Мей Лев Александрович. Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

Клайв Ньюком утверждает, что время, когда он обучался живописи дома и за
границей, было для него самым счастливым. Конечно, рассказ о житье
художников может оказаться таким же невыразительным, как канцелярское
описание какой-нибудь пирушки или запись беседы двух влюбленных, но
поскольку летописец уже привел своего героя к этой поре его жизни, придется
рассказать и о ней, прежде чем перейти к дальнейшим событиям настоящей
хроники. Само собой разумеется, что наш юноша не раз советовался со своим
любящим батюшкой о том, какую ему избрать профессию. Ньюком-старший вынужден
был признать, что по части математики, латыни и греческого из любой сотни
мальчиков - пятьдесят не уступали его сыну в способностях и, по крайней
мере, столько же были прилежнее его; военная служба, по мнению полковника,
была в мирные дни неподходящей профессией для юноши, склонного к безделию и
забавам. Пристрастие же мальчика к рисованию было всем очевидно. Его
учебники были испещрены карикатурами на учителей, пока Грайндли объяснял ему
урок, он, сам того не замечая, успевал прямо у него под носом набросать его
портрет. Словом, Клайв решил, что он будет художником - и больше никем, и
вот в возрасте шестнадцати лет приступил к регулярным занятиям живописью под
руководством знаменитого мистера Гэндиша, проживавшего в Сохо.
Гэндиша рекомендовал полковнику Эндрю Сми, эсквайр, член Королевской
Академии и видный портретист, которого он однажды встретил на обеде у леди
Анны Ньюком. Мистеру Сми довелось видеть кое-что из рисунков Клайва,
сделанных им для кузин. Рисовать для них было его любимым занятием, и он
охотно проводил за ним целые вечера. За год он нарисовал сотни маленьких
Этель, а тем временем это прелестное юное создание с каждым днем становилось
все привлекательней, и фигура маленькой нимфы казалась все женственней, все
грациозней. Рисовал он, разумеется, и Элфреда, и всех обитателей детской,
тетю Анну с ее бленгеймскими спаньелями, мистера Куна с серьгами в ушах,
величавого Джона с ведерком угля и вообще все, что видел в этом доме.
- У мальчика огромный талант, - льстиво утверждал мистер Сми. - Какая
сила и самобытность в каждом рисунке! Взгляните на этих лошадей -
великолепно, ей-богу!.. А Элфред верхом на пони, а мисс Этель в испанской
шляпе с развевающимися по ветру волосами!.. Надо обязательно взять этот
рисунок и показать Лендсиру.
И обходительный живописец изящно заворачивал рисунок в лист бумаги,
прятал его на дно шляпы и потом клялся, что великий художник пришел в
восторг от произведения юноши. Сми привлекали не только способности Клайва к
рисованию; он считал его заманчивой моделью для портрета. Что за цвет
лица!.. Какие изящные завитки волос, какие глаза!.. Такие голубые глаза не
часто нынче встретишь! А полковник!.. Вот если б он согласился позировать
ему несколько сеансов в мундире бенгальской кавалерии - серым с серебряным
шитьем, а на нем кусочек алой ленты, чтоб чуть подтеплить тона! Художнику
теперь редко представляется возможность изобразить подобную цветовую гамму,
говорил мистер Сми. Попробуйте что-нибудь сделать с нашей убийственной алой
формой! Даже Рубенсу редко удавался багрянец! Возьмите всадника на
знаменитой картине Кейпа, что висит в Лувре, - красные тона, положительно,
портят все полотно! Нет, дымчатый цвет и серебро, что может быть лучше?! Все
это не помешало мистеру Сми написать портрет сэра Брайена в огненно-красном
мундире помощника наместника графства и одолевать просьбами каждого
знакомого офицера, чтоб тот согласился позировать ему при полном параде.
Клайва Ньюкома академику написать удалось, - разумеется, из чистой дружбы и
еще потому, что ему нравился сюжет, хотя, конечно, он не мог отказаться от
чека, присланного ему полковником за раму и портрет. Сам же старый воин не
поддавался ни на какие уговоры и не хотел позировать никому, кроме сына. Он
говорил, что ему совесть не позволяет истратить пятьдесят гиней на
изображение своей заурядной физиономии. Шутки ради он предложил Бинни
запечатлеть свой лик на холсте, в чем его рьяно поддержал Сми, однако
честный Джеймс, хитро подмигнув, объявил, что он и без того красавец и ему
нет надобности прибегать к краскам. Когда, отобедав на Фицрой-сквер, где
происходила беседа, мистер Сми удалился, Джеймс Бинни высказался в том
смысле, что академик сей не более, как старый шарлатан, и возможно, что
суждение это было не столь уж далеко от истины. Приблизительно того же
мнения держались и некоторые молодые друзья доброго полковника, от души
потешавшиеся над маститым живописцем.
Хитрый Сми так же ловко пользовался лестью, как кистью и красками. Он
ловил джентльменов на званых обедах, заманивал наивных к себе в студию и,
прежде чем те успевали опомниться, "снимал с них головы". Однажды, идя по
Хауленд-стрит, от Темпла к дому полковника, мы увидели, как из подъезда
мистера Сми выскочил его превосходительство сэр Томас де Бутс в полной
генеральской форме и мгновение спустя очутился в своем экипаже. Кучер как
раз ушел подкрепиться в соседний кабачок, и сэр Томас сидел в фаэтоне,
облаченный в пурпур и злато, а кругом восторженно скакали уличные мальчишки
и кричали "ура!". Заметив нас, он весь побагровел - какой живописец передал
бы эти малиновые тона?! Он был одной из многочисленных жертв мистера Сми.
И вот в один прекрасный день, достойный быть отмеченным белым камешком,
полковник Ньюком вышел из дому с сыном и достославным мистером Сми, членом
Королевской Академии, и направился к мистеру Гэндишу, жившему неподалеку.
Юный Клайв, наделенный редким даром подражания и, как всегда, пояснявший
рассказ рисунками, изобразил друзьям свое свидание с профессором.
- Ей-богу, Пен, ты должен на него взглянуть, - говорил Клайв. - Этот
Гэндиш - невероятная личность! Иди к нему в ученики; таких веселых ребят в
целом свете не встретишь. Гэндиш называет их штудентами и при этом цитирует:
"Hars est celare Hartem" {"Искусство в том, чтобы скрывать искусство"
(искаж. лат.).}, ей-богу! Гэндиш угостил нас бутылкой вина с пирожным и еще
кухонной латынью в придачу. А родитель мой был великолепен, сэр. Перчатки
надел, - он их, ты знаешь, надевает по самым торжественным случаям, - ну
прямо щеголь-щеголем. Ему бы в генералах ходить; вид у него самый
фельдмаршальский, верно? А ты бы посмотрел, как он расшаркивался перед
миссис Гэндиш и ее разряженными дочками, сидевшими вокруг подноса с
пирожным. Поднял стакан, отвесил им низкий поклон и говорит: "Надеюсь, милые
барышни, вы нечасто заглядываете в мастерскую? Ведь при вашем появлении
молодые джентльмены, без сомнения, перестают смотреть на статуи". А они,
между прочим, редкостные пугала! Но мой милый старикан считает каждую
женщину красавицей.
- Рассматриваете мою Боадисею, мистер Сми? - спрашивает Гэндиш. И
досталось бы ему у Серых Монахов за такое произношение!
- А?.. Да-да, - отвечает мистер Сми; он останавливается перед картиной
и всматривается в нее эдак, из-под ладони, точно ищет, куда бы лучше ударить
эту Боадицею.
- Я написал ее, когда вы были еще юношей, Сми, за четыре года до вашего
избрания в Академию. В свое время имела успех - в картине немало удач, -
рассказывал Гэндиш. - Впрочем, настоящей цены мне за нее не дали, вот она и
висит здесь. Не ценят у нас высокого искусства, полковник, грустно, но факт.
- И верно, что "высокого"! - шепчет язвительный Сми. - Как-никак
четырнадцать футов высоты. - И тут же добавляет во всеуслышанье: - В картине
много удач, как вы говорите, Гзндиш. Например, ракурс, в котором подана эта
рука, - блестяще!.. И красная драпировка, собранная в правом углу, выполнена
очень искусно!
- Да, высокое искусство!.. Это вам, Сми, не портреты писать, - говорит
Гэндиш. - Одни натурщики для древних бриттов обошлись мне в тридцать фунтов,
а я только начинал выходить в люди и незадолго перед тем женился на моей
Бетси. Узнаете Боадицею, полковник? В римском шлеме, панцире и с древним
копьем в руке. Все подлинное, сэр, все писано по образцам самой что ни на
есть настоящей античности.
- Все, кроме самой Боадицеи. Она остается вечно юной, - ответствовал
мой родитель и, помахивая в такт тростью, прочел несколько строк из Купера:

Когда исходит кровью королева
Британии - воительница наша,
Исхлестанная римскими плетями...

- Прелесть что за стихи!.. - восклицает Клайв. - Я, помнится, когда-то
переводил их алкеевой строфой. - И, весело рассмеявшись, он вернулся к
своему рассказу.
- Ах, надо непременно записать эти стихи в альбом! - вскричала одна из
девиц. - Это вашего сочинения, полковник?
А Гэндиш - тот ведь интересуется лишь собственными творениями - не
унимался:
- Моя старшая дочь, эскиз портрета, выставлявшегося в тысяча восемьсот
шестнадцатом году.
- И вовсе не в шестнадцатом, папа!.. - возражает мисс Гэндиш. А она,
надо сказать, совсем не птенчик на вид.
- Вызвал восторг, - продолжал Гэндиш, не обращая ни на что внимания. -
Могу показать, что тогда писали о нем в газетах; особенно нахваливали его
"Морнинг кроникл" и "Экземинер". Мой сын в образе младенца Геркулеса,
удушающего змея, над фортепьяно. Первый вариант моей картины "Non Hangli,
said Hangeli" {Искаженное "Non Angli, sed Angeli" - "Не англы, но ангелы"
(лат.).}.
- Угадываю, кто послужил моделью для ангелов, - вмешался мой батюшка.
Каков старик-то! Но это он чересчур!.. Впрочем, Гэндиш слушал его не больше,
чем мистера Сми, и продолжал умащать себя маслом, как, я читал, то в обычае
у готтентотов.
- Я сам тридцати трех лет от роду! - объявил он, указывая на портрет
джентльмена в лосинах и сапогах, по всему судя, из красного дерева. - Я мог
стать и портретистом, мистер Сми!
- Да, кое-кому из нас повезло, что вы занялись высоким искусством,
Гэндиш, - ответил мистер Сми; он отхлебнул из бокала и, поморщившись,
поставил его на стол: вино, и вправду, было не из лучших.
- "Две девочки", - продолжал неукротимый мистер Гэндиш. - Мотив для
картины "Дети в лесу". Вид на Пестум; писан мной с натуры во время
путешествия с покойным графом Кью. Доблесть, Свобода, Красота и Коммерция
оплакивают вместе с Британией кончину адмирала виконта Нельсона - аллегория,
созданная мной в юности, вскоре после Трафальгарской битвы. Мистер Фьюзели,
увидев ее, сэр, сказал мне, тогда еще штуденту Академии: "Держитесь
античности, юноша. Нет ничего выше ее". Так и сказал. Соблаговолите пройти
со мной в мой атриум, и вы увидите мои величайшие полотна, тоже из
английской истории. Английский живописец, работающий в историческом жанре,
должен брать сюжеты по преимуществу из отечественной истории, сэр. К этому я
и стремился. Отчего не строят у нас храмов, где даже неграмотный мог бы
воочию познакомиться со своей историей? Отчего мой Альфред висит здесь, в
сенях? Все потому, что нет у нас заботы о людях, посвятивших себя высокому
искусству. Известен вам этот эпизод, полковник? Король Альфред, спасаясь
бегством от датчан, укрылся в пастушьей хижине. Хозяйка, женщина простая и
грубая, приказала ему испечь лепешку, и бежавший монарх взялся за сей низкий
труд, но в мыслях о судьбе государства совсем позабыл про лепешку и дал ей
подгореть, за что был побит женой пастуха. Мной взят момент, когда женщина
замахивается на короля, а он принимает удар, величественно и в то же время
смиренно. На заднем плане в дверь хижины входят королевские военачальники,
чтоб возвестить о победе над датчанами. В отворенную дверь глядит заря,
символизирующая рождение надежды. Легенду эту я обнаружил во время своих
исторических изысканий, и сотни, да, сотни художников с тех пор
воспользовались ею, сэр, - настолько она всем понравилась. А я, открывший
ее, по-прежнему остаюсь владельцем своей картины! А теперь, полковник, - не
унимался зазывала, - посмотрим коллекцию моих скульптур. Вот, это - Аполлон.
Это - знаменитая Венера Анадиомена, украшение Лувра. Я лицезрел ее во всей
красе в тысяча восемьсот четырнадцатом году. Лаокоон. Нимфа работы моего
друга Гибсона. Как видите, это единственная статуя современного автора,
допущенная мной в мир античности. А сейчас поднимемся по этой лестнице в
мастерскую, где, надеюсь, будет прилежно трудиться мой юный друг, - мистер
Ньюком. Ars longa est, мистер Ньюком, a vita... {Искусство - вечно...
Жизнь... (лат.).}
- Я в страхе ждал, - рассказывал Клайв, - что тут мой папенька
процитирует свое любимое изречение, начинающееся словами "ingenuas
didicisse..." - но он удержался, и мы вошли в комнату, где сидело два
десятка учеников, которые при нашем появлении подняли головы от рисовальных
досок.
- Здесь ваше место, мистер Ньюком, - сообщил живописец, - а здесь -
вашего юного друга... Как его, вы сказали?.. - Я еще раз назвал ему Ридли.
Ведь мой добрый старик, как ты знаешь, обещал платить и за него. - Это -
мистер Чиверс, мой старший ученик, а в отсутствие моего сына и здешний
староста. Мистер Чиверс - мистер Ньюком. Джентльмены, это мистер Ньюком, ваш
новый соученик. Мой сын, Чарльз Гэндиш - мистер Ньюком. Усердие,
джентльмены, усердие! Ars longa. Vita bre-vis, et linea recta brevissima est
{Искусство - вечно. Жизнь - коротка, а прямая линия - наикратчайшая
(лат.).}. Сюда, полковник, вниз по лесенке, через дворик в мою штудию. Итак,
джентльмены... Вот!.. - объявил Гэндиш и отдернул занавеску.
Вволю нахохотавшись над этим рассказом в лицах, мы спросили Клайва, что
за шедевр был там в студии.
- Шапку по кругу, Джей Джей! - крикнул Клайв. - Леди и джентльмены,
платите! А теперь входите, представление начинается... - Но мошенник так и
не сказал нам, какое творение Гэндиша скрывалось за занавеской.
Не слишком удачливый живописец, мистер Гэндиш был превосходным учителем
и хорошим судьей чужих работ. Вслед за описанным визитом Клайв явился к нему
со своим другом, Джей Джеем, уже в качестве ученика. Один - почти горбатый,
невзрачный, плохо одетый и понурый - скромно примостился за своей
рисовальной доской; другой, - сияя красотой и здоровьем и одетый у лучшего
портного, - вошел в мастерскую в сопутствии двух адъютантов - отца и мистера
Сми, заранее расхваленный на все лады почтенным Гэндишем.
- Спорю, что ему давали вино с пирожным! - объявил один из учеников,
эпикуреец с саркастическим складом ума. - И каждый день будут давать, коли
он захочет.
И в самом деле, Гэндиш щедро потчевал Клайва сладкой лестью и пьянящими
восхвалениями. Рукава у Клайва были на шелковой подкладке, рубашка - с
запонками, ни цветом, ни тонкостью полотна не походившая на тот сомнительный
предмет туалета, который являл миру Боб Граймз, когда снимал сюртук, чтобы
переодеться в рабочую блузу. Клайву подавали лошадь к самому крыльцу
Гэндиша, выходившему на одну из верхних улиц Сохо. Когда же он садился на
коня и лихо отъезжал прочь, вслед ему из окна гостиной улыбались девицы
Гэндиш, а из дома напротив бросали нежные взгляды их соперницы, черноокие
дочки танцмейстера Левисона. Простодушные ученики Гэндиша единогласно
высказались в том смысле, что Клайв - "молодчага" и к тому же - "франт и
хват". Притом он еще и рисовал прекрасно. Тут не могло быть двух мнений. У
Гэндиша, конечно, все рисовали друг на друга карикатуры, но когда
рыжеволосый верзила-шотландец мистер Сэнди Макколлоп, изобразил в смешном
виде Джона Джеймса, Клайв в отместку нарисовал такой портрет Сэнди, что вся
комната покатилась со смеху. Тут каледонский великан принялся осыпать
товарищей язвительными упреками, называя их скопищем трусов и подхалимов и
присовокупляя к этому другие более грубые эпитеты, и тогда Клайв скинул свой
щегольской сюртук и пригласил мистера Макколлопа на задний двор, где и
преподнес ему урок, им самим полученный когда-то в школе Серых Монахов, -
точнее, подставил Сэнди такие два фонаря, что на время лишил беднягу
возможности видеть голову Лаокоона, каковую ему надлежало скопировать.
Продлись поединок еще хоть немного после блестящих выпадов Клайва правой и
левой, превосходство шотландца в летах и весе могло бы привести к иному
исходу; однако на шум битвы из своей мастерской появился профессор Гэндиш и
глазам своим не поверил, увидев, что сталось с глазами бедного Макколлопа.
Шотландец, надо отдать ему должное, не затаил против Клайва злобы. Они
подружились и оставались друзьями не только у Гэндиша, но и в Риме, куда оба
потом отправились продолжать образование. Мистер Макколлоп давно уже стал
знаменитостью; его картины - "Лорд Ловат в темнице" (на ней также изображен
рисующий Ловата Хогарт), "Взрыв часовни в Филде" (написана для Макколлопа из
Макколлопа), "Истязание ковенанторов", "Убиение регента", "Умерщвление
Риччо" и прочие исторические вещи, все, разумеется, из истории Шотландии, -
доставили ему известность как в северных, так и в южных графствах; глядя на
мрачные эти полотна, трудно было поверить, что Сэнди Макколлоп - редкостный
весельчак. Не прошло и полугода после упомянутой стычки, как они с Клай-вом
стали закадычными друзьями, и это по ходатайству Клайва мистер Джеймс Бинни
заказал Сэнди первую картину, для которой тот избрал веселый сюжетец: юный
герцог Ротсей умирает в подземелье голодной смертью.
Тем временем мистер Клайв облачился в toga virilis {Мужскую тогу
(лат.). Иносказательно: стал взрослым мужчиной.}, и с несказанной радостью
обнаружил первые признаки усов, позднее придавших такое своеобразие его
внешности. Школа Uэндиша находилась в столь близком соседстве с обителью
Терпсихоры, что Клайв, естественно, приобщился и к танцевальному искусству и
вскоре стал таким же любимцем танцующей, как и малюющей братии и душой
общества у тех и других. Он задавал пиры однокашникам в отведенных ему
верхних комнатах дома на Фицрой-сквер, приглашая на них время от времени и
мистера Бинни с отцом. Там пели песни и курили, там сладко ели, сладко пили.
И царила там щедрость, но не разнузданность. И ни один из гостей, покидая
этот дом, не бывал особенно пьян. Даже Фред Бейхем, уходя от полковника, был
не менее благоприличен, чем его дядюшка-епископ, ибо полковник разрешил сыну
принимать у себя гостей с условием, чтобы никто не напивался допьяна. Сам
хозяин дома не часто посещал общество молодежи. Он чувствовал, что стесняет
их своим присутствием, и, доверясь обещанию Клайва, оставлял друзей и уходил
в клуб сыграть роббер-другой в вист. А сколько раз бывало и так, что, ложа
без сна в постели, он слышал за дверью осторожные шаги сына и был счастлив
тем, что его мальчику хорошо.

^TГлава XVIII^U
Новые знакомцы

Клайв презабавно рассказывал нам о питомцах Гэндиша, столь различных по
возрасту и сословию, среди которых он прижился благодаря своему неизменно
веселому и доброму нраву, помогавшему ему всюду, куда бы его ни забросила
судьба. Он так же свободно чувствует себя в богатой гостиной, как и в общем
зале какого-нибудь питейного заведения, и так же мило ведет беседу с
благовоспитанной владелицей особняка, как и с разбитной трактирщицей,
наполняющей за стойкой кружки своих посетителей. Скоро все до единого
гэндишиты прониклись расположением к молодому Ньюкому - начиная со старшего
ученика, мистера Чиверса, и кончая постреленком Гарри Хукером, который в
свои двенадцать лет так проказничал и так рисовал, как не всякий в двадцать
пять, а также младшим учеником крошкой Бобом Троттером, бегавшим для всей
мастерской за апельсинами, яблоками и грецкими орехами. Клайв поначалу
испытал немалое удивление при виде этих жалких пиршеств и того, какую
радость доставляли они иным из учеников. Гэндишиты были любителями польской
колбасы, не скрывали своего пристрастия к пирогам с мясом, спорили на кружку
имбирного пива и отдавали долги тем же шипучим напитком. Был среди них один
юнец иудейского вероисповедания, которого вся мастерская угощала, шутки
ради, свиными сосисками, бутербродами с ветчиной и тому подобным. Этот
молодой человек (впоследствии он очень разбогател и лишь три месяца назад
обанкротился) покупал кокосовые орехи и с выгодой сбывал их товарищам. В
карманах у него всегда были мелки, булавки для галстука, пенальчики, на
которых он не прочь был заработать. С Гэндшнем он держался крайне развязно,
и тот, очевидно, его боялся. Поговаривали, что профессор находится в
довольно стесненных обстоятельствах и что Мосс-старший имеет над ним тайную
власть. Когда Ханимен с Бейхемом однажды зашли в мастерскую повидать Клайва,
оба были крайне смущены, узрев юного Мосса, - он сидел и срисовывал Марсия.
- Папаша знает этих господ, - сообщил он потом Клайву; его
миндалевидные глаза блестели злорадством. - Зашли бы как-нибудь, мистер
Ньюком, когда будете на Уордор-стрит, может, мы окажемся вам полезны (слова
он произносил в нос, так что получалось "зашли бы каг-дибудь, бистер
Дюкоб...", и так далее).
Этот юноша мог достать билеты почти в любой театр, и он раздавал или
продавал их у Гэндиша и с упоением рассказывал про шикарные маскарады,
которые посещал. Клайв немало посмеялся, встретив однажды мистера Мосса на
подобном балу в алом кафтане и высоких ботфортах.
- Гей!.. Вперед!! - выкрикивал он, обращаясь к другому восточному
джентльмену, своему младшему брату, облаченному в костюм гардемарина.
Однажды Клайв купил у мистера Мосса полдюжины театральных билетов и
роздал их товарищам по мастерской. Когда же назавтра этот любезный юноша
попробовал всучить ему другие билеты, Клайв с достоинством ответил:
- Благодарю вас за услугу, мистер Мосс, но я, когда хожу в театр,
предпочитаю платить у входа.
Мистер Чиверс сидел обычно в углу мастерской, склонившись над
литографским камнем. Это был неуклюжий и желчный молодой человек, вечно
распекавший младших учеников, которые, в свою очередь, смеялись над ним;
вторым по рангу и возрасту был упомянутый нами Макколлоп. Поначалу и тот и
другой держались с Клайвом даже грубее, чем с остальными, и больше
придирались к нему, - его богатство раздражало их, а щегольство,
непринужденные, свободные манеры и явный авторитет у младших казались им
обидными. Сперва Клайв тоже отвечал Чиверсу враждой на вражду и не давал ему
спуска. Но когда он узнал, что Чиверс - сын бедной вдовы, содержит мать на
те деньги, которые выручает за литографские виньетки у нотных издателей и за
уроки в одной хайгетской школе; когда Клайв увидел - или так ему показалось,
- какими голодными глазами следит из своего угла старший ученик за тем, как
его юные сотоварищи уписывают бутерброды с сыром и сласти, - неприязнь
молодого Ньюкома, смею вас заверить, тотчас сменилась сочувствием и теплом,
и он стал отыскивать и, конечно, отыскал способ подкормить строптивого
Чиверса, не задев его самолюбия.
Неподалеку от Гэндиша находилось, а может, и сейчас находится другое
заведение, готовившее живописцев, а именно школа Баркера, которая имела то
преимущество, что в ней были натурные классы со множеством костюмов и
обучались здесь более продвинутые ученики. Баркериты и гэндшпиты враждовали
и соперничали, как в стенах студий, так и вне их. У Гэндиша больше студентов
попало в Королевскую Академию, и среди его выучеников было трое медалистов;
молодой живописец, недавно посланный Академией в Рим, тоже был из числа
гэндишитов. Бар-кер, напротив, ни в грош не ставил Трафальгар-сквер и зло
вышучивал академическую манеру. Выставлялся он на Пэл-Мэл и Саффолк-стрит и
смеялся над стариком Гэндишем и его картинами, изничтожая его англов и
ангелов и разнося в клочья короля Альфреда с его лепешками. Студенты обеих
школ встречались в кофейной и бильярдной Ланди, курили там и вели бурные
споры. До того, как Клайв с Джей Джеем поступили к Гэндишу, баркериты брали
верх в этом постоянном соперничестве двух академий. Фред Бейхем, знавший
наперечет все столичные кофейни и украсивший своими инициалами двери, по
крайней мере, тысячи питейных заведений, стал с некоторых пор завсегдатаем
Ланди, где играл с художниками на бильярде, не гнушался обмакнуть усы в
кружку пива, если ему ее выставляли, и щедро угощал других, когда бывал при
деньгах; он считался почетным членом академии Баркера. А если гвардеец,
позировавший для одного из героических полотен Баркера, почему-либо не
являлся на сеанс, Бейхем обнажал свои мускулистые руки и крепкие плечи и
становился в позу принца Эдуарда, которому Элеонора высасывает яд из раны.
Потом он водил друзей на выставку и, указывая на картину, говорил:
- Поглядите на эти бицепсы, сэр! Узнаете? Это шедевр Баркера, а
мускулы-то Ф. Б., сэр!
Ни в какой другой компании не чувствовал себя Ф. Б. так свободно, как у
художников; его часто можно было видеть в их дымных логовах или на чердаках,
где гулял ветер. Это от него Клайв узнал о том, как упорно борется с нуждой
мистер Чиверс. А сколько умных советов мог при случае дать Ф. Б., сколько
добрых дел числилось за этим веселым отщепенцем и на сколько еще подтолкнул
он других! Наставления этого чудаковатого советчика были в ту пору жизни
весьма полезны для Клайва и, как утверждает наш молодой друг, спасли его от
многих и многих напастей.
Через несколько месяцев после появления в Сохо Клайва и Джей Джея школа
Гэндиша стала брать реванш у соперников. Молчаливый Ридли был признан
гением; его копии отличались удивительным изяществом и мастерством, а
рисунки - тонкой прелестью и богатством: фантазии. Мистер Гэндиш ставил его
талант себе в заслугу, а Клайв всегда с готовностью признавал, скольким