таков обычай.
— Нет! Нет! — воскликнула она горячо. — После войны в своем же племени не выставляют головы на копьях.
Помолчав, Парсел спросил:
— Почему же он так поступил?
Омаата пожала плечами.
— Он ненавидит перитани. И старается уверить себя, что счастлив своей победой. Для него эти восемь голов…
Не окончив фразы, она слегка взмахнула рукой. Парсел поднял подбородок, и глаза его сразу стали холодными. Восемь голов. С его головой девять. Если бы все перитани были убиты, Тетаити был бы совсем счастлив.
Он встал и повернулся к Омаате.
— Идем, — проговорил он твердо. — Ты пойдешь к Тетаити и скажешь ему: «Адамо говорит — я не пойду в твой дом, я не хочу видеть головы перитани на копьях. Адамо говорит — приходи на базарную площадь, когда солнце поднимет свое чрево. Я буду там».
Омаата с минуту молча глядела на него. Ауэ, как могли меняться его глаза!
— Я вернусь с тобой в деревню, — добавил Парсел. — И буду ждать ответа у себя дома.
Только вчера, почти в этот же час, он прошел по Ист-авеню и вместе с женщинами двинулся по Баньян — лейн!.. Теперь он снова здесь — он возвращается в деревню. По правую руку от него стоит дом Мэсона. Если вместо того чтобы свернуть влево к своему дому, он пойдет дальше по Ист-авеню, то увидит все хижины поселка. Как хорошо было выбрано место для селения! Как разумно составлен план! С какой любовью выдержана симметрия! Все расстояния между домами тщательно вымерены; все правила, принятые в цивилизованном обществе, полностью соблюдены. Как удачно все получилось! Организация работ, соединенные усилия, творческая мысль, желание все предусмотреть, забота о будущем, стремление передать свое благосостояние детям — все было достойно восхищения! Несколько месяцев назад на этом месте простирались дикие джунгли. А теперь эти «улицы», эти почти идеально прямые «авеню», на каждом углу дощечка с названием; большая базарная площадь с будкой, с колоколом, с часами и цистернами для воды, которые устроил Маклеод; не слишком изящные, но прочные домики, и при каждом хорошо обработанный садик, обнесенный забором. Каждый у себя. Каждый сам по себе. Все отгородились друг от друга. Сосед ничего не просил у соседа. Все двери запирались на ключ. А подальше, на плоскогорье, — девять участков плодородной земли, принадлежавшей девяти британцам, земли, которая должна была их кормить и которая их убила.
Девять? Нет, не девять, а восемь. При желании он мог вступить во владение участком, который ему предназначил Маклеод. Парсел опустил голову. Во рту у него было сухо и горько. Единственный британец на острове!.. Он почувствовал, как большая рука Омааты опустилась ему на плечо; она шла рядом с ним, когда, замедлив шаг, он приблизился к своему дому. Над ухом у него пророкотал ее глубокий приглушенный голос: «Не грусти, Адамо». Он раздраженно тряхнул головой. «Вовсе я не грущу». Он отстранился от нее. Омаата тотчас сняла руку.
Они подошли к дому.
— Ну, я ухожу, — с достоинством проговорила Омаата.
Она ушла, не взглянув на него, держа голову прямо, и даже спина ее выражала холодность. Он нетерпеливо повел головой. Какая обидчивость, этот проклятый таитянский этикет!.. Он толкнул дверь, и его тут же охватило раскаяние. Посреди комнаты возвышалось прочное топорное кресло, которое он сколотил собственными руками. Прежде чем отправиться к баньяну, Омаата нашла время принести кресло к нему домой, чтобы Парселу представилось, будто оно ждет его, когда он вернется в хижину и не застанет Ивоа.
Парсел спустился в сад и дошел до кустов ибиска. Несколько раз он громко окликнул Ивоа. Он был уверен, что она следит за каждым его движением. И хотя знал, что она не выйдет из чащи на его зов, ему хотелось дать ей знать, что он беспокоится о ней.
Ему чудилось, будто глаза Ивоа блестят из-за каждого листа, и с этим ощущением он вошел в пристройку, вымылся с головы до ног и тщательно побрился. Вернувшись в дом, он широко раскрыл раздвижные двери и, чувствуя, что им овладевает беспокойство, растянулся на постели, лицом к свету. Солнце поднялось уже высоко, но Омаата все не возвращалась.
Через некоторое время появились женщины. Против обыкновения они молчали, и их босые ноги бесшумно ступали по камешкам на тропинке. Еще до того как они появились на пороге. Парсел узнал характерное шуршание полосок коры на их юбочках. Женщины входили со строгими лицами, каждая наклонялась к нему, чтобы потереться щекой о его щеку, и молча отходила. Когда церемония была окончена, они переглянулись. И тут началось нечто вроде быстрого скользящего танца, будто они заранее договорились о каждом движении. Итиа, Авапуи и Итиота уселись на кровати Парсела. Первая справа, вторая слева, а третья у него в ногах. Ороа и Тумата, пренебрегая стульями или не смея ими пользоваться, устроились на полу. Что касается Ваа, то, обняв Парсела (впервые с тех пор, как стала женой великого вождя), она отошла и стала на пороге, славно посетительница, которая заглянула на минутку и уже готова бежать дальше. Все эти маневры очень удивили Парсела. Почему Ваа держится в отдалении, почему две женщины, сидящие на полу, так сдержанны, а те, кто устроились на кровати, ведут себя спокойно и фамильярно? Особенно же его удивило, что среди последних оказалась Итиота, вдова Уайта, с которой у него никогда не было особо дружеских отношений.
Прошло с четверть часа, но никто не произнес ни слова. Тут появилась Омаата, окинула участниц сцены одобрительным взглядом и с достоинством, даже с некоторой торжественностью, пересекла комнату и уселась в ногах у Парсела против Итиоты.
— Ну что? — спросил Парсел, поднимаясь.
— Тетаити ждет тебя.
— Сейчас? Она кивнула.
— Где?
— Перед входом в «па». Парсел взглянул на Омаату.
— Это он сказал: «Перед входом в „па“?
— Да, он. Тетаити не захотел идти на базарную площадь.
— Почему ты ходила так долго?
Она замолчала, опустив глаза, лицо у нее было неподвижное, высокомерное. «Так и есть, — подумал Парсел. — Опять неуместный вопрос. К тому же совершенно бесполезный. Ясно, ей потребовалось время, чтобы сообщить обо всем Ивоа».
Он встал и сказал спокойно:
— Идем.
Когда они вышли на Вест-авеню, он взял Омаату под руку и ускорил шаг, чтобы опередить остальных женщин.
— Послушай, — проговорил он тихо, но очень настойчиво. — Не смейте ничего делать Тетаити. Ничего.
— А если он возьмет тебя в плен?
— Все равно — ничего.
Она спросила сурово:
— А если он тебя убьет?
Парсел поднял глаза. Лицо Омааты было замкнуто. Она все еще дулась на него. Он потерся щекой о ее руку.
— Ну не сердись, прошу тебя…
Наступило молчание, и вдруг она заговорила совсем другим голосом:
— О мой петушок, я все время дрожу за тебя.
Он крепче сжал ей руку.
— Помни, с Тетаити ничего не должно случиться.
Покачав головой, она тихо сказала:
— Я тоже не хочу. Но я так боюсь за тебя! Порой я готова его убить, чтобы покончить с этим страхом.
— Нет, нет, — с силой сказал он, — не смей даже и думать. И добавил: — Он тоже боится.
— Это правда, — кивнула Омаата. — Он очень храбрый, но он боится. Сегодня он не расставался с ружьем даже во время работы. — Затем сказала: — Он работает как сумасшедший вместе с женщинами. Должно быть, к вечеру «па» будет окончен.
Когда они подошли к углу ромбовидного поселка, Парсел остановился и бросил, не поднимая глаз:
— Иди к женщинам.
Он ожидал, что Омаата воспротивится, но она тотчас же повиновалась. Он двинулся вперед, а женщины следовали за ним шагах в двадцати, и так они вышли на Клиф-лейн.
По мере того как они приближались к дому таитян, деревья все редели, солнце пекло все сильней и пот градом струился у Парсела по лицу. Он протер глаза тыльной стороной руки и, когда зрение его прояснилось, увидел «па».
«Па» открывался за поворотом дороги, метрах в сорока впереди. По правде сказать, это был просто грубый забор, высотой около трех метров, сбитый из длинных, плохо обтесанных кольев. врытых в землю и связанных поверху. Однако, чтобы преодолеть это препятствие, требовалось пустить в ход руки и ноги, и в эту минуту нападающий оказывался безоружным на виду у врага. С другой стороны, если бы нападающим удалось поджечь ограду, хотя она и была сделана из свежих стволов, они не могли бы забросить горящий факел через «па», чтобы поджечь и дом, так как расстояние было слишком велико. Таким образом «па» надежно охранял осажденных от неожиданных сюрпризов. А если при этом кое-где осветить ограду, то те, кто прятался в укрытии, могли без труда отразить из бойниц ночное нападение.
Парсел был шагах в двадцати от «па», когда послышался голос Тетаити:
— Стой!
Парсел повиновался.
— Скажи женщинам, чтоб они остановились.
Парсел обернулся и, подняв вверх обе руки, передал женщинам приказ Тетаити. Раздался громкий ропот, но женщины послушались.
Парсел снова повернулся к «па». Он ничего не мог разглядеть. Ни лица. Ни человеческой фигуры. Промежутки между кольями были переплетены ветками колючего кустарника.
— Иди! — сказал голос Тетаити.
Парсел открыл глаза. Перед ним была Итиа. Итиа, неподвижная, безмолвная. В пещере было почти светло.
Он сел. Ему никак не удавалось приподнять слипшиеся веки. Черты лица Итиа расплывались перед ним. Он почувствовал, что происходит что-то странное. Итиа ничего не говорит. Не бросается ему на шею.
Он пошарил рукой около себя.
— Где Омаата?
— В деревне, — мрачно ответила Итиа.
— Что она делает?
Итиа пожала плечами.
— Что она может делать?
Он посмотрел на светлое пятно на стене. Солнце стояло уже высоко. Видно, он долго спал. Он прищурил глаза, и все прояснилось. Взглянув на Итию, он разглядел выражение ее лица.
— Итиа!
— Война кончилась, — сказала она все так же мрачно.
Он вскочил, открыл было рот, но не мог ничего сказать. Он знал, он уже все знал!
— Меани?
Она смотрела прямо перед собой и тихо произнесла:
— Все, все. Кроме Тетаити.
Затем отвела глаза и сказала враждебно:
— Он даже не ранен.
Последовало молчание, и Парсел повторил настойчиво, словно ребенок:
— Меани?
Она два раза кивнула головой. Парселу показалось, что его глаза вот-вот выскочат из орбит, черная пелена опустилась перед ним, он вытянул руки, упал на колени, потом ничком.
— Адамо!
Итиа бросилась к нему и перевернула его на спину. Он был совсем белый, закрытые глаза провалились. Она послушала его сердце. Оно билось, но очень неровно.
— Адамо!
Она принялась хлопать его по щекам. Лицо его дрогнуло, чуть порозовело. Она опустилась на колени и стала снова шлепать его по щекам обеими руками.
Когда она остановилась, он разжал губы и сказал чуть слышно, но настойчиво:
— Бей, бей!
Она снова принялась хлопать его по лицу, и он приоткрыл веки. Все было туманно, неясно. Он посмотрел на Итию и снова закрыл глаза. Хлопки по щекам продолжались, и он прошептал: «Бей, бей». Ему казалось, что под этими равномерными ударами кровь приливает к его голове. Ему стало немного легче.
Он оперся на локоть. Дурнота прошла, но он чувствовал себя совсем разбитым. Он сказал тихонько по-английски: «Меани умер». Но слова эти не имели смысла. Он не страдал. Он ничего не чувствовал. Ни единой мысли в голове.
Итиа вытянулась подле него и взяла его за руку. Он повернул к ней голову, глаза его смотрели без всякого выражения.
— Как? — спросил он слабым голосом.
— Вчера вечером «те» напали на перитани перед наступлением ночи. Вождь был убит. Крысенок и Скелет скрылись в доме. Они стреляли всю ночь. А «те» сидели на деревьях. Они тоже стреляли. Под утро они перестали. Перитани ждали долго, долго… А когда взошло солнце, они решили: «Ладно. Теперь они ушли». Тогда Крысенок и Скелет вышли из дома, а «те» их убили.
— Меани?
— Он слишком рано подошел к Крысенку. Тот еще не умер. Еще не совсем умер. Он выстрелил.
Парсел опустил голову. Убит Смэджем. Какая насмешка! Но нет, тут даже не насмешка. Меани убит. Вот и все.
Прошло несколько секунд. Парсел лежал, ничего не чувствуя, безвольный, отупевший. Он ни о чем не думал.
Итиа спросила:
— Продолжать?
— Да, — сказал он слабым голосом и закрыл глаза.
Она заговорила спокойно, не выказывая волнения:
— Тетаити отрезал головы. Потом послал Раху и Фаину в лагерь за пуани, где лежали головы других. Он расставил восемь копий вокруг дома таитян и воткнул на них свои трофеи. Тогда женщины принялись кричать, а он сказал: «Почему вы кричите? Вы не мои рабыни, а женщины моего племени. А они были иноземцами и оскорбили нас». Но женщины продолжали кричать, и Омаата сказала: «Ты воткнул головы наших танэ на пики — ты обращаешься с нами, как с рабынями». Тогда ваине заговорили все разом, осыпая его упреками. Тетаити терпеливо выслушаю их и сказал: «Эти мужчины были чужестранцами и подняли на нас оружие. Мы их убили в честном бою, и я украсил свой дом их головами, чтобы прославить себя, ибо я хорошо сражался. Я был смелым и хитрым. И я остался жив. А они мертвы. Но вы — вы мои сестры. Я не смотрю на вас, как на рабынь. Пусть та, которая захочет войти в мой дом, входит. Я встречу ее с почетом». Потом он оглядел женщин одну за другой. Не тем взглядом, который зовет. Нет, совсем другим взглядом. Он стоял, опершись на ружье, а за поясом у него был нож. Большой человек! Сильный человек! Женщины тоже смотрели на него. Тогда Ороа, которая еще при Скелете и даже при Уилли, бывало, немного играла с ним, заявила: «Сними голову моего танэ с копья, и я приду в твой дом». И Тетаити ответил, как будто с сожалением: «Нет. Таков обычай». Все замолчали. И одна лишь Таиата вошла в его дом. А когда Ороа это увидела, то крикнула с насмешкой (а может, просто со зла): «Человек! Ты приобрел себе сокровище!» И все женщины покинули его, кроме Таиаты и, конечно, Рахи и Фаины.
— А ты? — спросил Парсел, подняв голову.
— Я тоже ушла, — ответила она, и глаза ее сверкнули. — Тетаити позвал меня и сказал: «Итиа, сестра моя, ты тоже уходишь?» И я ответила: «Моим танэ был Меани, а не ты. И я считаю, что ты поступаешь нехорошо». Он проговорил с суровым лицом: «Я поступаю по праву. Сбегай за Омаатой и приведи ее ко мне». Я привела Омаату, он посмотрел ей в глаза и спросил: «Где Тими?» Она не ответила. Тогда он сказал: «Где Адамо? И почему Ивоа не было среди женщин?» А когда она снова ничего не ответила, он сказал твердым голосом: «Адамо мой пленник, и я его не убью. Скажи ему, чтобы он пришел поговорить со мной в мой дом». Омаата ничего не сказала. Она ушла, а я не знала, куда идти, и пошла за ней в ее дом. Ауа! Все женщины были там! Когда они увидели Омаату, они закричали: «Что делать, Омаата?» И некоторые плакали, хотя плакать нехорошо. Одни спрашивали: «Где Тими? Где Ивоа?» А другие говорили: «Что он сделает с Адамо?» Омаата сказала: «Замолчите! Он говорит, что не убьет Адамо».
Итиа смолкла, Парсел тоже молчал.
— Ну, что же ты будешь делать? — спросила Итиа.
Парсел повернулся к ней, и она увидела, что лицо его снова стало твердым.
— Итиа, — проговорил он наконец, — скажи мне правду, ты не знаешь, где Ивоа?
— Нет.
— Омаата знает?
— Может быть, знает.
Он встал, пощупал свои брюки, с досадой убедился, что они еще не просохли, и натянул их.
— Послушай, — сказал он. — Мы спустимся вниз. Я буду ждать под баньяном, а ты приведешь Омаату. — Он добавил: — Но не говори другим женщинам, где я.
— А что я скажу Тетаити?
— Ничего. Скажешь, что Омаата меня ищет. Иди, не жди меня.
За эти сутки он почти забыл, какое солнце горячее и какой яркий свет оно проливает на землю. Щуря глаза и хватаясь обеими руками за камни, спустился он по крутому обрыву. Он был жив и не хотел думать ни о чем другом.
Его голову, плечи и ноги сквозь мокрую материю жгли палящие лучи солнца. Весь остров раскинулся под ним, как рельефная карта, зеленый, пестрый, окруженный темно — лазоревым океаном. Парсел глубоко вдыхал ветер, пролетавший над чащей, над кострами поселка, над цветущим плоскогорьем.
Он не вошел под тень баньяна. Сняв брюки, он повесил их на воздушном корне и растянулся ничком на траве. Через несколько минут он уже обливался потом, но не двинулся с места: ему казалось, что никогда он не прогреется насквозь. По небу плыло несколько облачков, и стоило одному из них заслонить солнце, как Парсела охватывало мучительное ощущение, будто свет и тепло могут исчезнуть и остров погрузится в вечную тьму.
Омаата пришла через час; она все предусмотрела и принесла ему поесть. Он сделал несколько шагов ей навстречу, поглядел в лицо, почувствовал легкое смущение и взял лепешку у нее из рук. Не сказав ни слова, он вернулся под баньян, но на этот раз уселся в тени. Он чувствовал ожог на плечах.
— Где Ивоа?
— Не знаю.
Он продолжал смотреть на нее, и Омаата сказала
— Человек, где ты хочешь, чтоб она была?
— Ты видела ее вчера вечером ?
— Сегодня утром. Когда Меани упал, она бросилась к нему, стала на колени, а потом поднялась и ушла.
— В каком направлении?
— К твоему дому.
Понятно. Она пошла за ружьем. Меани умер. Она не стала тратить время и оплакивать его. Она скрылась в чаще, чтобы защищать своего танэ от Тетаити.
Он спросил:
— А разве Тетаити хочет меня убить?
Омаата прилегла возле него. Опершись на локоть, она вырывала травинки и одну за другой прикусывала зубами.
— Он сказал, что не убьет тебя.
— Я спрашиваю тебя не об этом.
Она тихонько заворчала. Как ему объяснить? У Тетаити не было желания его убить — лично его. Все это гораздо сложней.
Омаата по-прежнему молчала, и Парсел спросил:
— Я должен его опасаться?
— Всегда надо опасаться.
— Так же, как когда Тими был жив?
— Может быть, и нет. — Она добавила: — Тетаити сказал, что он тебя не убьет.
Парсел тщетно пытался встретиться взглядом с ее глазами.
— Разве Тетаити такой человек, который говорит одно, а делает другое?
Она пожала широкими плечами
— Как все вожди.
— Оту был не таким.
— В мирное время — нет. Но во время войны Оту был очень хитер.
— Война кончилась.
— О мой малыш! — Омаата подняла голову, и из ее громадных глаз на Парсела хлынули целые потоки света.
Она вынула травинки изо рта и бросила их на землю.
— Война со Скелетом окончена. Но есть другая война — между Тетаити и женщинами. И еще одна — между Тетаити и Адамо…
— Война со мной? — воскликнул Парсел, опешив.
Она заворчала, легла на живот, подперев кулаками свое широкое лицо, и сбоку нежно поглядела на него.
— Знаешь, что сейчас делает Тетаити? Он кончает «па»…
— «Па», начатое перитани?
Она кивнула головой.
— Маамаа!
— Нет, — сказала она серьезно. — Нет… Нынче утром он поломал все ружья, кроме своего. Но на острове есть еще два ружья. Ружье Ивоа…
Пауза. Потупившись, Омаата добавила:
— И ружье Тими.
Парсел тотчас сказал:
— Я бросил ружье Тими в колодец.
Она вздохнула, но промолчала. Он продолжал:
— Неужели женщины решатся на убийство Тетаити?
Она снова заворчала. Вернее, сердито фыркнула. Вечно эти прямые беззастенчивые вопросы в духе перитани. Куда девались хорошие манеры Адамо? Потом она взглянула на него: какой он белый, розовый, с широкой красной полосой на плечах, бедный петушок, он не переносит солнца, — ничего-то он не понимает, сущий ребенок, затесавшийся среди взрослых, кому же он может задавать вопросы, как не им! Умилившись, она протянула широкую кисть и погладила его по руке. Он повернулся, и она встретила его взгляд. О, эти голубые, прозрачные, как небо, глаза! Такие ясные! О мой петушок! О Адамо!
— Женщины оскорблены, — проговорила она наконец. — И я тоже очень оскорблена.
— Но ведь таков обычай.
— Нет! Нет! — воскликнула она горячо. — После войны в своем же племени не выставляют головы на копьях.
Помолчав, Парсел спросил:
— Почему же он так поступил?
Омаата пожала плечами.
— Он ненавидит перитани. И старается уверить себя, что счастлив своей победой. Для него эти восемь голов…
Не окончив фразы, она слегка взмахнула рукой. Парсел поднял подбородок, и глаза его сразу стали холодными. Восемь голов. С его головой девять. Если бы все перитани были убиты, Тетаити был бы совсем счастлив.
Он встал и повернулся к Омаате.
— Идем, — проговорил он твердо. — Ты пойдешь к Тетаити и скажешь ему: «Адамо говорит — я не пойду в твой дом, я не хочу видеть головы перитани на копьях. Адамо говорит — приходи на базарную площадь, когда солнце поднимет свое чрево. Я буду там».
Омаата с минуту молча глядела на него. Ауэ, как могли меняться его глаза!
— Я вернусь с тобой в деревню, — добавил Парсел. — И буду ждать ответа у себя дома.
Только вчера, почти в этот же час, он прошел по Ист-авеню и вместе с женщинами двинулся по Баньян — лейн!.. Теперь он снова здесь — он возвращается в деревню. По правую руку от него стоит дом Мэсона. Если вместо того чтобы свернуть влево к своему дому, он пойдет дальше по Ист-авеню, то увидит все хижины поселка. Как хорошо было выбрано место для селения! Как разумно составлен план! С какой любовью выдержана симметрия! Все расстояния между домами тщательно вымерены; все правила, принятые в цивилизованном обществе, полностью соблюдены. Как удачно все получилось! Организация работ, соединенные усилия, творческая мысль, желание все предусмотреть, забота о будущем, стремление передать свое благосостояние детям — все было достойно восхищения! Несколько месяцев назад на этом месте простирались дикие джунгли. А теперь эти «улицы», эти почти идеально прямые «авеню», на каждом углу дощечка с названием; большая базарная площадь с будкой, с колоколом, с часами и цистернами для воды, которые устроил Маклеод; не слишком изящные, но прочные домики, и при каждом хорошо обработанный садик, обнесенный забором. Каждый у себя. Каждый сам по себе. Все отгородились друг от друга. Сосед ничего не просил у соседа. Все двери запирались на ключ. А подальше, на плоскогорье, — девять участков плодородной земли, принадлежавшей девяти британцам, земли, которая должна была их кормить и которая их убила.
Девять? Нет, не девять, а восемь. При желании он мог вступить во владение участком, который ему предназначил Маклеод. Парсел опустил голову. Во рту у него было сухо и горько. Единственный британец на острове!.. Он почувствовал, как большая рука Омааты опустилась ему на плечо; она шла рядом с ним, когда, замедлив шаг, он приблизился к своему дому. Над ухом у него пророкотал ее глубокий приглушенный голос: «Не грусти, Адамо». Он раздраженно тряхнул головой. «Вовсе я не грущу». Он отстранился от нее. Омаата тотчас сняла руку.
Они подошли к дому.
— Ну, я ухожу, — с достоинством проговорила Омаата.
Она ушла, не взглянув на него, держа голову прямо, и даже спина ее выражала холодность. Он нетерпеливо повел головой. Какая обидчивость, этот проклятый таитянский этикет!.. Он толкнул дверь, и его тут же охватило раскаяние. Посреди комнаты возвышалось прочное топорное кресло, которое он сколотил собственными руками. Прежде чем отправиться к баньяну, Омаата нашла время принести кресло к нему домой, чтобы Парселу представилось, будто оно ждет его, когда он вернется в хижину и не застанет Ивоа.
Парсел спустился в сад и дошел до кустов ибиска. Несколько раз он громко окликнул Ивоа. Он был уверен, что она следит за каждым его движением. И хотя знал, что она не выйдет из чащи на его зов, ему хотелось дать ей знать, что он беспокоится о ней.
Ему чудилось, будто глаза Ивоа блестят из-за каждого листа, и с этим ощущением он вошел в пристройку, вымылся с головы до ног и тщательно побрился. Вернувшись в дом, он широко раскрыл раздвижные двери и, чувствуя, что им овладевает беспокойство, растянулся на постели, лицом к свету. Солнце поднялось уже высоко, но Омаата все не возвращалась.
Через некоторое время появились женщины. Против обыкновения они молчали, и их босые ноги бесшумно ступали по камешкам на тропинке. Еще до того как они появились на пороге. Парсел узнал характерное шуршание полосок коры на их юбочках. Женщины входили со строгими лицами, каждая наклонялась к нему, чтобы потереться щекой о его щеку, и молча отходила. Когда церемония была окончена, они переглянулись. И тут началось нечто вроде быстрого скользящего танца, будто они заранее договорились о каждом движении. Итиа, Авапуи и Итиота уселись на кровати Парсела. Первая справа, вторая слева, а третья у него в ногах. Ороа и Тумата, пренебрегая стульями или не смея ими пользоваться, устроились на полу. Что касается Ваа, то, обняв Парсела (впервые с тех пор, как стала женой великого вождя), она отошла и стала на пороге, славно посетительница, которая заглянула на минутку и уже готова бежать дальше. Все эти маневры очень удивили Парсела. Почему Ваа держится в отдалении, почему две женщины, сидящие на полу, так сдержанны, а те, кто устроились на кровати, ведут себя спокойно и фамильярно? Особенно же его удивило, что среди последних оказалась Итиота, вдова Уайта, с которой у него никогда не было особо дружеских отношений.
Прошло с четверть часа, но никто не произнес ни слова. Тут появилась Омаата, окинула участниц сцены одобрительным взглядом и с достоинством, даже с некоторой торжественностью, пересекла комнату и уселась в ногах у Парсела против Итиоты.
— Ну что? — спросил Парсел, поднимаясь.
— Тетаити ждет тебя.
— Сейчас? Она кивнула.
— Где?
— Перед входом в «па». Парсел взглянул на Омаату.
— Это он сказал: «Перед входом в „па“?
— Да, он. Тетаити не захотел идти на базарную площадь.
— Почему ты ходила так долго?
Она замолчала, опустив глаза, лицо у нее было неподвижное, высокомерное. «Так и есть, — подумал Парсел. — Опять неуместный вопрос. К тому же совершенно бесполезный. Ясно, ей потребовалось время, чтобы сообщить обо всем Ивоа».
Он встал и сказал спокойно:
— Идем.
Когда они вышли на Вест-авеню, он взял Омаату под руку и ускорил шаг, чтобы опередить остальных женщин.
— Послушай, — проговорил он тихо, но очень настойчиво. — Не смейте ничего делать Тетаити. Ничего.
— А если он возьмет тебя в плен?
— Все равно — ничего.
Она спросила сурово:
— А если он тебя убьет?
Парсел поднял глаза. Лицо Омааты было замкнуто. Она все еще дулась на него. Он потерся щекой о ее руку.
— Ну не сердись, прошу тебя…
Наступило молчание, и вдруг она заговорила совсем другим голосом:
— О мой петушок, я все время дрожу за тебя.
Он крепче сжал ей руку.
— Помни, с Тетаити ничего не должно случиться.
Покачав головой, она тихо сказала:
— Я тоже не хочу. Но я так боюсь за тебя! Порой я готова его убить, чтобы покончить с этим страхом.
— Нет, нет, — с силой сказал он, — не смей даже и думать. И добавил: — Он тоже боится.
— Это правда, — кивнула Омаата. — Он очень храбрый, но он боится. Сегодня он не расставался с ружьем даже во время работы. — Затем сказала: — Он работает как сумасшедший вместе с женщинами. Должно быть, к вечеру «па» будет окончен.
Когда они подошли к углу ромбовидного поселка, Парсел остановился и бросил, не поднимая глаз:
— Иди к женщинам.
Он ожидал, что Омаата воспротивится, но она тотчас же повиновалась. Он двинулся вперед, а женщины следовали за ним шагах в двадцати, и так они вышли на Клиф-лейн.
По мере того как они приближались к дому таитян, деревья все редели, солнце пекло все сильней и пот градом струился у Парсела по лицу. Он протер глаза тыльной стороной руки и, когда зрение его прояснилось, увидел «па».
«Па» открывался за поворотом дороги, метрах в сорока впереди. По правде сказать, это был просто грубый забор, высотой около трех метров, сбитый из длинных, плохо обтесанных кольев. врытых в землю и связанных поверху. Однако, чтобы преодолеть это препятствие, требовалось пустить в ход руки и ноги, и в эту минуту нападающий оказывался безоружным на виду у врага. С другой стороны, если бы нападающим удалось поджечь ограду, хотя она и была сделана из свежих стволов, они не могли бы забросить горящий факел через «па», чтобы поджечь и дом, так как расстояние было слишком велико. Таким образом «па» надежно охранял осажденных от неожиданных сюрпризов. А если при этом кое-где осветить ограду, то те, кто прятался в укрытии, могли без труда отразить из бойниц ночное нападение.
Парсел был шагах в двадцати от «па», когда послышался голос Тетаити:
— Стой!
Парсел повиновался.
— Скажи женщинам, чтоб они остановились.
Парсел обернулся и, подняв вверх обе руки, передал женщинам приказ Тетаити. Раздался громкий ропот, но женщины послушались.
Парсел снова повернулся к «па». Он ничего не мог разглядеть. Ни лица. Ни человеческой фигуры. Промежутки между кольями были переплетены ветками колючего кустарника.
— Иди! — сказал голос Тетаити.