Мей Лев Александрович. Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

полковником, всецело поглощенным своей речью и сигарой.
- Посыльный от миссис Бретт, - отвечал Ларкинс. Я пожелай этому
посыльному провалиться ко всем чертям и велел Ларкинсу попросить его зайти в
другой раз.
Спустя минуту юный Ларкинс вернулся и, ухмыляясь, сообщил:
- Он говорит, ему велено не возвращаться без денег, сэр.
- А, чтоб ему!.. - рассердился я. - Скажи, у меня сейчас нет наличных.
Пусть придет завтра.
При этих словах Клайв с удивлением взглянул на меня, а на лице
полковника отразилось глубочайшее сочувствие. И все же, сделав над собою
усилие, он вернулся к Тому Джонсу и продолжал:
- Право, сэр, у меня не хватает слов, чтобы выразить свое возмущение
этим малым, Томом Джонсом. Впрочем, что я тут разглагольствую! Я совсем
забыл, что наш великий и несравненный доктор Джонсон уже решил этот вопрос.
Помните, что он сказал мистеру Босуэллу о Фильдинге?
- Но Гиббон высоко ценил его, - возразил его собеседник, - а это
чего-нибудь да стоит, полковник. Он писал, что семья мистера Фильдинга
происходила от графов Габсбургских, но...
- Гиббон! Да ведь он же безбожник. Я не дал бы за его мнение и кончика
этой сигары. Если мистер Фильдинг был действительно благородного
происхождения, то должен был знать приличия. А коли не знал, тем позорнее
для него. Однако что это я тут болтаю, только отнимаю ваше драгоценное
время! Нет, я не хочу больше курить, спасибо. Мне пора в Сити. Я не мог
пройти мимо Темпла и не заглянуть к вам, чтобы поблагодарить за
покровительство, которое вы оказывали моему мальчику. Уважьте нас, придите к
нам отобедать - завтра, послезавтра, в любой день! Ваш друг покидает Лондон?
Надеюсь, по его возвращении, мы возобновим наше приятное знакомство. Пошли,
Клайв!
Клайв, который на протяжении всей описанной дискуссии, или, вернее,
монолога, произнесенного его отцом, был занят исключительно томом гравюр
Хогарта, встал со своего места и, когда прощался, не забыл попросить меня
прийти поскорее взглянуть на его лошадку. Еще раз пожав друг другу руки, мы
расстались.
Едва я успел опять взяться за газету, как в дверь снова постучали, и в
комнату ворвался взволнованный и смущенный полковник.
- Простите, - сказал он, - я, кажется, забыл свою... свою...
Тем временем Ларкинс удалился, и полковник заговорил прямо.
- Мой юный друг, - сказал он, - заранее приношу тысячу извинений, но вы
друг Клайва (мальчик ждет меня во дворе), и поэтому я беру на себя эту
смелость. Я знаю, какова судьба людей талантливых и пишущих. Когда мы тут у
вас сидели, зашел один человек со счетом, который... который вы пока не
могли оплатить. Так вот, простите меня за смелость и разрешите быть вашим
банкиром. Вы сказали, что сейчас сочиняете новую книгу. Если она не уступит
предыдущей, это, без сомнения, будет шедевр. Подпишите меня на двадцать
экземпляров и позвольте расплатиться авансом. Меня, знаете ли, может здесь
не быть. Я ведь перелетная птица, бездомный старый служака.
- Дорогой полковник, - произнес я, глубоко тронутый его редкой
добротой, - этот навязчивый кредитор - всего-навсего мальчишка от прачки, и,
если не ошибаюсь, миссис Бретт - моя должница. Да к тому ж у меня в вашем
семействе уже есть банкир.
- В нашем семействе, дражайший сэр?
- Когда у меня заводятся деньги, их любезно принимают на хранение
господа Ньюкомы с Треднидл-стрит, и я рад заявить, что сейчас у них кое-что
хранится. Я искренне сожалею, что не нуждаюсь в деньгах, - тогда я имел бы
счастье принять вашу благородную помощь.
В четвертый раз за это утро мы пожали друг другу руки, и добрый
джентльмен поспешил к своему сыну.


^TГлава V^U
Дядюшки Клайва

Я охотно принял любезное приглашение полковника отобедать с ним, и за
этим обедом последовало множество других, которые неизменно оплачивал наш
великодушный старик. Он жил тогда с одним своим индийским другом в гостинице
"Нирот", на Клиффорд-стрит, и мистер Клайв, в свою очередь, вкушал от
тамошних яств, приходившихся ему куда больше по вкусу, нежели обильная, но
простая кухня Серых Монахов, от которой мы, мальчишками, неизменно воротили
носы, хоть впоследствии ее, наверно,
не без грусти вспоминали многие бедняги, с трудом добывавшие себе
пропитание. Итак, дружба моя с полковником и его сыном крепла и доставляла
мне куда больше удовольствия, чем знакомство с упомянутыми в прошлой главе
дядюшками Клайва из Сити, внушавшими мне, по чести сказать, один лишь
благоговейный страх,
Если б все личные вклады, хранившиеся у этих достойных банкиров, были
подобны моему, то, право, не знаю, что сталось бы с особняками на
Брайенстоун-сквер и Парк-Лейн и с загородными резиденциями в Ньюкоме и
Марблхеде. Я готов был сносить любые лишения, только бы не трогать те
две-три гинеи, без которых у меня закрыли бы счет, однако мне казалось, что
все клерки и кассиры потихоньку подсмеиваются надо мной, когда я прихожу за
деньгами. В страхе перед ними, я обычно посылал туда Ларкинса или уборщицу,
миссис Фланаган. А чем войти в приемную позади конторы, в это святилище, где
за стеклянной перегородкой сияли лысины братьев Ньюком, занятых беседой с
другими капиталистами или изучением газеты, так я бы скорее решился
проникнуть в личную библиотеку самого директора школы Серых Монахов или
добровольно уселся бы в кресло дантиста и дал выдернуть себе зуб. Между тем
мой покойный дядюшка, добрейший майор Пенденнис, который, само собой
разумеется, держал у Хобсона отнюдь не крупную сумму, запросто входил в эту
приемную, чтобы с непринужденностью и величавостью Ротшильда приветствовать
обоих властителей здешних мест.
- Il faut se faire valoir {Надо знать себе цену (франц.).}, дружок, -
любил говорить этот добрый старый джентльмен своему племяннику и питомцу. -
Банкиры рады любому порядочному вкладчику, уж поверьте мне, сэр. Не следует
думать, будто они любезны только с богатыми. Взять, к примеру, меня. Всякий
раз, как я бываю в Сити, я захожу к ним потолковать о том о сем. Я узнаю,
какие новости на бирже, а потом пересказываю их в свете. На людей производит
впечатление, когда вы вхожи к своему банкиру, да и самим Ньюкомам я,
пожалуй, могу быть полезен в нашей части Лондона.
Несомненно, в своих владениях - кварталах Мэйфэр и Сент-Джеймс - мой
почтенный дядюшка был персоной, пожалуй, не менее влиятельной, чем Ньюкомы.
Когда я появился в Лондоне, он позаботился раздобыть для меня несколько
приглашений на приемы у леди Анны Ньюком на Парк-Лейн и, на званые вечера
миссис Ньюком на Брайенстоун-сквер; впрочем, должен признаться, что по
следними я с некоторых пор изрядно пренебрегал.
- Между нами говоря, дружок, - признавался мой тогдашний многоопытный
ментор, - на вечеринках миссис Ньюком собирается далеко не лучшее общество.
Да и сама она отнюдь не блещет воспитанием. И все-таки у своего банкира надо
бывать - это производит хорошее впечатление. Раз приглашают, загляни этак
минут на пять, очень тебе советую!
И я изредка заглядывал, хотя обхождение хозяйки заставляло меня думать,
- может быть, и зря, - что ей отлично известно о тех тридцати шиллингах,
которые остались на моем счету в их банке. В течение этих двух-трех лет
мистер Хобсон Ньюком не раз при встрече приглашал меня в гости, если в тот
день или на следующий за столом у них оставалось свободное место, и я волен
был принять или не принять его приглашение. Впрочем, посещая, эти обеды, вы,
так сказать, не многим обязываетесь. Подобное лондонское гостеприимство не
связывает духовными узами гостей и хозяев. Ваш белый жилет заполняет собой
брешь за столом, и вы удаляетесь, хорошо наполнив желудок в благодарность за
оказанную услугу.
- Милый мой, - говаривал мой добрый старый дядюшка, - если бы мы не
вправе были обсуждать людей, чью хлеб-соль мы едим, вообрази, как скучен и
нем стал бы Лондон. Самые приятные воспоминания сохранились у меня о тех
вечерах, когда после званого обеда мы усаживались en petit comite {Тесным
кружком (франц.).} и перемывали косточки ушедшим. Сегодня тебе, завтра мне,
mon cher {Мой милый (франц.).}, почему бы и нет? Неужто ты думаешь, я не
знаю, что моим друзьям известны мои слабости и причуды? А раз так, я отдаю
себя на их суд de bonne grace {Охотно, добровольно (франц.).}. Entre nous
{Между нами (франц.).}, Хобсон Ньюком - неплохой человек, но уж очень
вульгарен, и жена у него - совсем ему под стать.
Раз в год леди Анна Ньюком (о которой мой ментор говорил куда
осторожнее, - я заметил, чем знатнее был человек, тем осторожней и
уважительней отзывался о нем майор Пенденнис), итак, раз или два в году леди
Анна Ньюком открывала свои залы, чтобы устроить в них концерт или бал; и
тогда - все равно был то бал или концерт - в гости к ним съезжалась вся
знать, а отчасти и люди нетитулованные, и улица перед их домом была
запружена экипажами. Миссис Ньюком тоже давала балы и концерты, но в пику
невестке, у которой обычно выступали итальянские певцы, на ее вечерах
исполнялась лишь английская музыка. "Для меня и отечественная музыка
хороша", - говорила она.
По правде сказать, эти дамы не очень-то жаловали друг друга. На
Брайенстоун-сквер были не в силах пережить превосходство родственников с
Парк-Лейн, и список именитых гостей, собиравшихся на вечерах милейшей Анны,
наполнял завистью сердце милейшей Марии. Разные есть люди на свете. На одних
титул и житейские блага производят столь сильное впечатление, что они тут же
падают на колени и начинают поклоняться их обладателям. Другие же
воспринимают чужое благополучие как личную обиду: стоит им завидеть экипаж
богача, как они принимаются кричать и улюлюкать. Миссис Ньюком, насколько
мне позволяет судить мой скромный житейский опыт, не просто завистлива, но
возводит свою зависть в принцип. Она считает ее проявлением честности и
гражданской независимости. Уж она-то не станет унижаться перед какими-то
спесивыми аристократами. Она - дочь стряпчего и жена коммерсанта, у нее все
по-простому. Бедненький Брайен, ее деверь (пусть не обольщается - в Лондоне
все все знают), не успеет прийти из банка, как уж будь любезен ухаживать за
жениной родней и увиваться за разными господами из Мэйфэра, когда ему,
может, хочется посидеть с приятелями. Нет, ей не свойственно такое глупое
тщеславие. Подобные суждения она без утайки высказывала каждому из своих
знакомых почти в каждой беседе. Разумеется, наши дамы не находили
удовольствия в обществе друг друга. Иным людям вечно мерещится в
титулованных особах наглое высокомерие, другие же упорно утверждают, что все
священники - лицемеры, сторонники реформ - негодяи, чиновники - казнокрады,
и так далее. Миссис Ньюком, без сомнения, не считала себя лицом
предубежденным, а напротив, казалась себе женщиной честной, независимой и
возвышенного образа мыслей. Обе дамы командовали своими мужьями, которые
были людьми слабовольными и, как все мужчины в этой семье, по правде
сказать, легко подчинялись женщинам. Поэтому, если сэр Брайен Ньюком
голосовал за торийского кандидата от Сити, то мистер Хобсон Ньюком
поддерживал сторонников реформы; если Брайен сидел в палате общин среди
умеренных консерваторов, то Хобсон разоблачал предателей и обрушивал такие
громы на развращенных аристократов, что все налогоплательщики Мэрилебона
были вне себя от восторга; а когда леди Анна со своим мужем и
многочисленными чадами приняла доктрину Высокой церкви и стала соблюдать
великий пост, миссис Ньюком подняла крик об угрозе папизма и покинула
часовню, где у них было постоянное место, едва тамошний проповедник вышел на
кафедру в стихаре.
Бедный озадаченный Ханимен! Поистине то был для тебя скорбный день,
когда ты взошел на свою хорошенькую кафедру с благоухающим носовым платком
(и не менее усладительной проповедью), в своем свежевыглаженном, таком
чистеньком, таком опрятненьком стихаре, который, по твоему убеждению, так
шел тебе! Какой ужас отразился на твоем лице и с какой растерянностью
пригладил ты свои кудряшки украшенной перстнями рукой, когда увидел, как
миссис Ньюком, от которой тебе перепадало не меньше двадцати пяти фунтов в
год, воззрилась на тебя со своей скамьи, схватила за руку мистера Ньюкома и,
распахнув дверцу семейной ложи, зонтиком выгнала оттуда всех своих
отпрысков, удивленных, но в общем-то обрадованных, что их уводят с
проповеди, а потом еще послала Джона через всю церковь за сумкой с
молитвенниками! Да, не одного хорошего обеда лишился Чарльз Ханимен из-за
этой злосчастной рясы! Зачем только глава их епархии предписал ему так
облачиться? И Ханимен стал ходить с видом мученика - любо-дорого смотреть.
Если б назавтра его должны были отдать на растерзание хищникам, и тогда бы
он не проявил столько кротости и трогательного смирения перед своими
мучителями. Но я забегаю вперед. В те давние времена, о которых идет речь, а
было это лет двадцать тому назад, ни одному священнику не взбрело бы в
голову читать проповедь в стихаре; те, кто прежде отваживался на это, мигом,
караемые суровой десницей закона, исчезали с кафедры, как черт проваливается
в коробочку. Чарльз Ханимен читал тогда свои изящные проповеди в роскошной
шелковой мантии магистра искусств, которую вместе с чайником, наполненным
золотыми монетами, получил в подарок от благодарной паствы прихода Лезерхед.
Однако, дабы читатель не подумал, что обида на миссис Ньюком за
выказанное ко мне пренебрежение заставляет меня преднамеренно рисовать эту
богатую и добродетельную даму в неблаговидном свете, я постараюсь в
точности, насколько позволяет память, привести здесь отзыв одного ее родича
- мистера Джайлза, эсквайра, которого мне посчастливилось встретить за ее
столом и который, когда мы вместе возвращались с Брайенстоун-сквер, изволил
весьма откровенно беседовать со мной о только что покинутых родственниках.
- Хороший был обед, сэр, - сказал мистер Джайлз, попыхивая взятой у
меня сигарой и явно настроенный на самый светский и общительный лад. - Стол
у Хобсона Ньюкома отменный, не припомню, чтоб у кого был лучше. Вы, я
заметил, скушали только одну тарелку черепахового супа. А я всегда на него
налегаю, особенно в этом доме: я ведь знаю, откуда они получают провизию. У
нас с Хобсоном один поставщик - устричная компания в Сити, и уж в чем-чем, а
в черепаховом супе мы толк знаем. Нам его только подавай! Да, неплохой был
суп! Вы, очевидно, начинающий адвокат, молодой ходатай или что-нибудь в этом
роде. Я догадался потому, что вас посадили на дальнем конце стола и не
обращали на вас внимания. Там и мое место. Я родственник, и, когда у них за
столом остается незанятое место, Ньюком приглашает меня. Вот сегодня
встречает он меня в Сити и говорит: "Том, говорит, сегодня в половине
восьмого у нас обед. Приходи к нам, да прихвати с собой Луизу, мы ее уж бог
знает сколько не видели". Луиза - это моя жена, сэр, сестра Марии; из нашего
дома он ее и взял. "Нет, Хобсон, отвечаю, Луиза нянчит восьмого", - у нас
ведь их восемь, сэр. А по совести вам сказать, сэр, моя супруга ни за что к
ним больше не пойдет. Не выносит она всего этого. Покровительственный тон
миссис Ньюком хоть кого выведет из себя. "Так вот, говорю, старина Хобсон,
от хорошего обеда кто откажется? Я приду, а уж Луизу уволь - не захочет она,
- то есть не сможет!"
Пока мистер Джайлз, заметно воодушевленный кларетом, чистосердечно
выкладывал эту историю, его спутник, мистер Артур Пенденнис, размышлял о
том, как он, встретившись нынче днем с мистером Ньюкомом на лестнице клуба
"Мегатериум", принял приглашение на этот обед, от которого так решительно
отказалась миссис Джайлз.
- Я человек бывалый, что ни говорите, - продолжал разглагольствовать ее
супруг. - Неужто я стану обращать внимание на всякие раздоры между
женщинами? Миссис Ньюком со своей невесткой вон тоже не больно дружат. Я
знаю, Мария вечно старается как-нибудь ее поддеть, величает ее гордячкой,
аристократкой и награждает другими такими же прозвищами. А моя жена говорит,
что Мария изображает, мол, из себя эдакую радикалку, а ведь не пригласит нас
в те дни, когда в доме бывают баронет с супругой. "Ну и что с того, Лу,
душечка, - отвечаю я ей. - Я и не жажду встретиться ни с леди Ньюком, ни с
лордом Къю, ни с кем из них". Кью - странное имя, не правда ли? Отчаянный
франт этот молодой лорд Кью, невозможный повеса! Юношей я служил клерком у
Ньюкомов, еще во времена старой госпожи и мистера Ньюкома - отца обоих
братьев, - достойней человека не сыскать было на всей лондонской бирже. -
Тут мистер Джайлз, увлеченный этой темой, приступил к подробному изложению
истории фирмы.
- Видите ли, сэр, - начал он, - хотя банкирский дом братьев Хобсон, или
братьев Ньюком, его теперешних хозяев, не из главных финансовых учреждений
Сити, тем не менее это - весьма уважаемая фирма с давними традициями и
почтенной клиентурой, особенно многочисленной среди диссентеров.
Далее Джайлз сообщил мне, что, когда дело перешло в руки братьев
Ньюком: Хобсона Ньюкома, эсквайра, и сэра Брайена Ньюкома, члена парламента
и баронета, - то у них еще появилась весьма обширная клиентура в Вест Энде,
приобретенная, главным образом, благодаря связям упомянутого баронета в
аристократических кругах.
Но самым искусным из всех дельцов, каких только знал банкирский дом
братьев Хобсон, была, по мнению мистера Джайлза, прославленная София Алетея
Хобсон, позднее Ньюком, которая понимала в делах куда лучше и отца своего, и
дядьки, и мужа, сэра Томаса Ньюкома, и упомянутых сыновей и наследников, и
была, как сказал о своей сестре Фридрих Великий, sexu femina, vir ingenio:
полом - женщина, умом - мужчина. Она и внешностью кое в чем походила на
мужчину, сообщил мой словоохотливый рассказчик. Говорила низким, хриплым
голосом, а к старости у нее даже отросла бородка, которой позавидовали бы
многие юноши; и когда в своей темно-зеленой ротонде, отороченной мехом, в
серой касторовой шляпе, меховых рукавицах и больших золотых очках, - еще бы
трубку, и точная копия покойного фельдмаршала, князя Блюхера, - она
приезжала в карете из Клепема и входила в контору, сердце каждого клерка
сжималось от страха.
Похороны ее были зрелищем, какого еще не видывал Клепем. Толпа
собралась как на скачках. Кареты многих известных купцов и богатых
диссентеров, экипажи, набитые священниками всех христианских
вероисповеданий, в том числе англиканскими, карета достопочтенного графа
Кью, а также его дочери, леди Анны Ньюком, сопровождали останки достойной
леди к месту ее последнего упокоения. Не меньше девяти проповедей было
прочитано в разных церквах и часовнях по случаю ее кончины. Будучи в
преклонных годах, она упала с лестницы, когда одна - все домочадцы уже спали
- поднималась из библиотеки к себе в спальню; под утро служанки нашли ее еще
живую, но уже потерявшую речь; лоб у нее был рассечен - она ударилась о
подсвечник, который несла в руке.
- Да, - с чувством произнес мистер Джайлз, - на этих похоронах были
пустые кареты, священники в трауре, плакальщики, черные перья и все такое
прочее, но, поверьте мне, еще сотни людей, не шедших за гробом и не надевших
траур, горевали о своей благодетельнице. У нее были свои недостатки, и даже
немало. Но щедрость этой женщины была ни с чем не сравнима, сэр, - ни с чем!
И там ей это зачтется.
- Властная была старуха, - продолжал мой спутник. - Доподлинно знала,
кто чем занят в свободное время. Допрашивала клерков, в какие они ходят
часовни, и справлялась у тамошних священников, все ли проповеди они
посещают. Сыновей своих, даже когда те уже были взрослыми, держала как
школьников. Ну и к чему это привело?! Со старшим сыном сэра Томаса Ньюкома,
непутевым парнем, который сбежал из дому, а потом был отослан в Индию, она
была в ссоре. Да и оба брата, - что Хобсон, что Брайен, нынешний баронет, -
хотя дома были тише воды, ниже травы, точно квакеры на молитвенном собрании,
а сказать по чести, тоже удирали, когда могли, сэр, ходили тайком в театр,
сэр, и проказничали, как все молодые люди, сэр, все без исключения. Я не я,
если однажды, возвращаясь из Хэймаркета, не увидел мистера Хобсона в дверях
оперы в узких панталонах и шапокляке, сэр. "Вышел зайчик погулять" - да еще
в субботу вечером; а маменька думает, он спит спокойно в своей постельке в
Сити! Небось не надел шапокляк, когда наутро шел с ее милостью в церковь -
да-да, на следующее утро, не будь я Джон Джайлз.
Когда старая леди умерла, мистеру Хобсону больше не от кого было
таиться, и он мог теперь развлекаться в открытую, ходить на кулачные бои,
раскатывать в экипажах парой или четверкой - словом, делать что вздумается.
Они с братом - тот старше его на четверть часа - жили душа в душу. Но когда
мистер Брайен женился и стал собирать за столом одну только знать, мистеру
Хобсону это пришлось не по вкусу. Это мне не компания, говорил он. Одно
время он даже объявлял, что никогда не женится и проживет век холостяком.
Впрочем, сами знаете, - разве кого минует сей удел! - наступило и мне время,
и ему. Я уже вам сказывал, что мы женаты на двух сестрах. Когда Полли Смит
вышла за богача мистера Ньюкома, все считали, что еж привалило счастье.
Только, сдается мне, на поверку из них двоих оказалась в прибытке моя
старуха. Если когда-нибудь в воскресенье случится вам этак часиков в шесть
проходить по Бернард-стрит и вы не прочь будете выпить стаканчик портвейна с
ломтиком холодного мяса - милости просим к нам.
Не будем же слишком гневаться на многоуважаемых братьев полковника
Ньюкома за то, что в течение некоторого времени они пренебрегали своим
индийским родственником и не очень его уважали. Их мать так и не простила
его; во всяком случае, она ни разу прямо не сказала, что возвращает ему свою
милость. Много лет он только и был для них что бедняга Том, обретающийся в
дурном обществе, нераскаянный грешник, от которого отвернулись все
порядочные люди. А у отца так и не хватило мужества открыть им свое более
достоверное и благожелательное суждение относительно истории Тома. Вот его и
считали в доме паршивой овцой, да и брак с бесприданницей тоже не слишком
поднял его в глазах клепемской родни. И только когда он уже овдовел, когда о
его подвигах на поле боя было несколько раз написано в "Газете", когда о нем
начали весьма одобрительно отзываться в правлении Ост-Индской компании на
Леденхолл-стрит, где, разумеется, состояли членами представители банкирского
дома "Братья Хобсон", и от него стали поступать в Англию крупные суммы, -
лишь тогда братья-банкиры признали его.
Будем же к ним снисходительны. Никто столь щедро не награждает человека
всякими нелестными эпитетами, как его родственники, и, одарив его таким
образом, они уже не склонны взять назад свой подарок. В черный день они не
уделят ему ничего, кроме жалости, но зато отныне он станет поучительным
примером для своих юных кузенов. Разорись он - родные назовут его
"беднягой", и его история послужит им поводом для многочисленных назиданий.
Попади он к разбойникам - почтенные фарисеи его племени мигом отвернутся от
него и оставят его нищего и истекающего кровью. И они же дружески похлопают
его по плечу, если он воротится живым после кораблекрушения, да еще с
деньгами в кармане. Так братья со всей искренностью приветствовали Иосифа,
оказывали ему почести и возносили хвалы, узнавши, что бедный изгнанник стал
первым министром у фараона и большим богачом. Право, мало изменилась
человеческая природа с библейских времен! И хоть мы не кинем брата Иосифа в
яму и не продадим его в рабство, но зато как мы будем превозносить его,
уважать и гордиться им, нашим родичем, если он выкарабкается из ямы, которую
сам себе вырыл, или вернется из рабства богатый и славный.
Маленькому Клайву посчастливилось стать невольным объектом, на который
изливалась все возраставшая любовь Ньюкомов к их индийскому брату. Когда
слабым ребенком его привезли на родину и поручили заботам доброй старой девы
из Брайтона, его тетушки с материнской стороны, дядья едва его заметили и
всецело предоставили попечению Ханименов. Но тут от его отца прибыл крупный
денежный перевод, и старший из дядюшек пригласил к себе мальчика на
Рождество. Вслед за тем имя его отца было упомянуто в официальных
ведомостях, и младший дядюшка пригласил к себе Клайва на лето. А потом на
родину вернулся лорд X., бывший генерал-губернатор Индии, и, встретившись с
братьями Ньюком на торжественном обеде, который совет директоров давал в
честь его превосходительства в "Альбионе", заговорил с ними об их
родственнике, весьма отличившемся по службе. Тогда миссис Хобсон явилась с
визитом к тетке мальчика, у которой тот жил, подарила ему золотой из своего
кошелька и весьма настоятельно посоветовала отправить его учиться к Тимпани
вместе с ее сыном. Теперь Клайв знай себе переезжал от одного дядюшки к
другому, и в обоих домах его принимали с одинаковым радушием. Ему куда
больше нравилось кататься на лошадках, стрелять кроликов с лесничим,
получать щедрые суммы на карманные расходы (они списывались со счета
подполковника Т. Ньюкома) и носить костюмчики от лондонских портных, чем
сидеть в скромных комнатах старой брайтонской тетушки, довольствуясь ее
нехитрой беседой. Дядюшки его были незлые и любили друг друга; их жены -
друг друга терпеть не могли, но Клайва, когда они узнали получше этого
пригожего своенравного мальчугана, обе полюбили и наперебой баловали.