Страница:
юность - это золотое время, веселое, счастливое, незабвенное. Мне было тогда
около двадцати двух лет, и я казался себе таким же стариком, как полковник,
- право, даже старше!
Полковник еще не кончил петь, когда в таверну вошел, вернее ввалился,
некий господин в военном мундире и парусиновых брюках неопределенного цвета,
чье имя и внешность, наверно, уже известны кое-кому из моих читателей. Это
был не кто иной, как наш знакомец капитан Костиган; он появился в обычном
для столь позднего часа виде.
Держась за столы, капитан бочком, без всякого ущерба для себя и
стоявших вокруг графинов и стаканов, пробрался к нашему столу и уселся возле
автора этих строк, своего старого знакомца. Он довольно мелодично подтягивал
припев баллады, которую исполнял полковник, а ее чувствительный конец,
шедший под аккомпанемент его приглушенной икоты, исторг из его глаз потоки
слез.
- Чудесная песня, черт возьми!.. - пробормотал он. - Сколько раз я
слышал, как ее пел бедный Гарри Инкледон.
- Обратите внимание на эту знаменитость, - шепнул на беду Кинг из
колледжа Тела Христова сидевшему рядом с ним полковнику. - Служил в армии,
имеет чин капитана. Мы величаем его меж собой генералом. Не хотите ли
чего-нибудь выпить, капитан Костиган?
- Разумеется, черт подери, - отвечал капитан, - и песню я вам тоже
спою.
Выхватив стакан виски с содовой у проходившего мимо лакея, старый
забулдыга подмигнул, по своему обыкновению, слушателям и, скорчив
отвратительную рожу, приступил к исполнению одного из своих "лучших"
номеров.
Жалкий пьяница, почти не сознававший, что делает, выбрал самую
непристойную из своих песен, издал вместо вступления пьяный вопль и начал.
Не успел он допеть второй куплет, как полковник Ньюком вскочил с места,
нахлобучил шляпу и схватил в руки трость с таким воинственным видом, словно
шел на бой с каким-нибудь индийским разбойником.
- Замолчите! - крикнул он.
- Слушайте, слушайте! - отозвалось несколько озорников за дальним
столом.
- Продолжай, Костиган! - заорали другие.
- "Продолжай"?! - воскликнул полковник, и его высокий голос задрожал от
гнева. - И это говорит джентльмен? Может ли тот, у кого дома есть жена,
сестры, дети, поощрять подобное непотребство? Как смеете вы, сударь,
называть себя джентльменом и позорить свой чин! Как смеете вы в кругу
честных людей и христиан осквернять слух мальчиков такой мерзостью!
- А зачем вы приводите сюда мальчиков, почтеннейший?! - бросил кто-то
из недовольных.
- Зачем привожу? Да затем, что думал найти здесь общество джентльменов!
- вскричал разгневанный полковник. - Я никогда бы не поверил, что там, где
собираются англичане, человеку - да еще старому - позволят так себя
позорить. Стыд и срам, сударь! Ступайте домой, седовласый грешник, и
ложитесь спать! И я не жалею, что мой мальчик увидел, в первый и последний
раз в жизни, до какого падения, унижения и позора может довести человека
пьянство. Сдачи не надо, сэр! К черту сдачу! - крикнул полковник изумленному
лакею. - Оставьте ее до следующего раза, когда увидите меня здесь, только
этого никогда не будет, клянусь богом, никогда! - Вскинув трость на плечо и
обведя свирепым взглядом испуганных кутил, разгневанный джентльмен удалился,
а за ним последовал и его сын.
Клайв казался изрядно смущенным. Впрочем, остальная компания имела,
пожалуй, еще более жалкий вид.
- Aussi que diable venait-il faire dans cette galere? {Кой черт понес
его на эту галеру? (франц.).} - бросил Кинг из колледжа Тела Христова Джонсу
из колледжа Троицы, на что Джонс только передернул плечами, словно от боли,
- ведь трость негодующего полковника прошлась, в сущности, по спине всех
присутствующих.
^TГлава II^U
Бурная юность полковника Ньюкома
Так как молодой человек, который только что ушел спать, должен стать
героем нашей повести, то лучше всего будет начать с истории его семейства,
каковая, по счастью, не столь уж длинна.
В ту пору, когда за спиной у английских дворян еще болтались косицы, а
их жены носили на голове валик, поверх которого укладывали волосы, до того
напомаженные и обсыпанные пудрой, что невозможно было угадать их
естественного цвета; когда министры являлись в палату общин при всех орденах
и звездах, а лидеры оппозиции из вечера в вечер нападали на благородного
лорда с голубой лентой через плечо; когда мистер Вашингтон возглавил
американских мятежников со смелостью, достойной, надо признаться, лучшего
применения, - вот тогда-то из одного северного графства и прибыл в Лондон
основатель семьи, снабдившей заглавием нашу книгу, - мистер Томас Ньюком,
впоследствии известный как Томас Ньюком, эсквайр, шериф города Лондона, а
позднее, олдермен Ньюком. Мистер Ньюком впервые появился на Чипсайде
всего-навсего при Георге III; он приехал в Лондон в фургоне, из которого
выгрузился на Бишопсгет-стрит вместе с несколькими штуками сукна,
составлявшими все его достояние; но если б можно было доказать, что норманны
при Вильгельме Завоевателе носили парики- с косицами, а мистер Вашингтон
сражался с англичанами еще в Палестине при Ричарде Львиное Сердце, то иные
из нынешних Ньюкомов, уж конечно, щедро заплатили бы за это Геральдической
палате - ведь они вращаются в высшем свете и к себе на балы и обеды, как о
том ежедневно сообщают газеты, приглашают лишь самый цвет дипломатического и
фешенебельного общества. Правда, в Геральдической палате им составили
родословную (она напечатана в справочнике Баджа "Земельная аристократия
Великобритании"), согласно которой выходит, что предком нынешних Ньюкомов
был Ньюком из армии Кромвеля и еще другой Ньюком, повешенный за
протестантизм при королеве Марии в числе последних шести ее жертв; что один
из членов их семьи отличился в битве на Босвортском поле и что основателем
ее был личный брадобрей короля Эдуарда Исповедника, сложивший голову при
Гастингсе вместе с королем Гарольдом; однако, между нами говоря, сэр Брайен
Ньюком из Ньюкома, по-моему, верит во все это не больше, чем остальные, хотя
и выбирает для своих детей имена из Саксонской хроники.
Взаправду ли Томас Ньюком был подкидышем, воспитанным в работном доме
той самой деревни, которая теперь превратилась в большой промышленный город,
носящий его имя, - неизвестно. Слух об этом пустили во время последних
выборов, когда сэр Брайен баллотировался здесь от партии консерваторов.
Соперник его, мистер Гав, несравненный кандидат либералов, расклеил по
городу плакаты с изображением старого работного дома, "родового гнезда
Ньюкомов", и насмешливыми подписями, призывавшими вольных британцев
голосовать "за Ньюкома и работные дома", "Ньюкома и приходские приюты", и
тому подобное. Впрочем, кому какое дело до местных сплетен? Тех, кто
удостоен приглашения в дом леди Анны Ньюком, отнюдь не интересует, кончается
ли родословная ее прелестных дочек на дедушке-олдермене, или через
мифического брадобрея она восходит к бороде короля-исповедника.
Томас Ньюком работал ткачом в родной деревушке и приобрел там славу
человека честного, бережливого и умелого; ее он и привез в Лондон, где
поступил в ткацкую мануфактуру братьев Хобсон, которая позднее стала
именоваться "Хобсон и Ньюком". Не трудно себе представить всю дальнейшую
историю Томаса Ньюкома: подобно Уиттингтону и многим другим лондонским
подмастерьям, он начал бедняком, а кончил тем, что женился на дочери хозяина
и стал шерифом и олдерменом лондонского Сити.
Однако с Софией Алетеей Хобсон, женщиной состоятельной, благочестивой и
выдающейся (как любили в те дни называть иных ревностных христианок) мистер
Ньюком сочетался уже вторым браком, и она пережила его на много лет, хоть и
была значительно старше годами. Ее дом в Клепеме был долгое время прибежищем
самых знаменитых религиозных деятелей. За ее столом, уставленным щедрыми
плодами ее садов, можно было встретить самых красноречивых толкователей
Библии, самых высокоодаренных миссионеров и самых невиданных прозелитов со
всех концов земли. Небо поистине благословило ее сады обилием, как
говаривали многие преподобные джентльмены; во всей Англии не сыскать было
такого сладкого винограда, таких персиков и таких ананасов. Крестил ее сам
мистер Уайтфилд, и в конторах Сити, а также в кругу друзей рассказывали,
будто оба имени - София и Алетея, - данные ей при крещении, - греческие и в
переводе означают "мудрость" и "истина". Софии Алетеи, ее дома и садов давно
уже не существует, но сохранившиеся по сей день названия - София-Террас,
Алетея-роуд, Хобсон-сквер и прочие - всякий раз, как наступает срок арендной
платы, подтверждают, что земля, посвященная памяти этой выдающейся женщины
(и свободная от налога), все еще приносит ее потомкам богатый урожай.
Но мы опережаем события. Когда Томас Ньюком пожил некоторое время в
Лондоне, ему представилась возможность открыть собственное, правда
небольшое, дело, и он оставил мануфактуру Хобсона. Как только предприятие
его окрепло, он, как подобает мужчине, поехал в родную деревню, где жила его
милая, на которой он когда-то обещал жениться. Этот брак, на первый взгляд
такой безрассудный (ведь все приданое невесты составляло ее белое личико,
успевшее поблекнуть за долгие годы разлуки), принес Ньюкому счастье. Земляки
прониклись уважением к преуспевающему лондонскому купцу, поспешившему
выполнить обещание, данное им бесприданнице во дни его бедности; и, когда он
вернулся в Лондон, лучшие мануфактурщики графства, хорошо знавшие его
благоразумие и честность, доверили ему вести почти всю их торговлю. Сьюзен
Ньюком еще стала бы богатой женщиной, да господь ей судил недолгую жизнь: не
прошло и года после свадьбы, как она умерла, родив на свет сына.
Ньюком нанял мальчику кормилицу и поселился в маленьком домике в
Клепеме, по соседству от мистера Хобсона, частенько захаживал к нему по
воскресеньям погулять в саду или посидеть в доме за стаканом вина. С тех пор
как Ньюком оставил службу у Хобсонов, они открыли при своем деле еще и
банкирскую контору и вели ее очень успешно благодаря своим связям в
квакерских кругах, а так как Ньюком тоже держал свои деньги у Хобсонов и его
собственное предприятие разрасталось, бывшие хозяева относились к нему с
уважением и даже приглашали его в "Обитель Алетеи" на чаепития, хотя, правду
сказать, поначалу его мало прельщали эти сборища, поскольку он был человек
деловой, за день сильно уставал и нередко задремывал во время проповедей,
дискуссий и песнопений, коими высокоодаренные проповедники, миссионеры и
прочие завсегдатаи "Обители" потчевали публику перед ужином. Будь он
привержен к чревоугодию, приемы в "Обители" больше пришлись бы ему по
сердцу, ибо там подавали к столу все, чего душа пожелает, но в еде он
отличался умеренностью, характера был раздражительного, да к тому же вставал
спозаранок: чтоб добраться вовремя до города, ему нужно было выходить из
дому за час до первого дилижанса.
Вскоре после смерти бедняжки Сьюзен скончался и мистер Хобсон, и мисс
Хобсон вошла в дело на правах компаньона, одновременно став наследницей
своего благочестивого бездетного дядюшки, Захарин Хобсона. Как-то раз, в
воскресенье, мистер Ньюком, который вел за руку сынишку, повстречал мисс
Хобсон, возвращавшуюся с молитвенного собрания. Малютка был так прелестен
(что до самого мистера Ньюкома, то он был мужчина представительный и
румяный, всю жизнь носил пудреный парик, сапоги с отворотами и медные
пуговицы, а под старость, побывав в шерифах, являл собой поистине образец
лондонского купца былых времен), - так вот, маленький Томми был так
прелестен, что мисс Хобсон пригласила их с отцом погулять в саду своей
"Обители"; она ни словом не упрекнула невинного малютку, когда тот принялся
носиться по лужайке, где под лучами воскресного солнца сушилось сено, а на
прощанье вынесла мальчику огромный кусок сладкого пирога, большую гроздь
винограда, выращенного в домашних теплицах, и тоненькую брошюрку
душеспасительного содержания. Назавтра у Томми весь день болел живот, однако
в следующее воскресенье его папенька снова отправился на молитвенное
собрание.
Вскоре после этого он прозрел. Стоит ли говорить, какие сплетни и
пересуды пошли по Клепему, какие шутки и прибаутки отпускали записные
остряки, как подсмеивались над ним на бирже, как тыкали его пальцем под
ребро, говоря: "Поздравляем, старина Ньюком!", "Ньюком - новый компаньон
Хобсонов!", "Отдай самолично эту бумагу Хобсонам, Ньюком, тогда они,
наверно, все сделают" - и так далее и тому подобное; как стенали преподобный
Гидеон Боулс и лишь недавно отторгнутый от папизма преподобный Атанасиус
ОТрэди, вечно враждовавшие между собой и во всем несогласные друг с другом,
кроме своей любви к мисс Хобсон, лютой ненависти к этому мирянину Ньюкому и
страха перед ним. Все с той же решимостью, с какой он женился на женщине без
гроша за душой, выбился из нужды и открыл свое дело, он храбро ринулся в бой
и завоевал богатейший приз Сити, стоимость которого исчислялась в четверть
миллиона. Все его старые друзья и вообще все порядочные люди, довольные,
когда награждались честность, мужество и ум, радовались его счастливой
судьбе и говорили "Поздравляем, Ньюком, старина!" или "Ньюком, дружище!",
если это исходило от какого-нибудь купца, давно и близко его знавшего.
Конечно, мистер Ньюком мог бы пройти в парламент и даже стать на склоне
лет баронетом, но он сторонился сенатских почестей и не мечтал о баронетском
гербе. "Это мне ни к чему, - говорил он со свойственным ему здравым смыслом,
- моим клиентам-квакерам это придется не по вкусу". Его супруга никогда не
стремилась стать леди Ньюком. Ей приходилось вести дела торгового дома
"Братья Хобсон и Ньюком"; отстаивать права порабощенных негров; открывать
глаза бродящим во тьме готтентотам; обращать евреев, турок, неверующих и
папистов, перевоспитывать равнодушных к вере, а порой и богохульствующих
матросов; наставлять на путь истинный пресловутую прачку; руководить всей
благотворительной деятельностью своей секты и осуществлять еще сотню мелких,
не выставляемых напоказ добрых дел, отвечать на тысячи писем, выплачивать
пенсионы множеству сектантских пасторов и неустанно снабжать пеленками их
плодовитых жен; а после дневных трудов, по многу часов подряд, да еще стоя
на коленях, внимать напыщенным проповедникам, которые обрушивали на ее
голову свои докучные благословения, - таковы были обязанности сей жены, и
чуть ли не восемьдесят лет кряду она ревностно исполняла их; она была
деспотична, но заслужила на то право, была сурова, но верна своему долгу,
строга, но милосердна и столь же неутомима в трудах, сколь и в благодеяниях;
лишь к одному-единственному существу не знала она снисхождения - к старшему
мужнину сыну, Томасу Ньюкому, - тому мальчугану, который когда-то играл в
сене и к которому она поначалу прониклась такой суровой и нежной любовью.
Мистер Томас Ньюком, отец ее двух мальчиков-близнецов, младший
компаньон торгового дома "Братья Хобсон и Кo", умер спустя несколько лет
после того, как завоевал великолепный приз, с коим его от души поздравляли
друзья. Но, так или иначе, он был всего лишь младшим компаньоном фирмы. В
доме и в конторе на Треднидл-стрит всем заправляла его жена; сектантские
пасторы успевали наскучить богу своими молитвами об этой святой женщине,
прежде чем догадывались попросить о какой-нибудь милости и для ее мужа.
Садовники почтительно здоровались с ним, клерки приносили на проверку
приходо-расходные книги, но за приказами шли не к нему, а к ней. Ему, мне
думается, смертельно надоели молитвенные собрания; рассказы о страждущих
неграх вызывали у него зевоту, а обращенным евреям он от души желал
провалиться ко всем чертям. Примерно в то время как французскому императору
изменила удача в России, мистер Ньюком скончался. Ему воздвигли мавзолей на
Клепемском кладбище, неподалеку от скромной могилы, в которой спит вечным
сном его первая жена.
После женитьбы отца мистер Томас Ньюком-младший перебрался вместе со
своей няней Сарой из маленького домика по соседству, где им так уютно
жилось, в роскошный дворец, окруженный садами, теплицами, где зрели ананасы
и виноград, лужайками, птичниками и прочим великолепием. Этот земной рай
находился в пяти милях от Корнхилской водокачки и был отделен от внешнего
мира высокой стеной густых деревьев, и даже ворота с привратницкой были
увиты плющом, так что путешественники, совершавшие свой путь в Лондон на
крыше Клепемского дилижанса, могли заглянуть туда только краешком глаза. Это
был строгий рай. Едва вы ступали за ворота, как серьезность и
благопристойность сковывали вас наподобие туго накрахмаленного платья.
Мальчишка из мясной, который носился как сумасшедший на своей тележке по
окрестным лугам и дорогам, насвистывая лихие песенки, услышанные им с
галерки какого-нибудь нечестивого театра, и шутил со всеми кухарками,
приближался к этому дому шагом, будто ехал за погребальными дрогами, и молча
с черного хода передавал окорока и сладкое мясо. Грачи на вязах кричали
здесь утром и вечером с важностью проповедников; павлины разгуливали по
террасам степенно и чинно, а цесарки, эти лакомые птицы, больше обычного
походили на квакеров. Привратник был человек строгий и служил причетником в
соседней часовне. Пасторы, входя в ворота, здоровались с его миловидной
женой и детками и награждали этих овечек душеспасительными брошюрками.
Старший садовник был шотландский кальвинист самого ортодоксального толка и
занимался своими дынями и ананасами лишь временно, в ожидании
светопреставления, каковое, по его точным подсчетам, должно было наступить,
самое позднее, через два-три года. Зачем, спрашивал он, дворецкий варит
крепкое пиво, которое можно будет пить только через три года, а экономка
(последовательница Джоанны Саускот) запасает тонкое полотно и всевозможные
варенья? По воскресеньям (хотя в "Обители" и не очень жаловали это слово)
домочадцы группами и парами расходились по разным молельням - слушать каждый
своего проповедника - и только Томас Ньюком шел в церковь вместе с маленьким
Томми и его няней Сарой, доводившейся ему, кажется, родной или, во всяком
случае, двоюродной теткой. Едва Томмя научился говорить, его стали пичкать
гимнами, подобающими столь нежному возрасту, дабы он узнал о жестокой
участи, уготованной всем скверным детям, и наперед хорошенько усвоил, какие
именно наказания ожидают маленьких грешников. Стихи эти он декламировал
мачехе после обеда, стоя у огромного стола, ломившегося под тяжестью блюд со
всевозможными фруктами и сластями и графинов с портвейном и мадерой, а
вокруг сидели упитанные господа в черном платье и пышных белых галстуках;
они хватали малыша, зажимали между колен и допытывались, хорошо ли он уяснил
себе, куда неминуемо должны угодить все непослушные мальчики. И если он
отвечал правильно, они гладили его по головке своими пухлыми руками, а когда
он дерзил им, что случалось нередко, сурово ему выговаривали.
Няня Сара, или тетя Сара, не выдержала бы долго в этом душном эдемском
саду. Но она не в силах была расстаться с мальчиком, которого ее хозяйка и
родственница вверила ее попечению. В деревне они работали в одной
мастерской, и когда Сьюзен стала женой коммерсанта, а Сара - ее служанкой,
продолжали все так же нежно любить друг друга. В этом новом, богатом и
чопорном доме она была всего-навсего нянькой маленького Томмж. Добрая душа
ни словом не обмолвилась о своем родстве с матерью мальчика, а мистер Ньюком
не удосужился сообщить об этом своим новым домочадцам. Экономка обзывала ее
эрастианкой, а горничная миссис Ньюком, особа весьма строгих взглядов,
доносила, что она верит в ланкаширских ведьм и рассказывает про них Томми
всякую небывальщину. Чернокожий лакей (дворецкий, разумеется, был заодно с
хозяйской горничной) досаждал бедной женщине своими ухаживаниями, в чем его
к тому же поощряла хозяйка, собиравшаяся отправить его миссионером на реку
Нигер. Немало любви, преданности ж постоянства пришлось выказать честной
Саре за все эти годы жизни в "Обители", покуда Томми не отослали в школу.
Неустанные мольбы и просьбы хозяина, который с глазу на глаз заклинал ее
памятью любившей ее покойницы не покидать их; привязанность Томми, его
простодушные ласки, его злоключения, слезы, проливаемые над гимнами и
катехизисом, которые вдалбливал ему преподобный Т. Хлоп, ежедневно
приходивший из Хайберийского колледжа и имевший твердый приказ не жалеть
розог, дабы не избаловать ребенка, - все это удерживало Сару в доме, пока ее
питомца не отослали в школу.
Между тем в "Обители" произошло великое, изумительное и ни с чем не
сравнимое событие. Миссис Ньюком была почти два года замужем, и ей уже
минуло сорок три года, когда в Клепемском раю появилось ни много ни мало как
сразу два херувимчика - близнецы Хобсон Ньюком и Брайен Ньюком, названные в
честь родного и двоюродного дедов, чей род и дела им предстояло продолжить.
Теперь не было никаких причин держать юного Ньюкома дома. Старый мистер
Хобсон и его брат воспитывались в школе Серых Монахов, знакомой читателю по
другим нашим сочинениям; поэтому Томаса Ньюкома тоже отдали туда, и он
променял, - да еще с какой радостью! - великолепные пиры Клепема на простую,
но сытную пищу школьника; с превеликой охотой, пока был маленький, чистил
сапоги своему покровителю, а со временем, перейдя в старшие классы, и сам
требовал подобной услуги от малышей; убегал с уроков и получал заслуженную
кару, за подбитый глаз расплачивался расквашенным носом и назавтра же
мирился с товарищем; играл, смотря по сезону, в хоккей, крикет, салочки или
футбол; объедался сам и щедро потчевал товарищей фруктовым пирожным, когда
был при деньгах, - впрочем, в них он недостатка не терпел. Он учился задолго
до меня, но я видел его имя, высеченное над входом, - мне показал его Клайв,
когда мы с ним были еще школьниками в годы царствования короля Георга IV.
Радости школьной жизни до того пленили Томаса Ньюкома, что он даже на
каникулы не рвался домой. Он был непослушным, шаловливым мальчиком, охочим
до всяких проказ, бил стекла, таскал у садовника персики, у экономки
варенье, один раз даже вывернул из колясочки своих маленьких братцев
(свидетельство этой злосчастной небрежности по сей день украшает нос
баронета), спал на проповедях и непочтительно держался с преподобными
джентльменами, и всем этим навлек на себя заслуженный гнев мачехи, которая,
наказывая его, не упускала случая напомнить о куда более страшных карах,
ожидающих его на том свете. Конечно, после того, как Томми вывернул братцев
из колясочки, мистер Ньюком, по настоянию жены, выпорол сына, но когда
вскоре от него потребовали, чтобы он повторил порку за какой-то новый
проступок, наотрез отказался и объявил, употребив грубое мирское выражение,
способное ужаснуть всякую благочестивую леди, что, пусть, мол, его черт
заберет, если он еще хоть раз поколотит мальчишку: достаточно его лупят в
школе. Юный Томми был того же мнения.
Мужнее сквернословие не заставило бесстрашную мачеху отказаться от
намерения перевоспитать пасынка; и однажды, когда мистер Ньюком уехал по
делам в Сити, а Томми по-прежнему ослушничал, она призвала своего степенного
дворецкого и чернокожего лакея (за чьих бичуемых братьев болела душой) и
велела им хорошенько отделать юного преступника. Но тот с разбега так
брыкнул дворецкого, что в кровь расшиб его стройные голени, так что сей
откормленный слуга еще долго хромал и охал, а потом мальчик, схватив графин,
поклялся разбить морду черномазому лакею; он даже пригрозил запустить графин
в голову самой миссис Ньюком, если только ее клевреты попытаются учинить над
ним насилие.
Вечером, когда мистер Ньюком вернулся из Сити и узнал об утреннем
происшествии, между ним и его супругой разразилась ссора. Боюсь, что он
опять прибегнул к брани, но его необдуманные слова повторять здесь нет
надобности. Так или иначе, он вел себя мужественно, как подобает хозяину
дома, и объявил, что, если кто из слуг хоть пальцем тронет его мальчика, то
будет поначалу бит, а потом выгнан из дому; кажется, он еще высказал
сожаление, что женился на женщине, которая не чтит мужа своего, и вошел в
дом, где ему не дают быть хозяином. Призвали друзей, и наконец вмешательство
и уговоры клепемских служителей божьих, постоянно обедавших здесь в большом
числе, помогли уладить семейную распрю; разумеется, и здравый смысл- миссис
Ньюком побудил ее в конце концов подчиниться, хоть на время, человеку,
которого сама же она поставила во главе дома и которому, стоит вспомнить,
поклялась в любви и послушании, - она была женщина хоть и властная, но не
злая и, при всей своей исключительности, способная допустить, что и она
может быть в чем-то неправа. Когда вскоре после описанной ссоры Томми на
беду заболел скарлатиной, даже няня Сара не могла бы ухаживать за ним
нежней, заботливей и внимательней его мачехи. Она ходила за ним во время его
болезни, не позволяла никому другому давать ему еду и лекарство, провела у
его постели всю кризисную ночь и ни словом не упрекнула помогавшего ей мужа,
когда заразились близнецы (само собой разумеется, благополучно
около двадцати двух лет, и я казался себе таким же стариком, как полковник,
- право, даже старше!
Полковник еще не кончил петь, когда в таверну вошел, вернее ввалился,
некий господин в военном мундире и парусиновых брюках неопределенного цвета,
чье имя и внешность, наверно, уже известны кое-кому из моих читателей. Это
был не кто иной, как наш знакомец капитан Костиган; он появился в обычном
для столь позднего часа виде.
Держась за столы, капитан бочком, без всякого ущерба для себя и
стоявших вокруг графинов и стаканов, пробрался к нашему столу и уселся возле
автора этих строк, своего старого знакомца. Он довольно мелодично подтягивал
припев баллады, которую исполнял полковник, а ее чувствительный конец,
шедший под аккомпанемент его приглушенной икоты, исторг из его глаз потоки
слез.
- Чудесная песня, черт возьми!.. - пробормотал он. - Сколько раз я
слышал, как ее пел бедный Гарри Инкледон.
- Обратите внимание на эту знаменитость, - шепнул на беду Кинг из
колледжа Тела Христова сидевшему рядом с ним полковнику. - Служил в армии,
имеет чин капитана. Мы величаем его меж собой генералом. Не хотите ли
чего-нибудь выпить, капитан Костиган?
- Разумеется, черт подери, - отвечал капитан, - и песню я вам тоже
спою.
Выхватив стакан виски с содовой у проходившего мимо лакея, старый
забулдыга подмигнул, по своему обыкновению, слушателям и, скорчив
отвратительную рожу, приступил к исполнению одного из своих "лучших"
номеров.
Жалкий пьяница, почти не сознававший, что делает, выбрал самую
непристойную из своих песен, издал вместо вступления пьяный вопль и начал.
Не успел он допеть второй куплет, как полковник Ньюком вскочил с места,
нахлобучил шляпу и схватил в руки трость с таким воинственным видом, словно
шел на бой с каким-нибудь индийским разбойником.
- Замолчите! - крикнул он.
- Слушайте, слушайте! - отозвалось несколько озорников за дальним
столом.
- Продолжай, Костиган! - заорали другие.
- "Продолжай"?! - воскликнул полковник, и его высокий голос задрожал от
гнева. - И это говорит джентльмен? Может ли тот, у кого дома есть жена,
сестры, дети, поощрять подобное непотребство? Как смеете вы, сударь,
называть себя джентльменом и позорить свой чин! Как смеете вы в кругу
честных людей и христиан осквернять слух мальчиков такой мерзостью!
- А зачем вы приводите сюда мальчиков, почтеннейший?! - бросил кто-то
из недовольных.
- Зачем привожу? Да затем, что думал найти здесь общество джентльменов!
- вскричал разгневанный полковник. - Я никогда бы не поверил, что там, где
собираются англичане, человеку - да еще старому - позволят так себя
позорить. Стыд и срам, сударь! Ступайте домой, седовласый грешник, и
ложитесь спать! И я не жалею, что мой мальчик увидел, в первый и последний
раз в жизни, до какого падения, унижения и позора может довести человека
пьянство. Сдачи не надо, сэр! К черту сдачу! - крикнул полковник изумленному
лакею. - Оставьте ее до следующего раза, когда увидите меня здесь, только
этого никогда не будет, клянусь богом, никогда! - Вскинув трость на плечо и
обведя свирепым взглядом испуганных кутил, разгневанный джентльмен удалился,
а за ним последовал и его сын.
Клайв казался изрядно смущенным. Впрочем, остальная компания имела,
пожалуй, еще более жалкий вид.
- Aussi que diable venait-il faire dans cette galere? {Кой черт понес
его на эту галеру? (франц.).} - бросил Кинг из колледжа Тела Христова Джонсу
из колледжа Троицы, на что Джонс только передернул плечами, словно от боли,
- ведь трость негодующего полковника прошлась, в сущности, по спине всех
присутствующих.
^TГлава II^U
Бурная юность полковника Ньюкома
Так как молодой человек, который только что ушел спать, должен стать
героем нашей повести, то лучше всего будет начать с истории его семейства,
каковая, по счастью, не столь уж длинна.
В ту пору, когда за спиной у английских дворян еще болтались косицы, а
их жены носили на голове валик, поверх которого укладывали волосы, до того
напомаженные и обсыпанные пудрой, что невозможно было угадать их
естественного цвета; когда министры являлись в палату общин при всех орденах
и звездах, а лидеры оппозиции из вечера в вечер нападали на благородного
лорда с голубой лентой через плечо; когда мистер Вашингтон возглавил
американских мятежников со смелостью, достойной, надо признаться, лучшего
применения, - вот тогда-то из одного северного графства и прибыл в Лондон
основатель семьи, снабдившей заглавием нашу книгу, - мистер Томас Ньюком,
впоследствии известный как Томас Ньюком, эсквайр, шериф города Лондона, а
позднее, олдермен Ньюком. Мистер Ньюком впервые появился на Чипсайде
всего-навсего при Георге III; он приехал в Лондон в фургоне, из которого
выгрузился на Бишопсгет-стрит вместе с несколькими штуками сукна,
составлявшими все его достояние; но если б можно было доказать, что норманны
при Вильгельме Завоевателе носили парики- с косицами, а мистер Вашингтон
сражался с англичанами еще в Палестине при Ричарде Львиное Сердце, то иные
из нынешних Ньюкомов, уж конечно, щедро заплатили бы за это Геральдической
палате - ведь они вращаются в высшем свете и к себе на балы и обеды, как о
том ежедневно сообщают газеты, приглашают лишь самый цвет дипломатического и
фешенебельного общества. Правда, в Геральдической палате им составили
родословную (она напечатана в справочнике Баджа "Земельная аристократия
Великобритании"), согласно которой выходит, что предком нынешних Ньюкомов
был Ньюком из армии Кромвеля и еще другой Ньюком, повешенный за
протестантизм при королеве Марии в числе последних шести ее жертв; что один
из членов их семьи отличился в битве на Босвортском поле и что основателем
ее был личный брадобрей короля Эдуарда Исповедника, сложивший голову при
Гастингсе вместе с королем Гарольдом; однако, между нами говоря, сэр Брайен
Ньюком из Ньюкома, по-моему, верит во все это не больше, чем остальные, хотя
и выбирает для своих детей имена из Саксонской хроники.
Взаправду ли Томас Ньюком был подкидышем, воспитанным в работном доме
той самой деревни, которая теперь превратилась в большой промышленный город,
носящий его имя, - неизвестно. Слух об этом пустили во время последних
выборов, когда сэр Брайен баллотировался здесь от партии консерваторов.
Соперник его, мистер Гав, несравненный кандидат либералов, расклеил по
городу плакаты с изображением старого работного дома, "родового гнезда
Ньюкомов", и насмешливыми подписями, призывавшими вольных британцев
голосовать "за Ньюкома и работные дома", "Ньюкома и приходские приюты", и
тому подобное. Впрочем, кому какое дело до местных сплетен? Тех, кто
удостоен приглашения в дом леди Анны Ньюком, отнюдь не интересует, кончается
ли родословная ее прелестных дочек на дедушке-олдермене, или через
мифического брадобрея она восходит к бороде короля-исповедника.
Томас Ньюком работал ткачом в родной деревушке и приобрел там славу
человека честного, бережливого и умелого; ее он и привез в Лондон, где
поступил в ткацкую мануфактуру братьев Хобсон, которая позднее стала
именоваться "Хобсон и Ньюком". Не трудно себе представить всю дальнейшую
историю Томаса Ньюкома: подобно Уиттингтону и многим другим лондонским
подмастерьям, он начал бедняком, а кончил тем, что женился на дочери хозяина
и стал шерифом и олдерменом лондонского Сити.
Однако с Софией Алетеей Хобсон, женщиной состоятельной, благочестивой и
выдающейся (как любили в те дни называть иных ревностных христианок) мистер
Ньюком сочетался уже вторым браком, и она пережила его на много лет, хоть и
была значительно старше годами. Ее дом в Клепеме был долгое время прибежищем
самых знаменитых религиозных деятелей. За ее столом, уставленным щедрыми
плодами ее садов, можно было встретить самых красноречивых толкователей
Библии, самых высокоодаренных миссионеров и самых невиданных прозелитов со
всех концов земли. Небо поистине благословило ее сады обилием, как
говаривали многие преподобные джентльмены; во всей Англии не сыскать было
такого сладкого винограда, таких персиков и таких ананасов. Крестил ее сам
мистер Уайтфилд, и в конторах Сити, а также в кругу друзей рассказывали,
будто оба имени - София и Алетея, - данные ей при крещении, - греческие и в
переводе означают "мудрость" и "истина". Софии Алетеи, ее дома и садов давно
уже не существует, но сохранившиеся по сей день названия - София-Террас,
Алетея-роуд, Хобсон-сквер и прочие - всякий раз, как наступает срок арендной
платы, подтверждают, что земля, посвященная памяти этой выдающейся женщины
(и свободная от налога), все еще приносит ее потомкам богатый урожай.
Но мы опережаем события. Когда Томас Ньюком пожил некоторое время в
Лондоне, ему представилась возможность открыть собственное, правда
небольшое, дело, и он оставил мануфактуру Хобсона. Как только предприятие
его окрепло, он, как подобает мужчине, поехал в родную деревню, где жила его
милая, на которой он когда-то обещал жениться. Этот брак, на первый взгляд
такой безрассудный (ведь все приданое невесты составляло ее белое личико,
успевшее поблекнуть за долгие годы разлуки), принес Ньюкому счастье. Земляки
прониклись уважением к преуспевающему лондонскому купцу, поспешившему
выполнить обещание, данное им бесприданнице во дни его бедности; и, когда он
вернулся в Лондон, лучшие мануфактурщики графства, хорошо знавшие его
благоразумие и честность, доверили ему вести почти всю их торговлю. Сьюзен
Ньюком еще стала бы богатой женщиной, да господь ей судил недолгую жизнь: не
прошло и года после свадьбы, как она умерла, родив на свет сына.
Ньюком нанял мальчику кормилицу и поселился в маленьком домике в
Клепеме, по соседству от мистера Хобсона, частенько захаживал к нему по
воскресеньям погулять в саду или посидеть в доме за стаканом вина. С тех пор
как Ньюком оставил службу у Хобсонов, они открыли при своем деле еще и
банкирскую контору и вели ее очень успешно благодаря своим связям в
квакерских кругах, а так как Ньюком тоже держал свои деньги у Хобсонов и его
собственное предприятие разрасталось, бывшие хозяева относились к нему с
уважением и даже приглашали его в "Обитель Алетеи" на чаепития, хотя, правду
сказать, поначалу его мало прельщали эти сборища, поскольку он был человек
деловой, за день сильно уставал и нередко задремывал во время проповедей,
дискуссий и песнопений, коими высокоодаренные проповедники, миссионеры и
прочие завсегдатаи "Обители" потчевали публику перед ужином. Будь он
привержен к чревоугодию, приемы в "Обители" больше пришлись бы ему по
сердцу, ибо там подавали к столу все, чего душа пожелает, но в еде он
отличался умеренностью, характера был раздражительного, да к тому же вставал
спозаранок: чтоб добраться вовремя до города, ему нужно было выходить из
дому за час до первого дилижанса.
Вскоре после смерти бедняжки Сьюзен скончался и мистер Хобсон, и мисс
Хобсон вошла в дело на правах компаньона, одновременно став наследницей
своего благочестивого бездетного дядюшки, Захарин Хобсона. Как-то раз, в
воскресенье, мистер Ньюком, который вел за руку сынишку, повстречал мисс
Хобсон, возвращавшуюся с молитвенного собрания. Малютка был так прелестен
(что до самого мистера Ньюкома, то он был мужчина представительный и
румяный, всю жизнь носил пудреный парик, сапоги с отворотами и медные
пуговицы, а под старость, побывав в шерифах, являл собой поистине образец
лондонского купца былых времен), - так вот, маленький Томми был так
прелестен, что мисс Хобсон пригласила их с отцом погулять в саду своей
"Обители"; она ни словом не упрекнула невинного малютку, когда тот принялся
носиться по лужайке, где под лучами воскресного солнца сушилось сено, а на
прощанье вынесла мальчику огромный кусок сладкого пирога, большую гроздь
винограда, выращенного в домашних теплицах, и тоненькую брошюрку
душеспасительного содержания. Назавтра у Томми весь день болел живот, однако
в следующее воскресенье его папенька снова отправился на молитвенное
собрание.
Вскоре после этого он прозрел. Стоит ли говорить, какие сплетни и
пересуды пошли по Клепему, какие шутки и прибаутки отпускали записные
остряки, как подсмеивались над ним на бирже, как тыкали его пальцем под
ребро, говоря: "Поздравляем, старина Ньюком!", "Ньюком - новый компаньон
Хобсонов!", "Отдай самолично эту бумагу Хобсонам, Ньюком, тогда они,
наверно, все сделают" - и так далее и тому подобное; как стенали преподобный
Гидеон Боулс и лишь недавно отторгнутый от папизма преподобный Атанасиус
ОТрэди, вечно враждовавшие между собой и во всем несогласные друг с другом,
кроме своей любви к мисс Хобсон, лютой ненависти к этому мирянину Ньюкому и
страха перед ним. Все с той же решимостью, с какой он женился на женщине без
гроша за душой, выбился из нужды и открыл свое дело, он храбро ринулся в бой
и завоевал богатейший приз Сити, стоимость которого исчислялась в четверть
миллиона. Все его старые друзья и вообще все порядочные люди, довольные,
когда награждались честность, мужество и ум, радовались его счастливой
судьбе и говорили "Поздравляем, Ньюком, старина!" или "Ньюком, дружище!",
если это исходило от какого-нибудь купца, давно и близко его знавшего.
Конечно, мистер Ньюком мог бы пройти в парламент и даже стать на склоне
лет баронетом, но он сторонился сенатских почестей и не мечтал о баронетском
гербе. "Это мне ни к чему, - говорил он со свойственным ему здравым смыслом,
- моим клиентам-квакерам это придется не по вкусу". Его супруга никогда не
стремилась стать леди Ньюком. Ей приходилось вести дела торгового дома
"Братья Хобсон и Ньюком"; отстаивать права порабощенных негров; открывать
глаза бродящим во тьме готтентотам; обращать евреев, турок, неверующих и
папистов, перевоспитывать равнодушных к вере, а порой и богохульствующих
матросов; наставлять на путь истинный пресловутую прачку; руководить всей
благотворительной деятельностью своей секты и осуществлять еще сотню мелких,
не выставляемых напоказ добрых дел, отвечать на тысячи писем, выплачивать
пенсионы множеству сектантских пасторов и неустанно снабжать пеленками их
плодовитых жен; а после дневных трудов, по многу часов подряд, да еще стоя
на коленях, внимать напыщенным проповедникам, которые обрушивали на ее
голову свои докучные благословения, - таковы были обязанности сей жены, и
чуть ли не восемьдесят лет кряду она ревностно исполняла их; она была
деспотична, но заслужила на то право, была сурова, но верна своему долгу,
строга, но милосердна и столь же неутомима в трудах, сколь и в благодеяниях;
лишь к одному-единственному существу не знала она снисхождения - к старшему
мужнину сыну, Томасу Ньюкому, - тому мальчугану, который когда-то играл в
сене и к которому она поначалу прониклась такой суровой и нежной любовью.
Мистер Томас Ньюком, отец ее двух мальчиков-близнецов, младший
компаньон торгового дома "Братья Хобсон и Кo", умер спустя несколько лет
после того, как завоевал великолепный приз, с коим его от души поздравляли
друзья. Но, так или иначе, он был всего лишь младшим компаньоном фирмы. В
доме и в конторе на Треднидл-стрит всем заправляла его жена; сектантские
пасторы успевали наскучить богу своими молитвами об этой святой женщине,
прежде чем догадывались попросить о какой-нибудь милости и для ее мужа.
Садовники почтительно здоровались с ним, клерки приносили на проверку
приходо-расходные книги, но за приказами шли не к нему, а к ней. Ему, мне
думается, смертельно надоели молитвенные собрания; рассказы о страждущих
неграх вызывали у него зевоту, а обращенным евреям он от души желал
провалиться ко всем чертям. Примерно в то время как французскому императору
изменила удача в России, мистер Ньюком скончался. Ему воздвигли мавзолей на
Клепемском кладбище, неподалеку от скромной могилы, в которой спит вечным
сном его первая жена.
После женитьбы отца мистер Томас Ньюком-младший перебрался вместе со
своей няней Сарой из маленького домика по соседству, где им так уютно
жилось, в роскошный дворец, окруженный садами, теплицами, где зрели ананасы
и виноград, лужайками, птичниками и прочим великолепием. Этот земной рай
находился в пяти милях от Корнхилской водокачки и был отделен от внешнего
мира высокой стеной густых деревьев, и даже ворота с привратницкой были
увиты плющом, так что путешественники, совершавшие свой путь в Лондон на
крыше Клепемского дилижанса, могли заглянуть туда только краешком глаза. Это
был строгий рай. Едва вы ступали за ворота, как серьезность и
благопристойность сковывали вас наподобие туго накрахмаленного платья.
Мальчишка из мясной, который носился как сумасшедший на своей тележке по
окрестным лугам и дорогам, насвистывая лихие песенки, услышанные им с
галерки какого-нибудь нечестивого театра, и шутил со всеми кухарками,
приближался к этому дому шагом, будто ехал за погребальными дрогами, и молча
с черного хода передавал окорока и сладкое мясо. Грачи на вязах кричали
здесь утром и вечером с важностью проповедников; павлины разгуливали по
террасам степенно и чинно, а цесарки, эти лакомые птицы, больше обычного
походили на квакеров. Привратник был человек строгий и служил причетником в
соседней часовне. Пасторы, входя в ворота, здоровались с его миловидной
женой и детками и награждали этих овечек душеспасительными брошюрками.
Старший садовник был шотландский кальвинист самого ортодоксального толка и
занимался своими дынями и ананасами лишь временно, в ожидании
светопреставления, каковое, по его точным подсчетам, должно было наступить,
самое позднее, через два-три года. Зачем, спрашивал он, дворецкий варит
крепкое пиво, которое можно будет пить только через три года, а экономка
(последовательница Джоанны Саускот) запасает тонкое полотно и всевозможные
варенья? По воскресеньям (хотя в "Обители" и не очень жаловали это слово)
домочадцы группами и парами расходились по разным молельням - слушать каждый
своего проповедника - и только Томас Ньюком шел в церковь вместе с маленьким
Томми и его няней Сарой, доводившейся ему, кажется, родной или, во всяком
случае, двоюродной теткой. Едва Томмя научился говорить, его стали пичкать
гимнами, подобающими столь нежному возрасту, дабы он узнал о жестокой
участи, уготованной всем скверным детям, и наперед хорошенько усвоил, какие
именно наказания ожидают маленьких грешников. Стихи эти он декламировал
мачехе после обеда, стоя у огромного стола, ломившегося под тяжестью блюд со
всевозможными фруктами и сластями и графинов с портвейном и мадерой, а
вокруг сидели упитанные господа в черном платье и пышных белых галстуках;
они хватали малыша, зажимали между колен и допытывались, хорошо ли он уяснил
себе, куда неминуемо должны угодить все непослушные мальчики. И если он
отвечал правильно, они гладили его по головке своими пухлыми руками, а когда
он дерзил им, что случалось нередко, сурово ему выговаривали.
Няня Сара, или тетя Сара, не выдержала бы долго в этом душном эдемском
саду. Но она не в силах была расстаться с мальчиком, которого ее хозяйка и
родственница вверила ее попечению. В деревне они работали в одной
мастерской, и когда Сьюзен стала женой коммерсанта, а Сара - ее служанкой,
продолжали все так же нежно любить друг друга. В этом новом, богатом и
чопорном доме она была всего-навсего нянькой маленького Томмж. Добрая душа
ни словом не обмолвилась о своем родстве с матерью мальчика, а мистер Ньюком
не удосужился сообщить об этом своим новым домочадцам. Экономка обзывала ее
эрастианкой, а горничная миссис Ньюком, особа весьма строгих взглядов,
доносила, что она верит в ланкаширских ведьм и рассказывает про них Томми
всякую небывальщину. Чернокожий лакей (дворецкий, разумеется, был заодно с
хозяйской горничной) досаждал бедной женщине своими ухаживаниями, в чем его
к тому же поощряла хозяйка, собиравшаяся отправить его миссионером на реку
Нигер. Немало любви, преданности ж постоянства пришлось выказать честной
Саре за все эти годы жизни в "Обители", покуда Томми не отослали в школу.
Неустанные мольбы и просьбы хозяина, который с глазу на глаз заклинал ее
памятью любившей ее покойницы не покидать их; привязанность Томми, его
простодушные ласки, его злоключения, слезы, проливаемые над гимнами и
катехизисом, которые вдалбливал ему преподобный Т. Хлоп, ежедневно
приходивший из Хайберийского колледжа и имевший твердый приказ не жалеть
розог, дабы не избаловать ребенка, - все это удерживало Сару в доме, пока ее
питомца не отослали в школу.
Между тем в "Обители" произошло великое, изумительное и ни с чем не
сравнимое событие. Миссис Ньюком была почти два года замужем, и ей уже
минуло сорок три года, когда в Клепемском раю появилось ни много ни мало как
сразу два херувимчика - близнецы Хобсон Ньюком и Брайен Ньюком, названные в
честь родного и двоюродного дедов, чей род и дела им предстояло продолжить.
Теперь не было никаких причин держать юного Ньюкома дома. Старый мистер
Хобсон и его брат воспитывались в школе Серых Монахов, знакомой читателю по
другим нашим сочинениям; поэтому Томаса Ньюкома тоже отдали туда, и он
променял, - да еще с какой радостью! - великолепные пиры Клепема на простую,
но сытную пищу школьника; с превеликой охотой, пока был маленький, чистил
сапоги своему покровителю, а со временем, перейдя в старшие классы, и сам
требовал подобной услуги от малышей; убегал с уроков и получал заслуженную
кару, за подбитый глаз расплачивался расквашенным носом и назавтра же
мирился с товарищем; играл, смотря по сезону, в хоккей, крикет, салочки или
футбол; объедался сам и щедро потчевал товарищей фруктовым пирожным, когда
был при деньгах, - впрочем, в них он недостатка не терпел. Он учился задолго
до меня, но я видел его имя, высеченное над входом, - мне показал его Клайв,
когда мы с ним были еще школьниками в годы царствования короля Георга IV.
Радости школьной жизни до того пленили Томаса Ньюкома, что он даже на
каникулы не рвался домой. Он был непослушным, шаловливым мальчиком, охочим
до всяких проказ, бил стекла, таскал у садовника персики, у экономки
варенье, один раз даже вывернул из колясочки своих маленьких братцев
(свидетельство этой злосчастной небрежности по сей день украшает нос
баронета), спал на проповедях и непочтительно держался с преподобными
джентльменами, и всем этим навлек на себя заслуженный гнев мачехи, которая,
наказывая его, не упускала случая напомнить о куда более страшных карах,
ожидающих его на том свете. Конечно, после того, как Томми вывернул братцев
из колясочки, мистер Ньюком, по настоянию жены, выпорол сына, но когда
вскоре от него потребовали, чтобы он повторил порку за какой-то новый
проступок, наотрез отказался и объявил, употребив грубое мирское выражение,
способное ужаснуть всякую благочестивую леди, что, пусть, мол, его черт
заберет, если он еще хоть раз поколотит мальчишку: достаточно его лупят в
школе. Юный Томми был того же мнения.
Мужнее сквернословие не заставило бесстрашную мачеху отказаться от
намерения перевоспитать пасынка; и однажды, когда мистер Ньюком уехал по
делам в Сити, а Томми по-прежнему ослушничал, она призвала своего степенного
дворецкого и чернокожего лакея (за чьих бичуемых братьев болела душой) и
велела им хорошенько отделать юного преступника. Но тот с разбега так
брыкнул дворецкого, что в кровь расшиб его стройные голени, так что сей
откормленный слуга еще долго хромал и охал, а потом мальчик, схватив графин,
поклялся разбить морду черномазому лакею; он даже пригрозил запустить графин
в голову самой миссис Ньюком, если только ее клевреты попытаются учинить над
ним насилие.
Вечером, когда мистер Ньюком вернулся из Сити и узнал об утреннем
происшествии, между ним и его супругой разразилась ссора. Боюсь, что он
опять прибегнул к брани, но его необдуманные слова повторять здесь нет
надобности. Так или иначе, он вел себя мужественно, как подобает хозяину
дома, и объявил, что, если кто из слуг хоть пальцем тронет его мальчика, то
будет поначалу бит, а потом выгнан из дому; кажется, он еще высказал
сожаление, что женился на женщине, которая не чтит мужа своего, и вошел в
дом, где ему не дают быть хозяином. Призвали друзей, и наконец вмешательство
и уговоры клепемских служителей божьих, постоянно обедавших здесь в большом
числе, помогли уладить семейную распрю; разумеется, и здравый смысл- миссис
Ньюком побудил ее в конце концов подчиниться, хоть на время, человеку,
которого сама же она поставила во главе дома и которому, стоит вспомнить,
поклялась в любви и послушании, - она была женщина хоть и властная, но не
злая и, при всей своей исключительности, способная допустить, что и она
может быть в чем-то неправа. Когда вскоре после описанной ссоры Томми на
беду заболел скарлатиной, даже няня Сара не могла бы ухаживать за ним
нежней, заботливей и внимательней его мачехи. Она ходила за ним во время его
болезни, не позволяла никому другому давать ему еду и лекарство, провела у
его постели всю кризисную ночь и ни словом не упрекнула помогавшего ей мужа,
когда заразились близнецы (само собой разумеется, благополучно