Мерль Робер. Остров

   Не дойдя до лейтенанта шагов десять, он перенес тяжесть тела на левую ногу, далеко отставил правую, ружье положил на сгиб локтя, показывая всем своим видом, что он брать на караул не намерен. Со времени мятежа он держался с начальством подчеркнуто дерзко, однако открытого неповиновения не выказывал.
   — Маклеод, — начал Парсел, делая вид, что не замечает вызывающих манер матроса, — вот приказ капитана: ружье отнести на судно. Ружья на Таити табу.
   — А я-то собрался подстрелить дикую свинью, — ответил Маклеод, покачав головой, и на его суровом, жестком лице вдруг появилось то детское выражение, которое недавно так поразило Парсела. Ему даже почудилось, что он школьный учитель, отчитывающий нерадивого ученика.
   — Дикую свинью! — рассмеялся Парсел. — Зачем вам стрелять, попросите свинины у таитян. Они вам охотно ее дадут.
   — Знаю, — презрительно процедил Маклеод, — я их хорошо знаю. Тоже бывал в этой дыре. Это дурачье все готово отдать, что у них есть. В башке у них пусто, вот оно в чем дело. Счастье еще, что они рубашек не носят: а то бы и рубашку отдали!
   — А зачем им копить? — возразил Парсел. — У них всего
   — Не всегда так будет, — недоверчиво произнес Маклеод с таким видом, будто климат Таити вдруг может перемениться и здесь станет так же сыро и холодно, как в его родном Хайленде, а сейчас мне хотелось самому подстрелить свинью: не хочу я ходить к этим голопузым болванам на поклон! Дадут! Дадут! Только и знают, что давать! Вот уж и вправду дикари! А я, представьте, не люблю, когда мне дают! Маклеоды никогда не одолжались. Никогда! Сам я ничего не дарю! — с гордостью добавил он. — И не желаю, чтобы мне дарили.
   — Очень жаль, Маклеод, — сказал Парсел, — но ружье на Таити, табу.
   — Табу! Табу! Вот еще выдумали, дурачье! — Маклеод с отвращением покачал головой. — На месте капитана я бы здесь живо навел порядок! Будь я проклят, — добавил он, угрожающе разведя руками, словно грозя всему острову, — будь я проклят, но ружья-то у нас, так или нет? А раз так, то, значит, мы здесь хозяева, ясно?
   Даже не поклонившись Парселу, Маклеод зашагал к шлюпке, стоявшей у берега. Парсел глядел ему вслед — длинный, тощий, белобрысые волосы поредели на макушке, движения расхлябанные, ружье несет небрежно на сгибе локтя.
   Когда Парсел вернулся в хижину, Мэсон поднялся с циновки, попросил своего помощника поблагодарить Оту и удалился. Этот внезапный уход удивил таитян. Стоя на пороге, они следили взглядом за удалявшимся вождем перитани. Дойдя до берега, Мэсон сел на песок, снял туфли, поднялся с земли, кликнул шлюпку и перешагнул через борт. Потом уселся на заднюю банку и стал обуваться.
   — Почему он не остался с нами? — удивленно спросила Ивоа. — Что он будет делать на большой пироге?
   — Ничего, — ответил Парсел. — Он решил не покидать судна, пока мы будем стоять на Таити.
   — Почему? — осведомился Меани. — Он нас не любит?
   — Он даже не задумывается над такими вопросами, — ответил Парсел, опускаясь на циновку.
   Он обвел взглядом своих друзей. Снова вернулось радостное ощущение свободы. В сущности, Мэсон не такой уж неприятный субъект, просто в его присутствии все как-то линяет, гаснет.
   — И тебе придется жить на острове с этим человеком… — начал Оту и широко развел руками, как бы поясняя свою мысль.
   — Он вовсе не злой, — улыбнулся Парсел. — И я прекрасно лажу со всеми.
   Но тут он вспомнил неприкрытую ненависть Симона, и лицо его омрачилось.
   — Э, Адамо, э! — сказала Ивоа. — Не грусти! Не хочу, чтобы Адамо грустил, — порывисто заговорила она, взывая к отцу и брату, будто они в силах были помешать Адамо грустить. — А мне не нравится этот человек, который носит на ногах кожу животных, не нравится.
   — Ивоа! — прикрикнул Оту, удивленный тем, что его дочь осмелилась без обиняков выразить свое мнение.
   Прикрыв длинными ресницами голубые глаза, Ивоа спрятала лицо на плече у Парсела.
   — Почему же он тебе не нравится? -спросил Парсел.
   Ивоа подняла голову и скорчила гримаску.
   — Потому что он на меня не смотрел.
   Парсел расхохотался.
   — Верно! — подтвердил Меани, ударив рукой по циновке, а потом хлопнул в ладоши. — Я тоже это заметил! Вождь перитани боится Ивоа! И отца моего тоже боится, даже не глядел в его сторону. Сидит, как черепаха, втянул голову и лапы и молчит. Теперь рассмеялась Ивоа.
   — Хо! Хо! — остановил ее Оту. — Так о госте не говорят.
   Но и сам, не выдержав, рассмеялся. Ивоа тем временем поднесла Парселу длинную плетеную корзину, до краев наполненную апельсинами, манго, авокато и дикими бананами.
   — Дай я очищу тебе апельсин, — предложила она, увидев, что он взял плод.
   Меани с живостью вскинул голову и посмотрел на Оту, который ответил ему улыбкой. «Должно быть, — подумал Парсел, — я не все понимаю в их языке». Он вопросительно посмотрел на Ивоа. Почувствовав на себе его взгляд, девушка обернулась, устремила на Парсела свои сияющие глаза и проговорила самым обычным тоном, будто речь шла о простой прогулке:
   — Адамо! Если ты хочешь, я поеду с тобой на твой остров.
   Парсел посмотрел сначала на Оту, потом на Меани. Оба улыбались. По-видимому, слова Ивоа их не удивили, даже не взволновали.
   — А ты поняла, Ивоа, что если ты поедешь со мной, то это уж на всю жизнь? И ты больше никогда не увидишь Оту, — глухо сказал он, беря девушку за руку.
   — Поняла, — ответила Ивоа, не подымая глаз от апельсина и усердно счищая с него кожуру.
   Воцарилось молчание, Оту протянул вперед свои огромные руки, вывернув ладони и отставив большой палец.
   — Это ты не понимаешь, Адамо, — с улыбкой произнес он. — У Ивоа всего только одна жизнь, а что важнее в ее жизни: я или Адамо?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   — Так вот, — начал Мэсон, — поскольку мы отплываем завтра, пора познакомиться с таитянами, которые вызвались нас сопровождать. Сколько их у вас, мистер Парсел?
   Мэсон сидел в своей каюте в той же самой позе, что и несколько дней назад, перед разостланной на столе картой со стаканом рома в руке. Однако кое-что все-таки изменилось. На сей раз он предложил Парселу сесть.
   — Шестеро, — ответил Парсел. — И вот как их зовут: Меани, Тетаити, Меоро, Кори, Тими и Оху.
   — Вы их знаете?
   — Хорошо знаю только Меани и Тетаити. Остальных хуже.
   Во всяком случае, все они богатырского сложения, и помощь их будет нам весьма, полезна.
   — Шестеро таитян, — озабоченно проговорил Мэсон, наклонив свой квадратный череп. — Их шестеро да наших семеро, итого тринадцать. Маловато, чтобы вести «Блоссом».
   — Я еще не исчерпал списка, — сказал Парсел, — есть еще двенадцать женщин, а таитянок совсем не трудно обучить морскому делу.
   — Женщины! — крикнул Мэсон. — Женщины на корабле!
   Он вскочил так порывисто, что стянул со стола карту и расплескал ром. Весь багровый, плотно стиснув губы, он стоял, растерянно моргая, не находя слов. Потом сделал движение в сторону Парсела, словно собираясь броситься на него, угрожающе сбычился и завопил:
   — Ни за что! Слышите, мистер Парсел, ни за что!
   Наступило молчание. Парсел нагнулся, поднял двумя пальцами с полу карту и протянул ее капитану.
   — Боюсь, что у нас нет выбора, — кротко, проговорил он. Таитяне без женщин не поедут. Да и наши люди тоже. Они боятся, что обнаруженный вами остров окажется необитаемым…
   — Женщины на корабле, мистер Парсел! Нет, вы представляете себе, что это такое? — повторил Мэсон, и его серо-голубые глазки чуть не вылезли из орбит, такой чудовищной показалась ему эта перспектива.
   — Откровенно говоря, и обстоятельства не совсем обычные, заметил Парсел.
   — Но женщины на корабле! — снова повторил Мэсон и от негодования забылся до такой степени, что на манер таитян даже воздел руки к небу.
   Парсел выждал несколько секунд.
   — Боюсь, что вам не удастся им отказать, — наконец произнес он. — Таитяне не захотят поехать. А матросы способны захватить корабль, высадить нас с вами на берег и отправиться в плавание без нас.
   — И они сядут на риф, — презрительно бросил Мэсон.
   Возможно, но мы-то с вами останемся сидеть в Таити на песке…
   Мэсон опустился на стул, разложил перед собой карту и сказал, не подымая глаз:
   — А сколько их?
   — Двенадцать, — ответил Парсел, тоже садясь. — Вот их имена.
   — Имена меня не интересуют, — взорвался Мэсон и махнул правой рукой, как бы отметая от себя всех женщин мира.
   Опять воцарилось молчание, потом Мэсон проговорил уже более спокойным тоном:
   — Придется поместить их отдельно от мужчин.
   Парсел прищурился. Эта мера предосторожности показалась ему смехотворной.
   — Конечно, — произнес он равнодушным тоном, — я помещу их отдельно.
   Мэсон залпом осушил стакан рома и поставил его на стол; очевидно, он уже примирился с неизбежным.
   — Возьмите на себя все хлопоты, связанные с ними, — проговорил он,
   — я не желаю слышать об этих женщинах.
   — Есть, капитан.
   Парсел положил список в карман, но продолжал сидеть.
   — С вашего разрешения, — начал он, — я хочу сказать вам еще кое-что.
   И добавил:
   — О том, что меня беспокоит.
   — Говорите, — буркнул Мэсон, подозрительно глядя на своего помощника.
   «Он уже насторожился», — подумал Парсел и проговорил:
   — Если обнаруженный вами остров необитаем, встает неразрешимый вопрос: наша колония насчитывает девять британцев и шесть таитян. Итого пятнадцать мужчин. А женщин всего двенадцать.
   — Ну и что же? — сухо бросил Мэсон.
   — Трое мужчин останутся без женщин.
   — Ну и что же? — повторил Мэсон.
   — Боюсь, как бы это не создало весьма опасной ситуации. Итак, я вам предлагаю или отчислить трех таитян…
   — Это немыслимо, — все так же сухо произнес Мэсон.
   — Или взять с собой еще трех таитянок…
   Эти слова произвели на Мэсона неожиданное для Парсела действие. Капитан молча взглянул на него, потом замигал, руки его затряслись, лицо побагровело от ярости.
   — Ни за что! — рявкнул он, подымаясь во весь рост. — Как вам не стыдно, мистер Парсел, делать мне подобные предложения. И так у нас слишком много женщин! Они меня ни с какой стороны не интересуют! — добавил он, подымая руку, словно принося торжественную клятву. — Не желаю даже говорить о них. Если я избрал карьеру моряка, то в надежде, что хоть на борту… — Не докончив фразы, он снова загремел: — Мистер Парсел, вы отлично знаете, что если бы речь шла даже о моих личных удобствах, я бы все равно ни одной женщины на корабль не взял! А вы стоите тут передо мной и хладнокровно предлагаете… Мистер Парсел! Я знал в жизни лишь одну порядочную женщину… мою собственную сестру. А все прочие лишь… все прочие лишь… Что касается меня, — добавил он, очевидно отказавшись от более точной характеристики представительниц ненавистного ему пола, — я не заинтересован в том, чтобы оставлять после себя потомство… Двенадцать женщин! — завопил он в новом приступе ярости. — Двенадцать! На борту моего судна! Двенадцать полуголых тварей, которые с утра до вечера будут щебетать и стрекотать на капитанском мостике, — добавил он, с омерзением скривив губы, как будто таитянки в его глазах были чем-то вроде попугаев или чаек. — Так знайте, мистер Парсел, и сообщите от моего имени экипажу, что я предпочту остаться на Таити и уж лучше собственной рукой надену себе петлю на шею, чем соглашусь принять на борт «Блоссома» хоть одну женщину сверх вашего списка!
   Он с трудом перевел дыхание и проговорил более спокойным тоном, желая прекратить дальнейшую дискуссию:
   — Вопрос исчерпан, мистер Парсел!
   Парсел холодно откланялся и, дрожа от бешенства, вышел из каюты. «Какое безумие! Какая неслыханная глупость! Мэсон больше заботится о потомстве своих коз и своих свиней, чем о том, чтобы найти пару каждому будущему колонисту. Какое идиотское упрямство, — подумал он в новом приступе гнева. — Не все ли ему равно взять пятнадцать или двенадцать женщин!»
   Напрасно Мэсон так пренебрежительно отзывался о таитянках, они этого ничуть не заслуживали, хотя бы потому, что славились своей физической силой и сноровкой. Почти так же быстро, как мужчины, они научились управляться со снастями, отдавать рифы и крепить паруса. Не прошло и недели, как «Блоссом» отвалил от Таити, и женщины за это время успели стать вполне сносными матросами. Любопытно было смотреть, как по команде Парсела они карабкались по вантам, взбирались на головокружительную высоту, на самую верхушку мачт, и все это со смехом, песнями, пронзительными возгласами.
   На девятый день плавания «Блоссом» попал в полосу бурь, и Мэсон приказал лечь в дрейф. Парсел послал матросов на мачты и реи. Видя опасность, они поспешно бросились выполнять команду, хотя всю неделю, пока длилось плавание, не особенно усердствовали. Зато все таитяне, за исключением Меани и Тетаити, не двинулись с места. Возможно, будь они на своих собственных пирогах, буря не так бы их напугала. Но килевая качка, грозные удары волн о борт судна — все это привело их в трепет. Сбившись в кубрике, полуголые, замерзшие, измученные морской болезнью, они робко жались друг к другу, и лица их посерели от страха. Ничто не могло вывести их из этого состояния — они решили, что всему пришел конец.
   Буря утихла еще до ночи, и, откровенно говоря, «Блоссому» ни на минуту не грозила настоящая опасность. Но этот эпизод испортил дружеские отношения между таитянами и матросами. Экипаж не простил «черномазым», что они «бросили» их в трудную минуту.
   Снова засияло солнце, но вместе с наступлением хорошей погоды стих ветер, люди задыхались от жары, а «Блоссом» еле-еле полз по густой, как масло, воде. Все застыло в неподвижности. Казалось, движется одно лишь солнце. Паруса обвисли, жалкие, дряблые, сморщенные, как старушечья кожа, по меткому выражению Маклеода. Ни разу не повеяло свежестью, нос корабля разрезал неподвижную, без единой морщинки морскую гладь. Горизонт как бы замкнул судно в своем огненном кольце, и временами Парселу чудилось, будто океан постепенно густеет вокруг «Блоссома», как застывающее желе.
   Как-то утром старик Джонсон показал Парселу картофельные очистки, плававшие у борта, хотя их выбросили в море еще накануне. За пятьдесят лет плавания он впервые видел такое. Перегнувшись через бак, матросы с утра до вечера ловили на удочку рыбу. Таитяне выезжали на вельботе в открытое море и, стоя на банке во весь рост с гарпуном в руке, подстерегали добычу. Но все живое словно ушло из этого моря, славившегося обилием рыбы. Даже акулы отстали от «Блоссома», словно им тоже опостылела эта неподвижность.
   Глядя на пустое небо, мертвое море, тусклые краски, человек чувствовал себя так, словно он по воле злого рока очутился на какой-то давно окаменевшей планете, которая уже никогда не выпустит своей жертвы. Знойные лучи выбелили паруса, растопили смолу между досок. Обшивка над ватерлинией начала расходиться, хотя ее дважды в день поливали морской водой из огромных ведер. Матросы обвязывали босые ноги тряпками — до того раскалилась палуба.
   Запасы питьевой воды подходили к концу, и Мэсон посадил экипаж на скудный паек. Пришлось пожертвовать сначала быком, а потом и коровой. Затем съели козу с козлом, диких свиней, обеих собак, и из живых существ на борту остались только люди.
   Прошла еще неделя, и наконец с запада подул ветер, морща океанскую гладь. Паруса угрожающе надулись, снасти задрожали под напором ветра; заходила под ногами палуба, и грузное трехмачтовое судно, высоко задрав над волнами нос, с легкостью птицы понеслось вперед.
   А через час «Блоссом» врезался в огромную стаю летающих рыб. Они с размаху шлепались на палубу, с судна было видно, как в прозрачной воде их преследуют золотые дорады. Парсел приказал рулевому ослабить паруса, матросы закинули удочки и через четверть часа наловили уйму дорад. Вскоре после шумного лова, впрочем похожего больше на бойню, был готов обед — первый настоящий обед после недели поста.
   К концу трапезы небо вдруг потемнело, в воздухе разлилась упоительная прохлада и начался дождь. На палубу вытащили все, какие были, сосуды-бочки, ведра, растянули парусину. Таитяне скинули свои парео и, подняв к небу ладони, закинув головы, вопили от восторга, ловя ртом дождевые капли.
   Потом постепенно эти почти непроизвольные движения перешли в танец. Мужчины начали мерно бить в ладоши, а женщины затянули протяжную песню, без слов. Напев ширился, убыстрялся, становился все громче, прерывистее. Темные тела таитянок лоснились под дождем. Они топтались на месте, еле перебирая ногами; плечи, по которым рассыпались черные густые волосы, были неподвижны, и лишь в круговом движении широких бедер сосредоточивалась вся жизнь, вся пляска.
   Матросы, за исключением Смэджа, разделись, и Парселу почудилось, что сейчас все они тоже пустятся в пляс: так заразительно было неистовство таитян. Но нет, они остались стоять на баке под потоками дождевой воды, как под душем, и издали поглядывали на танцоров, награждая друг друга дружескими тычками, видимо смущенные своей наготой. «Вот она, иллюстрация к библии, — с улыбкой подумал про себя Парсел. — Таитянин — это человек до грехопадения. А перитани — человек после грехопадения».
   Следя за тем, как наполняется водой парусина, Парсел уголком глаза поглядывал на палубу. Его поразило поведение Смэджа. Один лишь коротышка Смэдж не снял рубахи и штанов, он держался в стороне от своих и чужих. Он прислонился к лееру между двух шлюпок и выглядывал оттуда, как из норы, сутулый, щуплый, грудь у него была впалая, а одно плечо выше другого. Седеющие волосы упали ему на лоб, брови угрюмо сошлись над острым носом, а нижняя губа презрительно отвисла. Сгорбившись, сжавшись в комок, он бросал на таитян ненавидящие взгляды, и в его крохотных крысиных глазках горела злоба.
   Вдруг Парсел услышал призывный крик женщины: — Жоно! Жоно! Жоно!
   Он обернулся, но дождь, с силой ударивший в лицо, на миг ослепил его. От группы таитянок отделилась высокая массивная фигура и направилась к матросам. Потом внезапно остановилась. Это была Омаата.
   Все взгляды, как по команде, обратились в ее сторону. Великолепное темно-коричневое тело, шесть футов пять вершков роста. И хотя члены Омааты в отдельности значительно превосходили обычные человеческие размеры, все вместе создавало какую-то удивительную гармонию. Матросы молча уставились на нее. После отплытия с Таити они говорили об Омаате чаще, чем о всех других женщинах. Они почтительно восхищались шириной ее бедер, мощной спиной, огромными грудями. Ее физическая сила успела стать легендарной и давала повод для сотни самых невероятных выдумок. То она дружески хлопнула по плечу Маклеода, но не рассчитала силы удара, и бедняга рухнул на палубу, да еще отлетел шагов на двадцать. То она сломала шест, просто опершись на него. То, желая позабавиться, разорвала конец толщиной с человеческую руку. Матросы любили пошутить насчет того, что будет, если такая великанша влюбятся в коротышку Смэджа. Строились самые невероятные предположения, причем некоторые весьма двусмысленного характера. Но большинство сходилось на том, что Смэдж просто задохнется.
   Омаата сделала еще несколько шагов, солнечный луч, прорвав черные тучи, скользнул по ее фигуре, и матросы могли теперь сколько душе угодно любоваться мощными выпуклостями. Парсел прищурился. Матросы походили на котов, восхищенно и боязливо любующихся огромной тигрицей.
   — Жоно! Жоно! — крикнула Омаата своим грудным голосом.
   — Да иди же ты! — обратился Маклеод к Джону Ханту, подталкивая его в спину.
   Хант повиновался и, тяжело ступая, приблизился к Омаате. Он был одного с ней роста, такой же массивный, разве что чуточку пошире, и весь от подбородка до лодыжек покрыт волосами, чем заслужил уважение таитян, лишенных растительности на теле. Джон глядел на Омаату своими маленькими свиными глазками. Его покрытое рыжей щетиной лицо, казалось, было размозжено, расплющено ударом нечеловеческой силы, отчего раздалось чуть ли не вдвое в ширину и утратило нормальные очертания. Однако вид у него был сейчас не такой сонный, как обычно, и даже казалось, что он вот-вот улыбнется. А Омаата хохотала, показывая свои крупные белые зубы, и отсветы закатного солнца играли в ее огромных, как озера, глазах. С минуту они простояли лицом к лицу; потом Омаата, видимо, поняла, что ее Жоно тяжелодум и не следует его торопить. Она взяла его за руку, втянула в круг танцующих я, не спуская с него глаз, начала волнообразно вращать бедрами, гортанно подпевая в такт пляске.
   — Жоно! Жоно! Жоно! Таитяне, хлопая в ладоши, приблизились к Ханту. Меани дружески ударил его по плечу и начал плясать с ним рядом, как бы желая приободрить.
   А Омаата скандировала без передышки:
   — Жоно! Жоно! Жоно! Вдруг Хант шевельнулся, слегка согнул в колене ногу, потом другую и, неуклюже размахивая руками, стал топтаться на месте как медведь, не отрывая своих маленьких голубоватых глазок от Омааты. В эту минуту черные тучи, заволакивавшие небосвод, вдруг слегка разошлись, и, хотя теплый тропический дождь лил с прежней силой, на западе низко над морем проглянуло солнце. И сразу на фоне чернильно-темного неба с почти фантастической четкостью вырисовался весь белый силуэт «Блоссома», с его мачтами, парусами, палубой; солнечные лучи, пробежав по морю длинными ровными полосами, вдруг сбоку, почти горизонтально осветили группу танцоров, отбросив на палубу их нелепо вытянутые тени, позолотив рыжую шерсть Ханта.
   — Жоно! Жоно! Жоно!
   В грудном голосе Омааты слышалось одновременно воркование и звериный рык, а Хант, огромный, рыжий, выделявшийся белизною кожи среди смуглотелых таитян, опять затоптался на месте, покачивая в такт песни своей крупной лохматой башкой.
   — Жоно! Жоно! Жоно!
   Омаата мелкими шажками приближалась к Ханту, мерно вращая широкими бедрами, не спуская с него пристального взгляда больших черных глаз, покорно вывернув ладони. Наконец она подошла к нему вплотную, и с минуту они плясали лицом к лицу. Вдруг Хант испустил какое-то нечеловеческое рычание, выпрямился во весь рост и с размаху опустил свои огромные красные лапищи на плечи Омааты. А она, заливаясь воркующим смехом, вырвалась с поразившей всех быстротой из сжимавших ее рук и бросилась бежать, а за ней Хант. Описывая по палубе широкие круги, она поминутно оборачивалась поглядеть, бежит ли за нею Хант, и заливалась гортанным смехом. Потом вихрем слетела вниз по трапу, ведущему в кубрик, а следом по ступенькам прогрохотал Хант. Матросы хохотали до упаду. Смэдж в своей норе вытянул ноги, отвернулся и с отвращением сплюнул в море.
   — Лейтенант, вас зовет капитан, — раздался голос Уайта. Парсел вздохнул, спустился в свою каюту переодеться и направился к Мэсону.
   Ножки капитанского стола красного дерева были привинчены к полу четырьмя деревянными винтами, и сам Масон, сидевший за столом, тоже, казалось, был наглухо привинчен к стулу. В полной форме, при галстуке, безукоризненно подтянутый, он был странно чужд всему, что происходит на палубе, словно житель иной планеты.
   Увидев Парсела, он ткнул пальцем в какую-то точку на карте и изрек:
   — Вот здесь.
   Парсел обошел стол и нагнулся. Примерно на полпути между островом Рапа и островом Пасхи Мэсон начертил карандашом на карте маленький крестик. Парсел вопросительно взглянул на капитана, и Мэсон повторил:
   — Вот здесь. Это тот самый остров. Если ветер не стихнет, мы будем там послезавтра вечером. Парсел посмотрел на карту.
   — На Таити вы говорили о еще не открытом острове.
   — Он и не открыт, — живо подхватил Мэсон. — В своих «Рассказах о путешествии к Южному полушарию» Джексон упоминает об этом острове, но на картах адмиралтейства он не обозначен. Даже на самых последних, как, например, на этой. Официально острова не существует. Однако Джексон указывает его долготу и широту, и благодаря этому мне удалось установить его местоположение на карте и наметить курс.
   Парсел поднял глаза на своего собеседника.
   — А не кажется ли вам, что любой другой капитан тоже может прочитать рассказ Джексона, и если он очутится в тех краях…
   — Я уже думал об этом, мистер Парсел, — прервал его Мэсон. — Вы правы, это риск, но риск не так уж велик, учитывая, что остров почти недосягаем для судов. Если верить Джексону, остров гористый, с крутыми берегами, там нет ни бухты, ни залива и, по-моему, туда из-за бурунов трудно добраться даже на вельботе. Джексону самому так и не удалось высадиться. Однако он подплывал к острову достаточно близко и поэтому сумел дать его описание. В окружности остров имеет примерно пять миль, покрыт он мощной растительностью, и всю его территорию пересекает поток. Заметьте, Джексон побывал там в жаркое время года, следовательно, у нас есть все основания предполагать, что поток не пересыхает даже в сезон засухи. А это один из наиболее убедительных доводов в пользу острова.
   Так как Парсел молчал, Мэсон добавил:
   — Мне хотелось бы слышать ваше мнение, мистер Парсел.
   — Так вот, — нерешительно начал Парсел, — если этот остров расположен в таком удачном месте, как указывает Джексон, и если он так хорош, как тот его описывает, думаю, что он нам вполне подходит, кроме…
   — Кроме чего?